Поскачет всадник с сообщением о смерти Минасяна. Подведут к лежащему лошадь. Кося встревоженным глазом, животное будет храпеть и пятиться, долго не давая приторочить к седлу убитого. Медленно двинутся в обратную дорогу всадники. В середине группы, со связанными руками на веревке будет идти Коста.
   Дойдет весть о смерти в родное селение, страшно закричит жена и будет рвать на себе волосы. Испуганные и непонимающие дети прижмутся к коленям матери, теребя ее юбку. Всплакнет старая седая мать у потухающего очага. Никто не придет их утешить и успокоить. И кто-то очень старый и очень мудрый скажет сурово и просто: «Собаке – собачья смерть».
* * *
   Медленно двигалась кавалькада. Подковы скользили по камням, лошади шли осторожно. Впереди ехал начальник райотдела Двали. Он выполнил задание, тихо теперь будет у него в районе. Рядом с ним, вплотную, колено к колену, Пурцеладзе. За ним еще всадник. Короткая веревка, замотанная за луку седла, тянулась от него к связанному по рукам Косте. Он шел боком, сбиваясь с шага. Думал ли он о своей судьбе? Вряд ли! Был он растерян, и чем дальше уходил от перевала, за которым остался его дом, тем становился грустней. Он не понимал своей вины и со злобой вспоминал священника, пославшего его в этот, так печально окончившийся, путь. «Все скажу, все», – решил он с горькой обидой. Веревка больно стягивала кисти рук и резко дергала, когда он начинал отставать.
   За ним шла лошадь с телом Минасяна. Он был приторочен к седлу. Голова и руки раскачивались в такт идущей лошади. Она косила глазом, нервно похрапывала, встревоженная необычным грузом. Держа лошадь за повод, рядом ехал Сандро. Только сейчас он почувствовал тяжкую усталость от долгого напряжения. Из головы не выходили слова Чиверадзе: «Мне он живой нужен, понимаешь, живой!» А ведь мог взять живым, мог, да не сумел! Сандро вспомнил поворот дороги, выступ скалы, пыльную теплую землю, глаза Минасяна, подозрительно ощупывающие своего случайного встречного, односложные вопросы, наступление темноты, огонек спички, прикрытый рукою. И свой прыжок. Было ли это ошибкой? Нет! Все могло совершиться быстро и легко, но он не сумел справиться с Минасяном. Конечно, после схватки тот мог уйти в лес. Мог! Но страх перед Эмухвари, данное обещание встретиться с Костой и, наконец, вера, что скоро все измениться и он сможет выйти из леса и вернуться домой, – вот что заставило его пойти к Красному мосту, где его выследили и взяли. Правда, мертвым, но взяли.
   Замыкающими были Обловацкий и Измаил. Старик ехал задумчиво, изредка теребя седую бороду. Сидел он на коне легко и красиво, как влитый в седло.
   – Измаил! – окликнул его Сергей Яковлевич.
   – Я здесь, батоно! – ответил старик, оторвавшись от своих дум.
   – Вот, смотри, раньше ты был с Эмхи, знал их, его, – Обловацкий кивнул в сторону мертвого Минасяна. – Знал Косту. Ты сам рассказывал, что участвовал в нескольких диверсиях.
   – Я все рассказал начальнику, когда пришел к вам. Сам пришел. Понял, что они против народа. И если придут турки или англичане, драться буду с ними. Знаю, что будет, если они придут сюда. Мне дед рассказывал…
   Конь его споткнулся, Измаил дернул на себя повод.
   – Вот седой, старый стал, – продолжал он, – а долго не видел где правда. Пословица говорит: дурак, и тот дорогу к воде найдет. У нас в селении люди в колхоз начали собираться, я пошел, а меня не приняли. Кто я? Кулак или князь? Дома женщины плакали, сыновья молчали, в глаза не смотрели. Я много думал и решил, пришел к вам.
   – Ну, а он как же? – спросил Облавацкий, снова показав на перекинутое через седло тело Минасяна.
   Старик пожал плечами и цокнул языком.
   – Все в руках аллаха.
   – Как он решился? – не отставал Обловацкий.
   Измаил снова пожал плечами.
   – Он много знал, чтобы остаться жить, – помолчав, заметил он.
   – Ты тоже много знаешь, но живешь.
   – Неизвестно, как мне это удастся. Один человек сказал мне: простит ли тебе аллах, не знаю, а вот Советская власть – не думаю! Но он неправду сказал.
   – Я знаю этого человека?
   Измаил пожал плечами.
   – Это тот, кто приезжал к тебе в Ажары? Шелия? – догадался Обловацкий.
   Измаил кивнул головой.
   – Об этом ты говорил начальнику?
   Измаил кивнул головой и оглянулся на понуро идущего Косту.
   – Да, – добавил он, – хорошо тому, кто мало знает!
   Когда подъезжали к селению, взошло солнце. Начинался новый день.

32

   Сидевшие в приемной открыто выражали свое недовольство затянувшейся беседой председателя, всеми уважаемого Назима Эмир-оглу с находившимся у него представителем Наркомзема республики Григолом Шелия. Секретарь, немолодая сухопарая Тина Георгиевна, уже дважды пыталась напомнить своему начальнику о все увеличивающейся очереди посетителей, но каждый раз, как ошпаренная, выскакивала из кабинета. Судя по ее пунцовому лицу с дрожащим пенсне на длинном мужском носу, всегда корректный Эмир-оглу на этот раз был не особенно вежлив с секретаршей. Приход Шелия, раньше никогда здесь не бывавшего, нарушил обычную деловую обстановку. Тина Георгиевна умирала от любопытства, но подслушать что-либо ей так и не удалось. А разговор в кабинете был, несомненно, интересен.
   – Зачем ты сюда явился, я же запретил тебе это! – увидев Шелия, невольно спросил Эмир-оглу.
   – Мне только что звонил Платон. Убит Минасян!
   Шелия, не обращая внимания на раздражения Эмир-оглу, быстро подошел к широкому, во всю стену, столу и тяжело опустился в большое кожаное кресло.
   – Ну и что же? – бросил Назим. – И из-за этого ты пришел сюда?
   – Подожди, дай сказать. Они устроили на Красном мосту засаду и захватили Косту.
   Эмир-оглу вскочил.
   – Как это случилось? Ну что ты молчишь? – его широкое, полное, с крупными рябинками лицо покрылось красными пятнами. Большие навыкате глаза, всегда наглые, сейчас испуганно смотрели на Шелия.
   – Я думаю, что и смерть Минасяна и захват Косты – случайность, хотя Платон предупредил меня, что Чиверадзе после ранения Дробышева активизировал работу своей группы, – неуверенно успокоил его Шелия.
   – Собаки! Не догадались добить его, этого Дробышева, – перебил Эмир-оглу.
   – Ты же знаешь, мы пытались, но эта лиса Чиверадзе предупредил нас.
   – В каком состоянии он сейчас? Мне передавали, что он без сознания.
   – Видимо, да, потому что к нему никого не пускают.
   – Датико говорил, что ехал из Москвы в одном купе с его женой. Что же, и она ничего не знает? – удивился Эмир-оглу.
   – Она несколько раз была в госпитале и у Чиверадзе, но ее тоже не пускают к нему. Охраняют его крепко. По ночам в саду стоят чекисты.
   – Стоят, стоят! – передразнил Эмир-оглу. – Неужели нельзя положить ему что-нибудь в передачу? Организаторы! – зло буркнул он.
   – И это делали. Сам Платон носил.
   – Почему же он живет?
   Шелия пожал плечами.
   – Передай Датико, пусть он уделит больше внимания этой женщине, она может быть нам полезна.
   – Хорошо, – кивнул головой Шелия. – Что ты думаешь о Дзиапш-ипа, не проболтается он?
   – А что он знает? – возразил Эмир-оглу. – Да и трус. Его хвост плотно увяз у меньшевиков. Сейчас он дрожит за свою семью. С ним тоже надо кончать. Когда его освободят, пусть поживет немного дома и успокоится, а через несколько дней пошли к нему Шелегия. Кстати, как его здоровье?
   Шелия неопределенно пожал плечами.
   – Но осторожно! – продолжал Эмир-оглу. Проверь у Платона. Если Дзиапш-ипа им наболтал, тогда ликвидируйте его сразу! – тоном приказания жестко произнес он.
   – Слушай, Назим, – вполголоса спросил Шелия, – когда все это кончится? Временами мне становиться страшно. Мне кажется, что мы ходим по краю пропасти. Каждую минуту я жду встречи с чекистами и знаю, что это будет моя последняя встреча. – Он зябко повел плечами. – Неужели ты не чувствуешь опасности?
   – Ты ее почувствовал только сейчас? Мы все эти годы ходим по краю. Да, по краю, – подчеркнул Эмир-оглу. – Но разве игра не стоит свеч? Когда мы захватим власть, я напомню тебе этот разговор, и мы посмеемся над твоей слабостью.
   – Ты ничего не видишь и ничего не понимаешь! – махнув рукой, перебил его Шелия. – На моих глазах меняются люди, меняются обычаи. Помнишь, я зимой ходил к перевалу? В Ажарах я зашел к Измаилу. И не узнал его! Увидев меня, он перепугался, точно я прокаженный, замахал руками и потребовал, чтобы я скорее оставил его дом! Он, видишь ли, хочет вступить в ТОЗ[9] и боится, что односельчане не примут его за связь с бандитами. Он так и сказал. Выходит, что мы с тобой бандиты!
   – Ничего! Мы ему это скоро припомним!
   – Я ему так и сказал, чтобы он не забыл о своем прошлом убийцы и контрабандиста. А он ответил, что аллах и люди его простили.
   – Что аллах? Простит ли Советская власть?
   – Я ушел от него, – продолжал Шелия, – и всю дорогу думал, что если такие, как Измаил, отходят от нас, то мы скоро останемся одни.
   – Пусть тебя это не пугает – одни отходят, другие приходят. Ты прав в одном: время работает на них, но теперь уже недолго ждать. Им не удастся подчинить себе наш народ!
   – А ты считаешь себя грузином или абхазцем? – криво усмехнулся Шелия.
   – Дурак! Мы мусульмане и боремся за чистоту нашей религии. Мы не хотим, чтобы эти собаки диктовали нам свои законы.
   – Пусть их диктуют нам англичане, верно? – съязвил Шелия.
   – Что ж, из многих зол выбирают меньшее. С ними мы скорее договоримся, да и платят они неплохо. Но мне не нравятся твои разговоры.
   – Они мне самому не нравятся. Что ж поделаешь, когда такие мысли лезут в голову. Но ты не беспокойся, я не уйду к большевикам, мы с тобой пойдем до конца, – перехватив испуганный взгляд своего сообщника, торопливо добавил Шелия. – Да и не примут они таких, как я.
   В дверь снова постучали. Увидев просунувшуюся голову Тины Георгиевны, Эмир-оглу замахал на нее рукой, и она снова скрылась.
   – Давай заканчивать этот разговор. Запомни, что тебе необходимо проверить через Платона, как им удалось ликвидировать Минасяна, что говорил на допросе Дзиапш-ипа, и как ведет себя Коста. Интересно, что они у него взяли. Хотя… – он беспечно махнул рукой, – что он может им рассказать? Вот если бы Платону удалось влезть к ним в доверие, тогда бы мы действительно знали все. Ну, ничего! Потерпи немного, это лето будет последним, а там мы будем хозяевами! И самое главное – сюда не ходи!

33

   В середине мая Дмитренко по поручению Чиверадзе выехал в селение Михайловка, лежавшее у слияния двух небольших горных рек, километрах в двенадцати от Сухума. Вечером на дороге, проходившей вдоль реки, он встретился с нужным человеком. Они сошли с дороги, и, пробравшись через густой орешник, сели на старый, поваленый бурей дуб.
   Дмитренко хотел достать портсигар, хотел вынуть спички, но человек предупредил его. Шатающийся, неяркий огонек, прикрытый рукой от ветра и любопытных взглядов, осветил его морщинистый лоб и большую седоватую бороду. Резкие, прямые, как вырубленные, черты делали его лицо строгим и даже жестким. Зная, что собеседник не курит, Дмитренко прикурил и задул огонек.
   – Что нового? – спросил он, затянувшись.
   – Люди говорят, что Федор совсем плохой? – полувопросительно сказал человек и почему-то вздохнул.
   – Раз говорят, значит правда, – неопределенно ответил Дмитренко. – Зачем вызвал меня?
   Человек зацокал языком и, вытащив из-за пазухи бумажку, протянул ее Андрею Михайловичу.
   – Передай Ивану Александровичу!
   – А что случилось?
   Прижавшись к Дмитренко вплотную, человек шепотом, точно боясь, что его услышат, спросил:
   – Инжежера Жирухина знаешь? – И не ожидая ответа, добавил: – Плохой человек, смотреть за ним надо.
   – Что, что такое? – насторожился Дмитренко.
   Из торопливого, прерываемого вздохами и цоканьем рассказа он узнал, что приезжавший в Бешкардаш инженер Жирухин в конторе стройучастка повздорил с техником Лукой Сихарулидзе, тем самым Сихарулидзе, у которого шесть дочерей и ни одного сына. Лука был сухумской достопримечательностью, такой, как набережная, Ботанический сад или недавно созданный обезьяний питомник.
   По словам рассказчика, дело было так. На строительстве задерживали выплату зарплаты и рабочие волновались. Пришедший в контору Сихарулидзе заявил об этом инженеру.
   – Ну и хорошо, пьянствовать будут меньше! – цинично бросил Жирухин. Сихарулидзе вспылил, сказал, что у них семьи и дети, у него самого их шесть человек.
   – Знаю, знаю, шесть девочек и ни одного мальчика, – засмеялся Жирухин. Увидев, что Сихарулидзе рассвирепел, он уже спокойнее сказал: – А тебе-то что, ведь тебе, кажется, платят вовремя. Или не хватает?
   Лука ему ответил, что если не будут платить вовремя, люди уйдут со стройки. Тогда Жирухин засмеялся и, обняв его, спокойно сказал:
   – И правильно сделают, если уйдут.
   Видя, то Лука не успокаивается, он примирительно сказал:
   – А ты-то что волнуешься за других? О себе лучше думай! – и, взяв под руку, отвел Сихарулидзе в сторону от начавших прислушиваться к их разговору рабочих. Бригадир монтажников Азиз Царба слышал, как Жирухин спросил Луку: «Хочешь хорошо заработать?» Вечером, в бараке, Азиз спросил у пришедшего из духана Сихарулидзе, о чем ему говорил инженер, но Лука насупился и не захотел с ним разговаривать.
   – И это все? – разочарованным голосом протянул Андрей Михайлович.
   – Почему все? В духане люди были, видели, как Жирухин пьянствовал с Лукой, а когда платил за стол, деньги давал ему, тебе это тоже мало? – возмущенно закончил рассказчик. – Понимаешь, покупают его!
   – А где сейчас Жирухин?
   – Уехал на головной участок, в Михайловку.
   С моря потянуло ветром. Темнота казалась непроницаемой, но глаза, привыкшие к мраку, уже различали отдельные предметы. Желая размяться, Андрей Михайлович встал и почувствовал, как затекли у него ноги.
   – Проводи меня до дороги, – попросил он и, не доверяя своему зрению, взял спутника за руку. Человек встал и потянул его через бурелом в чащу.
   Пройдя густой кустарник, они спустились в придорожный кювет.
   Увидев смутно белеющую дорогу, Дмитренко остановился.
   Человек наклонился к Дмитренко:
   – Скажи, Андрей, когда эта сволочь жить нам даст спокойно?
   – Скоро, скоро, Шамуг.
   – Зачем так говоришь, скоро, скоро? Ты серьезно отвечай, когда с тобой рабочий класс разговаривает. Или тебе они не мешают? – спросил человек сердито.
   Дмитренко улыбнулся.
   – Мешают. Только уличить их надо, за руку поймать.
   – Почему тогда не ловишь? Мало мы тебе помогаем? Скажи, мало помогаем?
   – Нет, хорошо. Только для суда недостаточно.
   – Если надо, мы все к судье пойдем, наш он суд, поверить должен рабочему человеку.
   – Да нет, дорогой, здесь одной веры мало, факты нужны. И потом, не один здесь Жирухинн замешан.
   – Ты думаешь, мы не понимаем. Коечно, не один. Ты выясняй скорей, пожалуйста. Всех выясняй, нам жить нужно, – не отпуская руки Андрея Михайловича, настойчиво повторил человек. – Видишь, работы кругом сколько, а они мешают. Так и скажи Ивану Александровичу!
   – Обязательно передам. Прощай, Шамуг, мне пора, – ответил Дмитренко, пожал своему собеседнику руку, поднялся на насыпь и, не оборачиваясь, широким шагом пошел в сторону селения.
   Недалеко от поселка услышал негромкий перебор гармошки и смешок. У горки наваленных камней в обнимку сидела пара. Когда Дмитренко проходил мимо, женщина хлопнула обнимавшего ее парня по плечу, отодвинулась и нарочито громко засмеялась:
   – Играй, Петро, веселей, да рукам воли не давай. А то товарищу завидно будет!
   – Верно! – весело согласился мужчина и растянул меха баяна.
   «Рабочие со стройки», – улыбаясь, думал Дмитренко.
   Дойдя до первых домов селения, увидел огоньки, на секунду остановился, поставил пистолет на предохранитель и сунул его в карман.

34

   Сложно начиналось «второе рождение» Дробышева. Несколько дней назад его перевезли из госпиталя домой. Еще с повязками, беспомощный, он подолгу лежал с закрытыми глазами, много думал о своей будущей жизни. В Москве, после ухода Елены, оставшись один, он часто вспоминал их совместную жизнь. Узнав о том, кто его счастливый соперник, Федор с болезненным любопытством интересовался этим человеком, пытался разобраться в своих поступках, толкнувших Елену на уход.
   Будучи очень прямым и честным, он был убежден, что она разлюбила его и полюбила Замкового. И это причиняло ему мучительную боль. Временами по-мальчишески хотелось отомстить ей, он пытался встречаться с ее подругами, но вскоре убедился, что оно ему неинтересны. Он начал находить во всех окружавших его женщинах только отрицательные черты и замкнулся в себе. Временами хотелось, чтобы Елена позвонила ему, но, когда это случалось, он, с внезапно вспыхнувшей яростью бросал трубку. Дома все напоминало о ней: и вышитые подушки, и безделушки, расставленные на столике, но особенную боль причиняла фотокарточка, висевшая над кушеткой. Он несколько раз хотел порвать смотревшее на него веселое, смеющееся лицо, снимал фотографию со стенки, долго рассматривал начинавшие тускнеть в памяти черты и медленно вешал портрет обратно. Сжималось сердце, почему-то холодели руки и ноги. Зная, что не заснет, он вечерами долго ходил по замирающей Суворовской улице и думал, думал. Одно время он решил считать, сколько дней прошло с момента их разрыва. Потом бросил. Иногда представлял себе, что она возвращается и мысленно вел с нею длинные разговоры. Она оправдывалась, он обвинял. Хотел – и не мог простить. Иногда он начинал думать вслух. Редкие прохожие с удивлением смотрели на человека, разговаривающего с самим собой. Однажды он загадал, что если первым встречным будет женщина, – Елена вернется. Но, не доходя до Преображенской площади, он встретил старика. Тогда Федор повернул назад и снова загадал женщину. Уже возле дома увидел выходившую из калитки тетю Машу, Можно ли было счесть ее встречной? Ведь она жила тут же.
   – Все бродишь, полуночник, – добродушно-ворчливо сказала старуха.
   – Да так, вышел погулять, – пробормотал он и, боясь расспросов, торопливо пошел к себе.
   Казалось, время должно смягчить боль, но, видимо, Федор был однолюбом, потому что чувство не проходило. Он уже не мог порой представить себе лицо Елены, но прекрасно помнил ее привычки. Даже небрежность в обращении с вещами, всегда вызывавшая у него досаду, сейчас казалась милой особенностью и вызывала чувство глупого умиления. Но так было не всегда. Временами он ненавидел ее за причиненное зло, за обман, за то, что она предпочла его другому.
   Как-то в декабре, поздно вечером, его вызвал начальник отдела. Приоткрыв дверь и попросив разрешения, Дробышев вошел в кабинет и остановился. Погруженную в темноту комнату неярко освещала большая настольная лампа. Бахметьев, всмотревшись в полутьму, несвойственным ему, каким-то приятельским голосом сказал:
   – Ну, присаживайся, поговорим!
   Оказывается, он все знал. И что ушла жена, и к кому, и знал даже, что Федор мучается.
   – Вот советовались мы с Василием Николаевичем и решили поручить тебе одно интересное дело. Перспективное. Свет посмотришь, новых людей увидишь, себя покажешь. Здесь все тебе будет напоминать о ней. – Он остановился. – Дело интересное!
   – А потяну, Иван Васильевич? – спросил Дробышев.
   – Потянешь! – успокоил его Бахметьев и, достав из ящика стола объемистый том, протянул Федору. – На, возьми, посмотри, завтра утром верни. Выписок не делай!
   Не заснув ни на минуту, всю ночь читал Дробышев о «шакалах». Прочел и загорелся. Это было хитрое сплетение человеческих подлостей, предательств и интриг. Просматривая материалы, все время сверяясь по карте, Дробышев так реально представлял себе местность, на которой происходили эти события, точно сам участвовал во всех операциях.
   Так он и уехал в Абхазию, далекую маленькую солнечную пограничную республику, о которой раньше никогда не думал. Боль и тоска по жене постепенно глохли. Но иногда, в редкие минуты отдыха, на него накатывала тоска, чувство одиночества охватывало и цепко держало душу, пока он, измученный, не засыпал.
   Проходили дни и месяцы, личная переписка с Москвой почти прекратилась. Упорная, кропотливая работа небольшого коллектива давала осязаемые результаты. Впервые удалось выяснить некоторые «почтовые ящики», связных и места явок, за которыми неотступно велось наблюдение. До того были известны только преступления банды, теперь ее черные деда связывались с именами. Федор хорошо изучил состав банды. О некоторых участниках ее он мог рассказать подробно, как о людях, ему хорошо знакомых. Он знал, что старший Эмухвари жесток, спокойно-рассудителен, но доверчив, а младший брат, Хута, вспыльчив, злобен и подозрителен. Анализируя маршруты передвижения банды, он установил известную последовательность их, хотя временами банда внезапно ломала все планы и расчеты контрразведчиков и «пропадала». Однажды, перед самым ранением, он получил сведения о некоем Абшелаве, жителе небольшого селения Джали Очемчирского района. С его дочерью, якобы изредка встречался младший Эмухвари, что очень не нравилось отцу девушки. В Джали выехал Чочуа, сведения подтвердились. Стало ясно, что перестрелка трех неизвестных в бурках с милиционером Маргания дело рук Эмухвари.
   Он был уже близок к своей цели, когда глупейшим образом дал завлечь себя в западню. И теперь вынужден лежать, а дело идет к концу.
   Медленно поправляясь, Дробышев все время думал о «шакалах», об их все более выясняющихся связях в Сухуме, Новом Афоне и… в Москве, обо всех «друзьях» английского разведчика Кребса, «специалиста» по Кавказу.
   Постепенно зрела уверенность, что где-то очень близко к органам контрразведки враг имеет свою агентуру. Кто он, этот предатель? Не была ли ловушка для Дробышева подготовлена еще до того, как он выехал в Мерхеули? Своими подозрениями Федор поделился с Иваном Александровичем. Кто знал о его выезде и задании? Они перебрали всех сотрудников опергруппы. Быть может, кто-нибудь из них случайно сболтнул? Выяснилось, что Чиковани говорил в столовой о предстоящей поездке Дробышева. Но посторонних не было. Значит, кто-то из сотрудников, чекистов? Сколько вреда успеет причинить предатель, пока удастся его обнаружить?
   В который раз мысли раненого вернулись к Елене! Думал ли он, что она вернется? И вот, когда все было кончено – и с любовью и, возможно, с жизнью, она пришла. Ушла от сильного, здорового, молодого, а вернулась к слабому, беспомощному. Был ли он счастлив сейчас? Конечно! Но как он прятал эту радость, это чувство. Все было дорого ему – и милые морщинки, разбежавшиеся по лицу, и запавшие, усталые глаза, и седина, так рано посеребрившая ее голову.
   Когда Федор проснулся, уже наступил вечер. В комнате царил полумрак и только в углу лежал косой желтый луч от уличного фонаря. Елены не было. А ведь она никогда не уходила из дому надолго, чтобы в любую минуту откликнуться на его зов. Федор терялся в догадках. Через минуту дверь с легким скрипом открылась и вошла бледная, растерянная Елена. Федор никогда не видел ее такой.
   – Что с тобой? – поднимаясь на локте, спросил он.
   Плача и не скрывая охватившего ее страха, Елена торопливо рассказала, что с ней случилось. Она возвращалась с покупками из магазина. Недалеко от дома, там, где приходится проходить узкой тропинкой, обсаженной большими камфорными деревьями, ее остановил человек. Он взял ее за руку и сказал, что, жалея ее и желая ей добра, советует немедленно – он повторил это – уехать из Абхазии и ей и ее мужу, Дробышеву. Если же она не послушается его совета и не увезет отсюда Дробышева, пусть тогда пеняет на себя, потому что случится несчастье, большое несчастье.
   – Ты никогда раньше не видела этого человека? – перебил ее Федор.
   Она по-ребячьи сморщила лоб, взглянула на него и задумалась.
   – Так как, не видела? – повторил он.
   Медленно, с трудом припоминая, Елена неуверенно сказала, что когда она жила в гостинице «Рица» и выходила гулять на набережную, то, кажется, видела этого человека в приморском парке и в порту. Она даже подумала, что он там работает.
   – И сможешь узнать, если встретишь?
   Она кивнула головой, но сейчас же добавила:
   – Он сказал, чтобы об этом разговоре я никому не говорила.
   – Угрожал?
   – Он сказал, что нам будет плохо, если я расскажу тебе или кому-нибудь, – повторила она, всхлипнула и, прижавшись к нему, зашептала:
   – Мне страшно за тебя, уедем отсюда.
   – Беги к Чиверадзе, расскажи ему все, все, – с трудом выговорил Дробышев, откинувшись на подушки и тяжело дыша. – И какой он, и что говорил. Помоги найти этого человека. Беги! Но не прямо, а покрутись по улицам, проверь, не следят ли они за тобой. Да, да, это они! – увидев ее удивленный взгляд, повторил он нетерпеливо. – Дай мне пистолет и иди скорей.
   Когда Елена уходила, Федор попросил ее закрыть дверь на ключ. Он слышал, как она прошла по веранде, по двору, слышал, как хлопнула калитка, посмотрел на черные впадины окон и, протянув руку, повернул выключатель.