Страница:
Даже меня, человека мирного, это тронуло. С бьющимся сердцем я повернулся к Лорену, как ребенок к сказочнику, и спросил:
– А что потом?
– Они уже умирали, каждый был ранен десятки раз. У них не осталось сил сражаться. Они стояли плечом к плечу, товарищи в жизни, а теперь и в смерти, устало опираясь на оружие, но враг не пришел. У входа в туннель разожгли костер, чтобы выкурить защитников, а когда те не вышли, враги отказались от нападения и замуровали вход, превратив туннель в могилу для мертвых и живых.
Мы молчали, обдумывая рассказ Лорена. Все имело смысл и соответствовало тому, что мы видели, за одним исключением. Я не хотел говорить об этом, не хотел портить прекрасную сказку, но у Салли таких сожалений не было.
– Если это правда, то где же ваш отряд героев? Превратился в лунный луч и улетел? – Голос ее звучал чуть иронически, но, конечно, она была права. А жаль.
Лорен рассмеялся, слегка смущенно, и вызывающе бросил:
– Придумайте что-нибудь получше.
Мы не видели ни следа героев этой древней драмы, за исключением одного предмета. Он лежал в конце коридора, под изображением солнечного диска Баала, покрытый толстым слоем пыли, и стал последним нашим открытием в архиве. Боевой топор. Оружие поразительной красоты и удобства. Когда я впервые поднял его с того места, где он пролежал почти 2 000 лет, мои пальцы удобно сомкнулись вокруг рукояти, легли точно в канавки на ручке, как будто она была создана специально для них. С рукояти свисала разорванная полоска кожи.
Топорище оказалось сорока семи дюймов длиной. Его изготовили из носорожьего рога, расщепленного и превращенного в сплошной прут, упругий и крепкий. Ручка из слоновой кости в оплетке, для защиты от ударов врага. Лезвие представляло собой двойной полумесяц, каждая сторона с острой, как бритва, кромкой длиной семь с половиной дюймов. А из середины выдавалась двенадцатидюймовая пика, так что оружием можно было и рубить, и колоть.
Лезвие топора, исключительно тонкой работы, украшала гравировка, изображавшая четырех стервятников с распростертыми крыльями, по одному на каждый «рог» двойного лезвия. Птицы были изображены так подробно, что виднелось каждое перо, а за птицами в ореоле лучей всходило солнце. Канавки резьбы залили электроном, сплавом золота и серебра, а по блеску лезвия ясно было, что оно закалено. Оружие покрывала некая черная субстанция – вероятно, высохшая кровь, и по всей видимости, именно оно нанесло ужасные раны, видневшиеся на многих трупах, разбросанных в коридоре.
Держа это прекрасное оружие в руке, я внезапно почувствовал, что меня охватывает безумие. Я еще не понимал своих намерений, а топор уже описывал сверкающие окружности над моей головой. Оружие было так хорошо уравновешено, что прилагать силу не требовалось, и я высоко вздымал его, а затем наносил разящий смертоносный удар. Лезвие зловеще рассекало воздух. Пружинящаяся рукоять делала оружие в руке живым, вновь после почти двухтысячелетнего сна.
Я услышал, как из самых первобытных и древних глубин души поднимается крик, возбужденный вопль, который казался естественным аккомпанементом смертоносной песне топора. Я с усилием остановил и полет топора, и крик, прежде чем тот сорвался с моих губ, и взглянул на лица окружающих.
Они были так поражены, будто я упал в корчах с пеной у рта. Я быстро опустил топор и стоял дурак дураком, ошеломленный столь небрежным обращением с драгоценной находкой. Рукоять легко могла стать хрупкой, сломаться от резких движений.
– Я просто хотел попробовать, – запинаясь, пробормотал я. – Простите.
Вечером мы пытались разгадать загадки архива и засиделись далеко за полночь. Ответа мы так и не нашли. Потом Лорен пошел ко мне.
– Завтра утром за мной прилетает «лир», Бен. Я здесь уже две недели, но больше у меня нет ни дня. Боже, страшно вспомнить – с тех самых пор, как мы начали раскопки, я пренебрегал своими обязанностями!
Мы остановились у входа в мой дом, и Лорен закурил сигару.
– Что здесь заставляет всех нас вести себя так странно, а, Бен? Ты тоже заметил? Странное чувство, – он заколебался, – чувство судьбы.
Я кивнул, и Лорен, подбодренный, продолжал:
– Этот топор. Он что-то с тобой сделал, Бен. Сегодня в течение нескольких минут ты не был собою.
– Знаю.
– Ужасно хочется узнать содержание свитков, Бен. Нужно начать как можно скорее.
– Тут работы на десять лет, Ло. Тебе придется потерпеть.
– Терпение не входит в число моих добродетелей, Бен. Вчера вечером я читал об открытии могилы Тутанхамона. Карнарвон сделал возможным это открытие, но умер, даже не успев взглянуть на саркофаг покойного фараона.
– Не будь слишком впечатлительным, Ло.
– Ладно, – согласился Лорен. – Но не тяни, Бен.
– Раздобудь мне Гамильтона, – сказал я. – Без него мы ничего не сможем сделать.
– В пятницу я буду в Лондоне. Сам повидаюсь с ним.
– Он старый чудак, с ним нелегко иметь дело, – предупредил я.
Лорен улыбнулся.
– Предоставь это мне. Теперь послушай. Бенджамен, мой мальчик, если найдете здесь что-нибудь еще, дайте мне знать немедленно, понял? Я хочу быть здесь, когда это случится.
– Что случится?
– Не знаю… что-то. Что-то здесь есть, Бен. Я это чувствую.
– Надеюсь, ты прав, Ло.
Он хлопнул меня по плечу и ушел в темноте к своему дому.
Пока мы работали в архиве, извлекая человеческие останки и груды оружия, на «дакоте» прилетел отряд строителей, которым предстояло соорудить хранилище для свитков – еще один большой сборный дом с воздухонепроницаемыми дверьми и мощным кондиционером, который позволял поддерживать в помещении со свитками оптимальные температуру и влажность. Само здание из соображений безопасности обнесли изгородью из колючей проволоки и вообще предусмотрели все возможные меры предосторожности, обеспечивающие сохранность свитков.
Те же строители возвели еще с полдесятка домов для растущего штата, и первыми их обитателями стали высшие чиновники из правительства Ботсваны. Правительственная депутация провела у нас два дня и улетела, удостоверившись, что интересам Ботсваны ничто не угрожает, но сначала я взял с чиновников обещание не распространяться об увиденном. Объявлять об открытии буду я сам.
Мы начали снабжать ярлычками и переносить в хранилище кувшины, с величайшей тщательностью – и фотографически, и письменно – фиксируя точное место каждого на полке. Мы предполагали, что они расставлены в хронологическом порядке, и в дальнейшем такая фиксация должна была облегчить работу переводчиков.
В понедельник моим планам был нанесен сильнейший удар в виде лаконичного послания от Лорена: «С Гамильтоном не договорился. Предложи альтернативу».
Я был разочарован, рассержен и расстроен. Разочарован, поскольку Гамильтон – лучший специалист в мире и его присутствие сразу придало бы вес нашему открытию, подтверждая аутентичность нашего города. Расстроен, потому что, по-види–мому, Гамильтон счел мои утверждения чушью – моя репутация сильно пострадала от яростных нападок моих критиков и научных противников, и на Гамильтона это явно подействовало. Он не хотел, чтобы его имя связывали с моим явно сфальсифицированным открытием. Наконец, я рассердился, потому что отказ Гамильтона принять участие в работе был прямым оскорблением. Он записал меня в парии, и теперь остальные тоже не дадут согласия на сотрудничество, в котором я отчаянно нуждался. С первых же дней мне грозила дискредитация.
– Он не дал мне ни одного шанса, – сетовал я, обращаясь к Салли. – Даже выслушать не захотел. Выходит, я теперь профессиональный прокаженный? Даже разговор со мной может уничтожить репутацию.
– Тощий лысый старый козел! – поддержала меня Салли. – Развратный старикашка, только и смотрит, как бы хлопнуть по заднице, и…
– И при этом – крупнейший в мире авторитет по древним рукописям, – с горечью сказал я. Ответа на это не последовало, и мы некоторое время сидели в молчании.
Потом Салли приободрилась.
– Ну что ж, тогда притащим его! – предложила она.
– Он откажется даже встретиться с нами.
– Встретиться со мной он не откажется, – заверила Салли. За этими словами скрывалась какая-то нерассказанная история, и яд ревности пошел гулять по моим жилам. Салли работала с Гамильтоном три года, и я мог утешаться только тем, что ее чересчур высокие стандарты исключают Элдриджа Гамильтона.
Семьдесят два часа спустя я сидел в кафе у Белла и Харли с пинтой доброго английского горького эля и с беспокойством смотрел на автостоянку. От Оксфорда сюда всего десять минут езды, и Салли полагалось бы уже давно быть здесь.
Я устал, был раздражен и подавлен после ночного перелета из Йоханнесбурга в Хитроу. Из аэропорта Салли позвонила Гамильтону.
– Профессор Гамильтон, надеюсь, вы не рассердитесь на меня за этот звонок, – скромно начала она. – Салли Бенейтор – помните, в шестьдесят шестом я работала под вашим руководством. Верно, Салли-Зеленые-Глаза. – И она кокетливо засмеялась. – Я пролетом в Англии. Всего на день-два. Я так одинока, у меня ностальгия по тем чудесным дням. – В ее голосе звучала сотня интимных оттенков приглашения и обещания. – Ленч? Замечательно, профессор. Разрешите, я за вами заеду на машине. Возьму напрокат.– Она торжествующе подняла вверх большой палец. – Белл и Харли? Конечно, помню. Как я могу забыть. – Она скорчила мне гримасу. – С нетерпением ожидаю встречи.
Серебряный «ягуар» скользнул на стоянку, и я увидел за рулем Салли. На волосах шарф, на губах улыбка – она совсем не походила на девушку, которая провела четырнадцать часов в тесном кресле трансконтинентального реактивного самолета.
Салли выскользнула из машины, сверкнув великолепными загорелыми ногами, и пошла ко мне. Повиснув на руке Элдриджа Гамильтона и весело смеясь.
Гамильтон – высокий, сутулый человек лет пятидесяти в неряшливом твидовом костюме с кожаными нашивками на рукавах, который висит на нем, как мешок. Нос с горбинкой, лысина блестит на солнце, точно натертая воском. В целом, конечно, соперник не опасный, но когда он смотрел на Салли, его маленькие глаза за стеклами очков в роговой оправе сверкали, а губы похотливо приоткрывались, обнажая рот, полный плохих зубов, и я обнаружил, что мне придется дорого платить за его услуги.
Салли вела его к моему столику. В шести футах от него профессор узнал меня. Гамильтон замер, и я увидел, как он мигнул. Он сразу понял, что его обманули, и на мгновение наша затея повисла на волоске. Он легко мог развернуться и уйти.
– Элдридж! – зазывно заворковал я, вскакивая.– Как приятно снова вас видеть! – Пока он колебался, я схватил его за локоть и сжал, как в тисках, обшитых бархатом. – Я заказал для вас большую порцию джина «Джилби» с тоником – это ведь ваше любимое пойло, не так ли?
Прошло пять лет с нашей последней встречи, и то, что я помню его личные вкусы, слегка смягчило Гамильтона. Он позволил нам с Салли усадить его в кресло в приятном соседстве с джином. Пока мы с Салли обрушивали на него все наше объединенное очарование, он хранил подозрительное молчание. Так продолжалось, пока он не покончил с первой порцией джина. Я заказал другую, и он начал оттаивать, а прикончив половину третьей, стал игрив и разговорчив.
– Читали ответ Уилфрида Снелла на вашу книгу «Офир» в «Джорнале»? – спросил он. (Уилфрид Снелл – самый шумный и безжалостный из моих научных противников.) – Забавная статья, а? – Элдридж заржал, как назойливый жеребец, и сжал прекрасное бедро Салли.
Я человек мирный, но в тот миг мне пришлось настойчиво напомнить себе об этом. Должно быть, лицо у меня стало свирепым. Одной рукой я вцепился в другую, борясь с искушением выволочь Элдриджа из кафе за ноги.
Салли выскользнула из пытливой профессорской руки, и я сдавленно предложил: «Давайте перекусим».
Последовала небольшая игра со стульями за обеденным столом: Элдридж хотел оказаться около Салли, а я пытался этому помешать.
Мы перехитрили его в коварной двойной игре – позволили загнать Салли в угол рядом с собой и сесть, после чего я воскликнул: «Салли, там дует!» И, точно пара балетных танцовщиков, мы поменялись местами.
Я успокоился и уделил фазану должное внимание, хотя бургундское, которое предложил заказать Элдридж, оказалось грубоватым.
Со свойственным ему тактом Элдридж сам поднял тему, к которой мы собирались приступить.
– Встретил недавно вашего друга, большой яркий парень, нечто среднее между натурщиком и профессиональным борцом. Акцент как у австралийца. Рассказывал мне небылицы о каких-то свитках, будто бы найденных вами в пещере возле Кейптауна. – И Элдридж опять заржал, да так оглушительно, что мгновенно положил конец всем остальным разговорам в ресторане. – Глупец предлагал мне чек. Я знаю этот тип: ничего за душой, а хочет заставить меня поверить. Да у него на лбу написано: «мошенник».
Мы с Салли уставились на него, пораженные невероятной проницательностью Гамильтона и точным проникновением в характер Лорена.
– Конечно, я послал его подальше, – оживленно продолжал Элдридж и набил рот фазаном.
– Вероятно, вы поступили правильно, – пробормотал я. – Кстати, раскопки находятся в северной Ботсване, оттуда до Кейптауна полторы тысячи миль.
– Да? – спросил Элдридж, маскируя полнейшее отсутствие интереса – по возможности вежливо, насколько это можно сделать со ртом, полным фазана и гнилых зубов.
– А Лорен Стервесант, по мнению «Таймс», – один из тридцати богатейших людей мира, – добавила Салли.
Элдридж разинул рот, показав нам полупрожеванную грудку фазана.
– Да, – подтвердил я. – Он финансирует мои раскопки. Потратил уже двести тысяч долларов и никаких ограничений не делает.
Элдридж повернул ко мне перекошенное лицо. Такие меценаты встречаются не чаще единорогов, и Гамильтон неожиданно понял, что был рядом с одним из них – только руку протяни – и дал ему уйти. Всякая самоуверенность покинула профессора.
Я попросил официантку убрать мою тарелку. Клянусь, в глубине души я искренне сочувствовал Элдриджу, открывая портфель и доставая цилиндрический свиток, завернутый в защитный брезентовый футляр.
– Завтра у меня в Тель-Авиве встреча с Рувимом Леви, Элдридж. – Я начал снимать чехол. – У нас тысяча сто сорок два таких кожаных свитка. Следующие несколько лет Руви будет очень занят. Конечно, Лорен Стервесант сделает пожертвование в сто тысяч долларов факультету археологии Тель-Авивского университета за содействие, и я не удивлюсь, если сверх того факультет получит в дар некоторые свитки.
Элдридж проглотил своего фазана, будто толченое стекло. Прежде чем начать рассматривать свиток, он вытер салфеткой пальцы и рот.
– «С южных травяных равнин», – шепотом прочел он, и я заметил, что он переводит несколько иначе, – «получено сто девяносто два больших слоновьих клыка, весом в двести двадцать один талант…» – Голос его стих, но губы шевелись: он читал дальше. Потом снова заговорил, и голос его дрожал от возбуждения. – Пунический язык, стиль второго столетия до Рождества Христова, обратите внимание на лигатуру в середине «М», это опускание буквы тоже явно свидетельствует о времени до первого столетия. Салли, вы заметили архаическую перекладинку у «А»?
– У нас тысяча таких свитков, сохранившихся в хронологическом порядке. Леви взволнован до крайности, – прервал я легкой ложью эти технические подробности. (Леви пока даже не знал о существовании свитков.)
– Леви, – фыркнул Элдридж, и его очки гневно сверкнули. – Леви! Выведите его за пределы древнееврейского и египетского, и он как ребенок в диком лесу! – Теперь он держал меня за руку. – Бен. Я настаиваю. Я категорически требую эту работу.
– А как же Уилфрид Снелл и его критика моих теорий? Вам она показалась забавной, – теперь я держал его на крючке и мог позволить себе слегка обнаглеть. – Неужели вы согласны работать с человеком таких сомнительных убеждений?
– Уилфрид Снелл, – энергично заявил Элдридж, – большой осел. Разве это он нашел тысячу пунических свитков?
– Официант, – позвал я, – две большие порции коньяка.
– Три порции, – сказала Салли.
Мягкое тепло от коньяка разливалось по телу. Я слушал излияния Элдриджа – он требовал у Салли точных сведений, где, когда и как мы нашли свитки. Я обнаружил, что он начинает мне нравиться. Конечно, зубы у него как пни в выгоревшем лесу, но я и сам не образец физического совершенства. Правда и то, что он питает слабость к джину и красивым девушкам, но здесь он отличается от меня только выбором напитка, а кто я такой, чтобы утверждать, что «Глен Грант» лучше?
«Нет, – решил я, – несмотря на свое предубеждение, я смогу с ним работать… конечно, пока он будет держать свои костлявые руки подальше от Салли».
Элдридж прилетел через неделю после нашего возвращения в Лунный город. Мы встречали его на полосе. Я опасался, что переход от северной зимы к нашему лету с его сорокаградусной жарой отразится на его способностях. Но мне не стоило беспокоиться. Он оказался из тех англичан, которые, нахлобучив тропический шлем, идут по полуденному солнцу и даже не потеют. Багаж его состоял из одного-единственного саквояжа с личными вещами и десятка больших ящиков с химикалиями и оборудованием.
Я устроил ему первоклассную ознакомительную экскурсию на раскопки, без всякого успеха стараясь пробудить интерес к городу и пещере. Но Элдридж был узким специалистом, и больше его ничего не интересовало.
– Да, – говорил он. – Интересно. А где свитки?
Я думаю, даже тогда у него оставались сомнения, но я отвел его в архив, и, двигаясь вдоль уставленных кувшинами каменных полок, он замурлыкал, как тощий старый кот.
– Бен, – сказал он, – надо решить еще одну проблему. Статью о свитках я напишу сам, договорились?
Мы странное племя, работаем не ради золота, но ради славы. Элдридж хотел быть уверенным в своей доле.
– Договорились.
Мы обменялись рукопожатием.
– Ну, тогда ничто мне не мешает приступить немедленно, – сказал он.
– Конечно, ничто, – согласился я.
Работа со свитками – скорее искусство, чем наука. Для каждого свитка приходилось вырабатывать особые методы в зависимости от степени сохранности, качества кожи, состава чернил и других факторов. В минуту слабости Салли призналась мне, что не сумела бы выполнить эту работу: для этого требовался огромный опыт, которого у нее не было.
Элдридж работал как средневековый алхимик, пропаривая, смачивая, брызгая и крася. Его кабинет пропитался запахом химикалий и другими, еще более странными, а пальцы у них с Салли вечно были испачканы реактивами. Салли доложила, что поглощенность работой подавила его животные инстинкты настолько, что он лишь изредка делал попытки поинтересоваться наиболее выдающимися частями ее тела.
Каждый свиток расправляли, оценивали его содержание и приступали к подробному переводу. Одна за другой перед нами раскрывались бухгалтерские книги городской торговли, звучали приказы, отданные Великим Львом и Советом девяти семейств. Записи вели безымянные чиновники – сжато, экономно, без всякого полета воображения и ненужных описаний. Этот абсолютно прагматичный взгляд вполне соответствовал стилю жизни, который воссоздавался по нашим находкам на раскопках. По вечерам мы обсуждали результаты.
– Типично для финикийцев, – подтверждал Элдридж. – У них не было интереса к пластическим искусствам, их керамика груба и однотипна. По моему мнению, их скульптура, вернее, то немногое, что от нее сохранилось, просто отвратительна.
– Для занятий искусством нужно богатство, свободное время и безопасность, – предположил я.
– Верно, хорошие примеры – Рим и Греция. Карфаген, а до него Финикия были в слишком опасном положении, им приходилось постоянно бороться за выживание. Торговцы и воины, они больше интересовались богатством и властью, чем роскошествами.
– Не нужно углубляться так далеко, современное искусство тоже возникает у наций, обеспечивших себе безопасность и богатство.
– А мы, белые африканцы, подобны карфагенянам древности, – сказала Салли. – Когда в холмах скрывается золото, никто не интересуется картинами.
Свитки подтверждали нашу теорию. Золото с Зимбао и Пунта, слоновая кость с южных травяных равнин или из лесов вдоль большой реки, шкуры и сушеное мясо, соленая рыба с озер, вино и масло из расположенных на террасах садов Зенга, медь с холмов Тии, соль из котловин на западных берегах озер, олово с места слияния двух рек, зерно в плетеных камышовых корзинах из Срединного царства, солнечные камни с южной крокодильей реки, железные слитки из шахт Салы – и рабы, тысячи и тысячи людей, с которыми обращались как с домашним скотом.
Отсчет времени в хрониках начинался с какого-то неизвестного момента в прошлом – мы полагали, что это дата основания нашего города, – и каждая новая запись начиналась с пометы вроде «год 168, месяц слона». Из этих записей мы сделали вывод о десятимесячном годе, состоявшем из 365 дней.
Как только была установлена природа свитков, я предложил Элдриджу не идти последовательно с начала к концу, а брать отдельные свитки выборочно, чтобы попробовать получить общее впечатление об истории города.
Он согласился с моим мнением, и скоро перед нами стала разворачиваться картина обширной колонизации Центральной и Южной Африки воинственным и энергичным народом. Политическим центром был город Опет, которым правил наследственный царь, Великий Лев, и олигархия из девяти аристократических семейств. Декреты Совета девяти касались огромного множества проблем, от мер, необходимых для расчистки ведущих в озеро каналов, чтобы те не зарастали водорослями, до выбора вестников, которых посылали к богам Баалу и Астарте. Астарта здесь, казалось, упоминалась чаще, чем обычная для Карфагена Танит. Мы полагали, что «вестники» – это человеческие жертвоприношения.
Мы обнаружили тщательно записанные семейные древа, основанные, как и у евреев, на генеалогии по женской линии. Каждый аристократ мог проследить свое происхождение до самого основания города. Из хроник также явствовало, что религия составляла важную часть жизни и представляли собой распространенную форму политеизма с двумя главными божествами, мужским и женским – Баалом и Астартой.
Продвигаясь вперед во времени, мы обнаруживали новые факторы, новые сложные обстоятельства требовали внимания правителя. Быстрое высыхание озера Опет начало угрожать существованию города, и в 296 году Великий Лев послал 7 000 рабов на помощь тем, кто расчищал каналы, ведущие к морю. Он также отправил тысячный отряд собственной гвардии под командованием военачальника Рамуза с приказом «двигаться на восток навстречу восходящему солнцу, не останавливаясь и не теряя решительности», пока они не доберутся до восточного моря и не найдут путь к северным землям, чье существование было доказано капитаном и навигатором Хаббакуком Лалом.
Год спустя Рамуз вернулся с семьюдесятью солдатами – остальные погибли в краю чумных болот и гнилостных лихорадок. Однако он добрался до восточного моря и там обнаружил город торговцев и мореплавателей, «смуглых людей, бородатых, одетых в красивые ткани и закрывающих лбы тем же материалом». Они приплыли из-за восточного моря. Рамуза наградили двадцатью пальцами золота и двадцатью рабами. Люди из Опета установили первый контакт с арабами, известными им под именем «дравы», которые колонизировали берег Софала.
Мы узнали об отчаянных поисках новых источников рабов, которые вел Великий Лев. На все копи были разосланы приказы как можно дольше продлевать жизнь рабов. Был увеличен отпуск мяса и зерна. Это повысило стоимость продукции, но увеличило продолжительность жизни рабов. Рабовладельцам предписывалось регулярно оплодотворять рабынь; прекратилась практика пожалования поместий. Экспедиции за рабами уходили все дальше и дальше, повсюду охотились за юе. По описанию этого желтокожего народа мы догадались, что юе – предки готтентотов.
Неожиданно Великий Лев получает радостное сообщение о возвращении с севера экспедиции с пятьюстами «дикими нубийцами, высокими и сильными», и руководитель этой экспедиции получает десять пальцев золота. Этот успех все более забывается на протяжении следующих ста лет, когда севернее большой реки появляются обширные массы черных народов. Началась грандиозная миграция банту, и теперь Великий Лев озабочен тем, чтобы преградить путь движущемуся на юг потоку, его легионы постоянно патрулируют северные границы.
Записи позволяли нам заглянуть в прошлое, но все они были лишь сухим перечислением фактов. Как нам не хватало пунического Плиния или Ливия, чтобы вдохнуть жизнь в эти аккуратные перечни накопленных богатств.
Каждый факт ставил перед нами сотни неразрешимых вопросов. Самыми насущными были следующие: «Откуда пришли люди Опета и когда? Куда ушли и почему?» Мы надеялись, что где-то в многочисленных записях скрываются ответы и на них, а тем временем отвечали на другие, менее важные.
Сравнительно легко оказалось установить местности, упоминаемые в свитках. Зимбао и Пунт – это южные и северные территории современной Родезии, большая река – Замбези, озера исчезли, сады Зенга, очевидно, – сотни тысяч акров террас на холмах в районе Иньюнга в Восточной Родезии, холмы Тия – богатая медью местность севернее Синои; шаг за шагом мы устанавливали присутствие людей Опета почти во всех древних поселениях. В то же время складывалась картина постоянного накопления огромных сокровищ. Хотя определенная их доля отсылалась «за пределы», но очень часто упоминалась «десятая часть Великому Льву».
– А что потом?
– Они уже умирали, каждый был ранен десятки раз. У них не осталось сил сражаться. Они стояли плечом к плечу, товарищи в жизни, а теперь и в смерти, устало опираясь на оружие, но враг не пришел. У входа в туннель разожгли костер, чтобы выкурить защитников, а когда те не вышли, враги отказались от нападения и замуровали вход, превратив туннель в могилу для мертвых и живых.
Мы молчали, обдумывая рассказ Лорена. Все имело смысл и соответствовало тому, что мы видели, за одним исключением. Я не хотел говорить об этом, не хотел портить прекрасную сказку, но у Салли таких сожалений не было.
– Если это правда, то где же ваш отряд героев? Превратился в лунный луч и улетел? – Голос ее звучал чуть иронически, но, конечно, она была права. А жаль.
Лорен рассмеялся, слегка смущенно, и вызывающе бросил:
– Придумайте что-нибудь получше.
Мы не видели ни следа героев этой древней драмы, за исключением одного предмета. Он лежал в конце коридора, под изображением солнечного диска Баала, покрытый толстым слоем пыли, и стал последним нашим открытием в архиве. Боевой топор. Оружие поразительной красоты и удобства. Когда я впервые поднял его с того места, где он пролежал почти 2 000 лет, мои пальцы удобно сомкнулись вокруг рукояти, легли точно в канавки на ручке, как будто она была создана специально для них. С рукояти свисала разорванная полоска кожи.
Топорище оказалось сорока семи дюймов длиной. Его изготовили из носорожьего рога, расщепленного и превращенного в сплошной прут, упругий и крепкий. Ручка из слоновой кости в оплетке, для защиты от ударов врага. Лезвие представляло собой двойной полумесяц, каждая сторона с острой, как бритва, кромкой длиной семь с половиной дюймов. А из середины выдавалась двенадцатидюймовая пика, так что оружием можно было и рубить, и колоть.
Лезвие топора, исключительно тонкой работы, украшала гравировка, изображавшая четырех стервятников с распростертыми крыльями, по одному на каждый «рог» двойного лезвия. Птицы были изображены так подробно, что виднелось каждое перо, а за птицами в ореоле лучей всходило солнце. Канавки резьбы залили электроном, сплавом золота и серебра, а по блеску лезвия ясно было, что оно закалено. Оружие покрывала некая черная субстанция – вероятно, высохшая кровь, и по всей видимости, именно оно нанесло ужасные раны, видневшиеся на многих трупах, разбросанных в коридоре.
Держа это прекрасное оружие в руке, я внезапно почувствовал, что меня охватывает безумие. Я еще не понимал своих намерений, а топор уже описывал сверкающие окружности над моей головой. Оружие было так хорошо уравновешено, что прилагать силу не требовалось, и я высоко вздымал его, а затем наносил разящий смертоносный удар. Лезвие зловеще рассекало воздух. Пружинящаяся рукоять делала оружие в руке живым, вновь после почти двухтысячелетнего сна.
Я услышал, как из самых первобытных и древних глубин души поднимается крик, возбужденный вопль, который казался естественным аккомпанементом смертоносной песне топора. Я с усилием остановил и полет топора, и крик, прежде чем тот сорвался с моих губ, и взглянул на лица окружающих.
Они были так поражены, будто я упал в корчах с пеной у рта. Я быстро опустил топор и стоял дурак дураком, ошеломленный столь небрежным обращением с драгоценной находкой. Рукоять легко могла стать хрупкой, сломаться от резких движений.
– Я просто хотел попробовать, – запинаясь, пробормотал я. – Простите.
Вечером мы пытались разгадать загадки архива и засиделись далеко за полночь. Ответа мы так и не нашли. Потом Лорен пошел ко мне.
– Завтра утром за мной прилетает «лир», Бен. Я здесь уже две недели, но больше у меня нет ни дня. Боже, страшно вспомнить – с тех самых пор, как мы начали раскопки, я пренебрегал своими обязанностями!
Мы остановились у входа в мой дом, и Лорен закурил сигару.
– Что здесь заставляет всех нас вести себя так странно, а, Бен? Ты тоже заметил? Странное чувство, – он заколебался, – чувство судьбы.
Я кивнул, и Лорен, подбодренный, продолжал:
– Этот топор. Он что-то с тобой сделал, Бен. Сегодня в течение нескольких минут ты не был собою.
– Знаю.
– Ужасно хочется узнать содержание свитков, Бен. Нужно начать как можно скорее.
– Тут работы на десять лет, Ло. Тебе придется потерпеть.
– Терпение не входит в число моих добродетелей, Бен. Вчера вечером я читал об открытии могилы Тутанхамона. Карнарвон сделал возможным это открытие, но умер, даже не успев взглянуть на саркофаг покойного фараона.
– Не будь слишком впечатлительным, Ло.
– Ладно, – согласился Лорен. – Но не тяни, Бен.
– Раздобудь мне Гамильтона, – сказал я. – Без него мы ничего не сможем сделать.
– В пятницу я буду в Лондоне. Сам повидаюсь с ним.
– Он старый чудак, с ним нелегко иметь дело, – предупредил я.
Лорен улыбнулся.
– Предоставь это мне. Теперь послушай. Бенджамен, мой мальчик, если найдете здесь что-нибудь еще, дайте мне знать немедленно, понял? Я хочу быть здесь, когда это случится.
– Что случится?
– Не знаю… что-то. Что-то здесь есть, Бен. Я это чувствую.
– Надеюсь, ты прав, Ло.
Он хлопнул меня по плечу и ушел в темноте к своему дому.
Пока мы работали в архиве, извлекая человеческие останки и груды оружия, на «дакоте» прилетел отряд строителей, которым предстояло соорудить хранилище для свитков – еще один большой сборный дом с воздухонепроницаемыми дверьми и мощным кондиционером, который позволял поддерживать в помещении со свитками оптимальные температуру и влажность. Само здание из соображений безопасности обнесли изгородью из колючей проволоки и вообще предусмотрели все возможные меры предосторожности, обеспечивающие сохранность свитков.
Те же строители возвели еще с полдесятка домов для растущего штата, и первыми их обитателями стали высшие чиновники из правительства Ботсваны. Правительственная депутация провела у нас два дня и улетела, удостоверившись, что интересам Ботсваны ничто не угрожает, но сначала я взял с чиновников обещание не распространяться об увиденном. Объявлять об открытии буду я сам.
Мы начали снабжать ярлычками и переносить в хранилище кувшины, с величайшей тщательностью – и фотографически, и письменно – фиксируя точное место каждого на полке. Мы предполагали, что они расставлены в хронологическом порядке, и в дальнейшем такая фиксация должна была облегчить работу переводчиков.
В понедельник моим планам был нанесен сильнейший удар в виде лаконичного послания от Лорена: «С Гамильтоном не договорился. Предложи альтернативу».
Я был разочарован, рассержен и расстроен. Разочарован, поскольку Гамильтон – лучший специалист в мире и его присутствие сразу придало бы вес нашему открытию, подтверждая аутентичность нашего города. Расстроен, потому что, по-види–мому, Гамильтон счел мои утверждения чушью – моя репутация сильно пострадала от яростных нападок моих критиков и научных противников, и на Гамильтона это явно подействовало. Он не хотел, чтобы его имя связывали с моим явно сфальсифицированным открытием. Наконец, я рассердился, потому что отказ Гамильтона принять участие в работе был прямым оскорблением. Он записал меня в парии, и теперь остальные тоже не дадут согласия на сотрудничество, в котором я отчаянно нуждался. С первых же дней мне грозила дискредитация.
– Он не дал мне ни одного шанса, – сетовал я, обращаясь к Салли. – Даже выслушать не захотел. Выходит, я теперь профессиональный прокаженный? Даже разговор со мной может уничтожить репутацию.
– Тощий лысый старый козел! – поддержала меня Салли. – Развратный старикашка, только и смотрит, как бы хлопнуть по заднице, и…
– И при этом – крупнейший в мире авторитет по древним рукописям, – с горечью сказал я. Ответа на это не последовало, и мы некоторое время сидели в молчании.
Потом Салли приободрилась.
– Ну что ж, тогда притащим его! – предложила она.
– Он откажется даже встретиться с нами.
– Встретиться со мной он не откажется, – заверила Салли. За этими словами скрывалась какая-то нерассказанная история, и яд ревности пошел гулять по моим жилам. Салли работала с Гамильтоном три года, и я мог утешаться только тем, что ее чересчур высокие стандарты исключают Элдриджа Гамильтона.
Семьдесят два часа спустя я сидел в кафе у Белла и Харли с пинтой доброго английского горького эля и с беспокойством смотрел на автостоянку. От Оксфорда сюда всего десять минут езды, и Салли полагалось бы уже давно быть здесь.
Я устал, был раздражен и подавлен после ночного перелета из Йоханнесбурга в Хитроу. Из аэропорта Салли позвонила Гамильтону.
– Профессор Гамильтон, надеюсь, вы не рассердитесь на меня за этот звонок, – скромно начала она. – Салли Бенейтор – помните, в шестьдесят шестом я работала под вашим руководством. Верно, Салли-Зеленые-Глаза. – И она кокетливо засмеялась. – Я пролетом в Англии. Всего на день-два. Я так одинока, у меня ностальгия по тем чудесным дням. – В ее голосе звучала сотня интимных оттенков приглашения и обещания. – Ленч? Замечательно, профессор. Разрешите, я за вами заеду на машине. Возьму напрокат.– Она торжествующе подняла вверх большой палец. – Белл и Харли? Конечно, помню. Как я могу забыть. – Она скорчила мне гримасу. – С нетерпением ожидаю встречи.
Серебряный «ягуар» скользнул на стоянку, и я увидел за рулем Салли. На волосах шарф, на губах улыбка – она совсем не походила на девушку, которая провела четырнадцать часов в тесном кресле трансконтинентального реактивного самолета.
Салли выскользнула из машины, сверкнув великолепными загорелыми ногами, и пошла ко мне. Повиснув на руке Элдриджа Гамильтона и весело смеясь.
Гамильтон – высокий, сутулый человек лет пятидесяти в неряшливом твидовом костюме с кожаными нашивками на рукавах, который висит на нем, как мешок. Нос с горбинкой, лысина блестит на солнце, точно натертая воском. В целом, конечно, соперник не опасный, но когда он смотрел на Салли, его маленькие глаза за стеклами очков в роговой оправе сверкали, а губы похотливо приоткрывались, обнажая рот, полный плохих зубов, и я обнаружил, что мне придется дорого платить за его услуги.
Салли вела его к моему столику. В шести футах от него профессор узнал меня. Гамильтон замер, и я увидел, как он мигнул. Он сразу понял, что его обманули, и на мгновение наша затея повисла на волоске. Он легко мог развернуться и уйти.
– Элдридж! – зазывно заворковал я, вскакивая.– Как приятно снова вас видеть! – Пока он колебался, я схватил его за локоть и сжал, как в тисках, обшитых бархатом. – Я заказал для вас большую порцию джина «Джилби» с тоником – это ведь ваше любимое пойло, не так ли?
Прошло пять лет с нашей последней встречи, и то, что я помню его личные вкусы, слегка смягчило Гамильтона. Он позволил нам с Салли усадить его в кресло в приятном соседстве с джином. Пока мы с Салли обрушивали на него все наше объединенное очарование, он хранил подозрительное молчание. Так продолжалось, пока он не покончил с первой порцией джина. Я заказал другую, и он начал оттаивать, а прикончив половину третьей, стал игрив и разговорчив.
– Читали ответ Уилфрида Снелла на вашу книгу «Офир» в «Джорнале»? – спросил он. (Уилфрид Снелл – самый шумный и безжалостный из моих научных противников.) – Забавная статья, а? – Элдридж заржал, как назойливый жеребец, и сжал прекрасное бедро Салли.
Я человек мирный, но в тот миг мне пришлось настойчиво напомнить себе об этом. Должно быть, лицо у меня стало свирепым. Одной рукой я вцепился в другую, борясь с искушением выволочь Элдриджа из кафе за ноги.
Салли выскользнула из пытливой профессорской руки, и я сдавленно предложил: «Давайте перекусим».
Последовала небольшая игра со стульями за обеденным столом: Элдридж хотел оказаться около Салли, а я пытался этому помешать.
Мы перехитрили его в коварной двойной игре – позволили загнать Салли в угол рядом с собой и сесть, после чего я воскликнул: «Салли, там дует!» И, точно пара балетных танцовщиков, мы поменялись местами.
Я успокоился и уделил фазану должное внимание, хотя бургундское, которое предложил заказать Элдридж, оказалось грубоватым.
Со свойственным ему тактом Элдридж сам поднял тему, к которой мы собирались приступить.
– Встретил недавно вашего друга, большой яркий парень, нечто среднее между натурщиком и профессиональным борцом. Акцент как у австралийца. Рассказывал мне небылицы о каких-то свитках, будто бы найденных вами в пещере возле Кейптауна. – И Элдридж опять заржал, да так оглушительно, что мгновенно положил конец всем остальным разговорам в ресторане. – Глупец предлагал мне чек. Я знаю этот тип: ничего за душой, а хочет заставить меня поверить. Да у него на лбу написано: «мошенник».
Мы с Салли уставились на него, пораженные невероятной проницательностью Гамильтона и точным проникновением в характер Лорена.
– Конечно, я послал его подальше, – оживленно продолжал Элдридж и набил рот фазаном.
– Вероятно, вы поступили правильно, – пробормотал я. – Кстати, раскопки находятся в северной Ботсване, оттуда до Кейптауна полторы тысячи миль.
– Да? – спросил Элдридж, маскируя полнейшее отсутствие интереса – по возможности вежливо, насколько это можно сделать со ртом, полным фазана и гнилых зубов.
– А Лорен Стервесант, по мнению «Таймс», – один из тридцати богатейших людей мира, – добавила Салли.
Элдридж разинул рот, показав нам полупрожеванную грудку фазана.
– Да, – подтвердил я. – Он финансирует мои раскопки. Потратил уже двести тысяч долларов и никаких ограничений не делает.
Элдридж повернул ко мне перекошенное лицо. Такие меценаты встречаются не чаще единорогов, и Гамильтон неожиданно понял, что был рядом с одним из них – только руку протяни – и дал ему уйти. Всякая самоуверенность покинула профессора.
Я попросил официантку убрать мою тарелку. Клянусь, в глубине души я искренне сочувствовал Элдриджу, открывая портфель и доставая цилиндрический свиток, завернутый в защитный брезентовый футляр.
– Завтра у меня в Тель-Авиве встреча с Рувимом Леви, Элдридж. – Я начал снимать чехол. – У нас тысяча сто сорок два таких кожаных свитка. Следующие несколько лет Руви будет очень занят. Конечно, Лорен Стервесант сделает пожертвование в сто тысяч долларов факультету археологии Тель-Авивского университета за содействие, и я не удивлюсь, если сверх того факультет получит в дар некоторые свитки.
Элдридж проглотил своего фазана, будто толченое стекло. Прежде чем начать рассматривать свиток, он вытер салфеткой пальцы и рот.
– «С южных травяных равнин», – шепотом прочел он, и я заметил, что он переводит несколько иначе, – «получено сто девяносто два больших слоновьих клыка, весом в двести двадцать один талант…» – Голос его стих, но губы шевелись: он читал дальше. Потом снова заговорил, и голос его дрожал от возбуждения. – Пунический язык, стиль второго столетия до Рождества Христова, обратите внимание на лигатуру в середине «М», это опускание буквы тоже явно свидетельствует о времени до первого столетия. Салли, вы заметили архаическую перекладинку у «А»?
– У нас тысяча таких свитков, сохранившихся в хронологическом порядке. Леви взволнован до крайности, – прервал я легкой ложью эти технические подробности. (Леви пока даже не знал о существовании свитков.)
– Леви, – фыркнул Элдридж, и его очки гневно сверкнули. – Леви! Выведите его за пределы древнееврейского и египетского, и он как ребенок в диком лесу! – Теперь он держал меня за руку. – Бен. Я настаиваю. Я категорически требую эту работу.
– А как же Уилфрид Снелл и его критика моих теорий? Вам она показалась забавной, – теперь я держал его на крючке и мог позволить себе слегка обнаглеть. – Неужели вы согласны работать с человеком таких сомнительных убеждений?
– Уилфрид Снелл, – энергично заявил Элдридж, – большой осел. Разве это он нашел тысячу пунических свитков?
– Официант, – позвал я, – две большие порции коньяка.
– Три порции, – сказала Салли.
Мягкое тепло от коньяка разливалось по телу. Я слушал излияния Элдриджа – он требовал у Салли точных сведений, где, когда и как мы нашли свитки. Я обнаружил, что он начинает мне нравиться. Конечно, зубы у него как пни в выгоревшем лесу, но я и сам не образец физического совершенства. Правда и то, что он питает слабость к джину и красивым девушкам, но здесь он отличается от меня только выбором напитка, а кто я такой, чтобы утверждать, что «Глен Грант» лучше?
«Нет, – решил я, – несмотря на свое предубеждение, я смогу с ним работать… конечно, пока он будет держать свои костлявые руки подальше от Салли».
Элдридж прилетел через неделю после нашего возвращения в Лунный город. Мы встречали его на полосе. Я опасался, что переход от северной зимы к нашему лету с его сорокаградусной жарой отразится на его способностях. Но мне не стоило беспокоиться. Он оказался из тех англичан, которые, нахлобучив тропический шлем, идут по полуденному солнцу и даже не потеют. Багаж его состоял из одного-единственного саквояжа с личными вещами и десятка больших ящиков с химикалиями и оборудованием.
Я устроил ему первоклассную ознакомительную экскурсию на раскопки, без всякого успеха стараясь пробудить интерес к городу и пещере. Но Элдридж был узким специалистом, и больше его ничего не интересовало.
– Да, – говорил он. – Интересно. А где свитки?
Я думаю, даже тогда у него оставались сомнения, но я отвел его в архив, и, двигаясь вдоль уставленных кувшинами каменных полок, он замурлыкал, как тощий старый кот.
– Бен, – сказал он, – надо решить еще одну проблему. Статью о свитках я напишу сам, договорились?
Мы странное племя, работаем не ради золота, но ради славы. Элдридж хотел быть уверенным в своей доле.
– Договорились.
Мы обменялись рукопожатием.
– Ну, тогда ничто мне не мешает приступить немедленно, – сказал он.
– Конечно, ничто, – согласился я.
Работа со свитками – скорее искусство, чем наука. Для каждого свитка приходилось вырабатывать особые методы в зависимости от степени сохранности, качества кожи, состава чернил и других факторов. В минуту слабости Салли призналась мне, что не сумела бы выполнить эту работу: для этого требовался огромный опыт, которого у нее не было.
Элдридж работал как средневековый алхимик, пропаривая, смачивая, брызгая и крася. Его кабинет пропитался запахом химикалий и другими, еще более странными, а пальцы у них с Салли вечно были испачканы реактивами. Салли доложила, что поглощенность работой подавила его животные инстинкты настолько, что он лишь изредка делал попытки поинтересоваться наиболее выдающимися частями ее тела.
Каждый свиток расправляли, оценивали его содержание и приступали к подробному переводу. Одна за другой перед нами раскрывались бухгалтерские книги городской торговли, звучали приказы, отданные Великим Львом и Советом девяти семейств. Записи вели безымянные чиновники – сжато, экономно, без всякого полета воображения и ненужных описаний. Этот абсолютно прагматичный взгляд вполне соответствовал стилю жизни, который воссоздавался по нашим находкам на раскопках. По вечерам мы обсуждали результаты.
– Типично для финикийцев, – подтверждал Элдридж. – У них не было интереса к пластическим искусствам, их керамика груба и однотипна. По моему мнению, их скульптура, вернее, то немногое, что от нее сохранилось, просто отвратительна.
– Для занятий искусством нужно богатство, свободное время и безопасность, – предположил я.
– Верно, хорошие примеры – Рим и Греция. Карфаген, а до него Финикия были в слишком опасном положении, им приходилось постоянно бороться за выживание. Торговцы и воины, они больше интересовались богатством и властью, чем роскошествами.
– Не нужно углубляться так далеко, современное искусство тоже возникает у наций, обеспечивших себе безопасность и богатство.
– А мы, белые африканцы, подобны карфагенянам древности, – сказала Салли. – Когда в холмах скрывается золото, никто не интересуется картинами.
Свитки подтверждали нашу теорию. Золото с Зимбао и Пунта, слоновая кость с южных травяных равнин или из лесов вдоль большой реки, шкуры и сушеное мясо, соленая рыба с озер, вино и масло из расположенных на террасах садов Зенга, медь с холмов Тии, соль из котловин на западных берегах озер, олово с места слияния двух рек, зерно в плетеных камышовых корзинах из Срединного царства, солнечные камни с южной крокодильей реки, железные слитки из шахт Салы – и рабы, тысячи и тысячи людей, с которыми обращались как с домашним скотом.
Отсчет времени в хрониках начинался с какого-то неизвестного момента в прошлом – мы полагали, что это дата основания нашего города, – и каждая новая запись начиналась с пометы вроде «год 168, месяц слона». Из этих записей мы сделали вывод о десятимесячном годе, состоявшем из 365 дней.
Как только была установлена природа свитков, я предложил Элдриджу не идти последовательно с начала к концу, а брать отдельные свитки выборочно, чтобы попробовать получить общее впечатление об истории города.
Он согласился с моим мнением, и скоро перед нами стала разворачиваться картина обширной колонизации Центральной и Южной Африки воинственным и энергичным народом. Политическим центром был город Опет, которым правил наследственный царь, Великий Лев, и олигархия из девяти аристократических семейств. Декреты Совета девяти касались огромного множества проблем, от мер, необходимых для расчистки ведущих в озеро каналов, чтобы те не зарастали водорослями, до выбора вестников, которых посылали к богам Баалу и Астарте. Астарта здесь, казалось, упоминалась чаще, чем обычная для Карфагена Танит. Мы полагали, что «вестники» – это человеческие жертвоприношения.
Мы обнаружили тщательно записанные семейные древа, основанные, как и у евреев, на генеалогии по женской линии. Каждый аристократ мог проследить свое происхождение до самого основания города. Из хроник также явствовало, что религия составляла важную часть жизни и представляли собой распространенную форму политеизма с двумя главными божествами, мужским и женским – Баалом и Астартой.
Продвигаясь вперед во времени, мы обнаруживали новые факторы, новые сложные обстоятельства требовали внимания правителя. Быстрое высыхание озера Опет начало угрожать существованию города, и в 296 году Великий Лев послал 7 000 рабов на помощь тем, кто расчищал каналы, ведущие к морю. Он также отправил тысячный отряд собственной гвардии под командованием военачальника Рамуза с приказом «двигаться на восток навстречу восходящему солнцу, не останавливаясь и не теряя решительности», пока они не доберутся до восточного моря и не найдут путь к северным землям, чье существование было доказано капитаном и навигатором Хаббакуком Лалом.
Год спустя Рамуз вернулся с семьюдесятью солдатами – остальные погибли в краю чумных болот и гнилостных лихорадок. Однако он добрался до восточного моря и там обнаружил город торговцев и мореплавателей, «смуглых людей, бородатых, одетых в красивые ткани и закрывающих лбы тем же материалом». Они приплыли из-за восточного моря. Рамуза наградили двадцатью пальцами золота и двадцатью рабами. Люди из Опета установили первый контакт с арабами, известными им под именем «дравы», которые колонизировали берег Софала.
Мы узнали об отчаянных поисках новых источников рабов, которые вел Великий Лев. На все копи были разосланы приказы как можно дольше продлевать жизнь рабов. Был увеличен отпуск мяса и зерна. Это повысило стоимость продукции, но увеличило продолжительность жизни рабов. Рабовладельцам предписывалось регулярно оплодотворять рабынь; прекратилась практика пожалования поместий. Экспедиции за рабами уходили все дальше и дальше, повсюду охотились за юе. По описанию этого желтокожего народа мы догадались, что юе – предки готтентотов.
Неожиданно Великий Лев получает радостное сообщение о возвращении с севера экспедиции с пятьюстами «дикими нубийцами, высокими и сильными», и руководитель этой экспедиции получает десять пальцев золота. Этот успех все более забывается на протяжении следующих ста лет, когда севернее большой реки появляются обширные массы черных народов. Началась грандиозная миграция банту, и теперь Великий Лев озабочен тем, чтобы преградить путь движущемуся на юг потоку, его легионы постоянно патрулируют северные границы.
Записи позволяли нам заглянуть в прошлое, но все они были лишь сухим перечислением фактов. Как нам не хватало пунического Плиния или Ливия, чтобы вдохнуть жизнь в эти аккуратные перечни накопленных богатств.
Каждый факт ставил перед нами сотни неразрешимых вопросов. Самыми насущными были следующие: «Откуда пришли люди Опета и когда? Куда ушли и почему?» Мы надеялись, что где-то в многочисленных записях скрываются ответы и на них, а тем временем отвечали на другие, менее важные.
Сравнительно легко оказалось установить местности, упоминаемые в свитках. Зимбао и Пунт – это южные и северные территории современной Родезии, большая река – Замбези, озера исчезли, сады Зенга, очевидно, – сотни тысяч акров террас на холмах в районе Иньюнга в Восточной Родезии, холмы Тия – богатая медью местность севернее Синои; шаг за шагом мы устанавливали присутствие людей Опета почти во всех древних поселениях. В то же время складывалась картина постоянного накопления огромных сокровищ. Хотя определенная их доля отсылалась «за пределы», но очень часто упоминалась «десятая часть Великому Льву».