«Звонок не услышит!» – подумала Чарли, но кнопку все равно нажала и отступила на шаг, чтобы осмотреть дом. Как и все соседние, это был уродец из красного кирпича с совершенно плоским, без эркеров, фасадом. Подъездная дорожка заросла сорняками, сбоку, рядом с водостоком, приютилось деревце в щербатой кадке. Чарли тронула ветку, и та тут же рассыпалась в труху.
   Занавески на окнах второго этажа задернуты. Тонкие, как марля, подметила Чарли, повешены криво, да еще дырявые... Неужели износились до такой степени? Или их сожгли? Или порвали? И в этом доме живет художница?! Чарли ожидала совсем другого... Впрочем, что ей известно об искусстве вообще и художниках в частности? Винсент Ван Гог, например, нищенствовал. Об этом Чарли знала, потому что однажды по настоянию Оливии посмотрела документальную драму о нем. В самом деле, Ван Гог наверняка плевать хотел на то, какие у него занавески!
   – Неужели они уже позвонили! Меня всего пять минут не было!
   Рядом с Чарли появилась тощая раздраженная женщина с морщинами вокруг глаз, носа и рта, такими глубокими, что казалось, будто ей лицо ножом исцарапали. Под нижней губой выделялось родимое пятно карамельного цвета, которое Эйден Сид описал Саймону. Черная куртка, черные брюки, белые кроссовки, фиолетовая шапка, явно скрывающая целую копну волос. Уши действительно маленькие, изящные – Эйден снова не ошибся. В руках Мэри Трелиз – а это была именно она – держала пачку «Мальборо», дешевую красную зажигалку и маленькую зеленую коробочку.
   По первому впечатлению ничего пугающего в Мэри Трелиз не чувствовалось. Собственная внешность ее явно не заботила. Ну что ж, понятно, у Чарли тоже были такие периоды.
   – Они? – переспросила Чарли.
   – Соседи! Музыку я выключу, сию секунду!
   Мэри опрометью бросилась к черному ходу, Чарли – следом. «Я переживу, переживу, переживу», – ужасающе громко клялась певица снова и снова. «Ясно, – подумала Чарли. – Очередная надрывно-истеричная вариация на тему “Он меня давно не ждет, но в душе моей живет”». Если бы она сочиняла песни, у нее выходили бы бравурно-пафосные.
   Через пару секунд музыка оборвалась, хотя Чарли не сразу избавилась от ощущения, что в животе все пульсирует. Дверь черного хода оставили гостеприимно открытой, и Чарли уже собралась войти, когда Мэри напугала ее, спрыгнув с лестницы на узкую дорожку, что тянулась вдоль дома.
   – Ну, довольны? – Она буравила Чарли презрительным взглядом, переступала с ноги на ногу и не выпускала из рук сигареты, зажигалку и зеленую коробочку, оказавшуюся пачкой чая «Твиннингз» с мятой.
   – Вы Мэри Трелиз?
   – Она самая.
   – Что это за песня?
   – Простите, не поняла.
   – Вы музыку выключили, а песня была хорошая. Как она называется?
   Одни люди спокойно реагируют на безобидные вопросы, другие – нет. Чарли хотелось выяснить, к какой группе принадлежит Мэри Трелиз, прежде чем переходить к Эйдену Сиду и Рут Басси.
   – Это что, прикол? Слушайте, если вас козлы из двенадцатого дома вызвали...
   – Я здесь по другому поводу, – перебила Чарли. – Хотя, раз уж зашла речь, такая громкость непозволительна ни днем, ни вечером, ни тем более ночью. Зачем включаете так громко, если уходите из дома?
   Мэри вскрыла пачку «Мальборо», достала сигарету и закурила. Угостить Чарли она и не подумала.
   – Догадываюсь, что вам надо.
   Пока гремела музыка, Чарли не могла по-настоящему расслышать ее голос, зато теперь... Что человек с выговором члена королевской семьи делает в Уинстэнли-Истейт? И почему Саймон ни слова об этом не сказал?
   – Я сержант Зэйлер, Шарлотта Зэйлер, занимаюсь работой с общественностью.
   – Зэйлер? Та самая, о которой столько писали пару лет назад? – В карих глазах Мэри вспыхнул откровенный интерес.
   Чарли кивнула, сгорая от неловкости. Мало кто говорил о том происшествии открыто. Чаще люди вели себя, как Малькольм Фентон – мялись и жались. Но их смущение было ничуть не лучше. «Сразу надо было в отставку уходить!» – подумала Чарли. Друзья горячо уверяли, что она не сделала ничего плохого, и советовали держать хвост пистолетом. Получается, они оказали ей медвежью услугу. Вот уже два года Чарли не отваживалась поднять голову на людях и считала службу каторгой.
   – Работа с общественностью? – усмехнулась Мэри. – Значит, вас в должности понизили?
   – Нет, я сама попросила перевод.
   – Я переехала в Спиллинг незадолго до тех событий, – пояснила Мэри, – поэтому читала газеты – хотела понять, куда меня занесло. По-моему, скандалы в полиции здесь редкость, так что вы диковинка. – Мэри снова усмехнулась, но, увидев, что Чарли нервничает, добавила: – По большому счету, мне все равно. Несомненно, у вас были причины...
   – Да, несомненно, – резко перебила Чарли, – равно как несомненно и то, что я пришла поговорить совсем о другом.
   – Ну, если вы намерены налаживать связь с общественностью, то выбрали не тот дом. У нас тут вообще контингент сложный, впрочем, я здесь чужая – эдакая чудачка, которая пьет чудной чай. – Мэри помахала зеленой коробочкой. – Видели бы вы их лица, когда я заказывала «Твиннингз» в местном магазинчике! Можно подумать, я сухую кровь просила... – Мэри поднесла сигарету к губам. На указательном и среднем пальце правой руки темнели желтые, почти коричневые пятна.
   – Нет, я искала вас.
   – Тогда догадываюсь зачем. Хотите спросить о мужчине, которого я не знаю. Его зовут Эйден Сид. В пятницу о нем спрашивал детектив Кристофер Гиббс, а в субботу – детектив Саймон Уотерхаус. В отличие от вас, они деревья не ломали.
   – Простите... Дерево все равно мертвое.
   – Вы что, пульс его мерили? Если сухие цветы считаются красивыми, что плохого в сухих деревьях? Я люблю и свой сад, и это дерево вместе с кадкой. Вот, посмотрите! – Мэри подвела Чарли к стене, отделяющей ее дом от соседнего. В трещине росло что-то вроде зеленой розы с жесткими, как у кактуса, лепестками, розоватыми на концах. – Красиво, правда? Это семпервивум, или молодило. Оно здесь не случайно, а специально на стену высажено, хотя на первый взгляд обычный сорняк. Уверена, вы так и подумали.
   – Можно войти на пару минут? – спросила Чарли, чувствуя, что растеряла все моральное превосходство. Она с удовольствием оказалась бы сейчас в своем кабинете, даже за проект опросника и сопроводительное письмо для советника Визи взялась бы! Фактически ей поручили сделать работу за советника. Визи возглавлял полицейское управление Калвер-Вэлли и наряду с другими обязанностями следил за тем, насколько общественность доверяет полиции. Советнику Чарли не доверяла совершенно: он даже анкету составить не мог.
   – Входите, хотя разрешение даю только потому, что не работаю, – пояснила Мэри. – Иначе попросила бы уйти. Я художник... Впрочем, это вы уже знаете, как и многое другое обо мне. – Несмотря на приглашение, она стояла у черного хода, загораживая дверь.
   – Вы не впустили Криса Гиббса и едва не выпроводили Саймона Уотерхауса, – напомнила Чарли.
   – Потому что я работала над картиной, даже спать не ложилась, чтобы ее закончить. Отвечу на ваши вопросы – и сразу на боковую. Кстати, если вам интересно, именно поэтому музыка так гремела – в честь завершения работы. У вас есть любимая песня?
   Чарли решила, что отмалчиваться глупо.
   – Да, «Грех» группы «Капля сочувствия».
   – А у меня – песня, которая только что звучала.
   Уточнять Чарли не собиралась. Как там выразилась Мэри? «Если вам интересно»? Так вот, ей неинтересно.
   – Это «Переживу», группы «Дестинис чайлд», – проговорила Мэри дрожащим голоском школьницы, которую силой заставили выдать заветную тайну директрисе. После каждой фразы глубокие складки вокруг ее рта складывались иначе. Вообще-то Чарли слышала, что худые старятся раньше, чем полные, но все равно... – Могу объяснить, за что люблю эту песню, только вам-то безразлично. Уверена, вы из тех, кто включает музыку исключительно для гостей и исключительно на минимальной громкости.
   – Нет, это не обо мне, – покачала головой Чарли. – Хотя барабанные перепонки соседей не терзаю.
   – Я уже объяснила, что праздновала. Завершить работу над картиной и чувствовать, что все удалось, – это самый настоящий кайф. Хотелось чем-то себя наградить, поэтому я включила любимую песню и, прежде чем пойти за чаем и сигаретами, поставила громкость на максимум, чтобы слышать даже в магазине. – Мэри улыбнулась и, судя по мечтательному выражению лица, растворилась в воспоминаниях.
   По спине Чарли побежали мурашки – на ум пришли слова Рут Басси: «...боюсь, случится что-то ужасное».
   – Можно увидеть картину? Ту, которую вы только что закончили?
   – Нет! – со злобой ответила Мэри. – Зачем? Вас моя работа не интересует, по крайней мере, ваших предшественников не интересовала. Вы только хотите убедиться, что я та, за кого себя выдаю. – Мэри бросила окурок, не потрудившись погасить, и он остался дымиться на земле. – Сейчас принесу паспорт и права. На сей раз обратно в ящик убирать не буду: наверняка завтра кто-нибудь снова явится!
   Вслед за хозяйкой Чарли прошла в темную кухню, где вместо гарнитура стояли лишь закопченная электроплита, грязная металлическая раковина и буфет с криво висящими, не закрывающимися дверцами. На полу лежал крапчатый от сигаретных подпалин линолеум. «Здесь лет тридцать не убирали, – подумала Чарли. – У меня дома и то чище, а это само по себе показатель!»
   – Ваш паспорт мне не нужен, – вслух проговорила она. – Моих коллег проверка удовлетворила, и я доверяю им.
   Мэри скинула куртку и пнула ее к двери.
   – От сквозняков защищает, – пояснила она. Мелодичный, хорошо поставленный голос настолько не сочетался с убогой кухней, что Чарли заподозрила в Мэри богемную мажорку. Играет в нищенку, трется вокруг настоящей бедноты, а как наберется впечатлений и поймает вдохновение – сбежит к богатому папочке в Беркшир.
   Мэри стянула шапку – по плечам рассыпались черные с обильной проседью локоны.
   – Эйден Сид – багетчик, – сухо сказала Чарли. – Крис Гиббс или Саймон Уотерхаус это вам сообщили?
   – Да. Связь вроде бы очевидна: я художник, он багетчик, но знакомство это не гарантирует.
   – Допустим, лично вы не знакомы, но, может, хоть имя слышали? От других художников, например. Спиллинг – город маленький, поэтому...
   – Я не знакома с другими художниками! – заявила Мэри. – Да, я создаю картины, но к так называемой богеме себя не причисляю! Ненавижу всю эту ерунду! Едва присоединишься к какой-нибудь группе, как уже сидишь в некоем комитете, устраиваешь лотереи и конкурсы, в порядке очередности готовишь и распространяешь информационные бюллетени – именно так, думаю, выглядит жизнь богемы в городке вроде Спиллинга. Ну так гламурная мишура Чарльза Саатчи{Один из наиболее известных современных лондонских галеристов.} не имеет к искусству ни малейшего отношения. Это наглая реклама, которая рекламирует себя и ничего больше. Саатчи искусственно создает моду и разжигает аппетит, не связанный с настоящим голодом. В лондонской богеме вообще нет ничего настоящего!
   – Вы знаете Рут Басси? – спросила Чарли. Мэри искренне удивилась.
   – Да, вообще-то... – Она замялась. – Не слишком близко, так, встречались пару раз. Хочу, чтобы она мне позировала. Надеюсь, уговорю. А в чем дело?
   – Как вы познакомились?
   – Почему Рут интересует полицию?
   – Пожалуйста, ответьте на мой вопрос!
   – И это говорит та, которую я любезно пригласила в свой дом? – возмутилась Мэри. («А она боится!» – отметила Чарли.) – Почему вы о ней спрашиваете? Она связана с этим, как его, Эйденом Сидом?
   – Давайте так: услуга за услугу, – предложила Чарли. – Я отвечу на ваш вопрос, а вы покажете мне свои картины. Они меня интересуют, хоть я не смыслю в искусстве ничего за исключением того, что самое лучшее сотворено давно умершими.
   Лицо Мэри превратилось в маску.
   – Вы... шутите? – процедила она.
   – Нет! – По спине Чарли снова побежали мурашки. Но если быть дурой, то до конца! – А как же Пикассо, Рембрандт? То есть... современное искусство все больше вычурное – слоновий навоз и оленьи рога в художественном оформлении.
   – Я не мертва, – медленно и четко проговорила Мэри, словно надеясь донести до незваной гостьи эту простую истину.
   «Тем, кто верит в привидения, следует пересаживать мозги!» – подумала Чарли. Почему ей так страшно стоять на грязной кухне этого дрянного дома и слушать, как надменная особа заявляет, что она не мертва?
   – Я жива, и мои работы прекрасны, – чуть спокойнее проговорила Мэри. – Простите за резкость, но обывательское мнение просто убивает. Надо же, вы считаете, что все талантливые люди уже знамениты, а самое главное – мертвы. Конечно, все гении мертвы, а если погибли молодыми, нищими и при трагических обстоятельствах – вообще замечательно!
   Чарли попыталась взять себя в руки и успокоиться. Саймон не передавал Мэри рассказ Эйдена Сида, и Гиббс, по его словам, тоже. В чем тут проблема? Что здесь не так?
   – По-вашему, чтобы считаться настоящим художником, я должна страдать, желательно сильно? – поинтересовалась Мэри, прищурилась и обеими руками откинула свою дикую гриву за спину. Что звучало в ее голосе, презрение или иное чувство?
   – Я не думаю, что из одного непременно следует другое, – покачала головой Чарли. – Можно пройти через жуткие страдания и остаться полным нулем как художник.
   Ответ Мэри понравился.
   – Верно, – кивнула она. – Искусство к огульным обобщениям не сводится. Я задавала тот же вопрос детективу Уотерхаусу, а он признался, что ответить не может.
   Вот еще один момент, который Саймон опустил. Разумеется, собственное мнение у него было, но он не пожелал делиться им с этой странной женщиной.
   – Я передумала, – объявила Мэри Трелиз. – Я покажу вам свои картины. Хочу, чтобы вы их увидели, но с одним условием: мои картины не продаются. Даже если вам очень понравится...
   – Не беспокойтесь, – перебила Чарли. – Я не настолько богата, чтобы покупать картины в подлиннике. Какую цену вы обычно запрашиваете? В зависимости от размера или...
   – Никакую! – с каменным лицом отрезала Мэри, и у Чарли мелькнула мысль: «Она словно ждала проблем именно с этой стороны, и они появились». – Я никогда не продаю свои картины. Никогда!
   – Так, выходит...
   – Не «так, выходит», а «почему»? Вы же хотите спросить почему? Если да, то спрашивайте!
   – Нет, я о другом. Выходит, все ваши работы здесь, в этом доме?
   – Да, почти, – после долгой паузы ответила Мэри.
   – Ничего себе! Как давно вы занимаетесь живописью?
   – С двухтысячного года.
   – С двухтысячного – это, наверное, профессионально. А в детстве?
   – Нет, в детстве я никогда не рисовала. Только на уроках в школе.
   «Как же она может рисовать профессионально, если не продает картины? – подумала Чарли, но тут же одернула себя: – Что за вопросы?! Нужно спросить об Эйдене Сиде и Рут Басси, а потом ехать на службу. Почему я тяну резину?»
   Ответ Чарли знала, хотя примирилась с ним далеко не сразу. И в доме номер пятнадцать по Мегсон-Кресент, и в его владелице чувствовалось что-то... Сказать «пугающее» было бы чересчур, скорее, тревожное. Возможно, это объяснялось гнетущей атмосферой и запущенностью, тем не менее Чарли не желала поддаваться соблазну сбежать.
   – Я сказала, что можно увидеть мои картины, а не допрашивать о них с пристрастием, – напомнила Мэри. – Кому попало я работы не показываю!
   – Почему же мне решили показать?
   – Хороший вопрос, – кивнула Мэри и улыбнулась, будто знала ответ, но разглашать не собиралась. – Пойдемте, большинство картин на втором этаже.
   Она повела Чарли в коридор, узкий и такой же запущенный, как кухня. Красная с коричневыми завитками ковровая дорожка по бокам сгнила, а у входной двери почернела. Обои наполовину отклеились. Они были темно-бежевые с белым узором, в котором Чарли не без труда узнала цветы магнолии. Маленькая батарея успела не только посереть, но и облупиться, зато над ней висела картина. Чарли остановилась, чтобы рассмотреть ее внимательнее. За низеньким столом сидели трое – толстый мужчина, женщина и мальчик лет четырнадцати-пятнадцати. Мальчик был в уличной одежде, взрослые – в халатах. Женщина напоминала птичку: тоненькая, хрупкая, с мелкими чертами лица. Она заслоняла глаза рукой и смотрела вниз. Сперва Чарли решила, что у нее болит голова, потом заметила на столе пустые бутылки и поняла: голова болит неспроста, у женщины похмелье. Да, это утро после бурной ночи.
   У лестницы висела еще одна картина – те же мужчина и женщина, но уже без мальчика. Женщина в белой ночнушке на бретелях сидела перед зеркалом и расчесывала волосы, а толстяк лежал на кровати и читал газету.
   Картины потрясли Чарли до глубины души. Широкой публике они бы вряд ли понравились, но излучали больше света, чем голая лампочка, которую по пути зажгла Мэри. А какие краски! Яркие, сочные, но позитива не привносят, напротив. Казалось, мрачную безрадостную сцену осветили ярким прожектором.
   – Они... ваши? – спросила Чарли, ожидая услышать «да».
   Мэри уже поднялась до половины лестницы и издала звук, смысла которого Чарли не поняла.
   – Не краденые, если суть вопроса в этом.
   – Нет, я имела в виду...
   – Ясно. Нет, они не мои.
   Другими словами, Мэри все прекрасно поняла и хотела выиграть время.
   В холле второго этажа висели сразу три картины. На первой женщина и мальчик сидели на противоположных концах продавленного желтого дивана и смотрели в разные стороны. На второй мужчина стоял у запертой двери; судя по поднятой руке, он собирался постучать, а по открытому рту – орал во все горло. На третьей Чарли увидела молодую пару. Парень и девушка, оба толстые, смуглые, с густыми бровями и тяжелыми лбами, играли в карты за низеньким столом – тем самым, что был на картине, висящей на первом этаже.
   Мэри распахнула одну из трех дверей и жестом показала Чарли: после вас, мол. Вот и главная спальня. Здесь Эйден Сид якобы убил Мэри и бросил тело посреди кровати. У Чарли засосало под ложечкой. «Хватит дурить! – мысленно велела себе она. – Лежи там труп, кто бы тебя пустил?»
   У самого порога Чарли застыла как вкопанная: надо же, сколько картин! Многие даже рассмотреть не получалось; их либо заслонили другими картинами, либо повернули обратной стороной. Ту т был и городской пейзаж – большое каменное здание с башней, – и множество поясных портретов, в основном уставших от жизни женщин. У стены стояло несколько больших розово-коричневых абстрактных полотен – ни дать ни взять человеческая кожа крупным планом – с пересекающимися линиями и разводами. Подобно картинам на первом этаже и в холле второго, широкой публике они не предназначались, но, бесспорно, обладали огромной энергетикой.
   Подобно картинам на первом этаже... Ну разумеется, напрасно Мэри отрицает очевидное!
   – Если эти картины написали вы, значит, и те – вы, – махнув в сторону двери, заявила Чарли. – Рука та же, это даже я способна понять.
   Мэри явно смутилась и ответила не сразу:
   – Да, это все мои работы.
   Допытываться, почему Мэри солгала, Чарли сочла неуместным. Вдруг постеснялась? Тщеславия в ней Чарли не чувствовала. Все картины в спальне были в рамах, но те, что висели в коридоре и в холле, – нет. Почему-то это казалось неправильным.
   – Кто эти люди? – спросила Чарли.
   – На картинах? Соседи – и нынешние, и те, кто уже уехал. Уинстэнли-Истейт в лицах! – В ухмылке Мэри чувствовалось презрение к самой себе. Она кивнула на портреты у стены напротив: – Имен тех людей уже не помню. Я заплатила, они побывали в роли натурщиков, и на этом все закончилось.
   Чарли вгляделась в лица: вдруг кого из натурщиков доводилось арестовывать?
   – Удивляетесь, как можно писать портреты совершенно чужих людей? – спросила Мэри, хотя Чарли об этом даже не обмолвилась. – В эмоциональном плане писать портреты знакомых чревато страшной нервотрепкой. Я стараюсь себя беречь, правда, получается не всегда. Порой уступаешь порыву, а потом приходится расхлебывать.
   Сама поза Мэри говорила о напряжении: она съежилась, точно хотела стать маленькой и незаметной.
   – Вот вы, если бы писали портрет, кого бы в натурщики выбрали? Жениха? – Мэри смотрела на руки Чарли. – У вас же кольцо...
   – Если честно, не знаю... – Чарли почувствовала, что краснеет.
   Нет, рисовать Саймона она бы не стала: в портрете было бы слишком много личного. Да Саймон бы и не позволил. В субботу после помолвки он у нее ночевал. Они спали на одной кровати, но друг к другу даже не прикоснулись. Объятие на заднем дворе так и осталось единственным. Тем не менее Чарли была довольна. Никогда прежде Саймон у нее не ночевал, а тут согласился. Разве это не прогресс?
   – Ясно, жених в натурщики не годится, – кивнула Мэри. – Значит, возможны два варианта: либо он вам неинтересен настолько, что хоть помолвку расторгай, либо вы понимаете, что я имела в виду, говоря о страшной нервотрепке.
   – Вы занимаетесь живописью с двухтысячного года и говорите, что здесь почти все картины, – сменила тему Чарли. – Где же остальные, если вы ничего не продаете?
   – Одну я подарила Рут Басси. – На губах Мэри появилась улыбка. – Помните, я показывала вам семпервивум?
   Чарли не сразу сообразила, что речь о зеленой розе с жесткими лепестками, что растет из стены.
   – Название мне подсказала Рут. Сама я в растениях совершенно не разбираюсь. Однажды сад погубила и поклялась себе: все, больше пробовать не стоит. Помню, подарила Рут картину – до этого тысячу лет никому ничего не дарила и уже забыла, как это приятно, – и подумала: она ведь тоже сделала мне подарок. «Семпервивум» в переводе с латыни значит «вечно живое».
   – Вы редко делаете подарки? – осторожно поинтересовалась Чарли. Здесь скрывалась какая-то тайна, которую ей очень захотелось узнать. Где погубленный Мэри сад? Там, где она жила до переезда на Мегсон-Кресент?
   – Никаких подарков! – категорично заявила Мэри. – Ни дарить, ни продавать вам я ничего не собираюсь. Картину я подарила Рут потому, что хотела попросить прощения.
   – За что?
   – Из-за меня она потеряла работу. История долгая, рассказывать не буду, тем более мы обе выглядим в ней не лучшим образом.
   – Речь о службе в Галерее Спиллинга?
   – Какое это имеет значение? – подозрительно спросила Мэри.
   «Сколько же запретных тем у этой женщины! Сплошные табу».
   – Я просто уточняю. Ведь именно там работала Рут, прежде чем поступить к Эйдену Сиду...
   Никогда прежде Чарли не видела, чтобы человеческое лицо так вздрагивало, а тут ей показалось, что Мэри словно ударило током.
   – Рут... Рут работает у Эйдена Сида? – Мэри убрала волосы за ухо, потом второй раз, потом третий, потом четвертый...
   – Да, а еще они вместе живут, – сообщила Чарли. – Гражданским браком.
   Мэри побелела как полотно.
   – Неправда! Рут живет одна, в домике за воротами Блантир-парка. Почему вы лжете?!
   – Я не лгу и, к сожалению, ничего не понимаю. Почему это так важно? Вы же говорите, что не знаете Эйдена...
   – Моя картина... Я подарила Рут картину! – Мэри закусила губу. – Где сигареты? Мне нужны сигареты! – Пустые и словно выцветшие, ее глаза лихорадочно ощупывали комнату, перескакивая с одного предмета на другой. – Что натворил Эйден Сид? Объясните, я должна понять! Почему им интересуется полиция?
   Не понимая, делает ли верный шаг или совершает непоправимую ошибку, Чарли сказала:
   – По нашим данным, Эйден никому зла не причинил, однако он сам утверждает обратное. Он говорит, что причинил зло человеку, и этот человек – вы.
   Мэри выпятила подбородок, и Чарли догадалась: минутная слабость прошла, художница больше ничего не скажет. Тогда придется снова применить шоковую терапию...
   – Послушайте, Мэри, – шагнув к художнице, начала Чарли, – согласна, звучит странно, но Эйден Сид добровольно пришел в управление полиции и признался в тяжком преступлении. Он подробно описал вашу внешность, точно назвал адрес и род занятий...
   Мэри крепко обхватила себя руками.
   «Ну, будь что будет!» – решила Чарли.
   – Эйден Сид твердо уверен, что убил вас, – объявила она.
   – Нет, не меня. – Мэри запрокинула голову, потом впилась взглядом в Чарли. – Не меня.

5
3 марта 2008 года, понедельник

   Я режу стекло, когда на дорожке раздаются шаги. Подняв голову, вижу в окне незнакомого мужчину. Эйден останавливает гильотину для резки багета. Он держит ногу на педали, но не нажимает. Перерыв Эйден делает лишь в случае крайней необходимости: если перед ним клиент и обделять его вниманием откровенно грубо. Многие наши клиенты его не любят, хотя к другому мастеру не уходят. «С клиентами можно дружить, но на это нужно время, а наша задача – защищать произведения искусства, которые они приносят, – заявил Эйден, когда я только появилась в мастерской. – Считай, что картина в опасности, пока не помещена в качественную раму. Суть нашей работы – именно защита, а не украшение».
   Входная дверь распахивается, царапая по земле.
   – Эй, привет! – зовет низкий мужской голос.
   Я собираюсь ответить, но тут в окне мелькает другое лицо, и слова застывают в горле. Чарли Зэйлер! Что она здесь делает? Приехала вместе с этим мужчиной?