Соболев Леонид. Капитальный ремонт

   Юрия поразила обида, прозвучавшая во всем этом, и он посмотрел на Сергея Марковича совсем по-новому. Смутной догадкой мелькнула где-то мысль, что не было бы, пожалуй, ошибкой дать таким людям наладить флот. Ведь и Николай почти так же упрекал верхушку флота в бездарности, но, как всегда, по-своему - под маской цинического равнодушия.
   - Цусима! Цусима! - продолжал Сергей Маркович, вновь впадая в пафос и потрясая руками так, что манжеты защелкали, как кастаньеты. - Неужели нужен второй разгром, чтобы обучить сиятельных идиотов четырем правилам арифметики? Вы опять, как до Цусимы, за счет флота содержите береговое ведомство, штаты, порты, адмиралтейство и дачи ваших адмиралов... Позор! Честное слово, мы задыхаемся в атмосфере бездарностей, взяток, преступлений! У нас связаны руки, заткнуты рты, мы не можем протестовать против засилья бюрократического генералитета. Ей-богу, само правительство толкает нас к крайним мерам! Оно дождется, что мы выйдем на баррикады вместе с теми, кто борется сейчас на окраинах за свободу и справедливость!..
   Теперь Юрий обозлился: после Цусимы вошло в моду ругать русский флот на чем свет стоит, это сделалось хорошим тоном для всех либеральных деятелей, вроде этого адвоката. Юрий лихорадочно вспоминал, чем отбрил этого обличителя Николай, как-то заспорив с ним о флоте и тоже докатившись до неизменного упоминания о Цусиме. Что-то он тогда ловко ввернул такое, что заткнуло адвокатское "отверстие", как клепкой... Какую-то историю с телефонами акционерного общества Н.К.Гейслер и К°, в правлении которого Сергей Маркович тоже играл что-то вроде роли. Телефоны, кажется, предлагала Япония, и задешево. Но кто-то кому-то дал взятку, и флот получил наши телефоны - втрое дороже и всемеро хуже. Однако, не вспоминая тонкого хода взятки, боясь запутаться в незнакомом вопросе и этим только дать лишнее оружие адвокату, Юрий собрался было ответить мальчишеской резкостью, но неожиданно вошел Валентин.
   За громовой речью Сергея Марковича даже не было слышно его звонка. Юрий обрадовался его приходу - Валентин умел спорить с дядюшкой до хрипоты и отлично сажал его в калошу. Хотя он держался взглядов гораздо более левых, чем Сергей Маркович, и мирился только на демократической республике, но Юрий не придавал значения его левизне, отмечая только факт посрамления говорливого адвоката. Студент мог ловко обращать оружие Сергея Марковича против него самого и дядюшкины обличения министров расширял до обличения самого дядюшки в беззубом либерализме. Юрий раскрыл было рот, чтобы стравить их в жестоком споре, но Валентин, озабоченно кивнув всем головой, взволнованно подошел к Полиньке:
   - Мамы нет? Ну ладно, слушай, сестра... Я обещал своему товарищу, Егору, из Техноложки - помнишь, я рассказывал? - замечательный парень! приютить его на день-два. Ему необходимо переждать волну арестов, у нас никому в голову не придет его искать... Я думаю, мама согласится, как ты считаешь?
   Полинька подняла на него глаза с испугом и обожанием. Валентин время от времени пугал семью неожиданными поступками. Раз он притащил на хранение пук нелегальных брошюр, и их прятали всей семьей, совместно придумывая особо надежное хранилище, причем Миша развернул все свои пинкертоновские познания, а Анна Марковна, проходя мимо продуктового ларя около кухни, всю неделю вздрагивала и старалась ступать на цыпочках, как бы ожидая, что брошюры взорвутся. Другой раз Юрий, придя в отпуск, застал незнакомую (и прехорошенькую притом) курсистку, которую даже ему представили в качестве якобы приехавшей из Воронежа племянницы Анны Марковны, пока курсистка сама не проболталась за вечерним чаем, что у ее подруги был обыск. Юрий ничего не имел против Валиных революционных увлечений. Они были совершенно естественны, и он расценивал их как обычную традицию: пажи и правоведы должны быть фатоватыми, павлоны и николаевское кавалерийское - круглыми идиотами, гардемарины Морского корпуса - сдержанными и остроумными, а студенты - волосатыми и обязательно революционерами. Таков был стиль каждого учебного заведения, и студент, занимающийся революцией, казался Юрию гораздо естественнее, чем студент-белоподкладочник, раскатывающий на лихачах, как правовед, французящий, как лицеист, и называющий царя не царем, а его величеством, как пажи. Это было так же смешно, как если бы Юрий вдруг занялся изучением тех брошюрок, которые прятались Валентином. В конце концов Валентин все это на себя напускает для придания себе весу и для оправдания того, что за четыре года он едва перешел на третий курс филологического факультета. Сам же по себе он - добрый малый, любит поволочиться за женщинами, свободно и хорошо держится в обществе и большой приятель лейтенанта Ливитина, с которым (и с Пахомовым) он кончил гимназию.
   - Что ж, Валя, если нужно помочь человеку, мама, конечно, не рассердится, - сказала Полинька и добавила значительно: - Никто не видел, как вы вместе вошли? Где он?
   - На лестнице, внизу... Мне кажется, мы сбили след, - ответил Валентин так же значительно, откидывая прядь, падавшую на лоб.
   Эта прядь черных волос и демократическая косоворотка под студенческой тужуркой необыкновенно ему шли. У него, как и у всех Извековых, была очень тонкая кожа, и когда он волновался в споре, кровь проступала на щеках нежным пятнистым румянцем, что вместе с черной прядью, крайними взглядами и неоспоримой смелостью поступков, вроде скрывания литературы, служило причиной бесчисленных романов с медичками. Сейчас он тоже порозовел, возбужденный ощущением собственного героизма.
   - Это замечательный человек, умница, твердый характер, прекрасный организатор... Ему, понимаешь, решительно негде ночевать, все его квартиры под слежкой, и ночью, наверное, будет обыск... Так я побегу...
   - Постой, Валентин, - сказал Сергей Маркович, подымаясь из кресла обиженным Саваофом. - Я понимаю, что не могу иметь на тебя никакого влияния, ты живешь своим умом. Но все же послушай голоса благоразумия, оставь это дело.
   Валентин даже остановился.
   - Дядюшка, - воскликнул он возмущенно, - я дал слово! Ему негде переждать волну репрессий! Мы же ничем не рискуем, вы отлично знаете, что за мной слежки нет.
   - А за ним?
   - Я привез его в закрытом извозчике, - сказал Валентин гордо.
   - В солнечную погоду - закрытый верх! Каждый шпик бросится на это, как окунь на блесну. Откуда ты его привез?
   - С Выборгской.
   - Через мост? Сквозь строй полицейских взглядов? Дети, дети!..
   - Дядюшка, он ждет внизу, и это опасно, - сказал Валентин твердо. - Во всяком случае я приведу его сюда, а насчет ночевки решим...
   - Как хочешь, Валентин, но тогда я буду вынужден прекратить посещения этой квартиры, - так же твердо ответил Сергей Маркович. - Если ты в глупом мальчишеском азарте можешь ставить на карту свое будущее, то я своим настоящим рисковать не желаю. Слуга покорный.
   Валентин гневно на него посмотрел, и непоправимая резкость готова была прозвучать в притихшей гостиной, но Полинька быстро подошла к нему и легко обняла его плечи.
   - Валя, милый, дядя прав... Подумай, какой удар будет для мамы, если, не дай бог, за вами следили... Валюська, ну подумай...
   Дядя Сергей Маркович стоял, молча смотря на Валентина, вытянувшись во весь рост, недвижный, большой и холодный, как кариатида в подъезде Русско-Азиатского банка, где лежали процентные бумаги, на наличии которых строилось благосостояние семьи Извековых вообще и приданое Полиньки в частности.
   Валентин в отчаянье развел руками.
   - Дядя, все это недостойно... Я же обещал ему! Он ждет и волнуется. Как я ему объясню свое... предательство, другого слова я не нахожу!..
   Юрий Ливитин с облегчением увидел, что студент сдался. Шутки шутками, но таскать в квартиру подозрительных людей - это уж слишком. Увлечение Валентина заходит далеко, мало ли, действительно, может быть неприятностей. Он ясно представил всю нелепость своего положения в случае ночного посещения полиции и вполне стал на сторону Сергея Марковича; занимайся политикой сколько хочешь на стороне, но не впутывай в это дело непричастных людей!
   Сергей Маркович, тоже оценив капитуляцию студента, потеплел и, дружески обняв, повел его в переднюю.
   - Объяснишь ты все очень просто и естественно. Скажи, что, войдя, ты неожиданно нашел здесь гардемарина, приехавшего в отпуск... и твой приятель сам откажется от твоей услуги...
   - Сергей Маркович! - вспыхнул Юрий.
   Но Сергей Маркович, не слушая, уже вышел с Валентином в переднюю.
   Миша расхохотался:
   - Вот струсил дядюшка, знаменито!
   Голос Сергея Марковича доносился из передней вкрадчивым адвокатским журчанием. Валентин, казалось, принял все его соображения, но вышел на лестницу с гнусным ощущением.
   Тишенинов стоял на второй площадке, скучающе смотря в цветное стекло окна. Дети на дворе играли в войну. Мальчуган в бархатном костюмчике нес трехцветный флаг и, нещадно трубя в рожок, командовал дворницкими детьми; те смотрели на блестящий рожок с безнадежной и лютой завистью, шлепая по асфальту босыми ногами. Лиловый ромбик окна окрашивал солнечный двор в мрачные тона, дети и флаг казались нереальными, повисшими в холодной пустоте.
   Тишенинов судорожно зевнул и зябко передернул плечами. Спать хотелось непобедимо: последнюю ночь он провел на барже у сплавщиков, перед этим - на вокзале, а целые дни был на ногах. События вынуждали действовать. Стачка росла, перерастая в уличные бои, завод за заводом бросали работу. В эту массу голодных, доведенных до озлобления людей Егор Тишенинов и десятки ему подобных были брошены, как скупая пачка листовок петербургского комитета РСДРП. Было мало средств на листовки, было мало людей, могущих противопоставить ясную мысль о рабочей революции розовым словам об экономических требованиях.
   Извеков не возвращался.
   Тишенинов выругался сквозь зубы. Конечно, это было ошибкой. Все было ошибкой. Во-первых - не следовало лезть сюда, в центр города, польстившись на безопасный ночлег в господской квартире. Во-вторых - не следовало пытаться сыграть на "патриотической" овации, чтобы провести демонстрацию через мост. Лиловое стекло охлаждало мозг, уничтожая возбуждение, и через него эта попытка оборачивалась форменной авантюрой. Она не могла закончиться иначе, чем она закончилась. Он обязан был удержать себя от озорной мысли обмануть полицию французами. Проклятая романтика студенческих сходок. Близорукое геройство. Дурак!
   Он опять зевнул, раздирая угол рта, наклоняя голову. От этого лиловый ромбик передвинулся, и яркий белый день ударил в глаза. Флаг у барчонка приобрел настоящие свои цвета: белый, синий, красный. Сон наваливался нагло, не считаясь ни с лестницей, ни с солнцем, трехцветный флаг поплыл в глазах, Тишенинов качнулся на ногах, заснув на десятые доли секунды.
   Сон пробежал под веками, играя трехцветием флага; теперь это была простыня, на которой лежали мертвая женщина в синем ситцевом платье и девочка в красном с огрызком леденца в застывшей руке. Так их уносили с Нижегородской, когда казаки вернулись на мост...
   Сверху раздались шаги, и Тишенинов, вздрогнув, проснулся и выжидающе поднял глаза.
   Смущенный вид Валентина сразу объяснил ему положение вещей. Он усмехнулся про себя, вспомнив, как горячо обещал ему Извеков, что с квартирой все будет очень просто и легко. На что, кроме пустых обещаний, способен этот кокетничающий с революцией щеголеватый барчук?.. Тишенинов, не дождавшись, когда Валентин соберется наконец заговорить, повернулся и пошел вниз.
   - Коллега, подождите, я вам все объясню, - воскликнул Валентин, мучительно краснея.
   - Да ладно, чего там. Все ясно, как кофе. Прощайте, Извеков, зря вы меня тащили, я все наизусть знал, - сказал Тишенинов, нехорошо усмехаясь, и решительно пошел вниз, длинный, худой, в потрепанной тужурке и пузырящихся брюках.
   В гостиной гремел шторм. Юрий выпускал тысячу слов в минуту, негодуя на недостойный маневр Сергея Марковича. Он возмущенно развивал мысль, что военная форма не означает жандармской души под ней, что можно иметь различные политические убеждения и уважать их друг в друге, что русское офицерство никогда не несло полицейских обязанностей, что запугивать людей погонами - значит только порочить военное сословие и что, наконец, есть такие понятия, как честь и благородство, - понятия, очевидно, неизвестные в адвокатском мире. Это было уже слишком, и Полинька собралась пролить масло в бушующие волны гардемаринского гнева. Но Сергей Маркович добродушно поднял руку.
   - Общее негодование! Единодушное порицание трусости дядюшки! - сказал он, смотря на Юрия, как на цыпленка. - Молодежь, молодежь! Что ж, приводите к себе в квартиру скрывающихся революционеров, а потом удивляйтесь, что вы идете в Сибирь, а революция отодвигается. Если позволите, я разъясню вам...
   И он разъяснил свою позицию округлыми периодами с умело расставленными восклицательными знаками. По его мнению, Валентин по собственной глупости рисковал навредить революционному движению, которым он так горит. Валентин имеет чистую квартиру, и было бы преступлением лишать себя в дальнейшем возможности припрятать литературу или скрыть у себя тех людей, которых можно было скрыть. Слово "можно" дядюшка подчеркнул и перешел к оде. Ода имела темой осторожность, которая есть мать победы, подобно тому как горячность ее смерть.
   Вряд ли это кого убедило. Неловкое молчание по окончании оды становилось тягостным. В передней хлопнула оставленная Валентином открытой дверь и зазвучал звон шпор. Сергей Маркович оглянулся, как будто его ударили.
   Шпоры зазвенели в передней деловито и нагло. Звякнула сабля, вероятно, о ножку стола. Донеслись неразборчивые и отрывистые мужские голоса.
   Сергей Маркович оглянул всех с видом пожилой крысы, попавшей в глупую мышеловку, и сделал отчаянный жест, как бы желая сказать: "Ну вот, я говорил..." Полинька привстала, побледнев, а Мишка ругнулся вполголоса:
   - Достукался Валька, дурак, до обыска...
   Юрий потянулся за трубкой, стараясь скрыть неприятное волнение. Жандармы?.. Это было бы вконец глупо!
   Но в дверях появился молодой кавалерийский поручик, а за ним смущенный Валентин - и все в гостиной сразу заговорили с необычайным возбуждением. Полинька радостно вспыхнула. Сергей Маркович шумно выпустил из легких воздух, который начал там портиться.
   Пахомов секунду постоял в дверях, как бы давая полюбоваться на свою стройную фигуру в ловком кителе и в походных ремнях, и потом, скользя, вошел в гостиную, распространяя свежий запах одеколона и ременной кожи.
   - Адски устал, зверски голоден, счастлив, как бог... влюблен, как корнет, - быстро кидал он, растягивая слова, пожимая всем руки и задержав руку Полиньки в своей. - Здравствуй, Юрик, что Николай?.. Новости слышали, господа?.. Валя, теперь к нам в кавалерию, а? Какие были дни, обалдеть!.. Видел государя, подъем колоссальный! Курить можно?
   Он обошел всех своей танцующей походкой и присел в кресло, улыбаясь, играя глазами, покачивая плечами, не давая никому отвечать, рассыпаясь в трескотне новостей, вопросов и восклицаний и ни секунды не находясь в покое. Закуривая, он одновременно тащил к себе пепельницу, швырял на столике альбомы и все время подрагивал обтянутой в рейтузы ногой, звякая шпорой. Слова рвались из него, шарахаясь друг от друга распуганным табуном и лишь по дороге понимая свой собственный смысл. Они разлетались в разные стороны, как бы оборванные быстрыми поворотами танца, - и оттого (и от легкого рокота шпор) казалось, что в гостиной все время играет музыка. И сам Пахомов, непрерывно раскачиваясь и поворачиваясь в кресле, казалось, танцевал вечную мазурку или силился справиться с горячим конем. Таков был кавалерийский шик, означавший, что поручик считает себя адским тоннягой-пистолетом.
   - Нет, серьезно, Валька, подумай! Господа, новости - зашататься! Во-первых, прощай мирная петербургская жизнь, прощай училище, я больше не курсовой офицер... Довольно пирога, - в строй, в строй, черт меня побери, в полчок. Утром государь лично поздравил моих юнкеров корнетами, совершенно неожиданно, - зашататься! Козероги обалдели от счастья, носятся теперь по Петербургу и бьют в морду портных... Подумайте, в три дня успеть все сшить! Пирамидально!
   Юрий насторожился:
   - Как производство в офицеры? Почему? Какое?
   - Необыкновенное... самим государем. Адски шикарно!..
   - Только ваших произвели?
   - Всех, весь лагерь... Павлоны, пажи, константиновцы, нашего славного кавалерийского - эскадрон и сотня... Представьте, утром парад, никто ничего не подозревает, вдруг - смиррна!.. - встреча, гимн, государь... Прочел приказ, поздравил юнкеров корнетами и подпоручиками, пил за здоровье... Рыдали... Я тоже ревел, как девчонка... Да, нас не так производили, подумайте, ведь это золотой выпуск, это царский выпуск, за три месяца до срока!.. Зашататься!
   Острая мучительная зависть кольнула Юрия. Производство! И какое! Самим царем! Есть же люди, которым везет! Он нетерпеливо встал и подошел к Пахомову поближе.
   - Значит, действительно война, Александр Васильевич?
   Пахомов вздернул плечами и быстро зазвякал шпорой.
   - Никто об этом вслух не говорит... Но сообразите сами - зачем такое внезапное производство, ведь ни у кого даже формы нет! Между нами говоря, на днях, вероятно, все будет известно. Война, кажется, решена всерьез... Приезд Пуанкаре очень... Полина Григорьевна, что с вами? Господа, воды!
   Поручик бросился к Полиньке и поспел как раз кстати, чтобы подхватить ее в объятья. Побледневшее ее лицо с полузакрытыми глазами прильнуло к его кителю. Валентин растерянно кинулся к ним. Сергей Маркович схватил графин. Юрий презрительно поморщился: очередное представление. Но Полинька, казалось, в самом деле обмерла. По крайней мере, она лежала на руках поручика недвижимо и бесчувственно. Сергей Маркович, расплескивая воду, подошел со стаканом, но Пахомов уже поднял Полиньку на руки.
   - Ничего, ничего... Адски глупо вышло, какой я осел! Валя, помоги!
   Они осторожно понесли Полиньку в ее комнату. Сергей Маркович значительно покачал им вслед головой, вытирая платком пальцы.
   - Сколько еще таких трагедий будет в эти дни! - сокрушенно сказал он, снимая телефонную трубку. - Сколько слез, сколько разлук!.. Будьте добры, барышня, 24-08... Ужасно, ужасно, цветущие молодые люди!.. Добрый вечер, Аверьян Ильич. Вот что, голуба, езжайте с утра в правление, скажите Модесту Васильевичу, что я советую до моего приезда ни одной поставки не подписывать... Ни одной, Аверьян Ильич... Вот именно про эту я и говорю... придется кое-что пересчитать... Потом вот что, голуба, я раньше часу из адмиралтейства не освобожусь, заезжайте по дороге в банк, дайте приказ все, что там за мной есть, продать... Все, все... и ноблесснеровские... Так, наитие святого духа!.. Ах вы, старый шакал, ну, продавайте тоже, раз унюхали. Поцелуйте ручку Розалии Марковне, никак не соберусь...
   Юрий взволнованно курил. Новости Пахомова неприятно его раздражали. Правда, это сходилось с мнением Бобринского, что война на носу, - но так внезапно?.. Впрочем, французская эскадра... может быть, помощь... в конце концов эта сараевская история тянется почти месяц... война неминуема, это ясно...
   Вдруг что-то ударило в его груди плотно и гулко (будто рядом бухнул турецкий барабан), и сердце заколотилось.
   Война!
   Он ощутил это слово целиком, во всем его буйном и страшном веселье. Праздничный грохот недавнего юбилея Отечественной войны, кивера, "Торжественная увертюра" Чайковского, пушки и пороховые дымы, "Война и мир", подвиги и слава, мундир отца с георгиевской ленточкой, оловянные солдатики на зеленом поле письменного стола, модели кораблей, плеяда нахимовских адмиралов, позор Цусимы, знамена Морского музея, черные доски героев в корпусной церкви, - хлынуло в него многоцветным потоком виденное, слышанное, прочитанное и взнесло, рождая восторг, и трепет, и страсть.
   Война! Голубые башни "Генералиссимуса", орудия, умные, как люди, залпы, всплески, черный дым, убегающий перед плотным звуком взрыва погребов, изменчивый путь военного счастья, страшное и тайное величие морского боя, андреевский флаг, последним уходящий в спокойную воду (пусть! пусть!), подвиги, слава, ставка ва-банк на одну морскую карту, - скоро ли, скоро?
   Война! Война так рано, так глупо рано, когда до производства еще тысяча и один проклятый день? Ждать, сидеть за партой, зубрить, когда другие умирают и побеждают в неповторимой, великой игре народов? Немыслимо! От этого хотелось кричать, плакать, молиться, бежать куда-то, торопя других...
   Он обвел гостиную заблестевшими глазами. Но здесь сидел один Сергей Маркович, давно уже положивший телефонную трубку и читающий теперь внимательно заднюю полосу вечерней газеты (биржевик проклятый!). Миша исчез, очевидно, к брату с новостями, Пахомов где-то приводил в чувство Полиньку.
   Юрия вдруг потянуло в корпус. Там его могли понять с полуслова такие же, как он, юноши, - возбужденные, нетерпеливые, оскорбленные торопливым бегом истории. Может быть, Юрий был бы тем первым, кто обрушит в стоячее болото корпусных будней торжественную и праздничную весть: война!..
   Но никого в корпусе нет; те, кто был вместе с ним в почетном карауле, в отпуску, а остальные - в плавании. Юрий взволнованно прошелся по гостиной и пошел к Полиньке, ища Пахомова. Братство по оружию влекло его к поручику: это был свой, военный, кто мог здесь понять буйный напор его чувств. Юрий раскрыл дверь рывком (до стука ли в такие минуты) - и попятился.
   Полинька, очевидно оправившись от обморока, взасос целовалась с женихом, приподнявшись на кровати на локоть. Дорвалась, нечего сказать! К своим многим обидам в этом доме Юрий прибавил еще одну - горькую и тяжкую обиду за себя, за Пахомова (поручика Пахомова) и за прекрасное, очищающее, огненное дыхание великого слова "война".
   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
   Петербург медленно утопал в бархатной постели июльских сумерек нижними этажами дворцов и ступеньками папертей соборов. Торчали еще их колонны, памятники на площадях да адмиралтейская игла: золото на ней и на куполах соборов прощально поблескивало в темнеющем небе. Дно глубоких улиц было в полутьме, особенно там, где шел Тишенинов. Торцов здесь не было, улицы эти были изрыты черной оспой булыжников, огромных и твердых, как черепа городовых; встречная телега грохотала по ним, как будто где-то близко работал пулемет.
   Торцы были бы врагами: на них падал яркий свет из окон кондитерских и от подъездов кинематографов. Кондитерские опасно манили булками и пирожками (Тишенинов с утра не имел в желудке ни крошки), кинематографы - призраком мягкого сна под музыку и стрекот экрана (он не спал третью ночь). Но везде, где был свет и люди, могли быть нежелательные встречи. Улицы с булыжником были безопаснее; крутя, они дружески вели Тишенинова через весь город от квартиры Извековых к Нарвским воротам.
   Война!
   Это слово, вырвавшись из его собственной речи, шло за ним по пятам от самого завода Лесснера. Конечно, это была война - с убитыми, ранеными и пленными, с лихой казачьей атакой и трофеями в виде мертвой женщины и девочки с леденцом, настоящая война пулеметов и шашек против поющих ртов и кусков красной материи, - война, требующая регулярного войска, диспозиции и артиллерии: стреляли же по деревянным домикам Пресни из полевых орудий?.. Может быть, завтра будут ухать по Выборгской из осадных...
   Война!
   Их было две - совершенно различных войны. Одну вели уже давно, без обмена нотами и без официальных ультиматумов, но вели всерьез. Потери доходили до настоящих военных цифр. За три года - девятьсот пятый, шестой и седьмой - мы потеряли 26 183 человека убитыми и 311 117 человек ранеными. Кроме этих - сожженных на крейсере "Очаков", убитых пулями, снарядами, утопленных в ревельских баржах, запоротых карательными отрядами, - с нашей стороны числились потери еще по двум графам: повешенных по приговору военно-полевых судов - 2249 человек и убитых во время погромов - 37 398 человек. Сверх того мы терпели ежегодно убыль пленными и пропавшими без вести в крепости, на каторге и по тюрьмам; средняя цифра этих потерь была 14320 человек за год.
   Конечно, это была война, только называвшаяся иначе: революционным движением. Это была настоящая война, с быстрыми перебросками войск, с марш-маневром Семеновского полка на Москву, с позиционным измором охранкой, с ракетами и орудийным гулом, с шифрованными телеграммами в Царское Село, с молебнами и наградами, с горящими домами и утопленными кораблями. Цифра потерь была хорошей военной цифрой, приличной для любого европейского государства: 65 830 одних убитых. За три года Крымской кампании каждая из стран-союзниц - Англия, Франция и Турция - потеряла убитыми по 88 000 человек. Немногим больше.
   И была другая война. Она еще не разразилась, она висела над Россией тяжелой, все небо покрывающей тучей, набухшей кровавым дождем и отыскивающей точку, которая могла бы притянуть молнию... Поставьте громоотвод на золотую головку Петергофского дворца! Молнию тянет туда, в тихий разговор императора Николая и президента Пуанкаре. Отсюда вспыхнет пожар, отсюда!..