взаимнодействия действительность и реальность была бы невозможна. С другой
стороны, при полной самобытности многих существ они были бы независимы и от
единого безусловного начала, были бы совершенно чужды ему; оно не имело бы в
них своего собственного внутреннего содержания и оставалось бы при своем
мертвом единстве как безразличное, пустое бытие: будучи ограничено отвне
самостоятельными существами, оно не могло бы быть безусловным или
абсолютным,-- более того, имея вне себя всю полноту существ, оно тем самым
превращалось бы в чистое ничто.
Если, таким образом, и признание безусловного единства, и признание
безусловной множественности существ приводят одинаково к отрицательным
результатам и отнимают возможность всякого разумного мировоззрения, то,
очевидно, истина лежит в соединении того и другого или в допущении
относительного единства и относительной множественности. Утверждать
невозможность такого соединения есть очевидное petitio principii[1]: оно
действительно невозможно, если уже признать заранее эти противуположные
термины истинными в их исключительности, то есть отдельно один от другого.
Если признавать, что единое может быть как такое только само в себе,
исключая всякую множественность, то от этого единого, конечно, нет никакого
перехода к множественности; точно так же, если признавать чистую
множественность саму по себе вне всякого внутреннего единства, то, очевидно,
от такой множественности нет моста к единому. Но ведь именно признание за
исходную точку исключительного единства и исключительной множественности и
есть произвольная мысль, разумом не оправдываемая, и невозможность прийти с
этой точки зрения к какому-нибудь удовлетворительному результату уже
указывает на ее несостоятельность. Напротив, так как мы можем логически
начинать только с безусловного, безусловное же по самому понятию своему не
может быть чем-нибудь исключительным, то есть ограниченным, не может,
следовательно, быть только единым или только многим, то и следует прямо
признать в согласии как с логикой, так равно и с внешним {088}и с внутренним
опытом, что нет и не может быть ни чистого единства, ни чистой
множественности, что все, что есть, есть необходимо и единое, и многое. С
этой точки зрения многие существа не имеют подлинного бытия в своей
отдельности или в безусловном обособлении, но каждое из них может
существовать в себе и для себя, лишь поскольку оно вместе с тем находится во
взаимодействии и взаимнопроникновении с другими, как неразрывные элементы
одного целого, так как и собственное качество, или характер, каждого
существа в своей объективности состоит именно в определенном отношении этого
существа ко всему и, следовательно, в определенном взаимодействии его со
всем. Но это, очевидно, возможно лишь в том случае, если эти существа имеют
между собою существенную общность, то есть если они коренятся в одной общей
субстанции, которая составляет существенную среду их взаимодействия, обнимая
их все собою и не заключаясь ни в одном из них в отдельности.
Таким образом, множественность существ не есть множественность
безусловно отдельных единиц, а лишь множественность элементов одной
органической системы, обусловленной существенным единством их общего начала
(как и жизнь известных нам природных организмов обусловлена единством
органической души, их образующей). Такой органический характер основных
существ, с другой стороны, зависит от того, что эти существа суть идеи. В
самом деле, если бы основные существа были только реальными единицами или же
только действующими силами и, следовательно, относились друг к другу чисто
внешним образом, каждое было только в себе и вне других,-- в таком случае и
единство их было бы лишь внешним, механическим, причем самая возможность
даже такого единства, самая возможность какого бы то ни было взаимодействия
подлежала бы вопросу. Если же, как мы это должны были признать, основные
существа не суть только единицы, обладающие силами, или единицы сил, а еще и
определенные идеи, и, следовательно, связь их состоит не только в их внешнем
действии друг на друга как реальных сил, а прежде всего определяется их
реальным содержанием, дающим каждому особенное значение и необходимое место
во всем, то отсюда прямо вытекает внутренняя связь всех существ, в силу
которой их система является как организм идей.
{089}Как уже было замечено в прошлом чтении, общий характер идеального
космоса представляет некоторое соответствие с взаимоотношением наших
рассудочных понятий -- именно в том, что частные существа или идеи
обнимаются другими, более общими, как видовые понятия обнимаются понятием
родовым.
Но, с другой стороны, между взаимоотношением в области рассудочных
понятий и таковым же в области существенных идей есть коренное различие и
даже противуположность. Как известно из формальной логики, объем понятия
находится в обратном отношении к его содержанию: чем шире какое-нибудь
понятие, тем больше его объем, то есть чем большее число других частных
понятий под него подходит, тем менее у него признаков, тем оно беднее
содержанием, общее, неопределеннее (так, например, "человек" как общее
понятие, обнимающее собою все человеческие существа и, следовательно, по
объему гораздо более широкое, нежели, например, понятие "монах", настолько
же беднее этого последнего содержанием, так как в понятии о человеке вообще
заключаются только те признаки, которые общи всем людям без исключения,
тогда как в понятии "монах", кроме того, заключается еще множество других
признаков, составляющих особенность монашеского звания, так что это
последнее понятие, более узкое, чем понятие "человек", вместе с тем богаче
его внутренним содержанием, то есть богаче положительными признаками).
Такое отношение зависит, очевидно, от самого происхождения общих
рассудочных понятий. Будучи получаемы чисто отрицательным путем отвлечения,
они не могут иметь вследствие этого никакой самостоятельности, никакого
собственного содержания, а суть лишь общие схемы тех конкретных данных, от
которых они отвлечены. Отвлечение же именно состоит в устранении или
отрицании тех особенных признаков, которыми определяются частные понятия,
входящие в объем понятия общего. (Так, в приведенном примере отвлеченное
понятие "человек" составляется именно чрез устранение или отрицание всех тех
частных отличительных признаков, которые могут заключаться в понятиях о
различного рода людях.)
Совершенно напротив -- между идеями как положительными определениями
особенных существ: отношение объема к содержанию необходимо есть прямое, то
есть чем шире объем идеи, тем богаче она содержанием.
{090}Если общее родовое понятие как простое отвлечение, как пассивное
следствие рассудочной деятельности может только отрицательно определяться
своими видовыми понятиями, исключая из себя их положительные признаки, то
идея как самостоятельная сущность должна находиться, напротив, в деятельном
взаимоотношении с теми частными идеями, которые ею покрываются или
составляют ее объем, то есть она должна определяться ими положительно. В
самом деле, так как и общая идея сама по себе есть уже нечто или выражает
самостоятельное существо, то, находясь в известных отношениях с другими
частными идеями или существами, воспринимая их действие и воздействуя на них
сообразно своему собственному характеру, она, очевидно, тем самым
осуществляет на них этот свой собственный характер, развивает свое
собственное содержание с различных сторон и в различных направлениях,
реализует себя в различных отношениях; и, следовательно, чем с большим
числом частных идей она стоит в непосредственном отношении или чем больше
идей составляют ее объем, тем многообразнее и определеннее она себя
осуществляет, тем более полным и богатым является ее собственное содержание.
Таким образом, вследствие положительного характера, необходимо
принадлежащего взаимодействию идеальных существ, частные идеи, составляющие
объем идеи общей, вместе с тем составляют и ее содержание или, точнее
говоря,-- содержание этой более широкой идеи в ее осуществлении или
объективности прямо или положительно определяется теми более узкими идеями,
которые входят в объем ее, и, следовательно, чем шире объем, тем богаче
содержание.
Поэтому известное изречение Спинозы "omnis determinatio est negatio"
(всякое определение есть отрицание) никак не может применяться к
действительным существам, обладающим положительным содержанием, или идеей*;
ибо здесь определение, то есть действие на это существо других, встречает в
нем уже некоторую собственную положительную силу, которая этим действием
вызывается к проявлению или обнаружению своего содержания. Как живая сила,
существо не может относиться {091}чисто страдательно к действию других: оно
само действует на них и, восполняясь ими, само их восполняет; следовательно,
определение другими есть для него вместе с тем и самоопределение; результат
одинаково зависит как от внешних сил, на него действующих, так и от него
самого, и все отношение имеет, таким образом, характер положительный. Так,
например, всякое человеческое лицо, имеющее свой собственный характер и
представляющее некоторую особенную идею, вступая во взаимодействие с другими
или определяясь другими и определяя их, тем самым обнаруживает свой
собственный характер и реализует свою собственную идею, без чего этот
характер и эта идея были бы чистою возможностью: они становятся
действительностью только в деятельности лица, в которой оно необходимо
определяется и другими; следовательно, здесь определение есть не отрицание,
а осуществление; отрицанием же оно было бы лишь в том же случае, если бы
лицо не имело никакого характера, не представляло никакой особенности, если
бы оно было пустым местом, но это, очевидно, невозможно.
===================
* Разумеется, я беру здесь этот афоризм в его общем значении для
пояснения своей мысли, не входя в рассмотрение того специального смысла,
который может ему принадлежать в системе самого Спинозы[2].
===================
Из всего сказанного ясно, что мы разумеем под идеями совершенно
определенные, особенные формы метафизических существ, присущие им самим по
себе, а никак не произведения нашей отвлекающей мысли; по этому воззрению
идеям принадлежит предметное (объективное) бытие по отношению к нашему
познанию и вместе с тем положительное (субъективное) бытие в них самих, то
есть они сами суть субъекты или, точнее, имеют своих собственных особенных
субъектов. Идеи равно независимы как от рассудочных отвлечении, так и от
чувственной реальности. В самом деле, если вещественная действительность,
воспринимаемая нашими внешними чувствами, сама по себе представляет лишь
условные и преходящие явления, а никак не самобытные существа или основы
бытия, то эти последние, хотя бы и связанные известным образом с этой
внешнею реальностью, должны, однако, формально от нее различаться, должны
иметь свое собственное, независимое от явлений бытие, и, следовательно, для
познания их как действительных необходим особенный способ мыслительной
деятельности, который мы назовем уже известным в философии термином
умственного созерцания, или интуиции (intellektuelle Anschanung, Intuition),
и который составляет первичную форму истинного знания, ясно
{092}отличающуюся как от чувственного восприятия и опыта, так и от
рассудочного, или отвлеченного, мышления; это последнее, как было показано,
не может иметь никакого собственного положительного содержания: отвлеченное
понятие по самому определению своему не может идти дальше того, от чего оно
отвлечено, не может само по себе превращать случайные и частные факты в
необходимые и всеобщие истины или идеи. Тем не менее отвлеченному мышлению,
несомненно, принадлежит особенное, хотя лишь отрицательное и посредствующее
значение, как переходу или границе между чувственным восприятием явлений и
умственным созерцанием идей. В самом деле, во всяком общем отвлеченном
понятии содержится отрицание всех входящих в объем его явлений в их частной,
непосредственной особенности и вместе с тем и тем самым утверждение их в
каком-то новом единстве и новом содержании, которого, однако, отвлеченное
понятие в силу своего чисто отрицательного происхождения не дает само, а
только указывает,-- всякое общее понятие, таким образом, есть отрицание
частного явления и указание всеобщей идеи. Так, в прежнем примере общее
понятие "человек" не только заключает в себе отрицание частных особенностей
того или другого человека в отдельности, но также еще утверждает некоторое
новое высшее единство, которое обнимает собою всех людей, но вместе с тем от
всех них различается и, следовательно, должно иметь свою особенную,
независимую от них объективность, делающую его общею для них объективною
нормою (на такую норму мы прямо указываем, когда говорим: "будь человеком"
или "поступай сообразно человеческому достоинству" и т. п.); но самой этой
объективной нормы, самого содержания высшего единства, обнимающего всю
человеческую действительность, хотя и свободного от нее, мы, очевидно, не
достигнем путем отвлечения, в котором это новое единство получается лишь как
пустое место после отрицания того, что не есть оно. Отсюда ясно, что
отвлеченное мышление есть переходное состояние ума, когда он достаточно
силен, чтобы освободиться от исключительной власти чувственного восприятия и
отрицательно отнестись к нему, но еще не в состоянии овладеть идеею во всей
полноте и цельности ее действительного предметного бытия, внутренно и
существенно с нею соединиться, а может только (говоря метафорически)
касаться ее поверхности, скользить по ее внешним формам.
{093}Плодом такого отношения является не живой образ и подобие сущей
идеи, а только тень ее, обозначающая ее внешние границы и очертания, но без
полноты форм, сил и цветов. Таким образом, отвлеченное мышление, лишенное
собственного содержания, должно служить или сокращением чувственного
восприятия, или предварением умственного созерцания, поскольку образующие
его общие понятия могут утверждаться или как схемы явлений, или как тени
идей*.
===================
* На смешении идей с понятиями основан, между прочим, знаменитый в
схоластике спор номиналистов и реалистов. Обе стороны были в сущности,
правы. Номиналисты, утверждавшие universalia post res, разумели
первоначально под universalia общие понятия и в этом' смысле справедливо
доказывали их несамостоятельность и бессодержательность, хотя, определяя их
как только nomina или voces, впадали в очевидную крайность. С другой
стороны, реалисты, утверждавшие universalia ante res[3], разумели под ними
настоящие идеи и потому основательно приписывали им самостоятельное бытие.
Но так как обе стороны плохо различали эти два значения слова universalia
или во всяком случае, не определяли этого различия с достаточною точностью,
то между ними и должны были возникнуть нескончаемые споры.
===================
Что касается этих последних, то если бы даже необходимость их признания
и не опиралась на ясные логические основания, то мы все-таки должны были бы
признать их на иных, фактических основаниях, сообщающих им достоверность
общечеловеческого опыта: действительность идей и умственного созерцания
несомненно доказывается фактом художественного творчества. В самом деле, те
идеальные образы, которые воплощаются художником в его произведениях, не
суть, во-первых, ни простое воспроизведение наблюдаемых явлений в их частной
и случайной действительности, ни, во-вторых,-- отвлеченные от этой
действительности общие понятия. Как наблюдение, так и отвлечение или
обобщение необходимы для разработки художественных идей, но не для их
создания,-- иначе всякий наблюдательный и размышляющий человек, всякий
ученый и мыслитель мог бы быть истинным художником, чего на самом деле нет.
Все сколько-нибудь знакомые с процессом художественного творчества хорошо
знают, что художественные идеи и образы не суть сложные продукты наблюдения
и рефлексии, а являются умственному взору разом в своей внутренней целости
(художник видит их, как это прямо утверждали про себя Гете и Гофман), и
дальнейшая художественная работа сводится только к их развитию и воплощению
в материальных подробностях.
{094}Всякому известно, что отвлеченная рассудочность, так же как и
рабское подражание внешней действительности, суть одинаково недостатки в
художественном произведении; всякому известно, что для истинно
художественного образа или типа безусловно необходимо внутреннее соединение
совершенной индивидуальности с совершенною общностью, или универсальностью,
а такое соединение и составляет существенный признак или собственное
определение умосозерцаемой идеи в отличие от отвлеченного понятия, которому
принадлежит только общность, и от частного явления, которому принадлежит
только индивидуальность. Если, таким образом, предметом художества не может
быть ни частное явление, воспринимаемое во внешнем опыте, ни общее понятие,
производимое рассудочною рефлексией, то этим предметом может быть только
сущая идея, открывающаяся умственному созерцанию.
В силу этой прямой связи художества с метафизическим миром идеальных
существ мы находим, что тот же самый национальный гений, который впервые
постиг божественное начало как идеальный космос,-- тот же самый национальный
гений был и настоящим родоначальником художества. Поэтому, говоря о
греческом идеализме, должно разуметь под ним не философский только идеализм
Платона, а все идеальное миросозерцание греческого народа, выражавшееся во
всей его культуре и бывшее настоящею его религией. Платонизм возвел только к
философскому сознанию те идеальные основы, которые уже лежали в
художественной религии или религиозном художестве греков. От Платона греки
узнали только философскую формулу того идеального космоса, который уже был
им известен как живая действительность в Олимпе Гомера и Фидия. Если древний
грек познавал божественное начало только как гармонию и красоту, то,
конечно, он не познавал всей его истины, ибо оно более чем гармония и
красота, но, не обнимая собою всей истины божественного начала, этот
идеализм, очевидно, представлял, однако, некоторый вид, некоторую сторону
Божества, заключал в себе нечто положительно божественное. Утверждать
противное, признавать этот идеализм только языческим заблуждением -- значит
утверждать, что истинно божественное не нуждается в гармонии и красоте
формы, что оно может и не осуществляться в идеальном космосе. Если же, как
это очевидно, красота и гармония составляют необходимый {095}и существенный
элемент Божества, то, без сомнения, должно признать греческий идеализм как
первый положительный фазис религиозного откровения, в котором божественное
начало, удаленное из чувственной природы, явилось в новом светлом царстве,
населенном не бедными тенями материального мира и не случайными созданиями
нашего воображения, а действительными существами, которые с чистотою идеи
соединяют всю силу бытия и, будучи предметами созерцания (для нас), в то же
время суть и субъекты существования (в себе самих).
Как мы видели, все идеи внутренно между собой связаны, будучи одинаково
причастны одной всеобъемлющей идее безусловной любви, которая уже по самой
природе своей внутренно содержит в себе все другое, есть сосредоточенное
выражение всего или все как единство. Но для того, чтобы это средоточение
или это единство было действительным, то есть было соединением чего-нибудь,
очевидно необходимо обособленное существование соединяемого или его
существование для себя в действительном отличии от единого; для того же,
чтобы идеи были обособлены, они должны быть самостоятельными существами с
особыми действующими силами и особыми центрами или фокусами этих сил, то
есть они должны быть не только идеями, но монадами и атомами.
Таким образом, и со стороны единства, с точки зрения всеединой идеи, мы
необходимо приходим ко множественности идеальных существ, ибо без такой
множественности, то есть при отсутствии того, что должно быть соединяемо,
самое единство не может быть действительным, не может обнаружиться, а
остается как чисто потенциальное, непроявленное бытие, как пустая
возможность, или ничто. С другой стороны, как всякая идея, то есть всякое
положительное содержание, необходимо предполагает определенного субъекта или
носителя, обладающего определенными силами для ее осуществления, точно так
же и всеединая или безусловная идея не может быть только чистою идеею или
чистым объектом: чтобы быть существенным единством всего и действительно все
связывать собою, она, очевидно, должна сама обладать существенностью и
действительностью, должна существовать в себе и для себя, а не в другом и
для другого только,-- иными словами, всеединая идея должна быть собственным
определением {096}единичного центрального существа. Но как же мы должны
мыслить это существо?
Если предметная идея или идея как предмет, то есть в созерцании или для
другого, отличается от всех других идей своим существенным качеством или
характером, различается объективно, то, с своей стороны, носитель этой идеи
или субъект ее (точнее -- идея как субъект) должен отличаться от других
субъективно или по существованию, то есть должен иметь собственную,
особенную действительность, быть самостоятельным центром для себя, должен,
следовательно, обладать самосознанием и личностью, ибо в противном случае,
то есть если бы идеи различались только объективно, по своим признаваемым
качествам, а не саморазличались бы во внутреннем своем бытии, то они и были
бы только представлениями для другого, а не действительными существами,
чего, как мы знаем, допустить нельзя.
Итак, носитель идеи, или идея как субъект, есть лицо. Эти два термина
-- лицо и идея -- соотносительны как субъект и объект и для полноты своей
действительности необходимо требуют друг друга. Личность, лишенная идеи,
была бы чем-то пустым, внешнею бессмысленною силой, ей нечего было бы
осуществлять, и потому ее существование было бы только стремлением, усилием
жить, а не настоящею жизнью. С другой стороны, идея без соответствующего
субъекта или носителя, ее осуществляющего, была бы чем-то вполне
страдательным и бессильным, чистым предметом, то есть чем-то только
представляемым, а не действительно существующим:
для настоящего же полного бытия необходимо внутреннее единство личности
и идеи, как жара и света в огне.
Применяя сказанное к идее безусловной, мы находим, что она, определяясь
по своей объективной сущности как всеобъемлющая или всеединая, вместе с тем
определяется и в своем внутреннем субъективном существовании как единичное и
единственное лицо, все одинаково в себе заключающее и тем самым от всего
одинаково отличающееся.
Этим дается нам впервые понятие живого Бога, и вместе с тем прежнее
наше понятие о Боге как всем получает некоторое новое пояснение. Бог есть
все -- это значит, что как всякое действительное существо имеет определенную
сущность или содержание, которого оно есть носитель, по отношению к которому
оно говорит "я есмь", то есть я есмь это, а не другое, точно так же {097}и
божественное существо утверждает свое "я есмь", но не по отношению к
какому-нибудь отдельному частному содержанию, а по отношению ко всему, то
есть, во-первых, по отношению к безусловной всеединой и всеобъемлющей идее,
а через нее и в ней -- и по отношению ко всем особенным идеям, составляющим
объем и содержание идеи безусловной.
В Библии -- на вопрос Моисея об имени Божием -- он получает ответ:
ehjeh asher ehjeh, то есть (буквально) "я буду, который я буду"[4], то есть
я есмь я, или я есмь безусловное лицо*. Если в индийском буддизме
божественное начало определилось отрицательно как нирвана, или ничто, если в
греческом идеализме оно определяется объективно как идеальное все или
всеобщая сущность, то в иудейском монотеизме оно получает внутреннее
субъективное определение как чистое "я", или безусловная личность. Это есть
первое индивидуальное, личное откровение божественного начала.
===================
* По всей вероятности, здесь будущее ehjeh есть только замена
настоящего, которого для этого глагола нет в еврейском языке. Толкования
этих слов, предполагающие здесь прямое значение будущего времени и видящие в
этом указание на грядущие откровения Божий, кажутся нам весьма натянутыми.
Во всяком случае, понятие о Боге как о чистом я с достаточною ясностью
высказывается в Ветхом Завете и помимо приведенного изречения, так что то
или другое понимание этого последнего не имеет для нас большого значения.
===================
Не только буддизм, но и платонический идеализм не утверждают
божественного начала в нем самом, не выражают его собственной
действительности для него самого: идеальное "все", или безусловная идея,
стороны, при полной самобытности многих существ они были бы независимы и от
единого безусловного начала, были бы совершенно чужды ему; оно не имело бы в
них своего собственного внутреннего содержания и оставалось бы при своем
мертвом единстве как безразличное, пустое бытие: будучи ограничено отвне
самостоятельными существами, оно не могло бы быть безусловным или
абсолютным,-- более того, имея вне себя всю полноту существ, оно тем самым
превращалось бы в чистое ничто.
Если, таким образом, и признание безусловного единства, и признание
безусловной множественности существ приводят одинаково к отрицательным
результатам и отнимают возможность всякого разумного мировоззрения, то,
очевидно, истина лежит в соединении того и другого или в допущении
относительного единства и относительной множественности. Утверждать
невозможность такого соединения есть очевидное petitio principii[1]: оно
действительно невозможно, если уже признать заранее эти противуположные
термины истинными в их исключительности, то есть отдельно один от другого.
Если признавать, что единое может быть как такое только само в себе,
исключая всякую множественность, то от этого единого, конечно, нет никакого
перехода к множественности; точно так же, если признавать чистую
множественность саму по себе вне всякого внутреннего единства, то, очевидно,
от такой множественности нет моста к единому. Но ведь именно признание за
исходную точку исключительного единства и исключительной множественности и
есть произвольная мысль, разумом не оправдываемая, и невозможность прийти с
этой точки зрения к какому-нибудь удовлетворительному результату уже
указывает на ее несостоятельность. Напротив, так как мы можем логически
начинать только с безусловного, безусловное же по самому понятию своему не
может быть чем-нибудь исключительным, то есть ограниченным, не может,
следовательно, быть только единым или только многим, то и следует прямо
признать в согласии как с логикой, так равно и с внешним {088}и с внутренним
опытом, что нет и не может быть ни чистого единства, ни чистой
множественности, что все, что есть, есть необходимо и единое, и многое. С
этой точки зрения многие существа не имеют подлинного бытия в своей
отдельности или в безусловном обособлении, но каждое из них может
существовать в себе и для себя, лишь поскольку оно вместе с тем находится во
взаимодействии и взаимнопроникновении с другими, как неразрывные элементы
одного целого, так как и собственное качество, или характер, каждого
существа в своей объективности состоит именно в определенном отношении этого
существа ко всему и, следовательно, в определенном взаимодействии его со
всем. Но это, очевидно, возможно лишь в том случае, если эти существа имеют
между собою существенную общность, то есть если они коренятся в одной общей
субстанции, которая составляет существенную среду их взаимодействия, обнимая
их все собою и не заключаясь ни в одном из них в отдельности.
Таким образом, множественность существ не есть множественность
безусловно отдельных единиц, а лишь множественность элементов одной
органической системы, обусловленной существенным единством их общего начала
(как и жизнь известных нам природных организмов обусловлена единством
органической души, их образующей). Такой органический характер основных
существ, с другой стороны, зависит от того, что эти существа суть идеи. В
самом деле, если бы основные существа были только реальными единицами или же
только действующими силами и, следовательно, относились друг к другу чисто
внешним образом, каждое было только в себе и вне других,-- в таком случае и
единство их было бы лишь внешним, механическим, причем самая возможность
даже такого единства, самая возможность какого бы то ни было взаимодействия
подлежала бы вопросу. Если же, как мы это должны были признать, основные
существа не суть только единицы, обладающие силами, или единицы сил, а еще и
определенные идеи, и, следовательно, связь их состоит не только в их внешнем
действии друг на друга как реальных сил, а прежде всего определяется их
реальным содержанием, дающим каждому особенное значение и необходимое место
во всем, то отсюда прямо вытекает внутренняя связь всех существ, в силу
которой их система является как организм идей.
{089}Как уже было замечено в прошлом чтении, общий характер идеального
космоса представляет некоторое соответствие с взаимоотношением наших
рассудочных понятий -- именно в том, что частные существа или идеи
обнимаются другими, более общими, как видовые понятия обнимаются понятием
родовым.
Но, с другой стороны, между взаимоотношением в области рассудочных
понятий и таковым же в области существенных идей есть коренное различие и
даже противуположность. Как известно из формальной логики, объем понятия
находится в обратном отношении к его содержанию: чем шире какое-нибудь
понятие, тем больше его объем, то есть чем большее число других частных
понятий под него подходит, тем менее у него признаков, тем оно беднее
содержанием, общее, неопределеннее (так, например, "человек" как общее
понятие, обнимающее собою все человеческие существа и, следовательно, по
объему гораздо более широкое, нежели, например, понятие "монах", настолько
же беднее этого последнего содержанием, так как в понятии о человеке вообще
заключаются только те признаки, которые общи всем людям без исключения,
тогда как в понятии "монах", кроме того, заключается еще множество других
признаков, составляющих особенность монашеского звания, так что это
последнее понятие, более узкое, чем понятие "человек", вместе с тем богаче
его внутренним содержанием, то есть богаче положительными признаками).
Такое отношение зависит, очевидно, от самого происхождения общих
рассудочных понятий. Будучи получаемы чисто отрицательным путем отвлечения,
они не могут иметь вследствие этого никакой самостоятельности, никакого
собственного содержания, а суть лишь общие схемы тех конкретных данных, от
которых они отвлечены. Отвлечение же именно состоит в устранении или
отрицании тех особенных признаков, которыми определяются частные понятия,
входящие в объем понятия общего. (Так, в приведенном примере отвлеченное
понятие "человек" составляется именно чрез устранение или отрицание всех тех
частных отличительных признаков, которые могут заключаться в понятиях о
различного рода людях.)
Совершенно напротив -- между идеями как положительными определениями
особенных существ: отношение объема к содержанию необходимо есть прямое, то
есть чем шире объем идеи, тем богаче она содержанием.
{090}Если общее родовое понятие как простое отвлечение, как пассивное
следствие рассудочной деятельности может только отрицательно определяться
своими видовыми понятиями, исключая из себя их положительные признаки, то
идея как самостоятельная сущность должна находиться, напротив, в деятельном
взаимоотношении с теми частными идеями, которые ею покрываются или
составляют ее объем, то есть она должна определяться ими положительно. В
самом деле, так как и общая идея сама по себе есть уже нечто или выражает
самостоятельное существо, то, находясь в известных отношениях с другими
частными идеями или существами, воспринимая их действие и воздействуя на них
сообразно своему собственному характеру, она, очевидно, тем самым
осуществляет на них этот свой собственный характер, развивает свое
собственное содержание с различных сторон и в различных направлениях,
реализует себя в различных отношениях; и, следовательно, чем с большим
числом частных идей она стоит в непосредственном отношении или чем больше
идей составляют ее объем, тем многообразнее и определеннее она себя
осуществляет, тем более полным и богатым является ее собственное содержание.
Таким образом, вследствие положительного характера, необходимо
принадлежащего взаимодействию идеальных существ, частные идеи, составляющие
объем идеи общей, вместе с тем составляют и ее содержание или, точнее
говоря,-- содержание этой более широкой идеи в ее осуществлении или
объективности прямо или положительно определяется теми более узкими идеями,
которые входят в объем ее, и, следовательно, чем шире объем, тем богаче
содержание.
Поэтому известное изречение Спинозы "omnis determinatio est negatio"
(всякое определение есть отрицание) никак не может применяться к
действительным существам, обладающим положительным содержанием, или идеей*;
ибо здесь определение, то есть действие на это существо других, встречает в
нем уже некоторую собственную положительную силу, которая этим действием
вызывается к проявлению или обнаружению своего содержания. Как живая сила,
существо не может относиться {091}чисто страдательно к действию других: оно
само действует на них и, восполняясь ими, само их восполняет; следовательно,
определение другими есть для него вместе с тем и самоопределение; результат
одинаково зависит как от внешних сил, на него действующих, так и от него
самого, и все отношение имеет, таким образом, характер положительный. Так,
например, всякое человеческое лицо, имеющее свой собственный характер и
представляющее некоторую особенную идею, вступая во взаимодействие с другими
или определяясь другими и определяя их, тем самым обнаруживает свой
собственный характер и реализует свою собственную идею, без чего этот
характер и эта идея были бы чистою возможностью: они становятся
действительностью только в деятельности лица, в которой оно необходимо
определяется и другими; следовательно, здесь определение есть не отрицание,
а осуществление; отрицанием же оно было бы лишь в том же случае, если бы
лицо не имело никакого характера, не представляло никакой особенности, если
бы оно было пустым местом, но это, очевидно, невозможно.
===================
* Разумеется, я беру здесь этот афоризм в его общем значении для
пояснения своей мысли, не входя в рассмотрение того специального смысла,
который может ему принадлежать в системе самого Спинозы[2].
===================
Из всего сказанного ясно, что мы разумеем под идеями совершенно
определенные, особенные формы метафизических существ, присущие им самим по
себе, а никак не произведения нашей отвлекающей мысли; по этому воззрению
идеям принадлежит предметное (объективное) бытие по отношению к нашему
познанию и вместе с тем положительное (субъективное) бытие в них самих, то
есть они сами суть субъекты или, точнее, имеют своих собственных особенных
субъектов. Идеи равно независимы как от рассудочных отвлечении, так и от
чувственной реальности. В самом деле, если вещественная действительность,
воспринимаемая нашими внешними чувствами, сама по себе представляет лишь
условные и преходящие явления, а никак не самобытные существа или основы
бытия, то эти последние, хотя бы и связанные известным образом с этой
внешнею реальностью, должны, однако, формально от нее различаться, должны
иметь свое собственное, независимое от явлений бытие, и, следовательно, для
познания их как действительных необходим особенный способ мыслительной
деятельности, который мы назовем уже известным в философии термином
умственного созерцания, или интуиции (intellektuelle Anschanung, Intuition),
и который составляет первичную форму истинного знания, ясно
{092}отличающуюся как от чувственного восприятия и опыта, так и от
рассудочного, или отвлеченного, мышления; это последнее, как было показано,
не может иметь никакого собственного положительного содержания: отвлеченное
понятие по самому определению своему не может идти дальше того, от чего оно
отвлечено, не может само по себе превращать случайные и частные факты в
необходимые и всеобщие истины или идеи. Тем не менее отвлеченному мышлению,
несомненно, принадлежит особенное, хотя лишь отрицательное и посредствующее
значение, как переходу или границе между чувственным восприятием явлений и
умственным созерцанием идей. В самом деле, во всяком общем отвлеченном
понятии содержится отрицание всех входящих в объем его явлений в их частной,
непосредственной особенности и вместе с тем и тем самым утверждение их в
каком-то новом единстве и новом содержании, которого, однако, отвлеченное
понятие в силу своего чисто отрицательного происхождения не дает само, а
только указывает,-- всякое общее понятие, таким образом, есть отрицание
частного явления и указание всеобщей идеи. Так, в прежнем примере общее
понятие "человек" не только заключает в себе отрицание частных особенностей
того или другого человека в отдельности, но также еще утверждает некоторое
новое высшее единство, которое обнимает собою всех людей, но вместе с тем от
всех них различается и, следовательно, должно иметь свою особенную,
независимую от них объективность, делающую его общею для них объективною
нормою (на такую норму мы прямо указываем, когда говорим: "будь человеком"
или "поступай сообразно человеческому достоинству" и т. п.); но самой этой
объективной нормы, самого содержания высшего единства, обнимающего всю
человеческую действительность, хотя и свободного от нее, мы, очевидно, не
достигнем путем отвлечения, в котором это новое единство получается лишь как
пустое место после отрицания того, что не есть оно. Отсюда ясно, что
отвлеченное мышление есть переходное состояние ума, когда он достаточно
силен, чтобы освободиться от исключительной власти чувственного восприятия и
отрицательно отнестись к нему, но еще не в состоянии овладеть идеею во всей
полноте и цельности ее действительного предметного бытия, внутренно и
существенно с нею соединиться, а может только (говоря метафорически)
касаться ее поверхности, скользить по ее внешним формам.
{093}Плодом такого отношения является не живой образ и подобие сущей
идеи, а только тень ее, обозначающая ее внешние границы и очертания, но без
полноты форм, сил и цветов. Таким образом, отвлеченное мышление, лишенное
собственного содержания, должно служить или сокращением чувственного
восприятия, или предварением умственного созерцания, поскольку образующие
его общие понятия могут утверждаться или как схемы явлений, или как тени
идей*.
===================
* На смешении идей с понятиями основан, между прочим, знаменитый в
схоластике спор номиналистов и реалистов. Обе стороны были в сущности,
правы. Номиналисты, утверждавшие universalia post res, разумели
первоначально под universalia общие понятия и в этом' смысле справедливо
доказывали их несамостоятельность и бессодержательность, хотя, определяя их
как только nomina или voces, впадали в очевидную крайность. С другой
стороны, реалисты, утверждавшие universalia ante res[3], разумели под ними
настоящие идеи и потому основательно приписывали им самостоятельное бытие.
Но так как обе стороны плохо различали эти два значения слова universalia
или во всяком случае, не определяли этого различия с достаточною точностью,
то между ними и должны были возникнуть нескончаемые споры.
===================
Что касается этих последних, то если бы даже необходимость их признания
и не опиралась на ясные логические основания, то мы все-таки должны были бы
признать их на иных, фактических основаниях, сообщающих им достоверность
общечеловеческого опыта: действительность идей и умственного созерцания
несомненно доказывается фактом художественного творчества. В самом деле, те
идеальные образы, которые воплощаются художником в его произведениях, не
суть, во-первых, ни простое воспроизведение наблюдаемых явлений в их частной
и случайной действительности, ни, во-вторых,-- отвлеченные от этой
действительности общие понятия. Как наблюдение, так и отвлечение или
обобщение необходимы для разработки художественных идей, но не для их
создания,-- иначе всякий наблюдательный и размышляющий человек, всякий
ученый и мыслитель мог бы быть истинным художником, чего на самом деле нет.
Все сколько-нибудь знакомые с процессом художественного творчества хорошо
знают, что художественные идеи и образы не суть сложные продукты наблюдения
и рефлексии, а являются умственному взору разом в своей внутренней целости
(художник видит их, как это прямо утверждали про себя Гете и Гофман), и
дальнейшая художественная работа сводится только к их развитию и воплощению
в материальных подробностях.
{094}Всякому известно, что отвлеченная рассудочность, так же как и
рабское подражание внешней действительности, суть одинаково недостатки в
художественном произведении; всякому известно, что для истинно
художественного образа или типа безусловно необходимо внутреннее соединение
совершенной индивидуальности с совершенною общностью, или универсальностью,
а такое соединение и составляет существенный признак или собственное
определение умосозерцаемой идеи в отличие от отвлеченного понятия, которому
принадлежит только общность, и от частного явления, которому принадлежит
только индивидуальность. Если, таким образом, предметом художества не может
быть ни частное явление, воспринимаемое во внешнем опыте, ни общее понятие,
производимое рассудочною рефлексией, то этим предметом может быть только
сущая идея, открывающаяся умственному созерцанию.
В силу этой прямой связи художества с метафизическим миром идеальных
существ мы находим, что тот же самый национальный гений, который впервые
постиг божественное начало как идеальный космос,-- тот же самый национальный
гений был и настоящим родоначальником художества. Поэтому, говоря о
греческом идеализме, должно разуметь под ним не философский только идеализм
Платона, а все идеальное миросозерцание греческого народа, выражавшееся во
всей его культуре и бывшее настоящею его религией. Платонизм возвел только к
философскому сознанию те идеальные основы, которые уже лежали в
художественной религии или религиозном художестве греков. От Платона греки
узнали только философскую формулу того идеального космоса, который уже был
им известен как живая действительность в Олимпе Гомера и Фидия. Если древний
грек познавал божественное начало только как гармонию и красоту, то,
конечно, он не познавал всей его истины, ибо оно более чем гармония и
красота, но, не обнимая собою всей истины божественного начала, этот
идеализм, очевидно, представлял, однако, некоторый вид, некоторую сторону
Божества, заключал в себе нечто положительно божественное. Утверждать
противное, признавать этот идеализм только языческим заблуждением -- значит
утверждать, что истинно божественное не нуждается в гармонии и красоте
формы, что оно может и не осуществляться в идеальном космосе. Если же, как
это очевидно, красота и гармония составляют необходимый {095}и существенный
элемент Божества, то, без сомнения, должно признать греческий идеализм как
первый положительный фазис религиозного откровения, в котором божественное
начало, удаленное из чувственной природы, явилось в новом светлом царстве,
населенном не бедными тенями материального мира и не случайными созданиями
нашего воображения, а действительными существами, которые с чистотою идеи
соединяют всю силу бытия и, будучи предметами созерцания (для нас), в то же
время суть и субъекты существования (в себе самих).
Как мы видели, все идеи внутренно между собой связаны, будучи одинаково
причастны одной всеобъемлющей идее безусловной любви, которая уже по самой
природе своей внутренно содержит в себе все другое, есть сосредоточенное
выражение всего или все как единство. Но для того, чтобы это средоточение
или это единство было действительным, то есть было соединением чего-нибудь,
очевидно необходимо обособленное существование соединяемого или его
существование для себя в действительном отличии от единого; для того же,
чтобы идеи были обособлены, они должны быть самостоятельными существами с
особыми действующими силами и особыми центрами или фокусами этих сил, то
есть они должны быть не только идеями, но монадами и атомами.
Таким образом, и со стороны единства, с точки зрения всеединой идеи, мы
необходимо приходим ко множественности идеальных существ, ибо без такой
множественности, то есть при отсутствии того, что должно быть соединяемо,
самое единство не может быть действительным, не может обнаружиться, а
остается как чисто потенциальное, непроявленное бытие, как пустая
возможность, или ничто. С другой стороны, как всякая идея, то есть всякое
положительное содержание, необходимо предполагает определенного субъекта или
носителя, обладающего определенными силами для ее осуществления, точно так
же и всеединая или безусловная идея не может быть только чистою идеею или
чистым объектом: чтобы быть существенным единством всего и действительно все
связывать собою, она, очевидно, должна сама обладать существенностью и
действительностью, должна существовать в себе и для себя, а не в другом и
для другого только,-- иными словами, всеединая идея должна быть собственным
определением {096}единичного центрального существа. Но как же мы должны
мыслить это существо?
Если предметная идея или идея как предмет, то есть в созерцании или для
другого, отличается от всех других идей своим существенным качеством или
характером, различается объективно, то, с своей стороны, носитель этой идеи
или субъект ее (точнее -- идея как субъект) должен отличаться от других
субъективно или по существованию, то есть должен иметь собственную,
особенную действительность, быть самостоятельным центром для себя, должен,
следовательно, обладать самосознанием и личностью, ибо в противном случае,
то есть если бы идеи различались только объективно, по своим признаваемым
качествам, а не саморазличались бы во внутреннем своем бытии, то они и были
бы только представлениями для другого, а не действительными существами,
чего, как мы знаем, допустить нельзя.
Итак, носитель идеи, или идея как субъект, есть лицо. Эти два термина
-- лицо и идея -- соотносительны как субъект и объект и для полноты своей
действительности необходимо требуют друг друга. Личность, лишенная идеи,
была бы чем-то пустым, внешнею бессмысленною силой, ей нечего было бы
осуществлять, и потому ее существование было бы только стремлением, усилием
жить, а не настоящею жизнью. С другой стороны, идея без соответствующего
субъекта или носителя, ее осуществляющего, была бы чем-то вполне
страдательным и бессильным, чистым предметом, то есть чем-то только
представляемым, а не действительно существующим:
для настоящего же полного бытия необходимо внутреннее единство личности
и идеи, как жара и света в огне.
Применяя сказанное к идее безусловной, мы находим, что она, определяясь
по своей объективной сущности как всеобъемлющая или всеединая, вместе с тем
определяется и в своем внутреннем субъективном существовании как единичное и
единственное лицо, все одинаково в себе заключающее и тем самым от всего
одинаково отличающееся.
Этим дается нам впервые понятие живого Бога, и вместе с тем прежнее
наше понятие о Боге как всем получает некоторое новое пояснение. Бог есть
все -- это значит, что как всякое действительное существо имеет определенную
сущность или содержание, которого оно есть носитель, по отношению к которому
оно говорит "я есмь", то есть я есмь это, а не другое, точно так же {097}и
божественное существо утверждает свое "я есмь", но не по отношению к
какому-нибудь отдельному частному содержанию, а по отношению ко всему, то
есть, во-первых, по отношению к безусловной всеединой и всеобъемлющей идее,
а через нее и в ней -- и по отношению ко всем особенным идеям, составляющим
объем и содержание идеи безусловной.
В Библии -- на вопрос Моисея об имени Божием -- он получает ответ:
ehjeh asher ehjeh, то есть (буквально) "я буду, который я буду"[4], то есть
я есмь я, или я есмь безусловное лицо*. Если в индийском буддизме
божественное начало определилось отрицательно как нирвана, или ничто, если в
греческом идеализме оно определяется объективно как идеальное все или
всеобщая сущность, то в иудейском монотеизме оно получает внутреннее
субъективное определение как чистое "я", или безусловная личность. Это есть
первое индивидуальное, личное откровение божественного начала.
===================
* По всей вероятности, здесь будущее ehjeh есть только замена
настоящего, которого для этого глагола нет в еврейском языке. Толкования
этих слов, предполагающие здесь прямое значение будущего времени и видящие в
этом указание на грядущие откровения Божий, кажутся нам весьма натянутыми.
Во всяком случае, понятие о Боге как о чистом я с достаточною ясностью
высказывается в Ветхом Завете и помимо приведенного изречения, так что то
или другое понимание этого последнего не имеет для нас большого значения.
===================
Не только буддизм, но и платонический идеализм не утверждают
божественного начала в нем самом, не выражают его собственной
действительности для него самого: идеальное "все", или безусловная идея,