Соболев Анатолий. Грозовая степь

   Я, например, не видел, но и спорить было трудно. Внутри шара и в самом деле что-то темнело.
   - С рогами! - распалялся Федька, чувствуя себя возле дома в безопасности и начиная, по обычаю, придумывать. - И зубы! С хвостом!..
   - Хватит брехать! - оборвал Степка. - Сам ты с хвостом. А еще пионер! - И, что-то прикинув в уме, раздумчиво сказал: - Это тот, кто листок прилепил на ворота.
   - Что ты! Это же мертвец! - забожился Федька, испуганно озираясь.
   - Как тресну по башке! - озлился Степка. - Мертвецы не курят.
   Довод был веский. Когда ЭТО СТРАШНОЕ выскочило из часовенки, мы видели, как ОНО бросило окурок. А даже Федька не слыхивал, чтобы мертвецы курили.
   - А может, он все же из шара выскочил? - не унимался Федька.
   - Ой и дурак ты, Федька! - скривился с досады Степка. - Он сам шара испугался. Может, у него тоже со страху живот закрутило, как у тебя.
   Федька обиженно засопел.
   На этом мы и разошлись, договорившись назавтра, днем, сходить в часовенку и обследовать ее.
   Дома я все рассказал отцу.
   - Молния это, - сказал отец. - Шаровая. Видал я такие. Тут никакого чуда нет. А вот что это за человек встретился - это дело посерьезнее. Тут подумать надо. Н-да-а, - задумчиво мерил отец длинными ногами горницу. Этих сусековых и жилиных не сразу сломишь. Жилистые.
   Снял со стены саблю, погладил отполированный эфес и вытащил из ножен холодно мерцающий клинок.
   - Записками стращают. Это враг голову подымает, Ленька. - Посуровел глазами. - Что ж, рубанем эту голову по самую ключицу, чтоб не отросла больше!
   Глава третья
   Живем мы втроем. Отец, дед и я. Мама у нас померла.
   Висит на стенке фотокарточка, и с нее смотрят на меня жалостливые мамины глаза. В какой угол я ни зайду, все равно смотрят они на меня. Мама, когда живая была, говорила: "С тебя глаз спускать нельзя".
   Померла от тифа. Два года назад. Так и остались мы втроем: отец, дед и я.
   Если хорошенько разобраться, то живем мы с дедом вдвоем. Отец редко дома бывает, все по району мотается или целыми ночами в райкоме заседает. "У секретаря весь район на плечах, - говорит он. - Вот колхозы укрепим, кулачье под ноготь - тогда отдохнем. - И, подумав, добавляет: - Пожалуй, тогда совсем спать не придется".
   Весело подмигивает озорным глазом, отчего корявое и бровястое лицо становится красивым. Говорит, что на его лице черти горох молотили, вот и рябое стало. Веселый у меня отец! Молодой он, а виски как снегом забуранило, и на плече у него синий рубец - карабином за гражданскую войну натер. И еще маленькая ямка есть на ноге от разрывной английской пули. Он у Буденного разведчиком был. И теперь, когда бывает в хорошем настроении, в свободную минуту напевает свою любимую:
   Сотня юных бойцов
   Из буденновских войск
   На разведку в поля поскакала...
   И смотрит куда-то вдаль, а глаза задумчивые-задумчивые. Наверно, видит, как воевал. "Шашки во-он! Марш, ма-арш!!" И летит конная лава в жестокую сечу с золотопогонниками за Советскую власть. Жутким блеском сверкают сабли, и впереди эскадрона несется мой отец, молодой, храбрый и красивый!
   Фотокарточка у нас есть, пожелтела она и облезла, но отец здорово на ней получился! В буденовке со звездой на лбу, в шинели с красными полосами на груди, с маузером на боку и с саблей до пола!
   Чего он сейчас так не одевается? Только шинель по-прежнему носит, но не ту, с красными полосами на груди, а другую, которую Эйхе подарил. Когда дядя Роберт приезжает к нам и они идут рядом, то со спины и не различишь, кто Эйхе, кто отец. Оба высокие, в длинных кавалерийских шинелях, и оба идут размашистым быстрым шагом. Только отец пошире в плечах и потяжелее на ногу.
   Есть у отца подарок от дяди Роберта - браунинг. На рукоятке серебряная пластинка, а на ней гравировка: "т. Берестову от Эйхе в знак революционной дружбы". Браунинг этот отец бережет пуще глаза. "Первый секретарь Западно-Сибирского крайкома партии подарил, - говорит отец, поднимая палец. - Это тебе не шутка".
   А еще имеется у него наган - тяжелый, большой, барабан щелкает, если покрутить. Наган этот отец всегда с собой носит, а маленький, как игрушечный, браунинг лежит дома в столе, куда мне строжайше запрещено лазить.
   Иногда отец стреляет из нагана и браунинга. Поставит на ворота, что выходят в сторону реки, копейку и бьет по ней. И обязательно попадет. Мне бы так!
   А сабля отцовская висит теперь без дела над кроватью. Иногда отец вытаскивает из ножен отливающий ледяным сколом клинок и проводит по жалу ногтем.
   - Оружие у Советской власти всегда должно быть готовым, Ленька.
   Взгляд его светлых глаз холодеет и становится острым, как сама сабля. У меня жутко и радостно замирает сердце. Эх, война бы сейчас! Вот бы здорово! Р-раз, р-раз саблей направо и налево! У-ух!
   Когда нет никого дома, я снимаю со стены тяжелую саблю и вижу себя на белом коне впереди сотни юных бойцов.
   Наигравшись досыта, вешаю саблю обратно на стену, беру свою деревянную и иду кромсать крапиву у забора.
   Дед дивится:
   - И чего взъярился? Всю крапиву начисто извел. Ты бы лучше чурочек Ликановне наколол, обед сготовить.
   Эх, дед, ничего-то он не понимает! Тут обида до слез, что опоздал воевать в гражданскую войну, а он - чурочек наколоть!
   Вот отец, повезло же ему! Сколько он воевал! И где только не был! Его еще при царе в солдаты взяли, и воевал он с австрийцами. А потом во Францию отправили, чтобы они там за Францию воевали против немцев. "За снаряды продали, - говорил отец. - Русский солдат пушечным мясом был". А во Франции как узнали русские солдаты, что в России революция, так потребовали, чтобы их домой отправили: не хотят они больше за Францию воевать. А их арестовали и заставили делать тяжелую работу. Тогда отец подговорил товарищей, да и сбежали они домой. Полгода добирались до России, всю Европу прошли пешком. Чуть с голоду не померли. А как в Россию прибыл отец, так за Советскую власть стал воевать и в большевики поступил. Со всеми белыми генералами воевал. И стрелять метко научился.
   Глава четвертая
   - Вставай! - разбудил меня дед. - Дружки вон томятся.
   Под окном - разбойничий свист. Я вскочил, прилип носом к стеклу. Проморгался. Так и есть: Федька и Степка. Отчаянно машут руками.
   - Сейчас! - крикнул я, натягивая на ходу штаны. Схватив горбушку хлеба, выскочил на улицу.
   - Дрыхнешь? - зловеще спросил Федька и уставился на меня страшными глазами.
   - Дрыхну, - сознался я.
   - Дрыхнешь? - еще зловещее спросил Федька и еще больше вытаращил глаза. - А тут такое творится, такое творится!
   - Что? - упало у меня сердце: ведь всякое могло стрястись, пока я спал. А Федька каждой дыре гвоздь, он все знает. И Степка загадочно молчит. У меня от любопытства и нетерпения зачесались пятки.
   - В Васю Проскурина лом бросали! - выпалил Федька и замолчал. Федька любил ошарашить. И теперь с любопытством наблюдал, как это на меня подействовало. - Вышел он вчера из клуба, стал замок навешивать, а с крыши - бух! Лом!
   - Насмерть? - ахнул я.
   - Не-е, - протянул Федька. - Только задело. По щеке. Вот! А ты дрыхнешь!
   - Это... тот... с кладбища? - замирая, спросил я.
   Федька как-то ошалело посмотрел на меня и догадливо заорал и замахал руками:
   - Ну да, а кто же еще! Бабка Фатинья утром прибежала к мамке и говорит: "Вася Проскурин полез на крышу, а там никого". Ясно привидение!..
   - Опять ты брешешь, - перебил Степка. - Какое привидение! Где ты видел, чтобы привидение ломами кидалось?
   - Бабка Фатинья...
   - "Бабка Фатинья, бабка Фатинья"!.. Заладил! Видал ты таких, я спрашиваю?
   - Ладно, пусть, - охотно согласился Федька. - А чертики летучие есть. Бабка Фатинья сама видела, как они над кладбищем летали. Махонькие, с крылышками, как летучие мыши, только с рожками.
   - Пионер называется - в чертей верит! - возмутился Степка.
   - А видали вчера... - оправдывался Федька.
   - Ладно. Айда! - прервал его Степка.
   Мы пришли на кладбище.
   Тихо здесь. Между могилок козы пасутся. Федька подозрительно покосился на них, признал коз бабки Фатиньи и успокоился.
   В углу кладбища кирпичная, давно не беленная, с облупленными стенами часовенка. На железном куполке покосившийся крест. Стоит часовенка загадочная, притаившаяся, поджидает. Мы остановились и мнемся.
   - Ну, айдате, - первым решился Степка. - Не век тут стоять.
   Подошли ближе. Часовенка как часовенка, а жутко. День, солнце, а жутко. Опять заныло где-то возле пупка. Чего это такое? Как страшно, так возле пупка ноет.
   - Где же молния стену прошла? - спросил Степка. - Следов нету.
   - Правда-а, - лупнул глазами Федька, и они стали вылазить у него на лоб.
   Над головой с писком прочертила косой след ласточка. Федька испуганно отшатнулся.
   - Ты не пугайся, - подтолкнул его Степка. - И... нас не пугай.
   Собрались с духом, открыли дверцу. Она таинственно заскрипела. Вошли в прохладную, с затхлым запахом воробьиных гнезд и плесени часовенку. Лицо щекотнула паутина.
   Постояли на пороге, приглядываясь к полумраку. Федька чихнул, как из берданы выстрелил. И тут сверху что-то посыпалось, что-то просвистело мимо ушей - раз, другой, третий! Что-то маленькое, юркое и жуткое.
   - Брысь! Нечистая сила! Чур-чуров! - завопил Федька и козлом сиганул к двери.
   Мы шарахнулись за ним. В дверях застряли и суматошно толкались. Кучей вывалили из часовенки.
   Опомнились за кладбищем.
   - Чего орал? - спросил Степка, отпыхиваясь.
   - Нн-ничего, а в-вы чего? - заикался Федька.
   - Ты же первый.
   - Нн-не-е, - заспорил Федька. - Это в-вы.
   - Как - мы? - возмутился Степка. - Ты - первый. Чего орал?
   - А чертики летели, крылатые.
   - Какие чертики! - аж задохнулся от негодования Степка. - Разуй гляделки-то! Воробьи это!
   Федька оторопел. Стоял и зевал открытым ртом, как чебак, выброшенный на берег. Потом заплевался и забуйствовал:
   - Черти воробьи! Ух, аж сердце захолонуло!
   Он прямо осатанел и требовал рогатку, чтобы извести всю воробьиную породу.
   Наконец пришел в себя и стал сосредоточенно обминать шишку на лбу, которой разбогател, стукнувшись о косяк часовенковой двери. Шишка у него взыграла с гусиное яйцо. Отдышались, снова двинулись к часовенке.
   Федька плелся сзади, прихрамывая и жалуясь на порезанную еще весной ногу. "Мухлюет, - догадался я. - Нога у него давно зажила".
   Осмотрели часовенку и ничего подозрительного не обнаружили. Мусор, пыль, труха воробьиных гнезд. Начихались досыта.
   Нашли пуговицу. Перламутровую. Круглую, как горошина.
   - Ну, я пошел, - разочарованно протянул Федька. - Нюрка болеет, водиться с ней надо. Леденцов бы купить, - вздохнул он и ушел.
   Я и Степка подались на райкомовскую конюшню, к моему деду. Дед мой конюх в райкоме. И мы частенько помогаем ему: гоняем лошадей на водопои, купаем, чистим их, сбрасываем с сеновала корм или водим к коновалу подковывать.
   В конюшне сухая душистая прохлада. По стенам висят пучки засохших трав, и пахнет здесь степной полынью, конским потом и ременной сбруей.
   У деда заготовлены травы против всяких лошадиных недугов. Чистотел против чесотки и вздутия живота, чемерица - от власоеда и червивых ран, березовая кора, из которой дед выгоняет березовый деготь, - от загнивания ран, ивовая кора, идущая в отвар, - для промывания ран и остановки крови... И еще какие-то пучочки сохнут под потолком, заготовленные ранней весной, когда дед выходит на сбор трав.
   Дед чинит сыромятным ремешком уздечку и слушает деда Черемуху мозглявенького старикашку с большой черной, будто приклеенной бородой. Черемухой старика прозвали за то, что у него была любимая поговорка: "Мать-черемуха". Дед Черемуха всему завидует и всегда всем недоволен.
   - Как в начальники выбьется кто, - говорит он, - так, глядишь, и размордел, гладкий стал. Ране так было, и теперь то же. Зачем вот райкому две пары лошадей? Не всяк кулак столь лошадей держит, а тут, гля-ко, четыре! Секлетарю на кониках красоваться? Может, тебе и обидно, Петрович, о сыне такое слышать, но я правду-матку в глаза режу. Ить, погляди, Петрович, - мать-черемуха! - как власть, так пешком не ходит. Из края вон секлетарь Эйхев на машине-легковушке подкатывает, и энту машину-легковушку в речке купают, как ране губернаторскую кобылу, чтоб, значить, сияла. Ай неправду говорю?
   Дед мой чинит уздечку и усмехается в сивый ус:
   - Что ж, пешком по краю должен Эйхе ходить? Да и Пантелей мой тоже по району ноги пообобьет пешком-то.
   - Пешком не пешком, а куды столь лошадей?
   - Не один же он в райкоме, все ездят. Помотайся-ка по району, да еще в такое время. Воронок вон опять объявился.
   - Да-а, - переключается дед Черемуха на другое. - Воронок не птица, а летает - и ГПУ не словит.
   - Словят, - уверенно говорит мой дед. - Домой навернется, не может того быть. Словят.
   - Кабы знать, когда навернется, а то ить как ветер в поле, скручивает дед Черемуха козью ножку. - Олютел человек, подобие потерял. Судью убить - это же надо, мать-черемуха! Прискакал, сказывают, в Катунское прямо середь бела дня. Взошел в кабинет, стрелил из левольверта - и в окно. На конь - и след простыл! Жеребец у него чистых кровей. Падет на его, крикнет: "Грабют!" - и был таков. Куды это милиция смотрит? Сничтожить такого вызверка надо, ить он сколь крови пустил! И все партейных бьет, которые при должностях.
   Мы слушаем затаив дыхание, догадываясь, что речь идет о Воронке, племяннике Сусековых, главаре банды, что скрывается где-то в окрестностях нашего села.
   - Сводите-ка, помощнички, лошадей на водопой, - говорит нам дед и тут же строго предупреждает: - По улицам не гнать! Гнедко вон что-то засекаться стал.
   Мы вывели лошадей из конюшни, с телеги попрыгали им на спины и, конечно, бешеным галопом проскакали по улицам, сопровождаемые захлебывающимся лаем поздно спохватившихся собак.
   - Ар-р-я-а-а! Ар-р-я-а-а! - гикаем мы и представляем, что несемся в атаку.
   Рубахи наши пузырями надулись на спине.
   К великому удивлению, на Ключарке мы встретили Федьку. Он стоял, разинув рот и прикрыв рукой глаза. А Пронька Сусеков и Васька Лопух упражнялись в меткости, кидая Федьке в рот пятак. На лице Федьки темнели синяки. Видать, сильно бросали Пронька и Лопух. Бросали и хохотали.
   Мы остолбенели. Что это?
   Федька увидел нас и сказал:
   - Не игров.
   И стал обмывать побитое лицо.
   - Проиграл, проиграл! - торжествующе заорал Пронька. - Уговор дороже денег. Ешь землю, проиграл!
   Недолго думая мы со Степкой направили лошадей на Проньку и Лопуха.
   - Но-но! - закричал Пронька, опасливо поглядывая на морды лошадей. Не очень! Коммуненки!
   Они отбежали на порядочное расстояние и, не тая горклой злобы, заорали:
   - Поквитаемся еще!
   - Ладно, квит-наквит сделаем! - пообещали и мы.
   - Ты чего с ними якшаешься? - наступал я на Федьку.
   - Пятак обещали, если ротом поймаю.
   Вытащил из кармана галстук и стал надевать.
   - Ты же пионер! - орал я. - А с кулацкими сынками играешь!
   - Я же снял галстук, - оправдывался Федька. - Я же распионерился на это время.
   От негодования я прямо задохнулся. Вот балда! Думает, если снял галстук, то он и не пионер.
   - Ты что, белены объелся? А на ночь ты тоже распионериваешься?
   - На ночь не считова. А Пронька пятак обещал, если ротом поймаю. Я же не за так играл. - В голосе Федьки просеклись слезы. - Нюрке леденцов думал купить. Хворает здорово. И муки два пуда мы должны, а Пронька грозил, что за мукой придет, если играть не буду.
   Федька швыркал носом, горестно вздыхал:
   - Мамка говорит: "Ты им поддавайся, ублажай, а то муку потребуют". Вот я и поддаюсь.
   Нам стало жалко Федьку, и мы начали гадать, где раздобыть пятак на леденцы его младшей сестренке. Напоив лошадей, со свистом, вскачь, домчались до конюшни, и я у деда выклянчил пятак.
   Глава пятая
   Среди ночи кто-то нещадно заколотил по раме:
   - Берестовы! Берестовы!
   Стекла жалобно звякали, готовые вот-вот рассыпаться.
   Первое, что я увидел спросонья, - это пляшущие по стенам комнаты кровавые блики. В окне полыхало багровое пламя. Было светло как днем.
   Мне почему-то послышалось, что с улицы кричат: "Война!"
   "Наконец-то!" - в радостном испуге стукнуло сердце, и я полез было за отцовской саблей. Но в следующее мгновение наступило горькое разочарование - был пожар.
   Я выскочил за ворота и тут только понял, что горит райком. Он был напротив, через проулок.
   Я застыл на месте. Из окон отцовского кабинета валили дым и пламя. Около райкома растерянно бегал сторож и кричал:
   - Господи, горит! Господи, горит!
   Площадь перед райкомом была пуста: сторож да я.
   Выскочил дед, крикнул мне:
   - За домом гляди! - и побежал куда-то быстро, как молодой.
   Вскоре приехали пожарные. В бочках не оказалось воды. Поскакали на Ключарку.
   Потом качали помпы и жидко брызгали из брандспойтов. Распоряжался всем начмил, толстый, красный, с орденом в пунцовой розетке на гимнастерке. Его зычный голос повелительно господствовал над нестройным гулом толпы.
   Из пламени время от времени с треском вырывались искры и осыпали всех. Одна искра, как жучок-светлячок, попала мне на руку, и я долго плясал, как от укуса пчелы.
   Люди с баграми и ведрами суетились, толкались, кричали и мешали друг другу.
   На Васю Проскурина накинули мокрую попону, и он бросился в огонь. Я замер. Вслед Васе направили струю из брандспойта. Вася влез в окно отцовского кабинета, и пламя поглотило его. Через некоторое время из окна полетели папки с бумагами. Потом высунулся Вася и крикнул:
   - Давай еще кто на подмогу! Одному не поднять!
   На помощь ему полез, тоже завернутый в облитую попону, молодой милиционер Мамочка. Его так звали все, потому что фамилия его была Мамочкин. И его поглотил огонь. А если не вылезут? Нескончаемо долго потянулись минуты.
   Но вот среди пламени что-то зачернело в окне, и через подоконник перевалился окованный железом купеческий сундук. Это отцовский сейф. В нем важные документы.
   Едва смельчаки успели выскочить, как рухнул потолок. Огненные брызги тугой струей ударили вверх и в стороны. Стало еще ярче и жутче.
   Васю Проскурина и Мамочку тут же, на площади, перевязывал доктор. Они дымились, как загнанные лошади, и болезненно морщились.
   У Васи совсем не было бровей и ресниц, и он как-то беспомощно и удивленно хлопал голыми веками. У Мамочки от великолепного чуба остался жалкий порыжевший клок, висевший сосулькой. Мамочка время от времени хватался за него, и в глазах его было неподдельное горе. Чуб его был самым красивым на селе. Когда Мамочка шел по улице, он всегда победоносно встряхивал им. Я тоже мечтал завести себе такой чуб.
   - Берестовы, Берестовы горят! - раздался крик.
   Я страшно удивился, глянул на свой дом и ахнул. Наша крыша дымилась, как курится прорубь в сильные морозы. Кое-где поплясывали злые верткие огоньки, и, будто из решета, сыпались на крышу жучки-светлячки из огненных смерчей, что рождались в пламени райкома.
   Стали тушить нашу крышу. Огоньки быстро попрятались, и крыша мокро почернела.
   Райком сгорел.
   Под утро прискакал отец. В эту ночь он был в Бийске.
   - Документы как? - спросил он, не слезая с коня.
   Гнедко загнанно ходил под ним взмыленными боками.
   - Спасли, Пантелей Данилыч. Что смогли, спасли, - ответил дядя Митя второй секретарь райкома. Теперь он был в штанах.
   На пожар дядя Митя прибежал в одних подштанниках и выделялся как белая ворона среди черных.
   - Вот только опись имущества раскулаченных погорела, - понизив голос, добавил дядя Митя.
   - Та-ак, - протянул отец и тяжело перенес через седло ногу. Грузно спрыгнул с пошатнувшегося коня.
   Постоял у пожарища, пнул смрадно дымящуюся головешку.
   - Спаялись, гады, как ужи по осени. Ну нет, наша перетянет! - с силой хлестнул плеткой по голенищу и пошагал в ГПУ.
   Глава шестая
   Настал июнь, занятия в школе кончились, мы перешли в пятый класс.
   Делать нам теперь нечего, и мы каждый день пропадаем в степи: то играть туда уйдем, то гнезда зорить, то сусликов ловить, а то и просто походить, поглазеть.
   Собираемся обычно у Федькиной избы на краю села.
   Но однажды Федька исчез. Как сквозь землю провалился. Три дня мы его не видели. Приходили к нему, мать говорила:
   - Удирает куда-то, варнак, на целый день! Сама не доищусь.
   Куда он удирает? И почему без нас? Это становилось загадкой.
   На четвертый день мы были свидетелями того, как Федька слезал с вышки бани. Он был чумазый, будто ночевал в трубе, и какой-то очумелый, вроде белены объелся.
   - "Таинственный остров" читал. Ух!..
   Пустыми глазами посмотрел на нас. Он был где-то там, в непонятном для нас мире.
   - Ух!.. - ошалело потряс он вечно не чесанной головой. - Ух!.. - в третий раз ухнул он.
   - Чего ты разухался, как филин? - возмутился Степка. - Ты почему один читал? Друг называется.
   - Шибко завлекательно. Силов не было до вас добежать.
   - Ладно, мы тебе припомним, - пообещал я.
   - Ух и люблю книжки читать, - сказал Федька, нисколько не обращая внимания на наше возмущение. - Заливисто читаю.
   И посыпались из него слова, как грибы из лукошка: "Дункан", "пираты", "воздушный шар"...
   - Эх, сесть бы на воздушный шар и полететь бы! - мечтательно закатил глаза Федька. - Лететь, лететь бы - и на остров прилететь! Там бы жили себе и пиратов бы ждали. Я бы главный был, этим... как его? Смитом. А ты бы, Ленька, - негром, а Степка бы - каторжником Айртоном.
   - Чего это ты меня - каторжником! - рассердился Степка. - И почему это ты главный, а не я?
   - Потому, что я книжку читал, - резонно ответил Федька, - а не ты. И не знаешь, что делать надо по книге.
   - Все равно не хочу быть каторжником, - сказал Степка, - я Чапаевым хочу быть.
   Мне тоже совсем не хотелось быть каким-то негром. Я тоже хотел быть Чапаевым или, на худой конец, Петькой-ординарцем. Так мы в тот раз и не договорились, кто кем будет, но мысль куда-нибудь полететь крепко засела в нас. Полететь не полететь, а вот пойти до гор, что синели на горизонте, стало просто невтерпеж. И однажды встали мы спозаранку, захватили по горбушке хлеба, нащипали луку на грядке, сольцы завернули в тряпочку и айда! - пошагали.
   Что там за синими горами, за широкими долами? Неведомые страны с индейцами, что носят орлиные перья в волосах? Океан-море? Острова с пальмами и обезьянами? Мир велик и удивителен! И все хочется видеть.
   Мы уже порядком устали, съели на ходу и горбушки хлеба, и лук, а горы не придвинулись ни на капельку.
   - Мерещатся они, - угрюмо говорит Федька. - До бесконца-краю идти надо.
   - Настоящие они, только идти больно долго, - отвечает Степка.
   - Отдохнем тогда, - предлагает Федька и первым заваливается в траву на опушке березовой рощицы.
   Лежим задрав ноги. Степка поглядывает на Федьку, и на губах его притаилась плутоватая улыбка. А Федька мечтательно уставился на небо и грызет длинную травяную былку.
   - Федьк, а Федьк, - держит Степка в руках одуванчик, - закрой глаза, а рот открой - фокус-мокус покажу.
   Федька подозрительно косит глазом, перестает грызть былку. Федька страсть как любит фокусы, но Степке он не доверяет. Однако желание узнать фокус настолько велико, что он забывает о предосторожности и до ушей растворяет рот, на совесть зажмурив глаза. Степка быстро сует в рот одуванчик. Федька плотно прихлопывает губы, а Степка медленно вытягивает уже оголенный стебелек. Федька ошалело хлопает глазами и начинает ругаться; изо рта летят мокрые парашютики от одуванчика.
   - Я бы его целым вытащил, - говорит Степка. - А ты дверки-то захлопнул. Испортил фокус.
   Федька лезет на Степку с кулаками, тот увертывается. Потом они сопят, стараясь свалить друг дружку, но никто не пересиливает.
   - Погоди, еще закукарекаешь у меня, - обещает Федька, отдуваясь.
   Мы знаем, чем он грозит. Гипнозом. Федька хочет стать гипнотизером. Для этого, утверждает он, надо не мигая просмотреть час в одну точку. Глаза от этого станут пронзительные, и все подчиняться будут. Придешь, к примеру, в сельпо, глянешь на продавца и про себя скажешь: "Дай килограмм конфет". Он тебе и отвалит, в бумажках или леденцов в жестяных баночках. И не за деньги, а так просто, за здорово живешь. Он даже помнить не будет. Затмение найдет.
   Мы все усердно упражняемся в гипнозе. Но через две-три минуты глаза начинают слезиться - и сморгнешь. А сморгнул - всё. Начинай сначала. Час не моргать надо.
   Федька говорит: "Упертый я человек, сделаюсь гипнозом". Мне и Степке он говорит, что все равно ничего у нас не выйдет. Для гипноза надо иметь черные глаза. А у Степки глаза голубые, у меня - серые, и только у Федьки - черные. И вообще Федька черный, как грач, а Степка - белобрысый, а я - какой-то средний, ни черный, ни белый.
   - Заставлю без штанов в крапиве сидеть! - грозит Федька.
   Но Степка уже занят другим. Он ободрал с прутика кору и воткнул его в муравьиную кучу. Прутик враз покрылся муравьями. Степка стряхнул их и с наслаждением стал слизывать с прутика капельки муравьиного сока. Мы тоже следуем его примеру и лакомимся кисленьким соком.
   - А ударила бы сейчас золотая молния, - говорит Федька, - и мы бы нашли ее. Вот было бы здорово!
   Да, хорошо бы такую молнию найти. Мы бы сразу мастерами на все руки стали, аэроплан бы сделали и летали бы на нем, а зареченские лопнули бы от зависти. А еще бы... еще бы что? Еще бы рогатки сделали, которые без промаха бьют - только камушек вложи и натяни, а там он сам полетит куда надо. Еще мост новый через Ключарку построили бы, как отец мечтает, и тракторов бы в колхоз наделали, и всех бы кулаков - под ноготь.
   - Где это Воронок скрывается? - спрашивает Степка, глядя в глубь березовой рощицы.
   Мысль о Воронке давно волнует каждого из нас, но мы не признаемся друг дружке. Степка первым высказывает общее опасение. Федька даже бледнеет при упоминании этого имени, и глаза его испуганно округляются.