- Во-он вы какой, оказывается...
   - Какой? - Юрий взглянул на нее снизу, она стояла на табуретке, принимая от него последние бутылки и ставя их на верхнюю полку.
   - Да такой... Забавный, веселый... Интересный...
   - А я такой и есть! - засмеялся Юрий.
   - Ну да... Придете - надутый какой-то, церемонный, будто в театре играете или чего боитесь... Вроде связанный.
   Юрий поднял брови - удивительно, до чего верно!
   Именно так обычно и чувствовал он себя в "лилла хютте", и не только когда тут бывала штатная свита "мраморной вдовы" - солидные кавторанги, блестящие Старшие лейтенанты, "гвардейского экипажу идиот первой статьи" лейтенант граф Гейден с миноносца "Войсковой" - или молодые шведы и не менее молодые чиновники генерал-губернаторской канцелярии из свиты Анастасии Петровны. Нет, даже и в тех редких случаях, когда они были здесь только втроем, Юрий сидел между Ириной и Николаем в точности так, как сказала Сашенька: вроде связанный. И как это сумела она подметить? Он с любопытством поднял на нее глаза.
   - Вон вы, оказывается, какая... - в тон ей протянул он.
   Сашенька ответила ему взглядом, в котором играла неясная улыбка, выжидающая и поддразнивающая.
   - Какая? - тоже в тон ему спросила она.
   - Наблюдательная. Ловко вы это подметили - "связанный"...
   - А я многое вижу, Юрий Петрович, да мало говорить могу... Помогите-ка мне слезть, все уже расставила, - и она, наклонившись, протянула к нему обе руки, продолжая смотреть на него тем же особенным взглядом, которого он никак не мог понять. Казалось, она от него чего-то ждала. Чего? Может быть, он упускает удобный случай, и надо просто охватить ее за талию и снять с табуретки. Тогда само собой получится объятье и...
   Но тут же со всей беспощадной ясностью ему припомнился недавний случай с Наташей. Правда, здесь совсем другое, атака идет не с его стороны, не зря же Сашенька смотрит таким взглядом... Да и хороша она очень, стройная, тоненькая, изящная, не то, что эта телка Наташа, никто не скажет, что это простая горничная. Совсем француженка... Но черт их знает, этих горняшек, вдруг выйдет скандал, узнает Ирина Александровна, Николай...
   Он решительно отступил на шаг и протянул руку. Сашенька легко оперлась на нее, соскочила с табуретки и тут же оправила волосы с таким спокойным и безразличным видом, словно ничего другого и не ждала.
   Юрий похвалил себя за сдержанность.
   - Пойду вымою руки, перемазался я тут с вашими бутылками, - сказал он, выходя в переднюю.
   - А вы в ванную идите, там колонка греется, можете душ взять! крикнула ему вслед Сашенька.
   - Правильно! - обрадовался Юрий. Взять горячий душ после этой дурацкой ночи в вагоне было очень кстати. Он повернул в ванную комнату, где никогда не бывал, - в этих новых комфортабельных гельсингфорсских домах гости имели возможность вымыть руки, не выходя из уборной, где для того был устроен умывальник.
   Открыв низенькую дверь, он невольно остановился.
   Все здесь было погружено в странный зеленый полумрак, в котором таинственно поблескивал никель кранов и глубоко мерцало стекло зеркал, отражавшее слабый свет фрамуги, выходящей в полутемную переднюю. Сильный запах знакомых духов наполнял всю небольшую комнату, и казалось, что где-то в сказочном этом подводном царстве была и сама Ирина. Присутствие ее ощущалось настолько, что, шаря по стене в поисках выключателя и наткнувшись на что-то мягкое и нежно-пушистое, Юрий сперва невольно отдернул руку.
   Яркий мягкий свет наконец хлынул со стен и с потолка, в ему стало понятно, почему полумрак ванной был зеленым: и большая, широкая чаша умывальника, и три ступеньки, ведущие к ванне, и сама эта ванна, торжественная, как алтарь, и стены - все было из зеленого фаянса или выложено зеленым кафелем, даже циновка, лежавшая на полу, была цвета морской волны. Огромное овальное зеркало над ванной и другое, поменьше, над чашей умывальника, отражая стены, тоже казались зелеными, и только висевший у дверей халат, на который наткнулся Юрий, был ослепительно белым.
   Ошеломленный, в каком-то невольном смущении, Юрий с любопытством и неловкостью оглядывал этот храм неизвестной ему религии - женского служения собственной красоте. Множество флаконов, баночек, тюбиков, щеток и щеточек, пилочек и гребенок, мочалок и губок - от крохотной до гигантской, которая с королевским достоинством свешивалась над ванной, кремы, ножницы, пинцеты, непонятные электрические машинки не то для массажа, не то для ингаляции, какие-то стеклянно-резиновые приборы, кувшины, тазы и тазики, пульверизаторы в цветных сетках, пушистые полотенца, салфеточки, белоснежный халат, хранивший, казалось, прикосновение нежной атласной кожи, всепобеждающий призывный запах духов, название которых было неизвестно самому Николаю, все это каким-то новым, неожиданным образом выказало ему Ирину Александровну.
   Юрий еще раз окинул взглядом это впервые увиденное им святилище женских тайн и попытался найти ему оправдание. Конечно, всякой красивой женщине необходим храм гигиены, однако в том, что он видел вокруг себя, было нечто настораживающее, сомнительное. Все это походило более на тщательно оборудованную лабораторию, которая откровенно преследовала не столько цели гигиены, сколько совершенствование или поддержание могущества женской красоты. Зеленое и душистое колдовство уводило мысль в жаркие, сладкие тайны, сердце само собой забилось быстрее, и в светлой глуби зеркал Юрий, сам того не желая, вдруг увидел обнаженное - прелестное, тонкое и хрупкое победительное тело, упоенно любующееся собственным отражением...
   И тут ему внезапно пришло в голову, что, может быть, именно это влюбленное в себя и влюбяющее в себя других, изящное, холеное тело, со всеми его желаниями, требованиями, капризами - было главнейшим содержанием жизни Ирины Александровны, будущей жены брата.
   Мысль эта поразила его. Что-то начало для него проясняться в "мраморной вдове". Смутные и недоказуемые догадки, которые и раньше бродили в нем, теперь приобретали неожиданную четкость. Эти вечные провороты и рестораны, шумная свита поклонников - в Гельсингфорсе одна, в Петербурге другая, ящик вина, который подполковник Рогуля позволяет себе присылать сюда, как в свой дом, неразрывная дружба откровенно распутной "бэт нуар", легкомысленный и жестокий отъезд с ней на Друмсэ, наконец, эта удивительная ванная... Или он, Юрий, самонадеянно видит то, чего нет, или Николай слеп: ведь для него Ирина - мечта, смысл жизни, "земной бог", как называли ее в кают-компании... Но променять последнее, может быть, свидание с Николаем на дачный пикник?.. Ужасно!
   Недавний веселый подъем исчез, словно его и не было. Где-то в самых тайниках мысли мелькнула горькая уверенность, что женщина, которую любовь Николая украшает, венчает, возводит в святыню, совсем не святыня, не идеал. И уж с совершенной ясностью оказывалось, что ни семьи, ни дома, о которых он, Юрий, видимо, бессознательно тосковал, тут никогда не получится.
   Подавленный своим открытием, он пытался думать о другом, но мысль эта настойчиво возвращалась. Семья... Дом... Николай идет на какое-то опасное дело, сам он тоже решил ринуться в военную бездну - и оба они были невероятно одиноки, оба ждали обыкновенной ласки, обыкновенного участия. Кто проводит их на подвиг, кто поддержит в роковом решении? Никто. Могла бы мать, но ее давно нет на свете. И пойдут оба брата в мокрую флотскую смерть без напутствия, без ласки, без душевного слова, без поцелуя...
   Вот когда со всей силой почувствовал он тоску по несуществующему дому, сиротскую неутолимую жажду семьи!.. В первый раз за недолгую свою взрослую жизнь он готов был заплакать, как ребенок, которого все забыли, хотелось пожаловаться кому-то, чтобы услышать слова если не любви, то хоть сочувствия, если не вдохновляющие, то хотя бы ободряющие...
   Легкий стук в дверь заставил его обернуться.
   - Можно? - услышал он Сашенькин голос. - Я вам простынку принесла.
   - Спасибо, - ответил он машинально. Дверь открылась, и вошла Сашенька с мохнатой пушистой простыней.
   - А чтой-то вы не сказали, куда торопитесь? - спросила она, вешая простыню и снова поглядывая на него особенным взглядом. - Я думала, в отпуск приехали, а вы говорите, два часа...
   - Нет, Сашенька, не в отпуск, - медленно сказал Юрий. - Я попрощаться зашел.
   - А куда же это вы?
   - На войну.
   - Как это? - удивилась она.
   - А так... Завтра на миноносец - и, может быть, сразу в бой.
   Она засмеялась и покачала головой.
   - Ну да... Кто вас пустит, вам учиться надо!
   - А я и не спрашивался. Матросом пойду.
   Сашенька вдруг ахнула и всплеснула руками.
   - Ой, Юрий Петрович! - каким-то бабьим жалостным голосом вскрикнула она. - Что ж это вы, и в самом деле своей охотой на войну?
   Юрий молча покивал головой: да, мол, вот так, своей охотой. Он хотел сказать что-нибудь, но, взглянув на нее, махнул рукой, заволновавшись сам: глаза ее были полны слез, губы дрожали.
   - Юрий Петрович, да что это? - запричитала она. - Вам-то зачем? Ну, Николай Петровичу уж положено - офицер, а вы? Вам же еще можно учиться... Зачем вы это? Молоденький такой - и вдруг утонете?
   Испуг ее и жалость поразили Юрия. И оттого, что она сказала "утонете", а не "погибнете", он и сам почувствовал, как к горлу подступает комок. Ему стало ужасно жалко себя: действительно, все это далеко не шуточки. Слава славой, а мины, торпеды, снаряды... Он вдруг увидел, как барахтается в воде, выбиваясь из сил, а вокруг - ни шлюпки, ни круга, ни буйка... "Утонете"...
   - Ничего, Сашенька, все будет олл райт, - сказал он нетвердым голосом, отводя глаза.
   - Ой, миленький, - опять по-крестьянски протянула Сашенька. - Ну, пошли вам господь бог, дайте я вас на прощанье приласкаю...
   И она обвила его шею прохладными руками, жаркое влажное кольцо охватило его губы. Опустив руки, не обнимая ее, не касаясь прильнувшего к нему крепкого и горячего тела, он стоял неподвижно, вслушиваясь в медленное покоряющее движение, которое плыло вокруг его рта и вместе с которым так же медленно начала плыть и его голова.
   Потом веки его тяжело опустились, он вздохнул, обнял Сашеньку и ответил ее губам.
   Как ни странно, он впервые испытывал такой поцелуй. То, что бывало с ним ранее, было забавой, игрой или профессиональной прелюдией к дальнейшему и никогда его не захватывало. Но тут...
   Он хорошо понимал, что поцелуй этот рожден не любовью, а жалостью и сочувствием, а может быть (мелькнула и такая трезвая мысль), а может быть, просто расчетом бывалой женщины, польстившейся на чистенького юношу, недаром же она смотрела на него тем особенным взглядом. Но понимание всего этого отступало все дальше и дальше, в смутную и теплую бездну, откуда навстречу возникали чувства возвышенные и трагические, от которых ему было нестерпимо хорошо и печально. Не Сашеньку, горничную Ирины Александровны, целовал он в каком-то восторженном бреду, полузакрыв глаза, а женщину, провожавшую его в бой.
   Он уже искренне верил, что завтра будет стоять на качающейся железной палубе миноносца, заливаемой всплесками падений снарядов, и что это объятие - прощальное, последнее в покидаемой им жизни, и потому отдавался ему весь целиком, не зная, что будет дальше, но предчувствуя нечто небывалое, сладостное, волшебное.
   Вдруг губы его ощутили никогда не испытанный ранее холод. Жаркое кольцо, окружавшее их, распалось. Он открыл глаза: Сашенька, выскользнув из его рук, исчезла в дверях. Несколько секунд он простоял в столбняке недвижного безмолвного отчаяния, потом услышал (казалось, где-то очень далеко) звонок в передней.
   Он взглянул на себя в зеркало: вид у него был странный - не то что взволнованный, а почти полубезумный, глаза были красны, на щеках блестели слезы. Неужели он плакал, сам того не заметив?.. Юрий поспешил отвернуть кран и подставить лицо под острые холодные струйки - может, вернулась Ирина Александровна, тогда надо было немедленно привести себя в порядок. Вот уж с кем меньше всего хотелось ему сейчас встретиться! Опять играть глупую роль влюбленного и преданного пажа, когда внутри все болит и ноет, все спуталось и каждая спутанная ниточка тянет свой неразрешимый вопрос... Ну, о чем с ней говорить, если пять минут назад ему стало ясно, что он близок к тому, чтобы думать о ней так же, как об Анастасии Петровне? Никогда не простит он ей вчерашнего Друмсэ!.. Нет, придется подольше пополоскаться и сообразить, как себя вести. Конечно уж, никаких дурацких откровенностей о своем плане, и поскорее бы удрать...
   Кто-то довольно ощутимо похлопал его по спине. Он поднял голову и не поверил глазам: рядом стоял Николай. Как был, с мокрыми руками и лицом, Юрий кинулся к нему.
   - Кольча! - закричал он восторженно, как в детстве, когда, дождавшись наконец возвращения брата из гимназии, кричал ему навстречу это, им самим выдуманное ласковое имя. - Вот здорово, чуть не разошлись!
   Он наскоро вытер лицо, обнял Николая и крепко поцеловал его в гладко бритую, пахнущую знакомым одеколоном и табаком щеку. Лейтенант притиснул его к себе и, как бывало, приподнял над полом.
   - Молодец, Юрчён, что приехал! - сказал он, тоже называя его забытым детским именем. - Нынче ты мне, пожалуй, нужнее... Ну что ж, поговорим здесь, благо квартира пуста.
   Значит, он уже знает?.. Радость мгновенно схлынула, внутри поднялась мутная волна, сейчас Юрий почти ненавидел Ирину. Он тревожно взглянул на брата, но тот, будто ничего особенного и не произошло, крикнул в переднюю:
   - Сашенька, покормите-ка нас чем бог послал! - и, снова повернувшись к Юрию, пояснил: - На корабль я тебя не приглашаю, очень хорошо, что ты тут оказался...
   У Юрия упало сердце. Очевидно, "прожект", о котором говорилось в письме, адмиралом одобрен, и Николай заехал сюда проститься с Ириной на пути к тому неизвестному, что задумал. Что же это могло быть?.. Он опять взглянул на брата, и ему показалось в нем что-то новое - суровое и неотвязное, будто он все время о чем-то думает. Юрий с места понес веселую чепуху про Ивана-Бревно, про студента в поезде и пошел за ним в гостиную.
   В ней он бывал только вечерами, при свете неярких, скрытых в щелку ламп. Теперь, залитая утренним солнцем, она выглядела совсем иначе (как, впрочем, и многое в этот день). На толстом ковре неожиданно обнаружился узор, разбросанные по углам тонконогие декадентские столики, всегда заставленные коробками конфет, чашками, подносиками, бокалами, были непривычно пусты, и выяснилось, что они - из светлого клена. Небольшой кабинетный "Стенвей", на крышке которого вечером легкомысленно валялись яркие тетрадки тустепов, танго, рэгтаймов, блистал черным лаком, вернув себе подобающий строгому инструменту вид, и казалось невероятным, что его органное звучание чаще всего сопровождает модные романсы, опереточные песенки и даже ужасные изделия Рогули. Возле рояля на высоком изогнутом треножнике стоял в вазе большой букет роз. Зрелые, громадные, отяжелевшие, они склонили головы, источая предсмертный сильный аромат.
   Лейтенант, подойдя, по-хозяйски оглядел цветы и с удовольствием понюхал их.
   - Ай да Козлов! - одобрительно сказал он. - А скулил, что розы незавидные. Вполне хороши... Жаль, смотреть некому.
   Он тронул длинными пальцами пышную темно-красную розу, глядевшую прямо на него. Вздрогнув, словно вздохнув, она осыпалась внезапно и беззвучно. Крупные лепестки легли на ковре продолговатой кучкой, похожей, казалось Юрию, на могильный холмик, и у него болезненно сжалось сердце: Друмсэ, боже мой... Усмехнувшись, Николай коснулся другой. Она, будто только этого и ждала, осыпалась так же внезапно и бесшумно.
   - Tout passe, tout casse, tout lasse...* Прав был Козлов, оказалось худой гардероб, - сказал он и открыл нотный шкафик. - Потерпи немножко, Юрий, у меня старик Вагнер третий день в ушах бунтует, а господин старший офицер объяснили, что раз он немец, то играть его не патриотично, тем более на корабле российского императорского флота... - Он поставил ноты на пюпитр и, садясь, добавил просительным тоном: - Мне малость отойти надо, еще наговоримся, время есть...
   ______________
   * Все проходит, все рушится, от всего устаешь... (фр.).
   Полистав в раздумье страницы вперед и назад, он помедлил, потом тяжело опустил руки на клавиши, и рояль ответил ему тоже тяжелыми медленными аккордами, которые Юрий тотчас узнал. Это был первый акт "Валькирии", мрачно-торжественный мотив Валгаллы, заоблачного жилища богов, где Вотан собирал погибших в боях героев.
   Юрий тихонько присел на диван.
   Вагнер был давнишним, с гимназических лет, увлечением Николая. Играл он и в те годы и теперь, как он говорил, "для себя": технически не очень совершенно, путаясь в сложных пассажах, но очень выразительно и вдумчиво. Для Юрия, кто во всем подражал брату, Вагнер вскоре стал самым главным композитором, заслонив даже "Аиду" и "Кармен". Чтобы вполне понимать "Кольцо Нибелунгов", четырехоперную эпопею древнегерманского мифа, подправленного Вагнером, требовалось тщательно изучить тот звуковой словарь, которым он мечтал перевернуть театральную музыку. Часами слушая игру Николая и его пояснения, Юрий, еще не научившись сам читать ноты, мог не хуже завзятого вагнериста разбираться в сложной, по-немецки педантичной системе лейтмотивов, которыми Вагнер обозначал не только богов и людей, их чувства и взаимоотношения, но даже и такие философские и отвлеченные понятия, как судьба, коварство, жажда власти, обреченность року. Юрий отлично с этим справился, и Николай даже утверждал, что, если бы о князьях удельновечевой Руси Юрий знал хотя бы вполовину того, что о вагнеровских героях и богах, он имел бы по истории круглое двенадцать.
   Поэтому по тем отрывкам, какие сменяли друг друга, Юрий угадывал сейчас душевное состояние брата. Тот метался по всему клавиру как бы в поисках чего-то, что могло успокоить его, на что-то ответить, что-то объяснить, - и это метание выражало его внутреннее смятение, о причине которого Юрий догадывался. Николай пропускал целые страницы и задерживался на других, переходя от стремительного полета валькирий к любовной сцене Зигмунда с Зиглиндой, от поединка его с Хундингом к рассказу его о том, как могучий Вельзе исчез в бою, оставив его сиротой. Несколько дольше он играл ту сцену, где накануне боя с Хундингом безоружный Зигмунд взывает к отцу: "Вельзе, Вельзе, где же твой меч? Твой острый меч, что мне обещан?" Он сыграл этот вопль с таким страстным отчаянием, что у Юрия пробежал по спине холодок, ему вспомнилось письмо Николая, в привычной иронии которого сквозило то же горькое чувство безоружности перед боем. Он невольно взглянул на брата.
   Тот был внешне спокоен, глаза внимательно устремлены в ноты, и лишь крепко сжатые скулы да суровая складка в углу рта отличали его лицо от обычного выражения. Но когда в музыке - сперва намеком, потом все яснее начал пробиваться лейтмотив Нотунга, отцовского меча, вместе с этим стало светлеть и проясняться лицо Николая. Вот Зигмунд увидел у себя над головой воткнутый в дерево заветный меч - и короткая (до пронзительности простая) музыкальная фраза Нотунга зазвучала во всю силу оркестровой меди замедленно, плавно и ликующе, подобно волне, вырвавшейся на широкий разлив. Николай улыбнулся ей и торжествующе повторил еще раз, но тут же оборвал. Помрачнев, он, не глядя в ноты, взял несколько грузных аккордов - угрожающих, ненавидящих, весьма точно выражающих образ Хундинга, того, кто убьет героя.
   Потом медленно перелистал страницы. Теперь это была финальная сцена заклинание огня, лучшая, по мнению Юрия, в опере. В ней Вотан прощается со своей любимой дочерью - валькирией Брунгильдой, которая нарушила его волю и обречена им на волшебный сон, пока ее не разбудит первый нашедший ее смертный. Но, жалея дочь, он окружает ее огнем, сквозь который может пройти лишь тот, кто будет свободней его самого и кто не трепещет перед его копьем. Сцену эту Юрий мог слушать и играть бесчисленное количество раз, сам не понимая, что именно в ней его так волнует. Конечно же, это были не тяжеловато придуманные Вагнером и порой раздражающие своей нелогичностью события, в которых древний бог действовал иногда просто глупо. Тут побеждала музыка: вечной темой прощания - все равно кого и с кем - она отвечала на тайные движения человеческого сердца. Глубокая душевная ее скорбь всегда волновала Юрия.
   Весь поглощенный органным звучанием рояля, прикрыв ладонью глаза, он мысленно следил знакомое ему многоголосие оркестра, какое рояль полностью передать не может. Впрочем, Николай нынче играл на редкость выразительно левая рука как бы выговаривала в басах слова, которые Юрий знал наизусть. Обычно он воспринимал их именно как слова Вотана. Сейчас же, в нервной, порой срывающейся игре Николая они имели иной, совсем не вагнеровский смысл. Вотан пел: "Если я должен навеки расстаться с тобой, дорогая", - а Юрий понимал, что это сам Николай с тоской и страстью обращается к Ирине, ведь с этим он и приехал сюда - и ее не нашел... И пусть дальше шел оперный текст о героях, пирующих в Валгалле, о роге с медом, которого никогда уже не поднесет Брунгильда отцу, - все это было вздором, внешним покровом. На самом же деле под этим, как зимняя вода подо льдом, неудержимо стремил свое течение человеческий, сердце щемящий смысл удивительной этой музыки, который насыщает все ее медленные, мастерски розданные оркестру ходы.
   Вотан пел: "Простите, очи мои! Сверкали ярко вы мне, когда к блаженству душа стремилась в борьбе с мраком и страхом..." - а Юрий понимал, что и это относилось к ней, к Ирине. Ведь в стихах Николая, которые ей посвящались, говорилось именно о стремлении к какому-то высшему счастью, о борьбе с ведьмой-судьбой, с мраком, с пошлостью, со злом. Стихи эти, по мнению Юрия (которого он брату не высказывал), были горячие, искренние, но любительские и туманные. Правда, послушав их, Юрий обычно ворочался в койке, пытаясь в своих, еще никому не известных стихах достигнуть того откровенно романтического преклонения перед женщиной, тех рыцарских, самых достойных чувств, какими отличались стихи Николая. В них была та удивительная фанатическая вера в совершенство Ирины, которая вызвала каюткомпанейское, почтительное с виду, но ироническое прозвание "земной бог". И к ней, к Ирине, были обращены слова, слушать которые сейчас, когда она веселилась на Друмсэ, было просто невыносимо... "В последний раз вижу я вас, вам даю прощальный поцелуй..." Нет ни очей, ни последнего свиданья, ни прощального поцелуя. А ведь Николая ждет нечто грозное, опасное, видимо, все решилось, раз он не зовет на корабль. Неужели это и в самом деле прощание?.. Что-то перехватило в горле. "Сиять человеку будете вы: бессмертный - несчастный!.. - вас навеки теряет..."
   Никогда еще он не слышал, чтобы Николай так играл. Слово "несчастный" взметнулось из волн спокойной скорби высоким острым гребнем, будто кто-то в приступе отчаянной тоски всплеснул руками, и теперь Юрий уже со страхом ждал того, что должно прозвучать: сейчас Вотан наклонится к лежащей на скале Брунгильде с последним поцелуем. Это и прежде всегда волновало его, как главное, решающее во всей сцене. Но теперь оно переворачивало душу. Медленные, неотвратимые ходы оркестра, торжественность и отчаяние, покорная боль и бессилие перед неумолимым ходом жизни, изменить который не могут сами боги.
   С чела твоего
   божество
   Снимаю
   лобзаньем моим...
   Все. Свершилось.
   Ее уже нет - валькирии, божественной девы-воительницы, достойной божественной любви. Осталась женщина, может быть и прекрасная, но не божество. Не небесный - и даже не земной бог...
   А может - так и надо?.. Зеленое душистое колдовство ванной, проклятое Друмсэ, все внезапные сегодняшние догадки и мысли забушевали в нем с силой чрезвычайной, вызывая и жалость, и гнев, и страх, что Николай понял все и теперь страдает, и какую-то жестокую радость, что так случилось, и что, пожалуй, оно и лучше...
   И вдруг его охватил тайный ужас, что Николая он видит в последний раз и что слова вагнеровского прощания надо отнести к нему, старшему из двух Ливитиных, единственному близкому существу во всем огромном мире... Пришлось прикрыть ладонью глаза: в них снова стучались слезы... Что за день, если подумать, что за день!
   Уже Вотан призвал бога огня Логе, уже тот - почти зримо - вспыхнул в музыке и растекся волной пламени, но хрустально зазвенел потом отдельными маленькими язычками, и в мерцающем их сиянии могуче и победно возник уверенный и ликующий мотив Зигфрида, еще не родившегося героя, кто будет свободнее старого бога и пройдет через огненную стихию, сейчас успокоившуюся и медленно пылающую в широких, как бы растекающихся звуках так, как будет пылать она долгие годы, - а Юрий почти не слышал этого. Все в нем болело, страдало, мучилось, все было невыразимо. Что можно было сказать Николаю?..
   И когда "Стенвей" замолк, Юрий испугался. Надо было возвращаться к действительности. Он боялся отнять ладонь от глаз. Но тут крышка рояля мягко стукнула, и голос Николая сказал очень спокойно и буднично:
   - Я тебе не писал: срубили мы наши эйфелевы башни. Я грот-мачту резал... Оказалось, что нынче имя бога огня не Логе, а Ацетилен. Здорово работает, до чего красиво, если бы ты видел! Все время я эту музыку слышал...
   Юрий очнулся и, незаметно проведя ладонью по глазам, открыл лицо. Николай стоял возле рояля - статный, красивый, в ослепительно белом кителе и закуривал папироску. Лицо его снова было спокойно. Что за выдержка, боже ты мой!.. А может быть, он, Юрий, все это выдумал за него, и ничего сейчас не было - ни прощания, ни поцелуя, снимающего сияние бессмертия?.. Он почти сердито взглянул на брата. Ацетилен? И только?.. Но тут он увидел, что огонек спички чуть заметно ходит вокруг кончика папиросы - не очень заметно, но ходит. Значит, все-таки это было?.. Юрий готов был броситься ему на шею и выложить все, что болело внутри. Пусть это глупо, жестоко, но...