Страница:
В конце 1923 или в начале 1924 года кто-то решил, что в операции "Трест" ОГПУ с Тухачевским, что называется, переборщило, и дал указание перестать использовать его в деле с МОЦР. От кого исходило это указание, не выяснено до сих пор. Не исключено, что это был глава военного ведомства Троцкий, опасавшийся, что имя одного из популярных полководцев будет скомпрометировано в эмигрантской печати вследствие утечки информации о его мнимых связях с монархистами, что, в свою очередь, ударит по престижу Красной Армии. Но чекисты вывели Тухачевского из игры довольно своеобразно. Об этом подробно написал Стырне:
"Так как было признано неудобным "числить" Тухачевского в составе "Треста" и было получено распоряжение прекратить игру с его фамилией (если распоряжение действительно исходило от Троцкого, то понятно, почему Стырне в 31-м году не называет имени уже два года как высланного из страны бывшего председателя Реввоенсовета. - Б. С.), - пришлось для заграницы вывести его из состава "Треста". Но это нужно было сделать постепенно. Мы писали, что руководитель "Треста" Зайончковский (который в то время еще и не знал о том, что он состоит в какой-то контрреволюционной организации), вопреки постановлению политического совета, не допускает к практической деятельности Тухачевского и что на этой почве возник серьезный конфликт между Зайончковским и другими руководителями "Треста", дело якобы дошло до того, что крупнейшие руководители "Треста" вынуждены уйти в отставку и ждут замены. Этот маневр давал некоторую передышку, так как в роли ушедших, но еще не сдавших должности трестовские деятели могли некоторое время не проявлять особой деятельности. Работа организации временно заглохла".
Через несколько недель МОЦР "оживили". Стырне по этому поводу писал следующее:
"Было решено сообщить, что "конфликт" улажен и Тухачевского оставили в покое. Париж разразился рядом писем, в которых излагал свое удовольствие по поводу ликвидации всех недоразумений". Хотя в среде парижской эмиграции "Трест" опять предстал монолитным образованием, успешно преодолевшим внутренние трения, и чекисты благополучно ликвидировали ими же созданное "недоразумение" подобные "недоразумения" по отношению к Тухачевскому еще только начинались. Ведь какое впечатление должно было создаться у зарубежных монархистов: победитель Колчака и Деникина прямо-таки жаждет активной антисоветской работы, чтобы на практике доказать свою долго и тщательно скрываемую ненависть к большевикам, да вот только старый генералЗайончковский его к делу не допускает. То ли излишне осторожничает, то ли видит в Тухачевском опасного конкурента, стремящегося возглавить армию новой, освобожденной от большевиков России или, чем черт не шутит, даже стать новым российским императором. Да, в очень двусмысленном положении оказался по милости Дзержинского Тухачевский в глазах парижской эмигрантской публики и связанных с нею разведок. Получалось, что теперь Тухачевский собирается бороться с Советской властью самостоятельно, без всяких там "Трестов"-МОЦРов. И не рискнуть ли послать к нему эмиссаров вдруг что-нибудь путное выйдет?
У меня осталось стойкое ощущение, что работники ОГПУ загодя, еще в середине 20-х, готовили компромат на "социально чуждого" Тухачевского авось пригодится, когда надо будет остановить слишком быстро шагающего вверх по ступенькам военной иерархии полководца.
А в эмиграции продолжали внимательно следить за Тухачевским. В октябре 1926-го агент ОГПУ Власов сообщил о своей встрече с Кутеповым, который
"особенный интерес проявлял почему-то к т. Тухачевскому, спрашивал, не может ли быть он привлечен в ряды сторонников национального движения".
В апреле 1927 года одно из главных действующих лиц операции "Трест", агент ОГПУ Эдуард Оттович Опперпут (он же - Павел Иванович Селянинов, он же Стауниц, он же Касаткин - имен у этого авантюриста с темной биографией было не счесть) бежал в Финляндию и раскрыл хитроумную чекистскую комбинацию. После этого польская разведка весьма обстоятельно проверила только что полученный по линии МОЦР доклад Тухачевского на имя Председателя Реввоенсовета, датированный 19 марта 1927 года. И к концу 1928 года выяснила, что имеет дело с обыкновенной дезинформацией, призванной преувеличить боевую мощь Красной Армии. Все приведенные в докладе данные опровергались сведениями, полученными из других источников. Это обстоятельство еще раз убедило поляков, что неудачливый покоритель Варшавы верой и правдой служит большевикам и ни о каких монархических переворотах не помышляет. Вот только с РОВСом и другими эмигрантскими организациями Варшава своими выводами насчет Тухачевского делиться не стали: разведка занятие деликатное, не терпящее излишней огласки.
И Кутепов продолжал надеяться, что Тухачевский рано или поздно станет "красным Бонапартом", поможет ветеранам белого движения водрузить двуглавые орлы на кремлевские башни. В июле 28-го он обсуждал с еще одним агентом ОГПУ, неким Поповым, возможность установления "твердой и сильной диктатуры" на переходный период от Советской республики к монархии и пытался выяснить, как в связи с этим "Внутренняя российская национальная организация" (еще один чекистский "Трест") оценивает Тухачевского. Ранее другому эмигранту, историку С. П. Мельгунову, Попов поведал, что ВНРО предполагает сделать Тухачевского диктатором. Но на этот раз Кутепову агент ответил осторожно:
"Нами был намечен этот кандидат только потому, что в своих рядах мы не находили человека, пользующегося в армии и у населения такой популярностью и симпатией, как Тухачевский".
А значительно раньше, в конце 1925 года, всё тот же Попов дурил мозги насчет Тухачевского другому генералу-эмигранту, В. В. Бискупскому, представлявшему тех монархистов, что поддерживали права на престол великого князя Кирилла Владимировича. В донесении агент писал:
"...Когда я ему (Бискупскому. - Б. С.) несколькими мазками нарисовал Тухачевского как чистейшего бонапартиста, то он сказал, чтобы мы обещали ему, что государь (Кирилл Владимирович. - Б. С.) его назначит флигель-адъютантом, если он перейдет на нашу сторону в нужный момент, и вообще бы не скупились всяких наград лицам, нам нужным, если этим можно перетянуть их на свою сторону".
Подозреваю, что агент тут немного ошибся, то ли из-за того, что писал рапорт в спешке, то ли из-за незнания придворной иерархии. Совершенно невероятно, чтобы от имени великого князя Бискупский обещал Тухачевскому за поддержку монархического переворота всего лишь флигель-адъютантство почетное звание офицеров императорской свиты в чине не выше полковника. Эта награда годилась бы для гвардейского подпоручика, но никак не для того, кто являлся одним из руководителей Красной Армии и занимал должности генеральские, если не маршальские. Скорее всего, Бискупский тогда обещал Тухачевскому звание генерал-адъютанта, присваивавшееся состоявшим в свите полным генералам и генерал-лейтенантам. Хотя и этого в любом случае Михаилу Николаевичу показалось бы мало - он-то явно грезил о маршальском жезле.
Также и в Лондоне представители не существующего ВРНО должны были говорить эмигрантам, а также представителям британских политических кругов, что, "считаясь со свойствами характера, с популярностью, как в обществе, так особенно в армии, и с жизненной подготовкой", организация наметила на роль диктатора Тухачевского, "который, конечно, об этом не знает, но окружение его в этом случае... подготовлено в нужном направлении". Поэтому, заключали посланцы ВРНО:
"У нас нет никаких сомнений, что в решительную минуту он будет с нами и во главе нас".
Вроде бы Тухачевский и не предатель, но человек для Советской власти ненадежный - в решительную минуту возьмет и переметнется к белым.
ОГПУ, создав Тухачевскому довольно двусмысленную репутацию за границей, не оставляло его своими заботами и внутри страны. Еще в 1924 году на оперативный учет были взяты как "неблагонадежные" такие известные военачальники и военные теоретики из "бывших", как С. С. Каменев, И. И. Вацетис, Тухачевский, М. Д. Бонч-Бруевич (брат управляющего делами Совнаркома), А. А. Свечин, А. Е. Снесарев... Первое донесение не из-за границы, а с территории СССР о бонапартизме Тухачевского поступило от агента-осведомителя Овсянникова в декабре 1925 года. Там говорилось:
"В настоящее время среди кадрового офицерства и генералитета наиболее выявилось 2 течения: монархическое... и бонапартистское, концентрация которого происходит вокруг М. Н. Тухачевского".
Овсянников назвал ряд бывших царских офицеров, будто бы составлявших "кружок Тухачевского". Некоторых из этих офицеров ОГПУ завербовало, но ничего компрометирующего Михаила Николаевича они так и не смогли (или не захотели) сообщить.
Разрабатывала Тухачевского и старый проверенный агент Зайончковская, дочь умершего в 1926 году генерала. Она познакомилась с находившимся в Москве немецким журналистом Гербингом. Тот сообщил ей, в частности, что Тухачевский и С. С. Каменев, независимо друг от друга, работают на германский генштаб. Гербинг был известен своими связями с немецкой разведкой. Однако его свидетельства немного стоили. Дело в том, что еще в 1927 году Опперпут публично разоблачил Зайончковскую как агента ОГПУ. А о работе Тухачевского на германскую разведку Гербинг сообщил ей только в 1929 году. Немцы сознательно дезинформировали советскую сторону насчет Тухачевского. И на то у них были свои причины. Занимая высшие должности в РККА, Тухачевский играл далеко не последнюю роль в военном сотрудничестве СССР и Германии. В 1932 году он посетил маневры рейхсвера и несколько германских военных заводов, постоянно контактировал с приезжавшими в Москву немецкими генералами и офицерами. Однако у последних, несмотря на всю присущую Михаилу Николаевичу дипломатичность, осталось стойкое впечатление, что к Германии Тухачевский относится враждебно и видит в ней главного потенциального противника. Так, в 1931 году германский посол в СССР Г. фон Дирксен подчеркивал в одном из писем, что Тухачевский
"далеко не является тем прямолинейным и симпатичным человеком, столь открыто выступавшим в пользу германской ориентации, каковым являлся Уборевич (предшественник Тухачевского на посту начальника вооружений РККА. - Б. С.). Он скорее замкнут, умен, сдержан".
Уборевич-то, "непревзойденный воспитатель войск", если воспользоваться жуковским определением, не скрывал своего восхищения германской армией. Он прямо написал в отчете о своем тринадцатимесячном пребывании в Германии в 1927-1928 годах в связи с учебой в военной академии:
"Немцы являются для нас единственной пока отдушиной, через которую мы можем изучать достижения в военном деле за границей, притом у армии, в целом ряде вопросов имеющей весьма интересные достижения. Очень многому удалось поучиться, и многое еще остается нам у себя доделать, чтобы перейти на более совершенные способы боевой подготовки. Сейчас центр тяжести нам необходимо перенести на использование технических достижений немцев, главным образом в том смысле, чтобы у себя научиться строить и применять новейшие средства борьбы: танки, улучшения в авиации, противотанковые средства, средства связи и т. д... Немецкие специалисты, в том числе и военного дела, стоят неизмеримо выше нас..."
Не случайно советник германского посольства в Москве фон Твардовски в письме от 25 сентября 1933 года советнику германского МИДа В. фон Типпельскирху, родному брату известного военного историка генерала К. фон Типпельскирха, вспоминая о приеме, устроенном Тухачевским с участием высокопоставленных советских военачальников, отметил, что там "был и наш друг Уборевич". Тухачевского, что показательно, другом Германии он не назвал. Также и германский генерал К. Шпальке, до начала 30-х являвшийся офицером связи рейхсвера при Красной Армии, в своих мемуарах подтверждает:
"У Тухачевского, с его аристократической польской (скорее литовской. Б. С.) кровью, можно было предполагать гораздо больше симпатий по отношению к Парижу, нежели Берлину, да и всем своим типом он больше соответствовал идеалу элегантного и остроумного офицера французского генштаба, чем солидного германского генштабиста. Он пошел на расхождение с Германией, был за войну с Германией на стороне западных держав".
Интересно, что письма Дирксена и Твардовски были перехвачены советской агентурой. Так что ОГПУ было в курсе, как в действительности немцы относятся к Тухачевскому.
Правда, и Михаилу Николаевичу приходилось расточать комплименты рейхсверу. Например, 13 мая 1933 года на приеме у Ворошилова в честь германской делегации во главе с начальником вооружений германской армии генералом В. фон Боккельбергом. Тогда Тухачевский напомнил немцам:
"Не забывайте, что нас разделяет наша политика, а не наши чувства, чувства дружбы Красной Армии к рейхсверу. И всегда думайте вот о чем: вы и мы, Германия и СССР, можем диктовать свои условия всему миру, если мы будем вместе".
А во время посещения немецкой делегацией объектов советской военной промышленности и авиационного училища в Каче (путешествие сопровождалось обильными возлияниями - во время одного из банкетов немецкий генерал даже свалился под стол, перебрав русской водки) Тухачевский, как гласил отчет Боккельберга,
"на завтраке в узком кругу неоднократно подчеркивал, что для того, чтобы Германии выйти из затруднительной политической ситуации, он желает ей, как можно скорее, иметь воздушный флот в составе 2000 бомбовозов".
Текст доклада стал достоянием советской разведки, и Ворошилов подчеркнул тремя жирными чертами синим карандашом слова о 2000 бомбовозах. Однако очевидно, что никакого криминала тут со стороны Тухачевского не было. И не под влиянием атмосферы дружеского застолья и алкогольных излишеств Михаил Николаевич, вообще никогда не напивавшийся допьяна, провозглашал здравицы скорейшему перевооружению рейхсвера.
Еще до прихода Гитлера к власти руководители рейхсвера приняли решение постепенно отказаться от ограничений, накладываемых Версальским договором, о чем известили Москву. Еще 28 июля 1932 года советник советского полпредства в Германии С. С. Александровский известил НКИД:
"Под строгим секретом Нидермайер (тогдашний шеф германской разведки. Б. С.) сообщил, что с осени в Берлине начнет работать военная академия, запрещенная Версальским договором... Шлейхер (командующий рейхсвером. - Б. С.) берет курс на полное разрушение совершенно невыгодных и устарелых форм, предписанных рейхсверу Версалем. Практически это означает упразднение ряда таких форм... В достаточно осторожной форме Нидермайер дал понять, что такая коренная реорганизация армии направлена против Запада (Франции) и будет проделываться вопреки международным запрещениям".
Советские руководители всерьез рассчитывали, что перевооруженная германская армия двинется прежде всего против творцов Версальской системы, а СССР удастся какое-то время оставаться над схваткой в позиции "третьего радующегося". В то же время насчет любви рейхсвера к коммунизму не заблуждались. Ворошилов в одном из писем советскому полпреду в Берлине Л. М. Хинчуку признавался:
"Мы никогда не забывали, что рейхсвер с нами "дружит" (в душе ненавидя нас) лишь в силу создавшихся условий, в силу необходимости иметь "отдушину" на Востоке, иметь хоть какой-нибудь козырь, чем пугать Европу. Вся "дружба" и сотрудничество рейхсвера шли по линии стремления дать нам поменьше и похуже, но использовать нас возможно полнее".
Точно такие же подозрения были и с немецкой стороны, только, разумеется, по отношению к Красной Армии.
В первые недели и даже месяцы после прихода Гитлера к власти Сталин, вероятно, полагал, что нацистский режим непрочен, и питал какие-то надежды, что с помощью рейхсвера удастся сместить фюрера, а затем образовать с немецкими "друзьями" блок против Англии и Франции. Потому-то и говорил Тухачевский генералам рейхсвера, уже после поджога рейхстага и развертывания антикоммунистической кампании в Германии, о возможности СССР и Рейху совместно диктовать свои условия остальному миру, потому-то намекал на необходимость Германии "выйти из затруднительной политической ситуации", имея в виду не только оковы Версаля, но и приход нацистов к власти. Однако очень скоро стало ясно, что гитлеровский Третий Рейх - если и не на тысячу лет, как мечтал Гитлер, то по крайней мере всерьез и надолго, хотя бы на ближайшую пятилетку. И воевать придется не вместе с рейхсвером, а против рейхсвера. Поэтому уже летом 33-го Советский Союз отказался послать своих военных на учения рейхсвера. Германская сторона, в свою очередь, не стала направлять немецких офицеров на советские маневры. Ни СССР, ни Германия не хотели теперь усиливать потенциал друг друга, видя в недавнем партнере потенциального противника. И уже осенью было эвакуировано имущество немецких объектов - танковой школы под Казанью (объект "Кама"), авиационной школы в Липецке (объект "Липецк") и, самого секретного, предприятия по производству столь любезных Тухачевскому боевых отравляющих веществ в Самарской области, на Волге, недалеко от города Вольска (объект "Томка"). Советско-германская дружба кончилась, чтобы ненадолго воскреснуть в 39-м.
ОГПУ вынуждено было держать под сукном материалы о якобы преступных связях Тухачевского с германским Генштабом. Пока военное сотрудничество с рейхсвером продолжалось, не с руки было менять его главных действующих лиц, обладавших и опытом, и сверхсекретной информацией. Главное же, арест по такому обвинению одного из высших военачальников легко мог скомпрометировать взаимовыгодные связи с Германией в военной области и даже парализовать их. Если Германия имела возможность готовить на советской территории кадры тех родов войск, что были запрещены Версалем, то СССР получал доступ к немецким военным технологиям и образцам вооружений и боевой техники, а также мог заимствовать опыт боевой подготовки у рейхсвера, в этой области на голову превосходившего Красную Армию.
Сменивший Дзержинского В. Р. Менжинский решил прощупать Тухачевского с другой стороны. В 1930 году в ходе уже упоминавшейся операции "Весна" в числе примерно 5 тысяч бывших царских офицеров арестовали хорошо знавших Тухачевского преподавателей военной академии Н. Е. Какурина и И. А. Троицкого. 26 августа 1930 года чекисты добились от Какурина компрометирующих показаний на Тухачевского. Бывший полковник императорской армии сообщил:
"В Москве временами собирались у Тухачевского, временами у Гая, временами у цыганки. В Ленинграде собирались у Тухачевского. Лидером всех этих собраний являлся Тухачевский, участники: я, Колесинский, Эйстрейхер, Егоров, Гай, Никонов, Чусов, Ветлин, Кауфельдт. В момент и после XVI съезда было уточнено решение сидеть и выжидать, организуясь в кадрах в течение времени наивысшего напряжения борьбы между правыми и ЦК. Но тогда же Тухачевский выдвинул вопрос о политической акции, как цели развязывания правого уклона и перехода на новую высшую ступень, каковая мыслилась как военная диктатура, приходящая к власти через правый уклон. В дни 7-8 июля (1930 года, когда на съезде громили Бухарина, Рыкова и их сторонников. - Б. С.) у Тухачевского последовали встречи и беседы вышеупомянутых лиц и сделаны были последние решающие установки, т. е. ждать, организуясь".
Троицкий в своих показаниях также говорил о симпатиях Тухачевского к правому уклону.
Под давлением следователей Какурин обычным встречам военных в неофициальной обстановке, за ужином или, в выходные и праздники, за обедом, придал характер конспиративных сходок, а застольные разговоры представил как организацию заговора для установления диктатуры в союзе с правыми. Дальше - больше. Николай Евгеньевич поведал, как вербовал Тухачевский новых заговорщиков и сколь популярен он в армии, так что в случае чего может и на Кремль полки двинуть. Правда, ничего конкретного несчастный подследственный об антиправительственной деятельности Тухачевского, за пределами разговоров, придумать так и не смог. А сами следователи еще недостаточно знали Тухачевского и его окружение, чтобы подсказать Какурину более или менее грамотную легенду. Они даже не обратили внимания, что второго "заговорщика", Троицкого, он даже не назвал среди собиравшихся у Тухачевского.
10 сентября 1930 года Менжинский направил протоколы допросов Какурина и Троицкого Сталину, сопроводив их следующим письмом: "Я доложил это дело т. Молотову и просил разрешения до получения ваших указаний держаться версии, что Какурин и Троицкий арестованы по шпионскому делу. Арестовывать участников группировки поодиночке - рискованно. Выходов может быть два: или немедленно арестовать наиболее активных участников группировки, или дождаться вашего приезда, принимая агентурные меры, чтобы не быть застигнутым врасплох. Считаю нужным отметить, что сейчас все повстанческие группировки созревают очень быстро и последнее решение представляет известный риск".
Однако напугать отдыхавшего в Сочи Иосифа Виссарионовича Вячеславу Рудольфовичу не удалось. Сталин 24 сентября написал Орджоникидзе:
"Прочти-ка поскорее показания Какурина - Троицкого и подумай о мерах ликвидации этого неприятного дела. Материал этот, как видишь, сугубо секретный: о нем знает Молотов, я, а теперь будешь знать и ты. Не знаю, известно ли Климу об этом. Стало быть, Тухачевский оказался в плену у антисоветских элементов и был сугубо обработан тоже антисоветскими элементами из рядов правых. Так выходит по материалам. Возможно ли это? Конечно, возможно, раз оно не исключено. Видимо, правые готовы идти даже на военную диктатуру, лишь бы избавиться от ЦК, от колхозов и совхозов, от большевистских темпов развития индустрии... Ну и дела... Покончить с этим делом обычным порядком (немедленный арест и пр.) нельзя. Нужно хорошенько обдумать это дело. Лучше было бы отложить решение вопроса, поставленного в записке Менжинского, до середины октября, когда мы все будем в сборе. Поговори обо всем этом- с Молотовым, когда будешь в Москве".
Менжинский хотел помочь Сталину связать Бухарина и его товарищей с военным заговором, чтобы можно было их тотчас посадить на скамью подсудимых. Но вождь "подарка" не принял. Время еще не пришло. Конечно, Сталин не хуже шефа ОГПУ знал, что никакого заговора нет и в помине, что десяток военных, да еще в большинстве - преподаватели академий или, как Тухачевский, хотя и командующие войсками округа, но не столичного, военный переворот произвести при всем желании не смогут. Что для такого переворота надо вовлекать в заговор многих строевых командиров, вплоть до полкового уровня, а при таком размахе деятельности заговорщиков она не может остаться не замеченной агентами ОГПУ и армейскими политорганами. Никаких же донесений о низовых ячейках заговора в материалах Менжинского нет. А для дворцового переворота необходимо иметь на своей стороне кремлевскую охрану, состоящую из чекистов, а не из военных, и Тухачевскому и его товарищам ни с какого боку не подконтрольную. Значит, насчет заговора - всё чистейшей воды липа. Потому Сталин и послал протоколы Орджоникидзе, будучи осведомлен о его дружбе с Тухачевским. И прямо просил не торопиться с разбором дела, отложить его почти на месяц. Иосиф Виссарионович хотел получить на будущее козырь против как Тухачевского, так и "дорогого друга" Серго.
В тот момент Сталин не собирался арестовывать ни Бухарина, ни Тухачевского. Слишком рано. Тухачевский нужен для реорганизации Красной Армии. А у Бухарина есть еще сторонники в партии. Надо потихоньку вычесть их, а потом и устранение "любимца партии" "Бухарчика" никого особенно не встревожит. Но вот на будущее "великий вождь и учитель" сделал оговорку: "Конечно, возможно, раз оно не исключено". Вроде и Орджоникидзе он доверяет - "материал сугубо секретный", знаем только я, Молотов и ты, так что оправдывай доверие. Сталин понимал, что Орджоникидзе в измену друга не поверит, будет хлопотать за него. Сейчас это только на руку - ведь в действительности Иосиф Виссарионович в тот момент не собирался ставить Тухачевского к стенке. Зато когда время приспеет, это письмо даст возможность обвинить "дорогого друга" Серго в политической близорукости: Сталин ведь предупреждал его насчет Тухачевского, да Григорий Константинович по доброте душевной не поверил.
Тем временем из Какурина 5 октября выбили новые показания. Окончательно сломленный краском заявил:
"Михаил Николаевич говорил, что... можно рассчитывать на дальнейшее обострение внутрипартийной борьбы. Я не исключаю возможности, сказал он, в качестве одной из перспектив, что в пылу и. ожесточении этой борьбы страсти, и политические и личные, разгораются настолько, что будут забыты и перейдены все рамки и границы. Возможна и такая перспектива, что рука фанатика для развязывания правого уклона не остановится и перед покушением на жизнь самого тов. Сталина... У Михаила Николаевича, возможно, есть какие-то связи с Углановым и, возможно, с целым рядом других партийных или околопартийных лиц, которые рассматривают .Тухачевского как возможного военного вождя на случай борьбы с анархией и агрессией. Сейчас, когда я имел время глубоко продумать всё случившееся, я не исключу и того, что, говоря в качестве прогноза о фанатике, стреляющем в Сталина, Тухачевский просто вуалировал ту перспективу, над которой он сам размышлял в действительности".
"Так как было признано неудобным "числить" Тухачевского в составе "Треста" и было получено распоряжение прекратить игру с его фамилией (если распоряжение действительно исходило от Троцкого, то понятно, почему Стырне в 31-м году не называет имени уже два года как высланного из страны бывшего председателя Реввоенсовета. - Б. С.), - пришлось для заграницы вывести его из состава "Треста". Но это нужно было сделать постепенно. Мы писали, что руководитель "Треста" Зайончковский (который в то время еще и не знал о том, что он состоит в какой-то контрреволюционной организации), вопреки постановлению политического совета, не допускает к практической деятельности Тухачевского и что на этой почве возник серьезный конфликт между Зайончковским и другими руководителями "Треста", дело якобы дошло до того, что крупнейшие руководители "Треста" вынуждены уйти в отставку и ждут замены. Этот маневр давал некоторую передышку, так как в роли ушедших, но еще не сдавших должности трестовские деятели могли некоторое время не проявлять особой деятельности. Работа организации временно заглохла".
Через несколько недель МОЦР "оживили". Стырне по этому поводу писал следующее:
"Было решено сообщить, что "конфликт" улажен и Тухачевского оставили в покое. Париж разразился рядом писем, в которых излагал свое удовольствие по поводу ликвидации всех недоразумений". Хотя в среде парижской эмиграции "Трест" опять предстал монолитным образованием, успешно преодолевшим внутренние трения, и чекисты благополучно ликвидировали ими же созданное "недоразумение" подобные "недоразумения" по отношению к Тухачевскому еще только начинались. Ведь какое впечатление должно было создаться у зарубежных монархистов: победитель Колчака и Деникина прямо-таки жаждет активной антисоветской работы, чтобы на практике доказать свою долго и тщательно скрываемую ненависть к большевикам, да вот только старый генералЗайончковский его к делу не допускает. То ли излишне осторожничает, то ли видит в Тухачевском опасного конкурента, стремящегося возглавить армию новой, освобожденной от большевиков России или, чем черт не шутит, даже стать новым российским императором. Да, в очень двусмысленном положении оказался по милости Дзержинского Тухачевский в глазах парижской эмигрантской публики и связанных с нею разведок. Получалось, что теперь Тухачевский собирается бороться с Советской властью самостоятельно, без всяких там "Трестов"-МОЦРов. И не рискнуть ли послать к нему эмиссаров вдруг что-нибудь путное выйдет?
У меня осталось стойкое ощущение, что работники ОГПУ загодя, еще в середине 20-х, готовили компромат на "социально чуждого" Тухачевского авось пригодится, когда надо будет остановить слишком быстро шагающего вверх по ступенькам военной иерархии полководца.
А в эмиграции продолжали внимательно следить за Тухачевским. В октябре 1926-го агент ОГПУ Власов сообщил о своей встрече с Кутеповым, который
"особенный интерес проявлял почему-то к т. Тухачевскому, спрашивал, не может ли быть он привлечен в ряды сторонников национального движения".
В апреле 1927 года одно из главных действующих лиц операции "Трест", агент ОГПУ Эдуард Оттович Опперпут (он же - Павел Иванович Селянинов, он же Стауниц, он же Касаткин - имен у этого авантюриста с темной биографией было не счесть) бежал в Финляндию и раскрыл хитроумную чекистскую комбинацию. После этого польская разведка весьма обстоятельно проверила только что полученный по линии МОЦР доклад Тухачевского на имя Председателя Реввоенсовета, датированный 19 марта 1927 года. И к концу 1928 года выяснила, что имеет дело с обыкновенной дезинформацией, призванной преувеличить боевую мощь Красной Армии. Все приведенные в докладе данные опровергались сведениями, полученными из других источников. Это обстоятельство еще раз убедило поляков, что неудачливый покоритель Варшавы верой и правдой служит большевикам и ни о каких монархических переворотах не помышляет. Вот только с РОВСом и другими эмигрантскими организациями Варшава своими выводами насчет Тухачевского делиться не стали: разведка занятие деликатное, не терпящее излишней огласки.
И Кутепов продолжал надеяться, что Тухачевский рано или поздно станет "красным Бонапартом", поможет ветеранам белого движения водрузить двуглавые орлы на кремлевские башни. В июле 28-го он обсуждал с еще одним агентом ОГПУ, неким Поповым, возможность установления "твердой и сильной диктатуры" на переходный период от Советской республики к монархии и пытался выяснить, как в связи с этим "Внутренняя российская национальная организация" (еще один чекистский "Трест") оценивает Тухачевского. Ранее другому эмигранту, историку С. П. Мельгунову, Попов поведал, что ВНРО предполагает сделать Тухачевского диктатором. Но на этот раз Кутепову агент ответил осторожно:
"Нами был намечен этот кандидат только потому, что в своих рядах мы не находили человека, пользующегося в армии и у населения такой популярностью и симпатией, как Тухачевский".
А значительно раньше, в конце 1925 года, всё тот же Попов дурил мозги насчет Тухачевского другому генералу-эмигранту, В. В. Бискупскому, представлявшему тех монархистов, что поддерживали права на престол великого князя Кирилла Владимировича. В донесении агент писал:
"...Когда я ему (Бискупскому. - Б. С.) несколькими мазками нарисовал Тухачевского как чистейшего бонапартиста, то он сказал, чтобы мы обещали ему, что государь (Кирилл Владимирович. - Б. С.) его назначит флигель-адъютантом, если он перейдет на нашу сторону в нужный момент, и вообще бы не скупились всяких наград лицам, нам нужным, если этим можно перетянуть их на свою сторону".
Подозреваю, что агент тут немного ошибся, то ли из-за того, что писал рапорт в спешке, то ли из-за незнания придворной иерархии. Совершенно невероятно, чтобы от имени великого князя Бискупский обещал Тухачевскому за поддержку монархического переворота всего лишь флигель-адъютантство почетное звание офицеров императорской свиты в чине не выше полковника. Эта награда годилась бы для гвардейского подпоручика, но никак не для того, кто являлся одним из руководителей Красной Армии и занимал должности генеральские, если не маршальские. Скорее всего, Бискупский тогда обещал Тухачевскому звание генерал-адъютанта, присваивавшееся состоявшим в свите полным генералам и генерал-лейтенантам. Хотя и этого в любом случае Михаилу Николаевичу показалось бы мало - он-то явно грезил о маршальском жезле.
Также и в Лондоне представители не существующего ВРНО должны были говорить эмигрантам, а также представителям британских политических кругов, что, "считаясь со свойствами характера, с популярностью, как в обществе, так особенно в армии, и с жизненной подготовкой", организация наметила на роль диктатора Тухачевского, "который, конечно, об этом не знает, но окружение его в этом случае... подготовлено в нужном направлении". Поэтому, заключали посланцы ВРНО:
"У нас нет никаких сомнений, что в решительную минуту он будет с нами и во главе нас".
Вроде бы Тухачевский и не предатель, но человек для Советской власти ненадежный - в решительную минуту возьмет и переметнется к белым.
ОГПУ, создав Тухачевскому довольно двусмысленную репутацию за границей, не оставляло его своими заботами и внутри страны. Еще в 1924 году на оперативный учет были взяты как "неблагонадежные" такие известные военачальники и военные теоретики из "бывших", как С. С. Каменев, И. И. Вацетис, Тухачевский, М. Д. Бонч-Бруевич (брат управляющего делами Совнаркома), А. А. Свечин, А. Е. Снесарев... Первое донесение не из-за границы, а с территории СССР о бонапартизме Тухачевского поступило от агента-осведомителя Овсянникова в декабре 1925 года. Там говорилось:
"В настоящее время среди кадрового офицерства и генералитета наиболее выявилось 2 течения: монархическое... и бонапартистское, концентрация которого происходит вокруг М. Н. Тухачевского".
Овсянников назвал ряд бывших царских офицеров, будто бы составлявших "кружок Тухачевского". Некоторых из этих офицеров ОГПУ завербовало, но ничего компрометирующего Михаила Николаевича они так и не смогли (или не захотели) сообщить.
Разрабатывала Тухачевского и старый проверенный агент Зайончковская, дочь умершего в 1926 году генерала. Она познакомилась с находившимся в Москве немецким журналистом Гербингом. Тот сообщил ей, в частности, что Тухачевский и С. С. Каменев, независимо друг от друга, работают на германский генштаб. Гербинг был известен своими связями с немецкой разведкой. Однако его свидетельства немного стоили. Дело в том, что еще в 1927 году Опперпут публично разоблачил Зайончковскую как агента ОГПУ. А о работе Тухачевского на германскую разведку Гербинг сообщил ей только в 1929 году. Немцы сознательно дезинформировали советскую сторону насчет Тухачевского. И на то у них были свои причины. Занимая высшие должности в РККА, Тухачевский играл далеко не последнюю роль в военном сотрудничестве СССР и Германии. В 1932 году он посетил маневры рейхсвера и несколько германских военных заводов, постоянно контактировал с приезжавшими в Москву немецкими генералами и офицерами. Однако у последних, несмотря на всю присущую Михаилу Николаевичу дипломатичность, осталось стойкое впечатление, что к Германии Тухачевский относится враждебно и видит в ней главного потенциального противника. Так, в 1931 году германский посол в СССР Г. фон Дирксен подчеркивал в одном из писем, что Тухачевский
"далеко не является тем прямолинейным и симпатичным человеком, столь открыто выступавшим в пользу германской ориентации, каковым являлся Уборевич (предшественник Тухачевского на посту начальника вооружений РККА. - Б. С.). Он скорее замкнут, умен, сдержан".
Уборевич-то, "непревзойденный воспитатель войск", если воспользоваться жуковским определением, не скрывал своего восхищения германской армией. Он прямо написал в отчете о своем тринадцатимесячном пребывании в Германии в 1927-1928 годах в связи с учебой в военной академии:
"Немцы являются для нас единственной пока отдушиной, через которую мы можем изучать достижения в военном деле за границей, притом у армии, в целом ряде вопросов имеющей весьма интересные достижения. Очень многому удалось поучиться, и многое еще остается нам у себя доделать, чтобы перейти на более совершенные способы боевой подготовки. Сейчас центр тяжести нам необходимо перенести на использование технических достижений немцев, главным образом в том смысле, чтобы у себя научиться строить и применять новейшие средства борьбы: танки, улучшения в авиации, противотанковые средства, средства связи и т. д... Немецкие специалисты, в том числе и военного дела, стоят неизмеримо выше нас..."
Не случайно советник германского посольства в Москве фон Твардовски в письме от 25 сентября 1933 года советнику германского МИДа В. фон Типпельскирху, родному брату известного военного историка генерала К. фон Типпельскирха, вспоминая о приеме, устроенном Тухачевским с участием высокопоставленных советских военачальников, отметил, что там "был и наш друг Уборевич". Тухачевского, что показательно, другом Германии он не назвал. Также и германский генерал К. Шпальке, до начала 30-х являвшийся офицером связи рейхсвера при Красной Армии, в своих мемуарах подтверждает:
"У Тухачевского, с его аристократической польской (скорее литовской. Б. С.) кровью, можно было предполагать гораздо больше симпатий по отношению к Парижу, нежели Берлину, да и всем своим типом он больше соответствовал идеалу элегантного и остроумного офицера французского генштаба, чем солидного германского генштабиста. Он пошел на расхождение с Германией, был за войну с Германией на стороне западных держав".
Интересно, что письма Дирксена и Твардовски были перехвачены советской агентурой. Так что ОГПУ было в курсе, как в действительности немцы относятся к Тухачевскому.
Правда, и Михаилу Николаевичу приходилось расточать комплименты рейхсверу. Например, 13 мая 1933 года на приеме у Ворошилова в честь германской делегации во главе с начальником вооружений германской армии генералом В. фон Боккельбергом. Тогда Тухачевский напомнил немцам:
"Не забывайте, что нас разделяет наша политика, а не наши чувства, чувства дружбы Красной Армии к рейхсверу. И всегда думайте вот о чем: вы и мы, Германия и СССР, можем диктовать свои условия всему миру, если мы будем вместе".
А во время посещения немецкой делегацией объектов советской военной промышленности и авиационного училища в Каче (путешествие сопровождалось обильными возлияниями - во время одного из банкетов немецкий генерал даже свалился под стол, перебрав русской водки) Тухачевский, как гласил отчет Боккельберга,
"на завтраке в узком кругу неоднократно подчеркивал, что для того, чтобы Германии выйти из затруднительной политической ситуации, он желает ей, как можно скорее, иметь воздушный флот в составе 2000 бомбовозов".
Текст доклада стал достоянием советской разведки, и Ворошилов подчеркнул тремя жирными чертами синим карандашом слова о 2000 бомбовозах. Однако очевидно, что никакого криминала тут со стороны Тухачевского не было. И не под влиянием атмосферы дружеского застолья и алкогольных излишеств Михаил Николаевич, вообще никогда не напивавшийся допьяна, провозглашал здравицы скорейшему перевооружению рейхсвера.
Еще до прихода Гитлера к власти руководители рейхсвера приняли решение постепенно отказаться от ограничений, накладываемых Версальским договором, о чем известили Москву. Еще 28 июля 1932 года советник советского полпредства в Германии С. С. Александровский известил НКИД:
"Под строгим секретом Нидермайер (тогдашний шеф германской разведки. Б. С.) сообщил, что с осени в Берлине начнет работать военная академия, запрещенная Версальским договором... Шлейхер (командующий рейхсвером. - Б. С.) берет курс на полное разрушение совершенно невыгодных и устарелых форм, предписанных рейхсверу Версалем. Практически это означает упразднение ряда таких форм... В достаточно осторожной форме Нидермайер дал понять, что такая коренная реорганизация армии направлена против Запада (Франции) и будет проделываться вопреки международным запрещениям".
Советские руководители всерьез рассчитывали, что перевооруженная германская армия двинется прежде всего против творцов Версальской системы, а СССР удастся какое-то время оставаться над схваткой в позиции "третьего радующегося". В то же время насчет любви рейхсвера к коммунизму не заблуждались. Ворошилов в одном из писем советскому полпреду в Берлине Л. М. Хинчуку признавался:
"Мы никогда не забывали, что рейхсвер с нами "дружит" (в душе ненавидя нас) лишь в силу создавшихся условий, в силу необходимости иметь "отдушину" на Востоке, иметь хоть какой-нибудь козырь, чем пугать Европу. Вся "дружба" и сотрудничество рейхсвера шли по линии стремления дать нам поменьше и похуже, но использовать нас возможно полнее".
Точно такие же подозрения были и с немецкой стороны, только, разумеется, по отношению к Красной Армии.
В первые недели и даже месяцы после прихода Гитлера к власти Сталин, вероятно, полагал, что нацистский режим непрочен, и питал какие-то надежды, что с помощью рейхсвера удастся сместить фюрера, а затем образовать с немецкими "друзьями" блок против Англии и Франции. Потому-то и говорил Тухачевский генералам рейхсвера, уже после поджога рейхстага и развертывания антикоммунистической кампании в Германии, о возможности СССР и Рейху совместно диктовать свои условия остальному миру, потому-то намекал на необходимость Германии "выйти из затруднительной политической ситуации", имея в виду не только оковы Версаля, но и приход нацистов к власти. Однако очень скоро стало ясно, что гитлеровский Третий Рейх - если и не на тысячу лет, как мечтал Гитлер, то по крайней мере всерьез и надолго, хотя бы на ближайшую пятилетку. И воевать придется не вместе с рейхсвером, а против рейхсвера. Поэтому уже летом 33-го Советский Союз отказался послать своих военных на учения рейхсвера. Германская сторона, в свою очередь, не стала направлять немецких офицеров на советские маневры. Ни СССР, ни Германия не хотели теперь усиливать потенциал друг друга, видя в недавнем партнере потенциального противника. И уже осенью было эвакуировано имущество немецких объектов - танковой школы под Казанью (объект "Кама"), авиационной школы в Липецке (объект "Липецк") и, самого секретного, предприятия по производству столь любезных Тухачевскому боевых отравляющих веществ в Самарской области, на Волге, недалеко от города Вольска (объект "Томка"). Советско-германская дружба кончилась, чтобы ненадолго воскреснуть в 39-м.
ОГПУ вынуждено было держать под сукном материалы о якобы преступных связях Тухачевского с германским Генштабом. Пока военное сотрудничество с рейхсвером продолжалось, не с руки было менять его главных действующих лиц, обладавших и опытом, и сверхсекретной информацией. Главное же, арест по такому обвинению одного из высших военачальников легко мог скомпрометировать взаимовыгодные связи с Германией в военной области и даже парализовать их. Если Германия имела возможность готовить на советской территории кадры тех родов войск, что были запрещены Версалем, то СССР получал доступ к немецким военным технологиям и образцам вооружений и боевой техники, а также мог заимствовать опыт боевой подготовки у рейхсвера, в этой области на голову превосходившего Красную Армию.
Сменивший Дзержинского В. Р. Менжинский решил прощупать Тухачевского с другой стороны. В 1930 году в ходе уже упоминавшейся операции "Весна" в числе примерно 5 тысяч бывших царских офицеров арестовали хорошо знавших Тухачевского преподавателей военной академии Н. Е. Какурина и И. А. Троицкого. 26 августа 1930 года чекисты добились от Какурина компрометирующих показаний на Тухачевского. Бывший полковник императорской армии сообщил:
"В Москве временами собирались у Тухачевского, временами у Гая, временами у цыганки. В Ленинграде собирались у Тухачевского. Лидером всех этих собраний являлся Тухачевский, участники: я, Колесинский, Эйстрейхер, Егоров, Гай, Никонов, Чусов, Ветлин, Кауфельдт. В момент и после XVI съезда было уточнено решение сидеть и выжидать, организуясь в кадрах в течение времени наивысшего напряжения борьбы между правыми и ЦК. Но тогда же Тухачевский выдвинул вопрос о политической акции, как цели развязывания правого уклона и перехода на новую высшую ступень, каковая мыслилась как военная диктатура, приходящая к власти через правый уклон. В дни 7-8 июля (1930 года, когда на съезде громили Бухарина, Рыкова и их сторонников. - Б. С.) у Тухачевского последовали встречи и беседы вышеупомянутых лиц и сделаны были последние решающие установки, т. е. ждать, организуясь".
Троицкий в своих показаниях также говорил о симпатиях Тухачевского к правому уклону.
Под давлением следователей Какурин обычным встречам военных в неофициальной обстановке, за ужином или, в выходные и праздники, за обедом, придал характер конспиративных сходок, а застольные разговоры представил как организацию заговора для установления диктатуры в союзе с правыми. Дальше - больше. Николай Евгеньевич поведал, как вербовал Тухачевский новых заговорщиков и сколь популярен он в армии, так что в случае чего может и на Кремль полки двинуть. Правда, ничего конкретного несчастный подследственный об антиправительственной деятельности Тухачевского, за пределами разговоров, придумать так и не смог. А сами следователи еще недостаточно знали Тухачевского и его окружение, чтобы подсказать Какурину более или менее грамотную легенду. Они даже не обратили внимания, что второго "заговорщика", Троицкого, он даже не назвал среди собиравшихся у Тухачевского.
10 сентября 1930 года Менжинский направил протоколы допросов Какурина и Троицкого Сталину, сопроводив их следующим письмом: "Я доложил это дело т. Молотову и просил разрешения до получения ваших указаний держаться версии, что Какурин и Троицкий арестованы по шпионскому делу. Арестовывать участников группировки поодиночке - рискованно. Выходов может быть два: или немедленно арестовать наиболее активных участников группировки, или дождаться вашего приезда, принимая агентурные меры, чтобы не быть застигнутым врасплох. Считаю нужным отметить, что сейчас все повстанческие группировки созревают очень быстро и последнее решение представляет известный риск".
Однако напугать отдыхавшего в Сочи Иосифа Виссарионовича Вячеславу Рудольфовичу не удалось. Сталин 24 сентября написал Орджоникидзе:
"Прочти-ка поскорее показания Какурина - Троицкого и подумай о мерах ликвидации этого неприятного дела. Материал этот, как видишь, сугубо секретный: о нем знает Молотов, я, а теперь будешь знать и ты. Не знаю, известно ли Климу об этом. Стало быть, Тухачевский оказался в плену у антисоветских элементов и был сугубо обработан тоже антисоветскими элементами из рядов правых. Так выходит по материалам. Возможно ли это? Конечно, возможно, раз оно не исключено. Видимо, правые готовы идти даже на военную диктатуру, лишь бы избавиться от ЦК, от колхозов и совхозов, от большевистских темпов развития индустрии... Ну и дела... Покончить с этим делом обычным порядком (немедленный арест и пр.) нельзя. Нужно хорошенько обдумать это дело. Лучше было бы отложить решение вопроса, поставленного в записке Менжинского, до середины октября, когда мы все будем в сборе. Поговори обо всем этом- с Молотовым, когда будешь в Москве".
Менжинский хотел помочь Сталину связать Бухарина и его товарищей с военным заговором, чтобы можно было их тотчас посадить на скамью подсудимых. Но вождь "подарка" не принял. Время еще не пришло. Конечно, Сталин не хуже шефа ОГПУ знал, что никакого заговора нет и в помине, что десяток военных, да еще в большинстве - преподаватели академий или, как Тухачевский, хотя и командующие войсками округа, но не столичного, военный переворот произвести при всем желании не смогут. Что для такого переворота надо вовлекать в заговор многих строевых командиров, вплоть до полкового уровня, а при таком размахе деятельности заговорщиков она не может остаться не замеченной агентами ОГПУ и армейскими политорганами. Никаких же донесений о низовых ячейках заговора в материалах Менжинского нет. А для дворцового переворота необходимо иметь на своей стороне кремлевскую охрану, состоящую из чекистов, а не из военных, и Тухачевскому и его товарищам ни с какого боку не подконтрольную. Значит, насчет заговора - всё чистейшей воды липа. Потому Сталин и послал протоколы Орджоникидзе, будучи осведомлен о его дружбе с Тухачевским. И прямо просил не торопиться с разбором дела, отложить его почти на месяц. Иосиф Виссарионович хотел получить на будущее козырь против как Тухачевского, так и "дорогого друга" Серго.
В тот момент Сталин не собирался арестовывать ни Бухарина, ни Тухачевского. Слишком рано. Тухачевский нужен для реорганизации Красной Армии. А у Бухарина есть еще сторонники в партии. Надо потихоньку вычесть их, а потом и устранение "любимца партии" "Бухарчика" никого особенно не встревожит. Но вот на будущее "великий вождь и учитель" сделал оговорку: "Конечно, возможно, раз оно не исключено". Вроде и Орджоникидзе он доверяет - "материал сугубо секретный", знаем только я, Молотов и ты, так что оправдывай доверие. Сталин понимал, что Орджоникидзе в измену друга не поверит, будет хлопотать за него. Сейчас это только на руку - ведь в действительности Иосиф Виссарионович в тот момент не собирался ставить Тухачевского к стенке. Зато когда время приспеет, это письмо даст возможность обвинить "дорогого друга" Серго в политической близорукости: Сталин ведь предупреждал его насчет Тухачевского, да Григорий Константинович по доброте душевной не поверил.
Тем временем из Какурина 5 октября выбили новые показания. Окончательно сломленный краском заявил:
"Михаил Николаевич говорил, что... можно рассчитывать на дальнейшее обострение внутрипартийной борьбы. Я не исключаю возможности, сказал он, в качестве одной из перспектив, что в пылу и. ожесточении этой борьбы страсти, и политические и личные, разгораются настолько, что будут забыты и перейдены все рамки и границы. Возможна и такая перспектива, что рука фанатика для развязывания правого уклона не остановится и перед покушением на жизнь самого тов. Сталина... У Михаила Николаевича, возможно, есть какие-то связи с Углановым и, возможно, с целым рядом других партийных или околопартийных лиц, которые рассматривают .Тухачевского как возможного военного вождя на случай борьбы с анархией и агрессией. Сейчас, когда я имел время глубоко продумать всё случившееся, я не исключу и того, что, говоря в качестве прогноза о фанатике, стреляющем в Сталина, Тухачевский просто вуалировал ту перспективу, над которой он сам размышлял в действительности".