Соболев Анатолий. Грозовая степь

Соболев Анатолий Пантелеевич
Грозовая степь

   Анатолий Пантелеевич СОБОЛЕВ
   Грозовая степь
   Повесть
   ________________________________________________________________
   ОГЛАВЛЕНИЕ:
   Глава первая
   Глава вторая
   Глава третья
   Глава четвертая
   Глава пятая
   Глава шестая
   Глава седьмая
   Глава восьмая
   Глава девятая
   Глава десятая
   Глава одиннадцатая
   Глава двенадцатая
   Глава тринадцатая
   Глава четырнадцатая
   Глава пятнадцатая
   Глава шестнадцатая
   Глава семнадцатая
   Глава восемнадцатая
   Глава девятнадцатая
   Глава двадцатая
   Глава двадцать первая
   Глава двадцать вторая
   Глава двадцать третья
   ________________________________________________________________
   Памяти отца-большевика
   Едва расклюет грач зиму, едва появится первая прогалинка на солнечном склоне увала, как ноги сами несут нас в степь.
   Скинем надоевшие за зиму валенки и ну гонять босиком в догоняшки по оттаявшей полянке, играть в лапту, в бабки или выковыривать сломанными складешками кандык - первую сладкую травку!
   Внятен дух просыхающей земли, талого снежка, прошлогодней травяной прели и еще чего-то, отрадного сердцу, долгожданного, весеннего.
   А кругом еще снег.
   Но умолкли вьюги-подерухи, отступился трескун мороз, и земля, дождавшись заветного часу, отходит.
   С каждым днем сугробы съеживаются, оседают, отрываются друг от дружки. Издали - будто гуси-лебеди присели отдохнуть и вот-вот снимутся и улетят.
   Не сегодня завтра совсем улетят.
   А как обогреет хорошенько весеннее солнышко, как сбросит земля остатки ноздреватой снежной корки и дымчато подернется слабой зеленью, так уходим мы все дальше и дальше в степь.
   Томительное и сладкое чувство манит нас, деревенских мальчишек, вдаль, чтобы видеть своими глазами, как убирает весна светлой клейкой зеленью березовые колки, как опушается легким сизым цветом красавица верба; слышать, как свистят суслики, стоя на задних лапках возле своих норушек, как звенят в поднебесье жаворонки; чувствовать, как торопко, буйно и весело живет молодая степь...
   Но вот проходит голосистая весна, и наступает самая желанная, самая лучшая пора лета: ягодная. Поспеет земляника, клубника, костяника... А там малина пошла, кислица, черемуха. Чем только не одарит нас степь!
   День-деньской пропадаем мы на разнотравном приволье. Теперь здесь наше постоянное житье. Лица наши почернели, носы облупились, руки-ноги покрылись ссадинами и царапинами.
   Дни стоят огромные, до краев налитые солнцем, медвяным ароматом буйно цветущих трав, беззаботной радостью и счастьем.
   Окрест, куда ни кинь глаз, - степь, перерезанная лесными колками, а вдали в голубой дымке синеют горы.
   Дрожит и струится над Приобской равниной знойное марево. А то вдруг потянет низом сильный ток воздуха, и распластается в глубоком поклоне трава, и захлебнешься свежестью, и знобко пробегают по спине мурашки. А по небу уже растекается сизо-белесая хмарь.
   Сейчас хлынет дождь!
   Вон уже пробились в мягкой дорожной пыли черные дырочки от ядреных и тяжелых, как дробь, первых капель.
   Мы припускаем что есть духу. Где там! Не успеешь и оглянуться, как накроет тучка и над самой головой ахнет гром, да так, что невольно присядешь, и золотые молнии попадают в степь. И обрушится ливень! Мгновенный, теплый, осиянный солнцем!
   Мы сбиваемся на шаг. Чего уж! До нитки промочило. Приплясывая, орем во всю головушку:
   Дождик, дождик, пуще! Дам тебе гущи.
   Дождик, дождик, посильней! Чтобы было веселей.
   Подставляем слинялые на солнце головы под тугой нахлест струй, чтобы волос рос густой и кудрявый.
   Но вот пронеслась тучка-невеличка, волоча по земле длинный хвост.
   И брызнуло солнце!
   И закурилась земля в золотом пару!
   Над степью в полнеба опрокинулась радуга. И сама степь переливает самоцветами, будто еще одна радуга упала на землю и рассыпалась в цветах.
   Сломя голову несемся по мокрой траве, поднимаем фонтаны сверкающих брызг, горланим и толкаемся от избытка чувств. И захватывает дух. И радостно стучит легкое сердце.
   За горизонтом медленно затихает ленивый гром. Рассосалась густая синь, и снова безмятежно чисто небо, и не хватает глаз обнять умытую и посвежевшую землю.
   После грозы пахнет наспевшими арбузами, легко и сладко дышится. И сами мы легки и свободны, как птицы.
   Мы идем всё дальше и дальше, навстречу неведанному, навстречу первочуду, навстречу диву дивному...
   Глава первая
   Первомай!
   На мне чистая рубашка, вышитая по воротнику красными крестиками, и наглаженные штаны. В пионеры меня принимают сегодня.
   В школьном саду нас встречает Надежда Федоровна, учительница наша. Поправит будто из золота кованную косу, уложенную на голове калачиком, и улыбнется. Каждому.
   Степка, Федька и я чинно становимся в строй перед большущей кучей хвороста, из которого зажгут костер.
   Друзья мои оказались с неожиданно чистыми лицами. Отбанились. У дылдистого белобрысого Степки даже конопушки проступили, будто мухи нос обсидели. Обычно их не видно.
   Юркий, как вьюн, и горластый Федька тоже в новой рубашке, перешитой из старой материнской кофты, в синий горошек. Вечно торчащие смоляные вихры он пригладил ладошками, густо поплевав на них.
   В саду подметено - мы вчера старались, - дорожки посыпаны песком и обложены галечками. Весело, по-весеннему шумят тополя. Белые легкие облачка вперегонки бегут по небу и тают в синеве, ясной и высокой.
   Надежда Федоровна говорит:
   - Сегодня лучшие ученики-ударники вступают в пионеры...
   Федька громко сопит и топчется на месте. Он не ударник. У него сплошь "посы" в табеле. Он уже два раза толкал меня в бок и тоскливо шептал: "Передумают, не примут". А я и сам чувствую себя неуверенно. У меня тоже "посов" хватает. А ну и вправду передумают? У нас круглая ударница только Аленка-тихоня. У нее по всем предметам "оч. хор.".
   - Пусть не все еще ребята ударники, - говорит Надежда Федоровна, - но и их тоже примем в пионеры, потому что верим, что и они станут ударниками в учебе и примерными пионерами.
   Федька расплывается в улыбке до самых ушей и отчаянно кивает головой в знак согласия с учительницей. У меня тоже отлегло.
   - Помните, что галстук цвета крови, которую пролили ваши отцы в революцию и в гражданскую войну. Это цвет нашего знамени, знамени Советской власти. Три конца галстука - это дружба трех поколений: большевиков, комсомольцев и пионеров. Берегите галстук и носите его с честью, потому что на груди у вас - флаг нашей Родины.
   Зажгли костер. Ух, красиво! Потом мы даем пионерскую клятву: "Я, юный пионер, перед лицом своих товарищей торжественно клянусь..."
   Замирает в груди, и холодок теснит сердце от этих слов. Мы даем клятву бороться за дело рабочего класса и трудового крестьянства!
   Надежда Федоровна повязывает нам галстуки. Меня гладит по вихрам и загадочно улыбается. Меня это почему-то беспокоит.
   Я давно замечаю, что она приглядывается ко мне. Особенно после того, как однажды, возвращаясь поздно вечером от Федьки, наткнулся у калитки дома, где живет Надежда Федоровна, на нее и... отца.
   По дороге домой отец сказал, что проводил Надежду Федоровну по пути и спрашивал у нее, как я учусь. Что про учебу спрашивал, это понятно. А вот как "по пути" на другой конец села попал, это непонятно. Ну, а в общем-то все ладно сошло. Отец даже не заметил, что уже ночь, а я по улицам мотаюсь...
   Когда нас приняли в пионеры и всем повязали галстуки, мы хором запели:
   Взвейтесь кострами,
   Синие ночи!
   Мы пионеры
   Дети рабочих.
   Потом Федька с барабаном встал впереди колонны, а Степка и я - позади него, и пошли на митинг, на базарную площадь.
   Близится эра
   Светлых годов.
   Клич пионера:
   Всегда будь готов!
   Барабанил Федька здорово, палочки так и мелькали. И когда успел научиться? По шее у него катил ядреный пот, а уши раскалились как угли. Раз он обернулся и показал язык. Степка притворился, что не видит. Накануне они поспорили на Степкин складешок. Федька божился, что будет барабанить на митинге, а Степка сказал: "Облезешь, так тебе и дали". Теперь Степке придется распрощаться со складешком.
   На базарной площади сделана дощатая трибуна, и на ней прибит кумачовый плакат: "Все - в колхоз!"
   На трибуне отец стоит. А кругом народу! Все село высыпало. Пока мы строились возле трибуны и спорили, кому где стоять, отец заговорил, зажав фуражку в руке, как Ленин на картинке.
   Самого начала я не слышал, потому что разнимал друзей. Они сцепились из-за того, что Федька опять показал язык, а Степке обидно, конечно. Небось не сладко со складешком расставаться.
   - ...Международная гидра капитализма подымает голову, - говорил отец. - В Германии к власти лезут фашисты. У нас тоже враг подымает голову. Появились листки, в которых грозят тем, кто вступил в колхоз. Это дело кулацких рук, тех, кого еще не раскулачили. - Голос отца зазвенел. Но нас не запугать! Партия большевиков, ВКП(б), не остановится на полпути!
   Я смотрю на зареченских мальчишек, на их атамана Проньку Сусекова, кулацкого сынка. Зимой я ему расквасил нос. Сейчас исподтишка он показывает мне кулак. Я тоже в долгу не остаюсь.
   - ...В Катунском подожгли амбар с семенным фондом, - продолжал отец. - Это тоже дело кулацких рук. Они хотели оставить нас без семян, чтобы нечем было молодому колхозу сеять. Бьют прямо под дых. Но не выйдет!
   Я смотрю на отца, и кулаки мои сжимаются вместе с его кулаками, его слова - это мои слова, и сердца наши стучат враз. Под дых - это они умеют. Пронька всегда под дых бьет...
   После митинга с флагами и с революционными песнями прошли по главной улице села. А наш отряд пионеров пел песню про барабанщика:
   Мы шли под грохот канонады,
   Мы смерти смотрели в лицо.
   Вперед продвигались отряды
   Спартаковцев, смелых бойцов.
   И тихо было, затаенно за глухими кулацкими заплотами.
   Потом все разошлись по домам, а мы подались на Ключарку. Поиграли в лапту, "попекли блинов" на воде плоскими галечками, повалялись на проклюнувшейся травке.
   Федька с нами не играл. Он сидел на перевернутой лодке и пел:
   ...Погиб наш юный барабанщик,
   Но песня о нем не умрет.
   Жалостливо пел. Наверно, себя видел убитым.
   Узким проулком возвращался я домой. Дорогу мне преградили зареченские. Впереди стоял мордастый Пронька Сусеков.
   Он ловко выпустил сквозь зубы длинную струю слюны и медленно смерил меня неприветливым взглядом:
   - Долг платежом красен.
   Это я и без него понял. С зимы точит на меня зуб. Колотил тогда он Федьку, а я заступился. И хотя Пронька сильнее, я все же приловчился и расшиб ему нос. Теперь отыграется. Вон сколько их! Затосковало сердце.
   Пронька не торопился. Знал: бежать мне некуда - позади речка.
   - Гля, тряпку повесил, - сказал он своему дружку, длинному, как жердь, Ваське Лопуху. - Сморкаешься в нее аль заместо большевицкого креста?
   Зареченские аж застонали от удовольствия и предвкушения расплаты, а Васька Лопух пошевелил ушами. Уши у него большие, как лопухи, и умеет он ими прядать, как лошадь.
   Пронька дернул меня за галстук, лениво так дернул.
   - Не цапай! - вырвал я галстук из его рук.
   - Но, ты - мировая революция, - спокойно сказал Пронька. И это было самое страшное - его спокойствие. - Юшкой умоешься. Поджилки не трясутся?
   - Трясутся, - признался я.
   - То-то. - Довольная улыбка расплылась у Проньки по лицу. Голос его даже подобрел.
   У меня на миг появилась мысль, что, может, все обойдется. Но я слишком хорошо знал Пронькину поноровку, чтобы поверить своей надежде.
   - Сейчас еще не так затрясутся.
   - Ну и пускай! Только один на один у тебя кишка тонка!
   - Но-но! - угрожающе предупредил Пронька и так дернул за галстук, что я едва устоял на ногах.
   Я залепил ему затрещину.
   - Ах, так! - удивленно лупнул глазами Пронька. - С тобой по-человечески, а ты драться? Ну, теперь держись! Хочешь?
   - Хочу!
   - На!
   - Получай!
   Мы обменялись оплеухами, молниеносными, как удары сабель.
   И вдруг пропал у меня страх, перестали трястись коленки. Сколько на одного! А один на один любой потрусит! А главное, галстук у меня на груди. Он мне силы придавал. И этому губастому Проньке я все равно не поддамся! Пускай он больше меня и сильнее, а все равно не поддамся! И всем им не поддамся!
   - Ордой на одного! - отчаянно крикнул я. - А ну тронь!
   - И трону! - наступал Пронька.
   - Тронь!!
   - Трону!!
   Дрался я отчаянно: и руками, и ногами, и зубами. Но зареченские здорово избили меня. До огненных брызг в глазах.
   Отняла бабка Ликановна, что шла на речку полоскать белье.
   - За чтой-то они тебя, касатик?
   Я молча отмывал нос и боялся, как бы она не углядела моих слез. Ликановна ахала, вздыхала, сморкалась в фартук, будто нос расквасили ей, а не мне.
   Галстук я все же отстоял, как ни старались его стянуть зареченские. Чуть не задушили. И никому и никогда не позволю хвататься за него! Я твердо запомнил слова Надежды Федоровны, что на галстуке горит кровь рабочего класса и трудового крестьянства. Берегите галстук как зеницу ока и честно носите его на груди! Теперь на нем была и из моего собственного носа кровь. Эх, кабы один на один!
   Дома отец оценил синяки, которыми я разжился, и остановил взгляд на помятом галстуке.
   - В пионеры вступил, - пояснил я.
   - Вижу. Дрался за что?
   - За галстук.
   - С кем?
   - С Пронькой Сусековым. Еще Васька Лопух был и все зареченские.
   - Та-ак, правильно. Запомни: кто не сбережет в детстве красный галстук, тот не сбережет взрослым партийный билет. А мы теперь с тобой оба партийные.
   - Как это? - удивился я.
   - А так. Ты - пионер, я - большевик, и цель у нас одна - коммунизм. Теперь ты не просто Ленька, а пионер Ленька. Знаешь, что такое "пионер" обозначает? Это обозначает - первый. Я книжку читал: первых путешественников пионерами звали. Они в Америку первыми прибыли. И вообще всякий человек, который первым идет, - пионер. Так что будь теперь правофланговым во всем: и в учебе и... во всем. Сегодня у тебя, можно сказать, боевое крещение в классовой борьбе. За галстук дрался - значит, за Советскую власть дрался. Дерись за Советскую власть, не жалей волос! Понял?
   - Понял.
   Насчет драки я хорошо понял и позднее дрался на совесть.
   Глава вторая
   С церкви снимали крест.
   Мы прибежали туда ни свет ни заря. Упустить такое зрелище! Кроме того, среди мальчишек ходили упорные слухи, что крест из чистого золота, и мы надеялись отломить кусочек на грузила. Рыба, говорят, здорово берет, если грузило золотое.
   Когда Федька, Степка и я примчались на площадь, перед церковными воротами уже толпился народ. Мы пробились сквозь тесные ряды и вынырнули возле самых воротин, сделанных из витых железных прутьев. На одной из них был прикреплен листок бумаги.
   Продавец сельпо по складам читал написанное химическим карандашом:
   - "Кто по-ле-полезет сы-ма-сымать кре-крест, то-му пу-пуля".
   Толпа молчала.
   Продавец вытер розовое, будто распаренное лицо большим платком. Я на миг встретил его юркие, с тревожным посверком глаза.
   - Эхе-хе... - аккуратно сложил платок продавец. - Времечко приспело. Неуютствие.
   - Богохульство это, - сказал кто-то в толпе. - Бог-то в душе, оттуль его не скинешь, аки крест.
   В народе пробежал тревожный шепоток: "Воронок. Воронок упреждает". Лишь одно имя этого бандита заставило кое-кого уйти с площади. От греха подальше.
   Вдруг толпа смолкла и расступилась. К церкви шел Вася Проскурин, вожак сельских комсомольцев. Легкий на ногу, стройный, соломенноволосый, шел он со своими друзьями-комсомольцами снимать крест. Улыбаясь, Вася подошел к воротам и остановился. Толпа выжидательно замерла.
   Вася прочел бумажку, внимательно и неулыбчиво оглядел толпу, своих друзей-комсомольцев, нас, мальчишек. Сорвал бумажку. Медленно и аккуратно сложил ее и засунул в нагрудный карман линялой красноармейской гимнастерки.
   Толпа напряженно следила за каждым его движением. Вася упрямо мотнул светлой повителью чуба и, бросая кому-то вызов, сказал:
   - Ладно, посмотрим! - и открыл тягуче заскрипевшие воротцы.
   Старухи завздыхали, закрестились: "Накажет господь-от, огневается, милостивец". Кто-то на кого-то прицыкнул, кто-то всхлипнул, кто-то турнул по шее мальчишек.
   - Зерно будут хранить в божьем храме, - сказал продавец и снова вытер безбровое лицо. - От колхозного, значить, урожаю.
   В народе зашелестело:
   - Свято место зорят. Хуже волков истварились.
   - Э-э, да чего тут! В песне поют, что весь мир разрушат.
   - Молонью пустит милостивец, молонью на анчихристов-супостатов! вещевала бабка Фатинья и исступленно трясла головой. Вся в черном, морщинистая и злая, она походила на монашку.
   - Разные кары бывают, - отозвался продавец и зыркнул по толпе глазами.
   Отдельной группкой стояли Сусеков, Жилин и еще кто побогаче. Они молчали, никак не выказывая своего отношения к происходящему.
   Сусеков поглаживал козлиную свою бородку, поглаживал мягко, нежно, но в этой ласковости было что-то страшное, затаенное.
   Безбородый и румяный, несмотря на старость, Жилин тяжело оперся на костыль и, не моргая, уставился на комсомольцев. Уродистые, большие руки его занемели на костыле, вспухли фиолетовыми жилами.
   Молчали старики, но почему-то именно они и были самыми страшными в толпе.
   Комсомольцы тем временем приготовили веревку, чтобы завязать ее на макушке креста.
   Если смотреть на колокольню снизу, то кажется, что острый шпиль с крестом плывет по небу среди облаков. Кружится голова от этого, даже если на земле стоишь. А Вася Проскурин лазил там и казался маленькой букашкой, прилепившейся на тусклой позолоте купола.
   Веревку закрепили на кресте, и под дружную команду: "Раз, два, три!" - комсомольцы дернули ее. Крест медленно наклонился. Постоял в таком положении, будто раздумывая, падать или не падать, и, кувыркаясь, полетел вниз, увеличиваясь в размерах и набирая скорость.
   Крест рухнул в церковную ограду, и земля отозвалась долгим и тяжким гудом. Толпа качнулась, запричитала, закрестилась, с лютой ненавистью и страхом глядя на комсомольцев.
   Какая-то патлатая кликуша ударила в голос:
   - Конец свету пришел! Сатанинские слуги! В геенну огненную их!
   Послышались угрозы. Комсомольцы подобрались, плотнее встали. Вася Проскурин щупал синими глазами-льдинками толпу.
   Несознательность проявляете, граждане! Наговоры слушаете. - Вася перевел глаза-льдинки на кулаков, голос его поднялся выше. - А в церкви да! В церкви сделаем зернохранилище для нашего колхозного хлеба. И никто слышите, никто! - не остановит нас!
   И такая сила прозвучала в этих словах, что толпа замолчала и по одному, по два начала растекаться. Остались одни пацаны.
   Первым делом мы осмотрели крест и разочаровались. Он был совсем не золотой, а железный. Вдобавок - пустой внутри. Интерес к нему сразу пропал.
   * * *
   Вечером мы зорили воробьиные гнезда в амбарах, которые стояли на отлете от села, возле кладбища и церкви. Больше всех назорил Федька и сложил их себе за пазуху. Потом играли "в сыщики-разбойники" и кидались яйцами.
   Доигрались до темноты.
   И тут кто-то сказал, что сейчас любой струсит пойти на кладбище. Сейчас там мертвецы из могил поднимаются. Федька, который в этих делах разбирался лучше всех, уточнил, что мертвецы поднимаются после двенадцати и разгуливают до третьих петухов, а сейчас еще и одиннадцати нет. Но сам пойти на кладбище наотрез отказался.
   - Значит, никогда не найти нам золотую молнию, - задумчиво сказал Степка.
   Найти золотую молнию, что ударит из белой тучи, - было нашей мечтой. Эта молния особая - волшебная. Там, где упадет она, в одночасье расцветут жарки, а под ними - клад. Кувшин. Но не злато-серебро в нем, а сладкий квас, какой в городе продают. И кто напьется этого квасу, тот станет мастером на все руки. И все-то у него будет ладиться, все-то он будет уметь, везде-то он будет нужен людям. Но падают такие молнии в самые страшные места: в болота, в дремучие леса, на кладбища. И искать надо ночью. И откроется она, эта молния, только трем смельчакам, трем друзьям, которые вместе, рука об руку, пройдут все испытания, что приготовят им колдовские силы, и не струсят, не отступят.
   А что на наше кладбище упала такая молния, ходил слух. Будто кто-то видел ее.
   - А ну, кто со мной? - спросил вдруг высоким звенящим голосом Степка. - Кто не сробеет? Ленька, айда!
   - Айда, - почему-то сказал я, хотя совсем не собирался идти. Идем! - позвал я тут же Федьку.
   - А мертвецы? - шепотом спросил Федька и расширил глаза.
   - Ты же сам говорил, что они после двенадцати, а сейчас только что на каланче пробило одиннадцать.
   Федька мялся, пугливо озираясь на кладбище.
   - Третий же нужен, - сказал Степка. - И чтоб друзья.
   С неохотой Федька согласился, но заручился, что пойдет последним.
   Мы пошли к церкви, за ней начиналось кладбище. На церковных воротах что-то белело. Это оказался листок. Едва различая буквы, мы прочли: "Ждите возмездия".
   - Ой-ей-ей! - заскулил Федька, приседая. - Колдовство. Не пойду, живот закрутило.
   У меня тоже заныло возле пупка.
   - Айда, - упрямо сказал Степка дрогнувшим голосом.
   - Айда, - лязгнул зубами я. Они стучали помимо моей воли.
   - Ой-ей-ей, - пыл Федька, потихоньку пятясь назад.
   - Не вякай! - пришикнул Степка. - Айда!
   Мы двинулись в темноту кладбищенских деревьев и крестов.
   Федькины пальцы намертво вцепились в мою руку и вздрагивали от страха. А у меня что-то неладное творилось с ногами: подкашивались.
   Ко всему этому, бесшумно, по-волчьи, подкралась гроза. Не обычная, с дождем, а сухая, без воды и ветра.
   Лопнуло над головой небо и огненным всполохом озарило кладбищенскую темь. Перед глазами вспыхнул большой прозрачно-оранжевый шар. Он висел на нашем пути и слегка покачивался, будто раздумывая, куда лететь. Потом шар вдруг начал кипеть и пузыриться. То один его край, то другой вздувался и лопался, выбрасывая голубые искры.
   Дрожа всем телом, мы сгрудились в кучу, как овечки перед волком. Федька громко вызванивал зубами и норовил залезть в середку.
   - Го-го-господи, - заикался он. - М-ма-м-моньки мои!
   Шар двинулся к часовенке, что стояла на краю кладбища. Удаляясь, он становился все гуще и из светло-оранжевого превращался в темно-оранжевый, и внутри него что-то чернело.
   Шар приблизился к часовенке и вдруг исчез, как сквозь стенку прошел.
   И в тот же миг из часовенки выскочил мертвец и, вскрикнув, бросился бежать. От жаркого ужаса у нас дыбом встали волосы.
   Какое-то мгновение, оцепенев, мы стояли как пни. Потом с дикими воплями наддали прочь. На чем только сердце в запазухе держалось?
   Опомнились возле клуба.
   Здесь играла гармошка и плясали девки. Мы затесались в кучу пацанов, что сидели на сваленных под окнами бревнах, и начали приходить в себя.
   - Чуток сердце не умерло, - шепотом признался Федька.
   Я и сам никак не мог отпыхаться. Что это такое мы видели? Неужто и впрямь ходят по ночам мертвецы?
   Склонив чубатую голову набок, так что чуб касался мехов гармошки, Сенька Сусеков, старший брат Проньки, быстро и ловко перебирал пальцами по перламутровым пуговкам ладов. В углу рта висела потухшая цигарка, а на голове чудом держался новенький картуз с лакированным козырьком.
   - Их! Их! Их! - выкрикивала Лиза, дочь бабки Ликановны, высокая и красивая девка, выбивая пыль на утрамбованном "пятачке" и взмахивая над головой платочком.
   Лизавета, Лизавета, я люблю тебя за это,
   И за это и за то, что ты пропила пальто,
   гаркнул Митька Жилин, закадычный дружок Сеньки Сусекова, и вприсядку пошел вокруг Лизы.
   Дробный перестук каблуков. Свист. Веселье.
   Мы стали оттаивать. Хорошо на народе! Не страшно.
   Сенька Сусеков вдруг тряхнул чубом и ошарашил всех такой частушкой, что девки смутились, а парни откровенно загоготали.
   На крыльцо клуба вышел Вася Проскурин:
   - Спой еще раз, Семен.
   Сенька рыпнул мехами.
   - Не мешай людям гулять, секлетарь.
   - Я не мешаю, я говорю: спой еще раз эту частушку. Умная частушка. Долго, поди, сочинял?
   Девки стыдливо прикрывались платочками, парни делали вид, что их это не касается, и отчаянно дымили самокрутками.
   - Не сепети, секлетарь, - прищурил колючие глаза Сенька. "Интернационал" петь не заставишь.
   - Зачем "Интернационал"? Можно и просто русскую, - не обращая внимания на скрытую угрозу, ответил Вася Проскурин. - А ну, Лиза, подтягивай! - И высоким, вздрагивающим от сдержанного напряжения голосом Вася начал:
   Степь да степь кругом...
   Лиза, самая голосистая девка в нашем селе, вызывающе тряхнув головой, подтянула ему, и они ладно и смело повели песню. И это было так необычно и красиво, что все невольно заслушались.
   Протяжные русские песни в нашем селе, как правило, пели под пьяную руку, а обычно по улицам молодежь горланила частушки, которые тут же сочиняла. Я затаил дыхание, позабыв обо всем. Но тут меня потянул за рукав Федька.
   - Чего ты? - зашипел я на него.
   - Айда на Ключарку... Видишь? В штаны потекло.
   Когда мы драпали с кладбища, у Федьки за пазухой поколотились воробьиные яйца и сделалась яичница.
   - Айдате, а то боязно одному-то, - канючил он.
   Мы пошли с ним.
   На речке темно, и нам снова становится не по себе. Пугливо озираемся и теряемся в догадках: что такое видели на кладбище?
   Федька быстренько выполоскал рубашку, мы ее выкрутили сообща и припустили с речки.
   - Черт это был, - заявил Федька, когда мы рысью подбежали к калитке его дома. - Бабка Фатинья, слыхали, говорила, что божья кара будет. Вот и есть. Сам он в середке сидел. Видали?