Страница:
Эти приверженцы пара с Дивижн-стрит выглядели иначе, чем нарядно одетые гордые люди в центре города. Даже старый Фельдштейн, в свои восемьдесят с гаком жмущий педали велотренажера в Сити-клубе, на Дивижн-стрит оказался бы не в своей тарелке. Сорок лет назад Фельдштейн был жизнелюбом, игроком, прожигателем жизни с Жуир-стрит. Несмотря на возраст, он современный человек, тогда как завсегдатаи «Русской бани» словно отлиты по античным формам. Отрастили отвисшие зады и жирные и желтые, как пахта, груди. Они переставляли подрагивающие тощие ножки, исчерченные красными прожилками и синеватыми, как у рокфора, пятнышками возле лодыжек. После парной эта старая гвардия поглощала огромные ломти хлеба с селедкой, внушительные круги салями и истекающие жиром говяжьи стейки, запивая все это добро шнапсом. Они могли бы сокрушать стены своими старомодными, плотно набитыми и выпирающими животами. Но здесь их формы никого не удивляли. Чувствовалось, что эти люди догадываются, что племя их вымирает, что они принадлежат к тупиковой ветви эволюции и отвергнуты природой и культурой. А потому в раскаленных полуподвалах все эти славянские троглодиты и деревянные демоны, обросшие жиром, с каменными, будто поросшими лишайником голенями, доводили себя до кипения, а потом обрушивали на разгоряченные головы ледяную воду из шаек. Наверху, в раздевалке, на экране телевизора маленькие хлыщи и хихикающие девицы вели умные беседы, радовались и огорчались. Но на них никто не обращал внимания. Микки, местный буфетчик, жарил огромные куски мяса и картофельные оладьи, здоровенными ножами рубил капусту для салата и резал на четвертинки грейпфруты (чтобы есть их руками). Губительный жар пробуждал у обмотанных простынями толстых стариков зверский аппетит. А внизу Франуш, служитель, поливал холодной пузырящейся водой раскаленные добела булыжники, сложенные грудами, как боеприпасы для римских баллист. Чтобы не вскипели мозги, Франуш надевал мокрую фетровую шляпу с оторванными полями. Другой одежды на нем не было. Он подползал к печи, словно красная саламандра, палкой приподнимал задвижку топки, за которую невозможно было взяться руками, и опять же на четвереньках, демонстрируя болтающиеся на длинной жиле яички и блистая добродетельным анусом, полз назад, ощупью таща за собой шайку. Франуш выплескивал воду, булыжники вспыхивали и шипели. Вероятно, ни в одной карпатской деревне такого уже не встретишь.
Верный любимому увлечению, старый Майрон Свибел являлся в баню ежедневно. Селедку, намазанный маслом ржаной хлеб, сырой лук и виски он приносил с собой. Приезжал папаша Свибел на «плимуте», хотя водительских прав у него отродясь не водилось. Он достаточно хорошо видел прямо перед собой, но из-за катаракты обоих глаз постоянно цеплял крылом другие машины и был весьма опасен при парковке.
Я вошел внутрь, осмотреться. Я сильно злился на Джорджа. Разве не по его милости я оказался в таком положении? Но, с другой стороны, я ведь знал, что его совет никуда не годится. Почему же я послушался его? Неужели он говорил настолько убедительно? Или все дело в том, что он считает себя экспертом по преступному миру, а мне не хотелось его разубеждать? Нет, просто я не привык следовать собственным суждениям. Правда, сейчас мои суждения находились в полной боевой готовности, и я не сомневался, что сумею договориться с Кантабиле. Мне казалось, он уже выместил ярость на машине, а значит, мой долг в основном оплачен.
Облаченный в халат буфетчик Микки стоял за стойкой, поджаривая жирные стейки и репчатый лук. Я поинтересовался у него, приходил ли Джордж и ждет ли его старик?
Мне пришло в голову, что если Джордж окажется здесь, да еще наверняка не полностью одетый, Кантабиле станет прорываться к нему, чтобы, так сказать, насовать ему, наподдать или просто двинуть как следует. Впрочем, Кантабиле оставался для меня темной лошадкой. Я даже представить себе не мог, что он может выкинуть. Из ярости или по расчету.
— Джорджа нет. А старик парится.
— Понятно. А он ждет сына?
— Нет. Джордж приходил в воскресенье, так что сегодня его не будет. Он ходит только раз в неделю.
— Хорошо. Прекрасно!
Сложение вышибалы и огромные тяжелые кулаки Микки никак не вязались с передником, повязанным высоко под мышками, и постоянно поджатыми губами. Во времена депрессии ему приходилось ночевать на парковых скамейках, и холодная земля наградила его частичным параличом лицевого нерва, из-за чего Микки казался насмешливым и язвительным человеком. Обманчивое впечатление. Он добрейший, вежливый и мирный человек. Да к тому же меломан — регулярно покупает абонемент в Лирическую оперу[132].
— Давненько я тебя не видел, Чарли. Пойди попарься со стариком, он будет рад компании.
Но я поспешил наружу, снова обойдя клетку кассира, уставленную маленькими железными ящичками, где клиенты оставляли свои ценности. Я миновал подрагивающую вывеску парикмахера и едва ступил на тротуар, усыпанный битым стеклом, наверное, даже плотнее, чем галактика звездами, как возле пуэрториканской сосисочной на другой стороне улицы затормозил белый «тандерберд» и из него вылез Рональд Кантабиле. Правильнее сказать — выскочил. Я понял, что он страшно возбужден. В коричневом пальто-реглане, в шляпе в тон, в шевровых ботинках высокий Ринальдо выглядел хоть куда. Его темные густые усы произвели на меня впечатление еще за покером. Они напоминали тонкую полоску меха. Но сейчас через блистательную элегантность его облика пробивался какой-то поток, какая-то безрассудная энергия, заставляющая человека выворачивать себя наизнанку и задыхаться от ярости. Даже через улицу я заметил его страшную бледность. Я решил, что он накручивает себя, напуская устрашающий вид. Только он как-то странно мялся на месте. Его ноги совершали непонятные движения. Легковушки и грузовики проносились между нами, а Кантабиле все топтался на другой стороне. В просвет между машинами я видел, как он переминается с ноги на ногу в щегольских ботинках. Как только поток машин на мгновение прервался, Кантабиле отвел в сторону полу реглана. Его талию стягивал великолепный широкий ремень. Но, конечно, дело было не в ремне. Как раз рядом с пряжкой торчала рукоятка. Кантабиле положил на нее руку. Предупредил меня, что вооружен. Движение усилилось, Ринальдо метался туда-сюда, сверля меня взглядом поверх автомобилей. Невероятно напряженным голосом он крикнул мне, едва только проехал очередной грузовик:
— Ты один?
— Один. Я один.
Кантабиле как-то странно извивался, но вдруг он выпрямился.
— Кто-нибудь прячется?
— Нет. Только я. Никого больше.
Он повернулся к своему «тандерберду», открыл дверцу и достал две бейсбольные биты. Сжимая в каждой руке по бите, он ринулся ко мне. Фургон загородил мне обзор. Теперь я видел только движущиеся ноги в элегантных ботинках. Я не мог решить, что делать. «Он знает, я приехал платить. Так зачем же биты? Он должен понимать, что дергаться я не буду. Он уже доказал свое, отыгравшись на машине. И показал пистолет. Может, смыться?» Я вспомнил свое стремительное бегство в День благодарения, и мне ужасно захотелось снова воспользоваться быстротой своих ног. Кроме скорости, у меня в запасе ничего не было. Только я боялся оказаться излишне скорым на ногу, как Асаил[133] в Первой книге царств. Впрочем, мне пришло в голову рвануть по ступенькам в баню и укрыться в комнатушке кассира, рядом со стальными ящичками. Рухнуть на пол и попросить кассира передать четыреста пятьдесят долларов через окошко. Кассира я знал довольно хорошо. Только он ни за что не впустил бы меня. Это было против правил. Я ничего у него не хранил. Он как-то упоминал при мне об этом обстоятельстве. Впрочем, я все-таки не верил, что Кантабиле собирается бить меня. Не на улице же! Не тогда, когда я жду его со склоненной головой. Как раз в этот момент я вспомнил, что говорит Конрад Лоренц про волков. Побежденный волк подставляет горло, но победитель только прихватывает его, не кусает. Так что я склонил голову. Но что за черт с моей памятью! Что там Лоренц говорил дальше? Что человеческий род отличается от волков, только вот чем? Ну же! Я не мог вспомнить. Мой мозг отказывался работать. Вот и вчера, в туалете я отчаялся вспомнить слово, означающее изолированное содержание заразных больных. Я даже начал подумывать, кому бы позвонить и поинтересоваться, раз мои мозги размягчились. Так и стоял, вцепившись в раковину, пока слово «карантин», сжалившись, не вернулось ко мне. Да, карантин вспомнился, но мысль, потребовавшая его, потерялась навсегда. Я тяжело переношу такие вещи. В старости мой отец потерял память. Поэтому такая забывчивость потрясла меня. Разницу между человеком и другими видами, например волками, я так и не вспомнил. Вероятно, в такой момент этот промах простителен. Но он показывал, как невнимательно я читаю в последнее время. И небрежность эта, да еще на фоне провалов памяти, не предвещала ничего хорошего.
Как только в потоке машин образовался разрыв, Кантабиле сделал по направлению ко мне широкий шаг, будто собирался немедленно обрушить на меня обе биты. Я выкрикнул:
— Ради всего святого, Кантабиле!
Ринальдо остановился. Я поднял вверх обе руки. Тогда он швырнул одну биту в «тандерберд» и снова направился ко мне.
Я опять выкрикнул:
— Деньги при мне. Тебе не придется вышибать мне мозги.
— Оружие есть?
— Нет.
— Тогда иди сюда, — потребовал он.
Без возражений я зашагал через улицу. Но Кантабиле заставил меня остановиться посередине.
— Стой там, — потребовал он.
Я замер посреди довольно сильного потока. Машины загудели, разозленные водители с проклятиями высовывались из окон. Кантабиле швырнул вторую биту в салон «тандерберда», подскочил ко мне и грубо схватил за плечо. Он вел себя так, будто я заслуживал смертной казни. Я сразу же достал деньги и протянул ему. Но он даже не взглянул на них. Разъярившись еще больше, он толкнул меня на тротуар к ступеням бани, протащил мимо вздрагивающих красно-бело-синих цилиндров, зазывавших посетить парикмахерскую, и направил внутрь, мимо каморки кассира и дальше по грязному коридору.
— Шагай, шагай, — подталкивал меня Кантабиле.
— Куда ты идешь?
— В сортир. Где он?
— Возьми деньги.
— Я сказал в сортир! В сортир!
И тут я понял: у него неожиданно взбунтовался кишечник, Кантабиле срочно нужно в туалет, и мне придется пойти вместе с ним. Он не мог позволить мне подождать на улице.
— Хорошо, — кивнул я, — не волнуйся, я тебя провожу.
Он пошел за мной через раздевалку. На входе в уборную двери не было. Только на индивидуальных кабинках. Я подтолкнул Ринальдо вперед и собрался сесть на скамеечку в раздевалке, но Кантабиле толкнул меня и потянул с собой. Эти туалеты — самое поганое место в бане. Радиаторы гонят удушливое тепло. Кафель здесь никогда не моют и не дезинфицируют. Горячий аммиачный запах мочи разъедает глаза, как луковый сок.
— Господи! — выдохнул Кантабиле.
Ударом ноги он распахнул дверь в кабинку, продолжая держать меня перед собой, и сказал:
— Ты первый.
— Вдвоем?
— Поторопись.
— Тут место только для одного!
Он выхватил пистолет и потряс передо мной дулом.
— Хочешь, чтобы я засунул его тебе между зубов?
Его губы искривились, черный мех усов топорщился, лицо вытянулось. Брови сошлись над переносицей, как гарда кинжала.
— В угол, ты!
Он захлопнул дверь и запыхтел, стягивая одежду. Сунул реглан и шляпу мне в руки, хотя на двери имелся крючок. Рядом с крючком я обнаружил деталь, которой раньше не замечал — прикрученное к двери латунное приспособление с гравировкой «для сигар», отметина высшего класса, оставшаяся от прежних времен. Кантабиле присел, прикрыв веки, вцепившись обеими руками в пистолет и зажав локти между коленками; глаза его сощурились, затем широко раскрылись.
В таких ситуациях мне всегда удается отключиться от происходящего и думать об условиях человеческого существования в целом. Конечно, Ринальдо хотел унизить меня. Потому, что я был кавалером Почетного легиона. Нет, пожалуй, таких подробностей он не знал. Зато знал, что я — мозговитый, как говорят в Чикаго о людях, прославившихся на интеллектуальном поприще. Может быть, именно поэтому мне пришлось слушать, как он пыхтит и хлюпает, и обонять его зловоние? Вероятно, кровожадные и свирепые мысли о том, как он вышибет мне мозги, спровоцировали разжижение в кишечнике. Род человеческий преисполнен воспаленных фантазий подобного рода! Чтобы отвлечься, я стал вспоминать все, что в свое время читал у Колера, Йеркиса[134] и Цукермана[135] о поведении обезьян, у Марэ[136] про бабуинов и у Шаллера[137] про горилл, о богатых запасах висцерально-эмоциональной чувствительности в мозге человекообразных. Вполне возможно, что я гораздо более ограниченная личность, чем парень вроде Кантабиле, несмотря на мои высокоинтеллектуальные достижения. Например, мне никогда бы и в голову не пришло выплескивать гнев таким вот образом. Может быть, поведение Ринальдо — показатель того, что природа одарила его жизненной силой и воображением куда щедрее, чем меня. Вот так, рассуждая о возвышенном, я проявлял завидное терпение, пока Кантабиле сгорбился, сдвинув брови, словно кинжал из дамасской стали. Красивый, худощавый человек, с вьющимися от природы волосами. Стригся он так коротко, что сквозь только-только формирующиеся завитушки можно было разглядеть сильное напряжение мышц черепа при потугах. Кантабиле хотел наказать меня, но в результате мы лишь сделались ближе.
Наконец он встал и подтерся, заправил подол рубашки, подтянул штаны, застегнул ремень на большую овальную пряжку, засунул назад пистолет (я надеялся, что он на предохранителе), так вот, запихивая подол и застегивая стильный ремень, поддерживающий брюки в обтяжку, возвращая пистолет за ремень и спуская воду носком мягкого ботинка — он брезговал взяться за рычажок рукой, Кантабиле сказал:
— Господи, если я подхвачу здесь вшей… — Будто в этом случае виноватым окажусь я. Видимо, Кантабиле никогда не скупился на опрометчивые и грубые упреки. — Ты не представляешь, как мне противно сидеть здесь. Эти старички, должно быть, писают на сиденье. — Это он тоже бросил мне в упрек. И поинтересовался: — Кому принадлежит это заведение?
Интересный вопрос! Как вы догадываетесь, я в жизни не задумывался об этом. Баня казалась такой же древней, как пирамиды Египта и сады Ашшурбанипала. Как воды, стекающие к мировому океану, как гравитация. Но ведь и ею кто-то должен был владеть?
— Я никогда ничего не слышал о владельце, — сказал я. — Знаю только, что это какая-то старая фирма в Британской Колумбии.
— Не умничай. Ты и так слишком умный. Мне нужна информация. И я это выясню.
Чтобы открыть кран, Ринальдо воспользовался куском туалетной бумаги. Сполоснул руки без мыла — его в этом заведении не водилось. В этот момент я снова предложил ему четыреста пятьдесят долларов. Кантабиле и на этот раз не взглянул на них. Только буркнул:
— У меня мокрые руки.
К бумажному полотенцу Ринальдо не притронулся. Должен признать, выглядело оно отвратительно: слипшееся, все в какой-то странной грязи. Я выудил из кармана носовой платок, но Кантабиле проигнорировал его. Он не хотел умерить свой гнев. Растопырив пальцы, он попытался высушить руки, помахивая ими в воздухе. Окончательно исполнившись отвращением к этому месту, он спросил:
— И это называют баней?
— Ну, — замялся я, — баня ниже.
К тяжелой деревянной двери парной вели два ряда душевых кабинок. Рядом располагался маленький резервуар — холодный бассейн. Воду в нем не меняли из года в год, и там вполне могли завестись крокодилы.
Кантабиле направился в буфетную, я следовал за ним. Здесь он вытер руки бумажными салфетками, со злостью выдергивая одну за другой из металического держателя. Скомкал эти тисненые тоненькие квадратики и швырнул на пол. А потом обратился к Микки:
— Почему у вас в сортире нет мыла и полотенец? Почему вы не убираете там? Не дезинфицируете?
Добродушный Микки удивился:
— Разве? Этим должен заниматься Джо. Я покупаю ему «Топ Джоб» и «Лизол». — Микки повернулся к Джо. — Разве ты больше не раскладываешь нафталиновые шарики?
Старый черный Джо ничего не ответил. Он сидел, опершись на спинку стула и водрузив на латунный пьедестал для чистки обуви ноги с негнущимися ступнями (я вспомнил, как выглядят мои собственные ноги во время стойки на голове). Присутствие Джо служило напоминанием о чем-то нездешнем, величественном, а отвечать на праздные вопросы он и не собирался.
— Придется вам, парни, кое-чем запастись у меня, — заявил Кантабиле.
— Дезинфицирующие средства, жидкое мыло, бумажные полотенца — все. Я Кантабиле. Занимаюсь поставками, офис на Клайберн-авеню.
Он вынул длинный потертый бумажник из страусиной кожи и швырнул на стойку несколько визиток.
— Не я здесь босс, — сказал Микки. — У меня только буфет.
Но карточку он взял с почтением. Толстые пальцы Микки покрывали черные метки от ножа.
— Советую связаться со мной.
— Я передам администрации. Они в центре.
— Микки, а кто владелец бани? — поинтересовался я.
— Я знаю только администрацию в центре.
«Вот забавно, — подумал я, — если и баня принадлежит мафии».
— Джордж Свибел здесь? — спросил Кантабиле.
— Нет.
— Ладно. Я хочу оставить ему сообщение.
— Я дам вам что-нибудь, на чем можно писать, — предложил Микки.
— Что тут писать! Скажите ему, что он кусок дерьма. И что это я сказал.
Микки уже успел надеть очки, чтобы поискать листок бумаги. Он повернул к нам лицо и, поблескивая стеклами, выразительно уставился на нас, давая понять: его дело — только салат, стейки и рыба сиг. Про старого Майрона, который парился внизу, Кантабиле ничего не спросил.
Мы вышли на улицу. Небо внезапно прояснилось. Я не мог решить, какая погода лучше соответствует окружавшему нас пейзажу — унылая или солнечная. Похолодало, воздух стал прозрачным, и резкие тени от почерневших зданий пересекали тротуар.
Я обратился к Кантабиле:
— А теперь позволь мне наконец отдать тебе деньги. Я принес новые купюры. И закончим это дело, мистер Кантабиле.
— Что? И все? Ты думаешь, все так просто? — поинтересовался Ринальдо.
— Ну, извини. Этого не должно было случиться. Я сожалею.
— Сожалеешь? Ты сожалеешь о своей изуродованной машине. Ты, Ситрин, отозвал чек, который выписал для меня. Все об этом болтали. Все знали. И ты думаешь, что мне все равно?
— Мистер Кантабиле! Кто такие «все»? Кто об этом болтал? Неужели действительно все так серьезно? Я был не прав…
— Не прав! Ты чертова обезьяна!
— Ладно, я свалял дурака.
— Это твой дружок Джордж подсказал тебе придержать денежки, и ты отозвал чек. Ты что, всегда слушаешь эту задницу? Почему же он не поймал нас с Эмилем за руку прямо на месте? Нет, он использовал тебя, чтобы провернуть этот подлый трюк, и после этого вы с ним, сговорившись с гробовщиком, держателем смокингов и другими болванами, пустили слух, что Ринальдо Кантабиле шулер. Черта с два! Из такого дельца просто так не выкарабкаешься. Неужели ты не понимал?
— Нет. Но сейчас понимаю.
— Уж и не знаю, что ты там понимаешь. Мы играли на виду у всех, и я тебя не понимаю. Ты когда собираешься что-то сделать, знаешь, что делаешь?
Последние слова он произнес с расстановкой, делая яростные ударения и бросая каждый слог мне в лицо. Потом он выхватил у меня реглан, который я все еще держал, насыщенного коричневого цвета реглан с большими пуговицами. Такие пуговицы, должно быть, лежали в коробочке со швейными принадлежностями Цирцеи. Очень красивые, но больше похожие на восточные украшения.
Прежде я видел такое одеяние только у покойного полковника Маккормика[138]. Мне тогда было около двенадцати. Лимузин полковника остановился напротив Трибюн-тауэр[139], и из него вышли два низкорослых человека. Каждый держал по два пистолета. Низко пригибаясь, они обошли вокруг машины. Затем под прикрытием четырех стволов из машины вышел полковник в точно таком же пальто табачного цвета, как у Кантабиле, и в тесной шляпе с поблескивающим шероховатым ворсом. В тот день дул сильный ветер, и в прозрачном воздухе шляпа сверкала, как заросли крапивы.
— Так ты считаешь, что я не отдаю отчета в собственных действиях?
— Вот именно. Ты даже своей жопы не сможешь нащупать обеими руками.
Что ж, возможно, он прав. Но, по крайней мере, я никого не мучил. Видимо, жизнь моя текла не так, как у других людей. По каким-то непонятным причинам у них она складывалась по-другому, а значит, мне не пристало судить их отношения и устремления. Сознавая это, я уступал многим таким устремлениям, даже чересчур многим. Я поддался Джорджу с его знанием преступного мира. А теперь склонял голову перед Кантабиле. Мне оставалось одно — припомнить полезные этологические сведения про крыс, гусей, колюшек и дрозофил. Что хорошего во всем этом чтении, если нельзя применить полученные знания в кризисной ситуации? И нужно-то мне всего лишь незначительное пополнение знаний.
— Так что же мне делать с этими пятидесятидолларовыми банкнотами?
— Я дам знать, когда буду готов взять их, — заявил Кантабиле. — То, что произошло с машиной, тебе не понравилось, так?
Я ответил:
— Такая красивая машина. Нужно совсем не иметь сердца, чтобы сотворить такое.
Видимо на «мерседесе» он испробовал те самые биты, которыми пугал меня. Скорее всего, на заднем сиденье «тандерберда» валялись и другие орудия нападения. Он заставил меня сесть в свою шикарную машину с анатомическими сиденьями, обтянутыми кроваво-красной кожей, и немыслимых размеров приборной доской. Кантабиле рванул с места на максимальной скорости, как психованный подросток; шины истошно завизжали.
В машине я разглядел его подробнее. В профиль становилось заметным, что кончик носа у Кантабиле толстоват и очень бледен. Насыщенно, ненормально бледен. Казалось, будто этот странно очерченный хрящ залеплен гипсом. Глаза большие, больше, чем следовало бы, с неестественно расширенными зрачками. Рот широкий, с чувственно выпяченной нижней губой — намек на борьбу за самоутверждение с детства, а в сочетании с большими ступнями и темными радужками — на стремление к какому-то идеалу, недостижимость которого сделалось непоправимым горем. Я подозревал, что идеал время от времени менялся.
— А ты или твой кузен Эмиль не были во Вьетнаме?
Мы неслись со страшной скоростью на восток по Дивижн-стрит. Кантабиле вцепился в руль обеими руками, будто крошил асфальт пневматическим отбойным молотком.
— Что? Эмиль в армии? Только не он. Он совершенно не годен к военной службе, считай что псих. Нет! Самая крутая заварушка, которую видел Эмиль, это беспорядки возле «Хилтона»[140] в шестьдесят восьмом. Он там ничего не понял, даже не знает, на чьей стороне оказался. Ну а я побывал во Вьетнаме. Родня спровадила меня в тот вонючий католический колледж около Сент-Луиса, про который я говорил за игрой, только я сбежал и записался добровольцем. Это было не так давно.
— Ты воевал?
— Я скажу то, что ты хочешь услышать. Так вот, я спер цистерну бензина
— трейлер, наливник, как хочешь. И продал ее каким-то жукам с черного рынка. Меня поймали, но родня замяла дело. Сенатор Дирксен[141] помог. Я отсидел только восемь месяцев.
Верный любимому увлечению, старый Майрон Свибел являлся в баню ежедневно. Селедку, намазанный маслом ржаной хлеб, сырой лук и виски он приносил с собой. Приезжал папаша Свибел на «плимуте», хотя водительских прав у него отродясь не водилось. Он достаточно хорошо видел прямо перед собой, но из-за катаракты обоих глаз постоянно цеплял крылом другие машины и был весьма опасен при парковке.
Я вошел внутрь, осмотреться. Я сильно злился на Джорджа. Разве не по его милости я оказался в таком положении? Но, с другой стороны, я ведь знал, что его совет никуда не годится. Почему же я послушался его? Неужели он говорил настолько убедительно? Или все дело в том, что он считает себя экспертом по преступному миру, а мне не хотелось его разубеждать? Нет, просто я не привык следовать собственным суждениям. Правда, сейчас мои суждения находились в полной боевой готовности, и я не сомневался, что сумею договориться с Кантабиле. Мне казалось, он уже выместил ярость на машине, а значит, мой долг в основном оплачен.
Облаченный в халат буфетчик Микки стоял за стойкой, поджаривая жирные стейки и репчатый лук. Я поинтересовался у него, приходил ли Джордж и ждет ли его старик?
Мне пришло в голову, что если Джордж окажется здесь, да еще наверняка не полностью одетый, Кантабиле станет прорываться к нему, чтобы, так сказать, насовать ему, наподдать или просто двинуть как следует. Впрочем, Кантабиле оставался для меня темной лошадкой. Я даже представить себе не мог, что он может выкинуть. Из ярости или по расчету.
— Джорджа нет. А старик парится.
— Понятно. А он ждет сына?
— Нет. Джордж приходил в воскресенье, так что сегодня его не будет. Он ходит только раз в неделю.
— Хорошо. Прекрасно!
Сложение вышибалы и огромные тяжелые кулаки Микки никак не вязались с передником, повязанным высоко под мышками, и постоянно поджатыми губами. Во времена депрессии ему приходилось ночевать на парковых скамейках, и холодная земля наградила его частичным параличом лицевого нерва, из-за чего Микки казался насмешливым и язвительным человеком. Обманчивое впечатление. Он добрейший, вежливый и мирный человек. Да к тому же меломан — регулярно покупает абонемент в Лирическую оперу[132].
— Давненько я тебя не видел, Чарли. Пойди попарься со стариком, он будет рад компании.
Но я поспешил наружу, снова обойдя клетку кассира, уставленную маленькими железными ящичками, где клиенты оставляли свои ценности. Я миновал подрагивающую вывеску парикмахера и едва ступил на тротуар, усыпанный битым стеклом, наверное, даже плотнее, чем галактика звездами, как возле пуэрториканской сосисочной на другой стороне улицы затормозил белый «тандерберд» и из него вылез Рональд Кантабиле. Правильнее сказать — выскочил. Я понял, что он страшно возбужден. В коричневом пальто-реглане, в шляпе в тон, в шевровых ботинках высокий Ринальдо выглядел хоть куда. Его темные густые усы произвели на меня впечатление еще за покером. Они напоминали тонкую полоску меха. Но сейчас через блистательную элегантность его облика пробивался какой-то поток, какая-то безрассудная энергия, заставляющая человека выворачивать себя наизнанку и задыхаться от ярости. Даже через улицу я заметил его страшную бледность. Я решил, что он накручивает себя, напуская устрашающий вид. Только он как-то странно мялся на месте. Его ноги совершали непонятные движения. Легковушки и грузовики проносились между нами, а Кантабиле все топтался на другой стороне. В просвет между машинами я видел, как он переминается с ноги на ногу в щегольских ботинках. Как только поток машин на мгновение прервался, Кантабиле отвел в сторону полу реглана. Его талию стягивал великолепный широкий ремень. Но, конечно, дело было не в ремне. Как раз рядом с пряжкой торчала рукоятка. Кантабиле положил на нее руку. Предупредил меня, что вооружен. Движение усилилось, Ринальдо метался туда-сюда, сверля меня взглядом поверх автомобилей. Невероятно напряженным голосом он крикнул мне, едва только проехал очередной грузовик:
— Ты один?
— Один. Я один.
Кантабиле как-то странно извивался, но вдруг он выпрямился.
— Кто-нибудь прячется?
— Нет. Только я. Никого больше.
Он повернулся к своему «тандерберду», открыл дверцу и достал две бейсбольные биты. Сжимая в каждой руке по бите, он ринулся ко мне. Фургон загородил мне обзор. Теперь я видел только движущиеся ноги в элегантных ботинках. Я не мог решить, что делать. «Он знает, я приехал платить. Так зачем же биты? Он должен понимать, что дергаться я не буду. Он уже доказал свое, отыгравшись на машине. И показал пистолет. Может, смыться?» Я вспомнил свое стремительное бегство в День благодарения, и мне ужасно захотелось снова воспользоваться быстротой своих ног. Кроме скорости, у меня в запасе ничего не было. Только я боялся оказаться излишне скорым на ногу, как Асаил[133] в Первой книге царств. Впрочем, мне пришло в голову рвануть по ступенькам в баню и укрыться в комнатушке кассира, рядом со стальными ящичками. Рухнуть на пол и попросить кассира передать четыреста пятьдесят долларов через окошко. Кассира я знал довольно хорошо. Только он ни за что не впустил бы меня. Это было против правил. Я ничего у него не хранил. Он как-то упоминал при мне об этом обстоятельстве. Впрочем, я все-таки не верил, что Кантабиле собирается бить меня. Не на улице же! Не тогда, когда я жду его со склоненной головой. Как раз в этот момент я вспомнил, что говорит Конрад Лоренц про волков. Побежденный волк подставляет горло, но победитель только прихватывает его, не кусает. Так что я склонил голову. Но что за черт с моей памятью! Что там Лоренц говорил дальше? Что человеческий род отличается от волков, только вот чем? Ну же! Я не мог вспомнить. Мой мозг отказывался работать. Вот и вчера, в туалете я отчаялся вспомнить слово, означающее изолированное содержание заразных больных. Я даже начал подумывать, кому бы позвонить и поинтересоваться, раз мои мозги размягчились. Так и стоял, вцепившись в раковину, пока слово «карантин», сжалившись, не вернулось ко мне. Да, карантин вспомнился, но мысль, потребовавшая его, потерялась навсегда. Я тяжело переношу такие вещи. В старости мой отец потерял память. Поэтому такая забывчивость потрясла меня. Разницу между человеком и другими видами, например волками, я так и не вспомнил. Вероятно, в такой момент этот промах простителен. Но он показывал, как невнимательно я читаю в последнее время. И небрежность эта, да еще на фоне провалов памяти, не предвещала ничего хорошего.
Как только в потоке машин образовался разрыв, Кантабиле сделал по направлению ко мне широкий шаг, будто собирался немедленно обрушить на меня обе биты. Я выкрикнул:
— Ради всего святого, Кантабиле!
Ринальдо остановился. Я поднял вверх обе руки. Тогда он швырнул одну биту в «тандерберд» и снова направился ко мне.
Я опять выкрикнул:
— Деньги при мне. Тебе не придется вышибать мне мозги.
— Оружие есть?
— Нет.
— Тогда иди сюда, — потребовал он.
Без возражений я зашагал через улицу. Но Кантабиле заставил меня остановиться посередине.
— Стой там, — потребовал он.
Я замер посреди довольно сильного потока. Машины загудели, разозленные водители с проклятиями высовывались из окон. Кантабиле швырнул вторую биту в салон «тандерберда», подскочил ко мне и грубо схватил за плечо. Он вел себя так, будто я заслуживал смертной казни. Я сразу же достал деньги и протянул ему. Но он даже не взглянул на них. Разъярившись еще больше, он толкнул меня на тротуар к ступеням бани, протащил мимо вздрагивающих красно-бело-синих цилиндров, зазывавших посетить парикмахерскую, и направил внутрь, мимо каморки кассира и дальше по грязному коридору.
— Шагай, шагай, — подталкивал меня Кантабиле.
— Куда ты идешь?
— В сортир. Где он?
— Возьми деньги.
— Я сказал в сортир! В сортир!
И тут я понял: у него неожиданно взбунтовался кишечник, Кантабиле срочно нужно в туалет, и мне придется пойти вместе с ним. Он не мог позволить мне подождать на улице.
— Хорошо, — кивнул я, — не волнуйся, я тебя провожу.
Он пошел за мной через раздевалку. На входе в уборную двери не было. Только на индивидуальных кабинках. Я подтолкнул Ринальдо вперед и собрался сесть на скамеечку в раздевалке, но Кантабиле толкнул меня и потянул с собой. Эти туалеты — самое поганое место в бане. Радиаторы гонят удушливое тепло. Кафель здесь никогда не моют и не дезинфицируют. Горячий аммиачный запах мочи разъедает глаза, как луковый сок.
— Господи! — выдохнул Кантабиле.
Ударом ноги он распахнул дверь в кабинку, продолжая держать меня перед собой, и сказал:
— Ты первый.
— Вдвоем?
— Поторопись.
— Тут место только для одного!
Он выхватил пистолет и потряс передо мной дулом.
— Хочешь, чтобы я засунул его тебе между зубов?
Его губы искривились, черный мех усов топорщился, лицо вытянулось. Брови сошлись над переносицей, как гарда кинжала.
— В угол, ты!
Он захлопнул дверь и запыхтел, стягивая одежду. Сунул реглан и шляпу мне в руки, хотя на двери имелся крючок. Рядом с крючком я обнаружил деталь, которой раньше не замечал — прикрученное к двери латунное приспособление с гравировкой «для сигар», отметина высшего класса, оставшаяся от прежних времен. Кантабиле присел, прикрыв веки, вцепившись обеими руками в пистолет и зажав локти между коленками; глаза его сощурились, затем широко раскрылись.
В таких ситуациях мне всегда удается отключиться от происходящего и думать об условиях человеческого существования в целом. Конечно, Ринальдо хотел унизить меня. Потому, что я был кавалером Почетного легиона. Нет, пожалуй, таких подробностей он не знал. Зато знал, что я — мозговитый, как говорят в Чикаго о людях, прославившихся на интеллектуальном поприще. Может быть, именно поэтому мне пришлось слушать, как он пыхтит и хлюпает, и обонять его зловоние? Вероятно, кровожадные и свирепые мысли о том, как он вышибет мне мозги, спровоцировали разжижение в кишечнике. Род человеческий преисполнен воспаленных фантазий подобного рода! Чтобы отвлечься, я стал вспоминать все, что в свое время читал у Колера, Йеркиса[134] и Цукермана[135] о поведении обезьян, у Марэ[136] про бабуинов и у Шаллера[137] про горилл, о богатых запасах висцерально-эмоциональной чувствительности в мозге человекообразных. Вполне возможно, что я гораздо более ограниченная личность, чем парень вроде Кантабиле, несмотря на мои высокоинтеллектуальные достижения. Например, мне никогда бы и в голову не пришло выплескивать гнев таким вот образом. Может быть, поведение Ринальдо — показатель того, что природа одарила его жизненной силой и воображением куда щедрее, чем меня. Вот так, рассуждая о возвышенном, я проявлял завидное терпение, пока Кантабиле сгорбился, сдвинув брови, словно кинжал из дамасской стали. Красивый, худощавый человек, с вьющимися от природы волосами. Стригся он так коротко, что сквозь только-только формирующиеся завитушки можно было разглядеть сильное напряжение мышц черепа при потугах. Кантабиле хотел наказать меня, но в результате мы лишь сделались ближе.
Наконец он встал и подтерся, заправил подол рубашки, подтянул штаны, застегнул ремень на большую овальную пряжку, засунул назад пистолет (я надеялся, что он на предохранителе), так вот, запихивая подол и застегивая стильный ремень, поддерживающий брюки в обтяжку, возвращая пистолет за ремень и спуская воду носком мягкого ботинка — он брезговал взяться за рычажок рукой, Кантабиле сказал:
— Господи, если я подхвачу здесь вшей… — Будто в этом случае виноватым окажусь я. Видимо, Кантабиле никогда не скупился на опрометчивые и грубые упреки. — Ты не представляешь, как мне противно сидеть здесь. Эти старички, должно быть, писают на сиденье. — Это он тоже бросил мне в упрек. И поинтересовался: — Кому принадлежит это заведение?
Интересный вопрос! Как вы догадываетесь, я в жизни не задумывался об этом. Баня казалась такой же древней, как пирамиды Египта и сады Ашшурбанипала. Как воды, стекающие к мировому океану, как гравитация. Но ведь и ею кто-то должен был владеть?
— Я никогда ничего не слышал о владельце, — сказал я. — Знаю только, что это какая-то старая фирма в Британской Колумбии.
— Не умничай. Ты и так слишком умный. Мне нужна информация. И я это выясню.
Чтобы открыть кран, Ринальдо воспользовался куском туалетной бумаги. Сполоснул руки без мыла — его в этом заведении не водилось. В этот момент я снова предложил ему четыреста пятьдесят долларов. Кантабиле и на этот раз не взглянул на них. Только буркнул:
— У меня мокрые руки.
К бумажному полотенцу Ринальдо не притронулся. Должен признать, выглядело оно отвратительно: слипшееся, все в какой-то странной грязи. Я выудил из кармана носовой платок, но Кантабиле проигнорировал его. Он не хотел умерить свой гнев. Растопырив пальцы, он попытался высушить руки, помахивая ими в воздухе. Окончательно исполнившись отвращением к этому месту, он спросил:
— И это называют баней?
— Ну, — замялся я, — баня ниже.
К тяжелой деревянной двери парной вели два ряда душевых кабинок. Рядом располагался маленький резервуар — холодный бассейн. Воду в нем не меняли из года в год, и там вполне могли завестись крокодилы.
Кантабиле направился в буфетную, я следовал за ним. Здесь он вытер руки бумажными салфетками, со злостью выдергивая одну за другой из металического держателя. Скомкал эти тисненые тоненькие квадратики и швырнул на пол. А потом обратился к Микки:
— Почему у вас в сортире нет мыла и полотенец? Почему вы не убираете там? Не дезинфицируете?
Добродушный Микки удивился:
— Разве? Этим должен заниматься Джо. Я покупаю ему «Топ Джоб» и «Лизол». — Микки повернулся к Джо. — Разве ты больше не раскладываешь нафталиновые шарики?
Старый черный Джо ничего не ответил. Он сидел, опершись на спинку стула и водрузив на латунный пьедестал для чистки обуви ноги с негнущимися ступнями (я вспомнил, как выглядят мои собственные ноги во время стойки на голове). Присутствие Джо служило напоминанием о чем-то нездешнем, величественном, а отвечать на праздные вопросы он и не собирался.
— Придется вам, парни, кое-чем запастись у меня, — заявил Кантабиле.
— Дезинфицирующие средства, жидкое мыло, бумажные полотенца — все. Я Кантабиле. Занимаюсь поставками, офис на Клайберн-авеню.
Он вынул длинный потертый бумажник из страусиной кожи и швырнул на стойку несколько визиток.
— Не я здесь босс, — сказал Микки. — У меня только буфет.
Но карточку он взял с почтением. Толстые пальцы Микки покрывали черные метки от ножа.
— Советую связаться со мной.
— Я передам администрации. Они в центре.
— Микки, а кто владелец бани? — поинтересовался я.
— Я знаю только администрацию в центре.
«Вот забавно, — подумал я, — если и баня принадлежит мафии».
— Джордж Свибел здесь? — спросил Кантабиле.
— Нет.
— Ладно. Я хочу оставить ему сообщение.
— Я дам вам что-нибудь, на чем можно писать, — предложил Микки.
— Что тут писать! Скажите ему, что он кусок дерьма. И что это я сказал.
Микки уже успел надеть очки, чтобы поискать листок бумаги. Он повернул к нам лицо и, поблескивая стеклами, выразительно уставился на нас, давая понять: его дело — только салат, стейки и рыба сиг. Про старого Майрона, который парился внизу, Кантабиле ничего не спросил.
Мы вышли на улицу. Небо внезапно прояснилось. Я не мог решить, какая погода лучше соответствует окружавшему нас пейзажу — унылая или солнечная. Похолодало, воздух стал прозрачным, и резкие тени от почерневших зданий пересекали тротуар.
Я обратился к Кантабиле:
— А теперь позволь мне наконец отдать тебе деньги. Я принес новые купюры. И закончим это дело, мистер Кантабиле.
— Что? И все? Ты думаешь, все так просто? — поинтересовался Ринальдо.
— Ну, извини. Этого не должно было случиться. Я сожалею.
— Сожалеешь? Ты сожалеешь о своей изуродованной машине. Ты, Ситрин, отозвал чек, который выписал для меня. Все об этом болтали. Все знали. И ты думаешь, что мне все равно?
— Мистер Кантабиле! Кто такие «все»? Кто об этом болтал? Неужели действительно все так серьезно? Я был не прав…
— Не прав! Ты чертова обезьяна!
— Ладно, я свалял дурака.
— Это твой дружок Джордж подсказал тебе придержать денежки, и ты отозвал чек. Ты что, всегда слушаешь эту задницу? Почему же он не поймал нас с Эмилем за руку прямо на месте? Нет, он использовал тебя, чтобы провернуть этот подлый трюк, и после этого вы с ним, сговорившись с гробовщиком, держателем смокингов и другими болванами, пустили слух, что Ринальдо Кантабиле шулер. Черта с два! Из такого дельца просто так не выкарабкаешься. Неужели ты не понимал?
— Нет. Но сейчас понимаю.
— Уж и не знаю, что ты там понимаешь. Мы играли на виду у всех, и я тебя не понимаю. Ты когда собираешься что-то сделать, знаешь, что делаешь?
Последние слова он произнес с расстановкой, делая яростные ударения и бросая каждый слог мне в лицо. Потом он выхватил у меня реглан, который я все еще держал, насыщенного коричневого цвета реглан с большими пуговицами. Такие пуговицы, должно быть, лежали в коробочке со швейными принадлежностями Цирцеи. Очень красивые, но больше похожие на восточные украшения.
Прежде я видел такое одеяние только у покойного полковника Маккормика[138]. Мне тогда было около двенадцати. Лимузин полковника остановился напротив Трибюн-тауэр[139], и из него вышли два низкорослых человека. Каждый держал по два пистолета. Низко пригибаясь, они обошли вокруг машины. Затем под прикрытием четырех стволов из машины вышел полковник в точно таком же пальто табачного цвета, как у Кантабиле, и в тесной шляпе с поблескивающим шероховатым ворсом. В тот день дул сильный ветер, и в прозрачном воздухе шляпа сверкала, как заросли крапивы.
— Так ты считаешь, что я не отдаю отчета в собственных действиях?
— Вот именно. Ты даже своей жопы не сможешь нащупать обеими руками.
Что ж, возможно, он прав. Но, по крайней мере, я никого не мучил. Видимо, жизнь моя текла не так, как у других людей. По каким-то непонятным причинам у них она складывалась по-другому, а значит, мне не пристало судить их отношения и устремления. Сознавая это, я уступал многим таким устремлениям, даже чересчур многим. Я поддался Джорджу с его знанием преступного мира. А теперь склонял голову перед Кантабиле. Мне оставалось одно — припомнить полезные этологические сведения про крыс, гусей, колюшек и дрозофил. Что хорошего во всем этом чтении, если нельзя применить полученные знания в кризисной ситуации? И нужно-то мне всего лишь незначительное пополнение знаний.
— Так что же мне делать с этими пятидесятидолларовыми банкнотами?
— Я дам знать, когда буду готов взять их, — заявил Кантабиле. — То, что произошло с машиной, тебе не понравилось, так?
Я ответил:
— Такая красивая машина. Нужно совсем не иметь сердца, чтобы сотворить такое.
Видимо на «мерседесе» он испробовал те самые биты, которыми пугал меня. Скорее всего, на заднем сиденье «тандерберда» валялись и другие орудия нападения. Он заставил меня сесть в свою шикарную машину с анатомическими сиденьями, обтянутыми кроваво-красной кожей, и немыслимых размеров приборной доской. Кантабиле рванул с места на максимальной скорости, как психованный подросток; шины истошно завизжали.
В машине я разглядел его подробнее. В профиль становилось заметным, что кончик носа у Кантабиле толстоват и очень бледен. Насыщенно, ненормально бледен. Казалось, будто этот странно очерченный хрящ залеплен гипсом. Глаза большие, больше, чем следовало бы, с неестественно расширенными зрачками. Рот широкий, с чувственно выпяченной нижней губой — намек на борьбу за самоутверждение с детства, а в сочетании с большими ступнями и темными радужками — на стремление к какому-то идеалу, недостижимость которого сделалось непоправимым горем. Я подозревал, что идеал время от времени менялся.
— А ты или твой кузен Эмиль не были во Вьетнаме?
Мы неслись со страшной скоростью на восток по Дивижн-стрит. Кантабиле вцепился в руль обеими руками, будто крошил асфальт пневматическим отбойным молотком.
— Что? Эмиль в армии? Только не он. Он совершенно не годен к военной службе, считай что псих. Нет! Самая крутая заварушка, которую видел Эмиль, это беспорядки возле «Хилтона»[140] в шестьдесят восьмом. Он там ничего не понял, даже не знает, на чьей стороне оказался. Ну а я побывал во Вьетнаме. Родня спровадила меня в тот вонючий католический колледж около Сент-Луиса, про который я говорил за игрой, только я сбежал и записался добровольцем. Это было не так давно.
— Ты воевал?
— Я скажу то, что ты хочешь услышать. Так вот, я спер цистерну бензина
— трейлер, наливник, как хочешь. И продал ее каким-то жукам с черного рынка. Меня поймали, но родня замяла дело. Сенатор Дирксен[141] помог. Я отсидел только восемь месяцев.