Смит Уилбур. Птица солнца

   Он замолк и склонил голову. Вокруг журчала вода. Немного погодя жрец зачерпнул из озера и вымыл лицо. Потом встал и пошел к хижине. Им владело чувство освобождения, то спокойствие, какое следует за бесповоротным решением. Он больше не жрец.
   Он съел кусок копченой рыбы, выпил чашу озерной воды и снова начал работу над свитком.
   Снова он писал о Танит, стараясь припомнить звуки ее голоса, каждую улыбку и хмурое выражение лица, то, как она смеялась и как держала голову, точно хотел в своих словах дать ей бессмертие, точно знаки, вырезанные в неистребимом золоте, могли дать ей жизнь на следующую тысячу лет.
   В какой-то миг он поднял голову от свитка и увидел, что день догорает и длинные тени пальм расчертили берег, делая его похожим на полосатую тигриную шкуру. И снова склонился над золотым листом и продолжил работу.
   Снаружи зашуршал песок под чьими-то ногами, темная тень загородила свет.
   Хай поднял голову. В двери стоял Ланнон Хиканус.
   – Ты нужен мне, – сказал он.
   Хай не ответил. Он сидел над свитком и, моргая, смотрел на Ланнона.
   – На этом острове ты пообещал, что никогда не покинешь меня, – негромко продолжал Ланнон. – Помнишь?
   Хай смотрел на него. Видел глубокие борозды заботы и страдания, ввалившиеся глаза в темных кругах на изможденном лице. Землистую кожу и старческое серебро в бороде и на висках. Полузалеченные и свежие раны, кровоточащие сквозь повязки. Он видел человека, доведенного до предела усталостью и отчаянием, в чьем горле стоял горький вкус поражения.
   – Да, – сказал Хай, – помню.
   Он встал и подошел к Ланнону.
 
 
   Они вернулись в Опет рано утром. Всю ночь они просидели у костра в хижине Хая и проговорили.
   Ланнон рассказал о ходе кампании и состоянии нации. О каждой битве, о каждой уловке врага.
   – Я очень рассчитывал на боевых слонов. И зря. Мы потеряли их в первой же стычке. В них бросали копья, смоченные ядом, взятым у бесчисленных пчел. Я узнал у пленника, что они выкуривали сотни ульев и тщательно выдавливали яд у каждой пчелы. Боль сводила раненых слонов с ума. Они бросались на наши рубежи, и нам приходилось убивать их. К тому же там появились хорошо обученные атлеты – они, точно заправские акробаты, вскакивали на спину слонам, подброшенные товарищами, убивали погонщиков, а потом ударяли зверя в основание шеи.
   – Это моя вина, – сказал Хай. – Я рассказал ему о такой тактике. Ее применяли римляне против слонов Ганнибала. Он не забыл ни слова из того, чему я его учил.
   Ланнон продолжал рассказывать о победоносных сражениях, истощавших силы Опета, об отступлении перед черными ордами, о растущем отчаянии в легионах, о дезертирстве и мятежах, о гибели большей части флота и перекрытом канале.
   – Сколько кораблей осталось?
   – Девять галер, – ответил Ланнон, – и много рыбачьих лодок.
   – Достаточно, чтобы перевезти всех на южный берег озера?
   – Нет. – Ланнон покачал головой. – Недостаточно.
   Они говорили всю ночь, и в темные предрассветные часы Ланнон задал вопрос, который весь вечер вертелся у него на языке. Он знал, что Хай ждет этого.
   – Почему ты покинул меня, Хай? – негромко спросил Ланнон. Если Хай верит, что тот ничего не знал о его отношениях с ведьмой, если считает, что выбор жертвы был случаен, Ланнон должен изображать неведение.
   Хай задумался, и костер снизу осветил его лицо, оставив глаза в темных ямах.
   – Ты не знаешь? – спросил он, внимательно глядя на Ланнона.
   – Знаю только, что ты выкрикнул имя ведьмы и исчез.
   Хай продолжал рассматривать лицо Ланнона в свете костра, ища следов вины, признаков обмана. Их не было. Лицо Ланнона оставалось усталым и напряженным, но бледно-голубые глаза смотрели открыто и пристально.
   – В чем дело, Хай? – настаивал он. – Я все время над этим размышляю. Что погнало тебя из храма?
   – Танит. Я любил ее, – сказал Хай, и выражение лица Ланнона изменилось. Он долгие секунды смотрел на Хая, пораженный, пришедший в ужас.
   – О мой друг, что я тебе сделал? Я не знал, Хай, не знал.
   Хай отвел взгляд и вздохнул.
   – Я тебе верю, – сказал он.
   – Моли Баала простить меня, Хай, – прошептал Ланнон и сжал плечо Хая, – за то, что я причинил тебе горе.
   – Нет, Ланнон, – ответил Хай. – Я никогда больше не буду молиться. Я утратил свою любовь и отрекся от богов. У меня ничего не осталось.
   – У тебя остался я, старый друг, – сказал Ланнон, и Хай застенчиво улыбнулся.
   – Да, – согласился он, – ты остался.
   Они перенесли золотые свитки и топор с грифами туда, где терпеливо ждали Бакмор и команда рыбачьей лодки, и рано утром приплыли в Опет.
 
 
   Легионы приветствовали их, царя и жреца, и Хай почувствовал, как слезы наворачиваются на глаза.
   – Я не заслуживаю этого, – прошептал он. – Я покинул их. Мне следовало быть с ними.
   Хотя два легиона были составлены из остатков прежних девяти, Хаю показалось, что основа войска – легион Бен-Амона. Повсюду ему из рядов улыбались знакомые лица. Он останавливался поговорить, стараясь, чтобы голос звучал бодро, замечал помятые доспехи и грубо перевязанные раны, полузажившие или воспаленные.
   Он видел, насколько солдаты обессилены – и телом, и душой. Улыбались они недолго, и приветствия звучали хрипло, но они были готовы к борьбе и не утратили боевой дух. Им повезло: эпидемии, бич осажденных армий, пока не затронули их. Интересно, что когда передвигаешься с места на место без долгих привалов, не успевая загрязнить воду и накопить груды отбросов, болезнь обходит тебя стороной.
   На берегу озера в лагере находились двадцать шесть тысяч человек, и это были храбрые воины. Обходя их ряды, Хай чувствовал, как в его душе растет уверенность, как ее согревает надежда. Возможно, с такими силами еще можно чего-нибудь добиться.
   В полдень Ланнон и Хай пообедали с военачальниками. В непосредственной близости от кладовых Опета не было недостатка в зерне и мясе, и они пировали и пили за здоровье друг друга, а солдаты наслаждались двойной порцией вина, которую распорядился выдать Ланнон. После трапезы Ланнон разрешил прийти в расположение войска женам. Обычно это дозволялось после победы, а не перед битвой. Тысячи женщин устремились из города в лагерь, многие из них жены на один день – и не одному солдату.
   – Пусть наслаждаются, – заметил Ланнон с сожалением в голосе, когда они шли по лагерю в сопровождении командиров и отборных легионеров. – Боги знают, что для многих это в последний раз. – Голос его стал жестким. – Но проследите, чтобы после заката в лагере не осталось ни одной женщины.
   В массовых совокуплениях было что-то отчаянное, как будто жизнь на краю гибели старалась обеспечить свое продолжение. Как будто движения любви позволяли пренебречь завтрашней смертью.
   Ланнон оставил обезумевший лагерь и увел своих спутников за его пределы. Он шел летящей походкой легионера, позволяющей проделывать по много миль. Они пришли на возвышение, откуда окрестности были видны во все стороны. Тут они провели много часов, следя, как орды Манатасси выходят из холмов на пологий спуск к озеру. Смотрели молча, ибо такое зрелище способно вселить страх в самое храброе сердце.
   Толстые длинные колонны расползались, точно черные питоны из гнезда. Они казались бесконечными, эти массы людей, этот вал первобытных сил. Они были неумолимы и неостановимы, как морской прибой или движение грозовых туч по летнему небу, и смотревшие на это подавленно молчали.
   Манатасси со своим авангардом остановился всего в пяти милях от лагеря Ланнона. И, хотя арьергард его армии еще не появился из холмов, всю долину заполонили войска. Им не было конца, не было счета – ведь никто не знал, где кончаются колонны.
   В сумерках Ланнон и Хай спустились с возвышения. В темно-синем небе Опета ярко светила звезда Астарты. Хай отвел от нее взгляд.
   Они пошли в гавань и следили за погрузкой женщин и детей на оставшиеся девять галер Хаббакука Лала. Ночью и весь следующий день, пока не станет ясен исход битвы, галеры будут стоять у берега. Если Опет будет терпеть поражение – а Хай знал, что так оно и будет, – галеры переправятся на противоположный берег и женщины с детьми постараются уйти от Манатасси. Уцелевшие в битве мужчины догонят их, кто как сможет.
   Места для всех на галерах не хватало, поэтому первыми на борт поднялись женщины царской семьи и аристократки, затем жрицы и семьи купцов. В этот ужасный миг женщины юе и простолюдинки попытались прорваться в гавань и найти место на галерах. Моряки Хаббакука Лала избили их дубинами и отогнали. Они кричали и закрывали головы, спасаясь от ударов, и Хай почувствовал к ним глубокую жалость. Молодая женщина юе сидела на камнях гавани, держа на руках ребенка, и кровь стекала по ее волосам, образуя лужицу на плитах площади.
   На палубе флагманского корабля Хаббакука Лала Ланнон попрощался со своими женами и детьми. Он держался отчужденно и величественно, и каждая женщина преклоняла перед ним колени. Дети следовали за матерями, но Ланнон едва взглянул на них.
   Близнецы давно выросли. Теперь это были молодые женщины брачного возраста. Хорошенькие, с длинными светлыми волосами, расчесанными и заплетенными. Они подошли в последний раз поцеловать Хая, и, когда жрец прощался с ними, голос его звучал хрипло. Младшие дети не понимали серьезности момента, они устали и капризничали, ссорились друг с другом или плакали на руках у нянек.
   Ланнон и Хай гребли по темным водам озера, в которых плясали отражения факелов. В гавани стояла молчаливая толпа; она неохотно расступилась, давая царю и жрецу пройти, и Хай заметил мрачность, близкую к откровенной враждебности. Вокруг них сомкнулась охрана, и они между опустевших домов заторопились в лагерь.
   На улицах горели костры, вокруг них пьянствовали: низшее сословие Опета ловило последние часы удовольствий перед страшным завтра. Пирушки были более дикими и разнузданными, чем даже во время религиозных праздников. Мужчины и женщины обнаженными плясали в колеблющемся свете костров или лежали в лужах собственной рвоты, другие тем временем беззастенчиво совокуплялись у всех на виду.
   Мимо Хая, пьяно покачиваясь, прошла женщина в порванном платье, залитом вином. Из прорех торчали бледные плечи, одна грудь вывалилась – круглая, толстая, с большим медно-рыжим соском. Женщина споткнулась и упала в костер, ее волосы вспыхнули оранжевым пламенем.
   В темных переулках, сгибаясь под тяжелой ношей, двигались какие-то тени, и Хай понял, что грабители уже принялись за работу в опустевших домах богачей. Он знал, что рабы защитят его дом, но тем не менее почувствовал беспокойство, вспомнив о золотых книгах.
   – Государь, дай мне час, – сказал он, когда они проходили мимо переулка, ведущего к его дому у озера.
   – В чем дело, Хай? – с досадой спросил Ланнон. – У нас еще много дел, и мы должны отдохнуть. На что ты истратишь это время?
   – Я должен зайти домой. Отпустить рабов и спрятать ценное имущество, особенно свитки, золотые свитки.
   – Как хочешь, – раздраженно согласился Ланнон. – Но не трать времени зря. Возвращайся, как только сможешь.
   Старые рабы не могли понять, о чем им толкует Хай.
   – Это наш дом, – умоляли они. – Не гони нас отсюда. – А Хай не умел объяснить. Он оставил их в кухне, смущенных и встревоженных.
   Взяв себе в помощь одного из молодых рабов, Хай, сгибаясь под огромной тяжестью свитков, пересек храм Баала и пошел в пещеру Астарты. Она была пуста и тиха. Все жрицы прятались на галерах. Хай остановился у бассейна и заглянул в его глубины.
   – Жди меня, любовь моя, – сказал он. – Я скоро приду к тебе. Сохрани для меня место рядом с собой.
   Он пересек приемную пророчицы и в следующей комнате увидел командиров храмовой стражи. Они радостно приветствовали его.
   – Мы слышали, что ты погиб, угодный Баалу.
   – Наш пост все еще здесь, избранник богов?
   – Отпусти нас из храма, достославный. Позволь сражаться рядом с тобой.
   Они помогли ему поместить свитки в глиняные кувшины и запечатать их золотыми табличками. Потом перенесли кувшины в архив и поставили на каменную полку, за рядом больших кувшинов.
   Хай провел четверых командиров и сотню солдат из легиона Бен-Амона по городу к лагерю армии, оставив храм без охраны. Ланнон с облегчением приветствовал его.
   – Я боялся, что ты не вернешься, Хай. Думал, судьба снова разлучит нас.
   – Я ведь пообещал, повелитель, – ответил Хай. – Посмотри, кого я привел для тебя. – И он вывел его из палатки и показал храмовую стражу. Сто лучших воинов Опета, стоящих не менее когорты войск юе. Ланнон рассмеялся.
   – Хай, мой чудотворец. – Потом повернулся к солдатам и посмотрел на них. Бодрые, в ярко начищенных, сверкающих доспехах, полные волчьей силы, которая разительно отличалась от боевой усталости остальной армии.
   Ланнон заговорил с центурионами:
   – Вы – моя личная охрана. Когда начнется сражение, оставайтесь рядом со мной – со мной и Хаем Бен-Амоном.
   Потом он отпустил их поесть и отдохнуть.
   В большой кожаной палатке Ланнон и Хай планировали битву, решая, какие отряды использовать, пытаясь предвидеть все случайности, а писцы записывали их приказы.
   Их постоянно прерывали префекты и центурионы, сообщая о передвижении врага, прося распоряжений.
   Попросил аудиенции Риб-Адди; он нервно потирал руки, тянул себя за бороду и шептал своим тихим голосом хранителя книг:
   – Сокровищница, государь. Не переместить ли ее в безопасное место?
   – Скажи, где сейчас безопасно, – рявкнул Ланнон, оторвавшись от глиняного ящика, на котором они с Хаем изучали диспозицию. – Никто не знает тайны солнечной двери. Оставь сокровища на месте, они будут лежать, пока мы не придем за ними.
   – Но стражей отозвали, – возразил Риб-Адди – Так не годится…
   – Послушай, старик. Потребуется тысяча человек и десять дней, чтобы переместить сокровища. У меня для этого нет ни людей, ни времени. Иди, оставь нас. Есть более важные дела.
   Риб-Адди ушел обескураженный. «Какое дело может быть важнее золота в сокровищнице?»
   Незадолго до полуночи Ланнон выпрямился и провел ладонью по завиткам бороды, простроченным сединой. Он вздохнул. Выглядел он больным и усталым.
   – Это все, что мы сейчас можем сделать. Остальное в руках богов. – Он положил руку на плечо Хая и вывел его из палатки. – Чаша вина, глоток озерного воздуха – и спать.
   Они стояли и пили вино. С озера дул ветерок, шевеля кисти золотых боевых штандартов.
   Хаю показалось, что большая коричневая собака, спавшая у стены палатки, пошевелилась, услышав их голоса. Но тут он увидел, что это не собака, а маленький бушмен, начальник охоты, преданный Ксаи, как всегда, спит у палатки своего хозяина. Он проснулся, улыбнулся при виде Ланнона и Хая и примостился у ног Ланнона.
   – Я пытался отослать его, – сказал царь. – Он не понимает. Не хочет уходить. – Ланнон вздохнул. – Мне кажется, ему нет необходимости умирать с нами, но как заставить его уйти?
   – Отошли его с поручением, – предложил Хай, и Ланнон вопросительно посмотрел на него.
   – С каким поручением?
   – Пусть ищет следы Великого Льва на южных берегах. В это он поверит.
   – Да, в это он поверит, – согласился Ланнон. – Скажи ему, Хай.
   Хай объяснил маленькому желтому человеку на его языке, что царь хочет еще раз поохотиться на Великого Льва. Ксаи улыбнулся и радостно закивал, довольный, что может послужить человеку, которого считал богом.
   – Ты должен идти немедленно, – сказал ему Хай. – Это срочно.
   Ксаи прижался к коленям Ланнона, покачал головой, скатал свою спальную циновку и исчез в тени. Он ушел, а они молчали. Потом Ланнон сказал:
   – Ты помнишь пророчество, Хай?
   Хай кивнул, вспомнив Танит.
   – Кто будет править Опетом после меня?
   – Тот, кто убьет Великого Льва.
   Он помнил и следующее пророчество.
   – Чего я должен бояться?
   – Черноты.
   Хай повернулся и посмотрел на север, где присел перед прыжком большой черный зверь. Мысли Ланнона шли в том же направлении.
   – Да, Хай! – прошептал он. – Чернота! – Царь осушил свою чашу и бросил ее в сторожевой костер. К небу взвился столб искр.
   – От руки друга, – сказал он, вспомнив последнее пророчество. – Посмотрим, – сказал он. – Посмотрим. – Потом повернулся к Хаю и увидел его лицо. – Прости меня, старый друг. Я не хотел подбрасывать дров в костер твоего горя. Не следовало напоминать тебе о девушке.
   Хай допил вино и тоже бросил чашу в огонь. Ему не нужно было напоминать о Танит – он постоянно думал о ней.
   – Давай отдыхать, – сказал Хай, но лицо его было печально.
   Хая разбудили крики и звуки труб, и он сразу подумал, что ночью на лагерь напали. Путаясь в петлях нагрудника, он надел доспехи, схватил топор и выскочил из палатки.
   Ночное небо было освещено словно зарей – но сияние шло не с востока, оно шло от озера, выхватывая из тьмы башни и стены Опета.
   К жрецу, еще не вполне проснувшийся, бранясь при попытках надеть шлем и нагрудник, присоединился Ланнон.
   – Что случилось? – спросил он.
   – Не знаю, – ответил Хай.
   Они стояли, а странный свет разгорался все ярче, и наконец они смогли ясно разглядеть лица друг друга.
   – Гавань, – сказал Хай, наконец поняв. – Флот. Женщины.
   – Милостивый Баал! – выдохнул Ланнон. – Пошли!
   И они побежали.
   Прежде чем сжечь, Манатасси забрал из лежавших на берегу галер трубы. Недолгие опыты показали ему, как они действуют. Процедура была простая и зависела в основном от течения и направления ветра. Он перенес трубы по суше и установил на носу захваченных рыбачьих лодок, чьи экипажи, состоявшие из опытных моряков-рабов, с радостью приняли его сторону.
   Береговой ветер идеально подходил для его целей и неслышно привел лодки к входу в гавань Опета. Манатасси лично отплыл на одной из лодок и теперь, в мантии из леопардовых шкур, стоял на корме, глядя свирепыми голодными глазами, как трубы изрыгают на поверхность воды горючую жидкость и она тут же вспыхивает.
   Подгоняемое ветром пламя пронеслось по гавани сплошной стеной, ревя, как водопад, и озаряя небо ложным рассветом.
   Хай стоял рядом с Ланноном у верфи. Всю гавань поглотило с голодным ревем высокое желтое пламя, черный дым застилал звездное небо и катился по городу.
   Галеры Хаббакука Лала стояли, как острова в море огня. На палубах толпились женщины и дети всех благородных семейств Опета, и сквозь рев пламени были слышны их крики.
   Наблюдатели на берегу бессильны были спасти их и беспомощно смотрели, а те, кому не разрешили подняться на корабли, улюлюкали и давились от смеха.
   Пламя охватило деревянные корпуса и причальные канаты, поднялось к заполненным палубам.
   Люди бесцельно засуетились, как муравьи на куске прогнившего дерева, а пламя наступало – и наконец поглотило их.
   Одну из галер понесло к берегу. Якорные канаты перегорели, ветер подгонял ее, и она мягко раскачивалась, горящая мачта и оснастка чертили в небе огненные линии. На высокой кормовой башне, прижимаясь друг к другу, стояли Хеланка и Имилце, близнецы, дочери Ланнона Хикануса.
   Прежде чем галера коснулась камней причала, пламя охватило башню, и девушки исчезли.
   Манатасси внимательно смотрел, огонь отражался в его свирепых желтых глазах. Когда последний язык пламени погас и остались только обгоревшие корпуса галер, он поднял железную руку. Рыбачьи лодки повернули и направились на север, туда, где, как просыпающееся на рассвете чудовище, шевелилась армия Манатасси.
 
 
   «Подходящее настроение для последней битвы, эта смесь горя и гнева», – думал Хай, обходя вместе с Ланноном ряды.
   Взошло солнце, и на бледно-коричневую траву равнины легли длинные тени. Слева расстилалась веселая лазурь озера в белых островках пены, взбитой утренним ветерком. Низко пролетел птичий клин, белый на голубизне безоблачного неба. Справа возвышались утесы, розовые и красные, в зеленых пятнах растительности.
   Хай, глядя на озеро и утесы, видел в них только точки, где он укрепит свои фланги.
   Впереди, за стенами, расстилалась открытая местность с низким кустарником и редкими большими сикаморами, она мягко нисходила от утесов к берегу озера примерно на ширину римской мили. Фронт был отчетливо виден – никакой засады не спрятать, хотя есть ряды небольших низких холмиков, похожие на волны спящего океана.
   В тылу – улицы и строения нижнего города, лабиринт низких глиняных стен и плоских крыш, а еще дальше массивные каменные стены храма, и над ним вершины солнечных башен.
   Хорошее место для последней битвы, с широким фронтом, крепкими флангами и открытой дорогой к отступлению.
   Ланнон шел вдоль рядов. Его энергичная уверенная походка не вязалась с усталыми глазами и потрясенным, горестным лицом, лицом человека, видевшего, как его семья сгорает заживо. Хай шел в шаге за ним своей знакомой всем размашистой походкой. Топор он нес на плече, доспехи, сделанные по форме его горбатой спины, были начищены и сверкали на солнце. Дальше шел Бакмор с командирами.
   Легионы стояли в боевом строю, и Хай не видел погрешностей в построении. Легкая пехота образовывала внешний заслон. Каждый пехотинец был вооружен связкой легких дротиков и ручным оружием. За ними – тяжелая пехота, рослые люди, вооруженные топорами и длинными копьями. У каждого – тяжелые защитные доспехи. Эти люди составляют костяк легионов. При сильном натиске врага легкая пехота отступит сквозь ряды тяжелой, и неприятель окажется перед сплошной стеной оружия.
   В тылу размещаются лучники. Они стоят на прямоугольных возвышениях, откуда могут стрелять через головы пехотинцев.
   Еще дальше – подносчики с грудами копий и стрел, мешками холодного мяса и лепешек, амфорами воды и вина, запасными шлемами, мечами и топорами и прочими предметами, которые могут быть уничтожены в ходе битвы.
   Вначале Ланнон проходил мимо рядов в тишине. Солдаты стояли вольно, чистили оружие, многие без шлемов, некоторые дожевывали последние куски пищи, все – внешне спокойные ветераны, которые много раз ходили на свидания с госпожой Смертью, знают в лицо эту шлюху и смрад ее дыхания. На многих видны свежие следы ее когтей, но на лицах нет страха, в глазах – тени.
   Хай чувствовал робость, встречая их спокойные взгляды, и гордость, когда один из легионеров улыбнулся и сказал:
   – Нам тебя не хватало, избранник бога.
   – Возвращаться приятно, – ответил ему Хай, и все, кто слышал это, одобрительно загудели. Под оживленный шум Хай прошел дальше.
   Небольшой обмен репликами, в котором приняли участие Ланнон и командиры.
   – Оставь нескольких и для нас, Птица Солнца, – крикнул седой центурион.
   – На всех хватит, – улыбнулся Хай.
   – Слишком много? – послышался другой голос.
   – Не слишком, – ответил Ланнон. – Тех, кто противостоит легиону Бен-Амона, не может быть слишком много.
   Ответ вызвал одобрительный шум и был передан по рядам от утесов до озера. Теперь царя и жреца сопровождали волны шума и криков. Они заняли место в центре линии, на возвышении, откуда было видно все поле битвы.
   Над ними возвышались штандарты, яркие, золотые, с многоцветными шелковыми кистями, за их спиной была сотня храмовой стражи. Хай окинул взглядом эту когорту – блеск оружия на солнце, сверкающие шлемы – и подумал, что это хорошие солдаты, с ними хорошо идти в последнюю битву, хорошо умирать.
   Он развязал шлем, снял с головы и промостил на сгибе руки.
   – Вина сюда! – крикнул он, и подносчики заторопились с чашами и амфорами. Это было лучшее вино из запасов Хая, густое и красное, как кровь, которая скоро окропит поле.
   Хай приветствовал военачальников поднятой чашей, потом повернулся к Ланнону. Они долго смотрели друг на друга.
   – Лети для меня, Птица Солнца, – негромко сказал Ланнон.
   – Рычи для меня сегодня, Лев Опета, – ответил Хай, и они выпили, и разбили свои чаши, и в последний раз смеялись вместе. Окружающие услышали их смех, воспрянули духом и посмотрели на север.
   Манатасси появился в разгар жаркого ясного утра. Он заполнил всю равнину от утесов до озера. Он шел, распевая пятьюстами тысячами глоток, и ритмичный топот его ног и грохот оружия звучал, как небесный гром. Он шел ровными рядами, у каждого воина было пространство для сражения, но задние ряды едва не напирали на передние, готовые закрыть любую брешь в цепи, создавая единый неразрывный фронт.
   Он шел бесчисленными рядами, и не было ему конца, и пение его звучало зловеще и приглушенно.
   Он шел, как медленно и размеренно движется по земле тень грозового облака, шел темный, как ночь, и многочисленный, как трава в поле, и пение его звучало все более грозно.
   Хай надел на голову шлем и затянул ремешок. Снял чехол с топора и стал смотреть, как на миллионе ног приближается Манатасси, похожий на гигантского черного зверя в пене перьев головных уборов; в этой черноте, точно многочисленные глаза, блестели копья.
   Никогда в жизни не видел он ничего, сравнимого с Манатасси в его полной силе. «Достойный враг для последней битвы, – подумал он, – ибо нет бесчестья в поражении от такого врага».
   Манатасси неспешно накатывался на ориентиры, которые наметил Хай, чтобы измерять расстояния: двести шагов, сто пятьдесят – и пыль от миллиона ног поднялась над ордой, закрыв ее, как облако дыма, и из этого облака бесконечными рядами стал выходить Манатасси.