Соболев Анатолий. Грозовая степь

   Проньку стало тошнить. Он корчился, выворачиваясь наружу. Мне тоже стало муторно. Пошатываясь, я встал и глянул на озеро.
   На том месте, где мы чуть не распрощались с жизнью, плавали измятые, сорванные кувшинки и лепешистые листья. Место уже затягивалось ряской.
   Шагнув, я наступил на что-то круглое. Это была бутылка, вывалившаяся из кошелки, которую я опрокинул, когда метался по берегу. Бумажная затычка откупорилась, и из полупустой бутылки резко пахло самогоном. Тут же лежало что-то сальное, завернутое в газету, рядом буханка хлеба и перья зеленого лука.
   Сзади послышался шорох, я повернулся. Пронька стоял на ногах и настороженно следил за мной.
   Мы долго и молча глядели друга на друга. Загнанным зверьком метался в его глазах испуг.
   Трезвея от острого укола догадки, я понял, что Пронька кому-то нес еду. Пронька шел в лес! Кому он нес еду?
   Мы смотрели друг другу в глаза и понимали, что мы враги. И не просто враги-мальчишки, которые через день-два помирятся, а враги по-взрослому, враги на всю жизнь, враги насмерть. Всего несколько минут назад я кинулся его спасать, вместе выбирались из воды, а теперь мы снова враги. Я пошел прочь. Шел и думал: если бы сразу знал, что тонет Пронька, если бы знал, что он несет еду в лес, стал бы я его спасать? Ломал голову и не мог найти ответа.
   Лошадей я нашел забившимися в самую чащу от немилосердных в полдень слепней.
   - Чего ты так долго? - спросил дед. - И мокрый.
   - Сорвался в воду, - ответил я.
   О Проньке ничего не сказал. Решил разгадать все сам.
   Глава восемнадцатая
   Дни стоят изумительные. До краев налитые пряным запахом цветочного царства, пылают ранними зорями, а вечерами полны звона кузнечиков, свежести и покоя. Изредка величаво проплывет по небосводу тучка, вытряхнет дождь с молниями, и опять первозданно сияет высь.
   Я хожу по пояс голый и стал черный, как негр. Руки болят. Дед говорит: силой наливаются. И мне приятна эта боль.
   Раз в полдень, когда я собрался идти купаться, дед сказал:
   - Дождик будет: паук пряжу свою собирает.
   Я не поверил дедову предсказанию - уж больно чисто было небо - и ушел на Ключарку.
   Берега ее заросли черемухой, тальником, смородиной. Все это буйно переплетено цепкими плетями дикого хмеля и превратилось в непролазные чащи.
   Я люблю эти дрёмы.
   Продираюсь сквозь них и выхожу на облюбованный мною мысок. В тихой заводи отражаются стрекозы. По воде стремительно, как мальчишки на коньках, скользят жуки-водомеры. На недалеком перекате дремотно перешептываются солнечные струи.
   Воздух здесь пропитан запахом воды и едва внятного аромата белых кувшинок. В камыше противоположного берега жируют утки. Слышно призывное покрякивание матки и пискотня выводка. Верхушки камыша вздрагивают - это утята пробираются за маткой.
   Захожу в воду и погружаюсь все глубже и глубже, а мне кажется, что иду в гору, и я невольно поднимаю при каждом шаге ногу выше. Так бывает, когда глядишь в воду в солнечный день.
   Вода светлая-светлая, будто упал на землю осколок неба вместе с облаками, и я купаюсь среди этих облаков.
   Потом валяюсь на песке, вдыхаю его горячий пресный запах и ни о чем не думаю.
   Прискакала верхами ватага мальчишек. Врезались в тишь, раскололи глянец речки, зернистыми брызгами обдали меня. Кони фыркают и с удовольствием лезут в воду. Ребята как вьюны вертятся на лоснящихся конских спинах и орут по-сумасшедшему.
   Сверкая белыми задами и черными пятками, мальчишки ныряют прямо с лошадей и достают грязь со дна в доказательство того, что донырнули.
   - Айда на протоку! - кричит рыжий мальчишка, вихляясь на гнедом мерине.
   - Там глыбко, - откликается другой.
   - Не-е! Не глыбко! Тебе по пазушку, по шейку не будет.
   Мальчишек этих я не знаю и слежу за ними настороженно: не полезут ли драться.
   - Эй!
   Это мне.
   - Айда с нами! Лошадь дадим.
   Но мне скоро возвращаться к деду, и я отказываюсь. С криком, со свистом ускакали мальчишки на протоку.
   И снова я один. И опять застойная дремотная тишина кругом. Смотрю, как по серебристо-сиреневому плесу пробегает легкая рябь, как стайка пескарей лениво шевелит плавниками в золотых лучах, пронизывающих воду, и кажется мне все это сказкой, зачарованным царством. Может, здесь по ночам выходят русалки и плетут венки из белых лилий?
   И я не удивился, когда наяву увидел русалку.
   Откуда она появилась, не заметил. Из воды, знать. Она возникла на песке и скинула красненькое платьице. У меня перехватило дух.
   А русалка вся тянулась к солнцу и вдруг крикнула:
   - Эге-ге-гей!
   Крик скользнул по воде и исчез где-то в вышине, потом откуда-то вернулось эхо, будто кто окликнул:
   "Э-эй!"
   Окликнул грустно и призывно, как кричат журавли по осени.
   У меня гулко заколотилось сердце. А русалка, смеясь и крича что-то, бросилась в воду и подняла сверкающие, как драгоценные камушки, брызги.
   Я схватил штаны и потихоньку выбрался из кустов. И, только порядочно отмахав по берегу, сообразил вдруг, что это же не русалка, а Аленка-тихоня! Ну конечно, она! Я встал, как на столб налетел. Сроду бы не поверил, что она такая... такая... Я никак не мог подобрать слова. И откуда она здесь? В голове все у меня перепуталось: и русалка, и Аленка, и легенда, и правда. Какой-то хмель ударил в голову, и я вдруг ни с того ни с сего тоже вскинул руки к солнцу и закричал:
   - Эге-ге-гей!
   И откуда-то с выси откликнулось эхо. А мне вдруг захотелось плакать. Может, оттого, что увидел русалку, может, от степных далей, от счастья, может, от смутного предчувствия, что скоро кончатся счастливые дни моего детства.
   И только теперь я заметил, как из-за горизонта выползает иссиня-черная туча с фиолетовыми подпалинами и доносится сдержанное погромыхивание.
   Степь выжидающе замерла. Я с удивлением ясно почувствовал тишину настороженную, безмолвную...
   Дохнуло ветром, по траве пробежала рябь, и вот уже волнами заходил кустарник, белея изнанкой листьев. Порыв ветра раздробил стеклянный покров Ключарки, вздыбил волны.
   Громче и громче рокотал гром. Я пустился бежать. Догоняя, двигалась сверкающая на солнце стена водопада, окруженная облаком мелкого буса. Шум все нарастал и нарастал.
   Первая капля крепко, как увесистая градина, стукнула в затылок. Потом другая, третья... и теплый июльский ливень тугим нахлестом косых струй обрушился на меня. Я пошел шагом. Все равно уж.
   Молнии передергивали небо ослепительно синим огнем, гром встряхивал землю, но было не страшно: до того весела и озорна солнечная гроза! Дали размылись, краски полиняли, ничего не разобрать - кругом вода. У-у, вот это шпарит!
   В шалаше, выжимая рубашку, спросил деда, откуда он знал, что будет дождь. Дед усмехнулся в усы.
   - Птицы низко летали, с утра пчел не видать было. И цветы пахли сильнее, и вьюнок совсем закрылся. Да мало ли их, примет-то! Волосы мои, к примеру, тоже помягчали. К дождю.
   Посмотрел, как я выкручиваю штаны, потом на степь, задернутую дождевой марью, и наставительно сказал:
   - А ты примечай вокруг себя, не ходи полоротым. К примеру, ласточка возля человека вьется - быть дождю. Потому как мотыльки и букашки всякие в траву прячутся перед дождем. Вон она и ждет, когда человек спугнет их.
   Много позже я узнал, что насекомые, покрытые пушком и ворсинками, задолго до начала дождя чувствуют увеличение влаги в воздухе. Ворсинки, поглощая влагу, тяжелеют и мешают летать. Насекомые опускаются ниже и забиваются в траву. А потому и птицы, которые питаются этими насекомыми, вынуждены летать низко.
   Но это я узнал позже. А тогда, желая показать, что тоже не лыком шит, я брякнул:
   - И кошки моются к дождю.
   - Бабкины сказки, - сердито отрезал дед. - Могет, еще в правом ухе свербит к теплу, а в левом - к ненастью? Моется, чтобы запаху от нее не было, чтобы мыши не чуяли ее.
   - А черная корова тоже к дождю?
   - Какая черная корова?
   - Ну, если черная корова впереди стада идет - это к дождю?
   - Придумают же! - удивленно крутит головой дед.
   Спрашивается, чего мы тогда каждый раз, когда впереди стада шла черная корова, гнали ее назад? Это Федька все откуда-то берет. Вечно он что-нибудь придумает.
   Много знал дед, многое подмечал его зоркий, умный глаз.
   Узнал я от него, что перед ненастьем и рыба выскакивает из воды, и пиявки всплывают, и кроты высокие кучки земли нарывают, а куры при коротком дожде укрываются в сухом месте, при затяжном - спокойно разгуливают под дождем...
   Прошел ливень так же внезапно, как и начался, словно обрезало. Только слышно, как удаляется шум, будто конница уходит в атаку. Туча свалилась за горизонт. Гром еще ворчит, рокочет, но это уже где-то там, далеко.
   Пробрызнуло солнышко.
   Над степью нависла огромная радуга. Выстиранное, удивительно чистое небо стало еще выше, еще голубее. Птицы, ошарашенные дождем, молчат. Лес набряк и полон шороха капель, будто кто возится там потихоньку. Омытая дождем, мокреет волчья ягода. Как красные бусы, переливает на солнце.
   Чивикнула первая осмелевшая пташка, пискнула за ней вторая, подала голос третья, и вдруг огласилась роща звонким щебетаньем. Залепетали и березки, стряхивая с зеленых кос дождевой бус.
   Меня так и подмывает выскочить из шалаша и поноситься по траве. Наконец я не выдерживаю, выскакиваю и задеваю березку у шалаша. Целый ушат воды обрушивается на голову. У-у, вот это да!
   Я кричу, сам не зная что, и несусь по мокрой траве, поднимая фонтаны зернистых, сверкающих на солнце брызг. Мне хочется совершить что-то необыкновенное, большое и радостное. Сейчас бы один скосил весь луг или залез бы на... радугу.
   Необыкновенно легко и подмывающе радостно после грозы. И я кричу изо всех сил:
   - Эге-ге-ге-ге-гей!
   В промытом воздухе крик летит далеко-далеко, до самого горизонта.
   Дед смеется:
   - Очумел, Ленька?
   Но и сам он довольно жмурится.
   - Вот она - Сибирь-то! Сколь годов живу на свете, а красотой этой не нагляжусь.
   В роще закуковала кукушка. Считаю, сколько же проживу? Птица скупо отпустила мне четыре года.
   - Мало, - говорю я.
   - Птица глупая, отколь ей знать, что ты считаешь? Это, поди, мне она отмерила. - Дед задумчиво смотрит вдаль, вздыхает.
   Дымок от дедовой трубки зацепился за ветку березы и повис над нами тающей кисеей. Дед кивает на дерево:
   - Вишь как заневестилась.
   Тоненькую белоногую березку среди полянки забусило дождевыми каплями, словно фатой покрыло.
   - Краше этой березки ничего не видывал я. Пальмы там всякие, лианы видал на островах тропических за службу свою матросскую, цветы диковинные, а тянуло меня в Сибирь. Так тянуло, аж сердце останавливалось. За степь вот эту все б отдал!
   Голос деда дрогнул, он нахмурился и стал ожесточенно тянуть трубку. А я притих, пораженный его словами, и внимательно посмотрел вокруг.
   Посмотрел на то, что видел много раз, посмотрел другими глазами. Быть может, именно тогда и понял я, почему отдают жизнь за землю родную. И потом, в тяжкие годы юности моей военной, коченея в болотах Заполярья, в часы испытания на поле боя, видел я эту послегрозовую степь, осиянную солнцем, зеленую землю мою, и она давала мне силы, веру, мужество.
   Глава девятнадцатая
   Луг мы выкосили.
   Кошанина сохнет на глазах, и мы сгребаем ее в валки. Работа эта легкая и идет споро. Под пластами сена находим несрезанную прохладную ягоду.
   Я все думаю: как выследить? А кого выследить, сам не знаю. Но кого-то надо выследить. Поэтому, когда дед заглянул в мешок и сказал: "Хлебушка-то на раз осталось", я обрадовался и с жаром стал доказывать, что ехать домой за едой должен он, а не я. А я останусь здесь, попасу лошадей, а он на Гнедке съездит.
   Дед согласился и к вечеру уехал.
   - За Савраской гляди! - крикнул он, выезжая с луга. - Развидняет приеду, копнить начнем!
   - Ладно, - отмахиваюсь я и с нетерпением жду, когда дед скроется из виду.
   Напрямик направляюсь к озеру.
   На том месте, где мы тонули с Пронькой, уже ничего не напоминало о случившемся. Только в траве я нашел кусочек бумажки - от затычки.
   Я направился в осинник, что стоял отдельным островком у озера. Чем ближе подходил к нему, тем больше овладевала мною робость. А когда вступил в лесок с трепетно вдрагивающими листьями, то совсем растерял свою храбрость. За каждым деревцем мне чудился притаившийся человек. Над самой головой громко чокнул дрозд и, сорвавшись с дерева, наделал шуму. Сердце оборвалось, и меня обдало жаром.
   Я не выдержал и повернул обратно.
   На покос вернулся быстрее, чем шел с него, и только у своего шалаша вздохнул свободно.
   Сводил лошадей на водопой. Они напились и долго глядели в степь. С черных бархатных губ, дробясь, падали в речку капли. Савраска ударил ногой по воде и тихонько заржал. А у меня от какой-то непонятной грусти сжалось сердце. Может, от красоты степной в этот час.
   Пока солнце еще высоко, чувствую себя хорошо и собираю клубнику. Но вот упала от рощи фиолетовая, еще теплая тень, верхушки облило расплавленной медью, и меня охватывает чувство одиночества. Как-никак все же один в поле.
   В траве яростно бьют перепела: "Спать пора! Спать пора!"
   Я иду к шалашу.
   Солнце село, но воздух еще светится, и все вокруг становится синё. Посинел лес, посинела степь, загустела синева небосвода, на краю которого тлела узкая полоска малиновой зари, словно кто провел ее кисточкой. Над Ключаркой забелел туман, потянуло прохладой.
   Запахи унялись, стали едва внятны, только еще крепче наносит угарным багульником.
   Затихло все. Изредка встрепенется в дремоте пташка, чивикнет себе в теплую запазушку, и опять тихо.
   Взошла луна, яркая, будто только что умытая ключевой водой. На речку легла дрёма лунного света.
   Я развел костер и сел у входа в шалаш. Свет от костра лежал красным мигающим пятном, за ним - непроглядная тьма. Все изменилось, увеличилось в размерах, стало таинственным и жутким. Завороженно-молчаливая роща пододвинулась ближе к огню.
   Ночь. Луговая. Тишь.
   Но тишина оказалась полна каких-то приглушенных шорохов, неясных звуков, и чудится, что из тьмы кто-то в упор глядит на тебя. В голову лезут всякие Аленушки и братцы Иванушки, кикиморы болотные. Мерещится крест, что покосился возле дороги в город. Говорят, на том месте убили лихие люди бийского купца. И сейчас есть такие люди. И кто-то скрывается в лесу. Кому нес еду Пронька?..
   В кустах громко хрустнуло. Из темноты в свет костра выныривает безобразная рогатая морда со страшными большими глазами. Я обмираю, у меня отнимается язык, я хочу закричать и не могу. Наконец соображаю, что это просто корова. Она добродушно хлопает глазами и потихоньку мычит, знакомясь. Я чувствую, что взмок и промеж лопаток бежит холодный ручеек.
   За коровой появляется мальчишка в длинной, выпущенной на штаны рубашке и с хворостиной в руке.
   - Косари?
   - А-а-га, - заикаюсь я и чувствую облегчение и неожиданную радость.
   Мальчишка садится рядом. Он рыжий, прямо огненный, с облупленным носом и с крупными веснушками, будто брызнули на него дегтем. Это тот самый мальчишка, который звал меня на протоку купаться два дня назад.
   - Один?
   - Дед за хлебом поехал, - охотно поясняю я. Я расцеловал бы сейчас его, до того хорошо с ним среди ночи, полной всяких страстей-мордастей.
   - Тебя как зовут? - спрашивает он.
   - Ленька. А тебя?
   - Рыжий. - И тут же спохватывается: - Яшка по-настоящему-то.
   Корова шумно вздыхает, уставясь на огонь. Яшка смотрит на нее и тоже вздыхает:
   - Каждый раз ищу ее, ведьму. Силов нет никаких. Не корова, а председатель колхоза. Задерет башку и шастает по всем пашням. Одни репьи в хвосте заместо молока.
   Корова лениво жует жвачку и невозмутимо слушает.
   - У-у, брюхастая! - грозит Яшка и ковыряет хворостиной в костре.
   Оттуда высовывается красная рука и хватает его за чуб. Пахнет паленым. Яшка, охнув, отодвигается и вдруг ошарашивает меня вопросом:
   - Ты в Африке был?
   - Нет, - озадаченно отвечаю я. - А что?
   - Крокодилов тама много.
   - Много. А что?
   - Посмотреть. Разишь не интересно? Сказывали, в Катуне щуку поймали. Огрома-адную, как крокодил. На спине мох. Триста лет жила. Ребяток малых с берега стаскивала. Крокодилы - такие же.
   Яшка задумчиво щурится на огонь. И вправду интересно бы посмотреть на живого крокодила.
   Яшка спохватывается, встает.
   - Ну, прощевай. - Хлещет хворостиной корову. - Шагай, шатала!
   Исчезают во тьме, будто их не было никогда, будто приснилось. Но через минуту Яшка возвращается.
   - Вы кому косите?
   - Лошадям.
   - Знамо не себе. Лошади чьи?
   - Райкомовские.
   Яшка о чем-то думает, шевелит рыжими бровями.
   - Много еще?
   - Все скосили!
   - Ну-у! - радуется Яшка и лихо шмыгает носом. - Лошадей дадите покосить? - Напористо стал объяснять: - Понимаешь, лошади у нас обезножели. Две. Косилки есть, а лошадей нету. А у вас все равно они не у дела. Мы, понимаешь, наперегонки с другой бригадой косим. Соревнование называется. А тут лошади... понимаешь? Я из колхозу "Красный партизан". Слыхал? Мы тут соседи, наши луга за Ключаркой. А? Как?
   - Не знаю, - неуверенно тяну я.
   - "Не знаю"! - передразнивает Яшка. - Личные частники вы, что ли? Сейчас все друг другу помогают. Колхозы, слыхал?
   Нет, я не "личный частник" и про колхозы знаю, помню еще, как мне попало за то, что Ритке не помог, и даю Яшке слово переговорить с дедом. Мало того, я обещаю, что лошади будут, хотя в душе шевелится червячок сомнения: хозяин лошадей все же дед. Он райкомовский конюх, а не я.
   - Ну вот, - довольно говорит Яшка и подтягивает сползающие штаны, давно бы так. Ну, прощевай!
   Я снова один.
   В безмерной пустоте мерцают звезды, вспыхивают на горизонте хлебозоры: рожь наливается.
   Подбрасываю в костер. Ветки сначала чернеют, шипят, брызгают пеной, потом накаляются и превращаются в диковинные заросли и огненные цветы. Чего только не увидишь, глядя на костер! Потом ветки начинают сереть, покрываться хлопьями пепла и мягко рассыпаются от одного только взгляда. Я люблю смотреть на костер, будь то ночное, или пионерский, или наш дикий, мальчишеский.
   Вспоминаю ребят. Как они там, в селе? Озоруют? Вспомнил, как перед моим отъездом на покос мы перепугали бабку Фатинью.
   Она все стращала, что скоро конец света, что видение ей было и что после того, как с церкви сбросили крест, нечистая сила свободно разгуливает по селу в белом саване покойника.
   Мы взяли длинную нитку, ссучили потолще - целый тюрючок ниток ушло! и прикололи ее к раме окна бабки Фатиньи. А возле иголки к нитке подвесили гайку. Другой конец нитки был у нас в руках. Если нитку подергать, то гайка будет стучать в окно. Мы примостились в канаве через дорогу и, как только в избе бабки Фатиньи затихло, стали потихоньку подергивать за нитку. Раздался осторожный стук по стеклу. В окно выглянула бабка Фатинья. Посмотрела-посмотрела - никого не видать. Легла, наверно. Мы опять подергали. Бабка опять выглянула. Опять никого нет. А на третий раз перед окном встал Степка, завернутый в белую простыню, которую я стащил дома. Бабка выглянула и, выпучив глаза, закрестилась. Потом заорала дурным голосом и, кажется, упала. Мы тоже перепугались и разбежались, позабыв нитки с гайкой. Утром бабка нашла наше приспособление и поняла, что это мальчишки. А кто - не знала. Поэтому кричала на всех подряд: "Напасти на вас нету, окаянные! Анчихристы проклятые!.."
   Сырой ивовый прут лопнул в костре, как бомба, брызнули искры. Я вздрогнул. Костер затухал. Я подбросил веток и снова задумался, уставясь на огонь.
   Уснул незаметно. Во сне видел, как Аленка-тихоня вышла из воды и вместо ног у нее был рыбий хвост, как у русалок. Подошла и говорит: "Если бы ты не дрался, я бы показала тебе, где Воронок и куда Пронька еду нес". - "Плевать, - ответил я и полез в Ключарку. - Буду я еще с тобой разговаривать, ябеда". Нырнул и вижу - русалки хоровод водят. Значит, правда все это, а не выдумки. Подплывает ко мне русалка и говорит: "Левко, найди среди нас Воронка". - "Чего это она? - думаю я. - Ленькой меня зовут. И откуда здесь Воронок?" И тут вижу - не русалка это вовсе, а опять Аленка-тихоня. И говорит она мне: "Шагай, шатала! Все равно от тебя одни репьи заместо молока". Я еще больше удивился и пошел-поплыл под водой. А вода ледяная, дрожь берет.
   Проснулся от холода. Костер погас. Был знобкий предрассветный час. Я закутался поплотней в дедов полушубок и уставился на небо.
   Сколько сидел в устоявшейся тишине, не знаю. Но ночь вдруг поблекла, и неизвестно откуда подкралось утро. Выцвела чернота неба, потухли звезды, откуда-то сверху, из-за тумана, просочился зыбкий свет. Небо озарилось чистой слабой синевой, стало еще холоднее.
   По земле пробирался туман, скрадывая звуки. Поэтому, должно быть, и не слышал я, как подъехал дед. Только удивился, когда из тумана выплыл Гнедко без ног, а за ним - половина деда. Он сидел на телеге, опустив ноги в зыбкий туман, как в воду. Все это было как во сне. Заливистое ржание окончательно стряхнуло с меня дрёму.
   - Жив? - натянул дед вожжи. - Тпру-у, стой!
   - Жив, - как можно равнодушнее ответил я: мол, плевое дело - провести ночь в поле одному.
   Глава двадцатая
   Сено высохло, начинаем копнить. Дед серьезен и чем-то, видать, озабочен. Часто поглядывает на лесок за озером. А я поглядываю совсем в другую сторону, где работает бригада Яшки Рыжего. Я не знаю, как подъехать к деду.
   - Дедушка!
   - А?
   - Вон тоже косят.
   - Вижу.
   Из-под руки дед глядит в степь, где видны разноцветные пятна рубах и тихо стрекочут две сенокосилки. Две другие чернеют неподвижно, словно подбитые птицы.
   - Лошадей у них не хватает: косилки стоят.
   Дед смотрит на меня:
   - Привыкай напрямик говорить.
   - У нас лошади стоят, - напрямик говорю я, - а у них косилки. Личные частники мы, что ли?
   - Ишь ты, "личные частники"! Это кто же тебя надоумил?
   - Яшка приходил.
   - Вона! Знакомство свел.
   Я боюсь, что дед не согласится, и начинаю доказывать, что люди должны помогать друг другу. Дед слушает не перебивая. Когда я исчерпываю все доводы, он говорит:
   - Всё? Эк, разъершился! Аж покраснел... Помочь можно, чего ж не помочь. Вот закончим сегодня копнить и поможем твоему Яшке.
   К полудню к нам подъехал верхом Мамочка.
   - Эй, косари, бог на помощь! - крикнул он, соскакивая с запыленного низкорослого конька. - Напиться не дадите?
   Я притащил туесок с водой. Мамочка долго не отрывался от посудины.
   - Эх, хороша водица! - крякнул Мамочка, вытер губы и снова припал к туеску.
   Вода ручейком сбегала по подбородку, по кадыку, сновавшему вверх-вниз, и убегала за ворот, оставляя светлую морщинку на запыленной коже.
   Наконец он напился, и они с дедом закурили.
   - Ну как, Данила Петрович, не примечал?
   - Не приметно покуда, - ответил дед.
   - А ты, парень, не видал тут случайно посторонних людей?
   - Видал. Яшка приходил.
   - Какой Яшка? - насторожился Мамочка.
   Я пояснил.
   - Какой же это посторонний? - сказал Мамочка. - Надо различать людей. Так ты и меня в посторонние запишешь. Во-первых, я о взрослых говорю, а во-вторых, о тех, кому здесь делать нечего. Понял? Таких видал?
   - Видал. - И я рассказал все о Проньке и о своей разведке.
   - Та-ак, - протянул Мамочка. - Значит, самогон нес, вызверок? Ясно. А ты, парень, уже большой, а того не мерекаешь, что в таком деле нельзя одному. И до се молчал. Это ты плохую услугу нам сделал. Опять как с продавцом. Понимать надо, голова - два уха.
   Мамочка посмотрел на лес долгим, изучающим взглядом, будто хотел проглядеть его насквозь.
   - Так мы и предполагали. Тут они. Не спугнул ли ты их ненароком своей разведкой? Ить это ж надо такую мечту поиметь: самому выследить! Эх, парень, парень!..
   Мамочка сел на конька и тронул поводья. Конек, ёкая селезенкой, взял с места рысью.
   - Конец Воронку приходит, вчера под ним коня убили, - сказал дед, всаживая вилы в копешку. - Сколь веревочка ни вейся, а конец будет.
   * * *
   Встретили нас сдержанно. Крестьяне бросили работу и глядели, как мы приближаемся. Я немного растерялся, запоглядывал на деда, но он невозмутимо правил лошадей на луг. Навстречу бежал рыжий Яшка, размахивая руками и горланил:
   - Я говорил, что приедут, я говорил! Ура-а! Смерть золотопогонникам!
   Он с размаху толкнул длинного черного, как грач, мальчишку, оба упали и долго пыхтели на кошанине.
   Четким военным шагом подошел к нам худощавый парень в просоленной под мышками красноармейской гимнастерке с засученными рукавами.
   - Ну, спасибо, - пожал он руку деду. - Спасибо, выручили, а то, как на грех, лошади обезножели. - Я бригадир.
   - Чего там, - неожиданно сконфузился дед. - Дело соседское, начальство не взыщет.
   - Признаться, я не верил, - прищурил белесые глаза бригадир. - Яшка говорит: приедут, а я в сомнении. Не обессудь, отец.
   - Чего там, - снова сказал дед. - Куда направите-то?
   Дед косит на сенокосилке, а я с ребятами, под предводительством Яшки, сгребаю валки хрустящего сена. Неожиданно узнаю в одной из девчонок Аленку-тихоню. Чего она здесь? Оказалось, что Яшка родня какой-то ей, двоюродный брат, что ли, а бригадир - ее дядя. Вот она тут с ними и работает. Работа идет дружно, весело.
   - Ого-го! - кричит Яшка и яростно орудует граблями. - Давай, давай!
   "Давай, давай! - мысленно повторяю я, стараясь не отстать от ребят. Давай, давай!"
   Еще никогда я так не работал. Солнце, степь, воздух - все помогало нам. Кто-то запел. Все подхватили и, умываясь потом, пели песни, веселые и задорные, и работали легко и радостно.