может быть только принадлежностью или содержанием безусловного начала, а не
им самим. Если всякая идея имеет действительность только тогда, когда она
представляется определенным особенным существом, то и безусловная идея, или
идеальное "все", может иметь действительность не само по себе, а как
содержание сущего, которое есть субъект или носитель этой идеи.
Божество, понимаемое только как идеальный космос, как все или как
гармония всего,-- такое божество является для человека только как чистый
объект, следовательно, только в идеальном созерцании, и религия, которая
этим ограничивается, имеет характер умозрительный и художественный,
исключительно созерцательный, а не деятельный; божественное начало открыто
здесь для воображения и чувства, но ничего не говорит воле {098}человека. И
действительно, нравственный элемент совершенно чужд всему эллинскому
мировоззрению*. Вся область практической деятельности была предоставлена
инстинктам, а не принципам. Хотя греческая философия и занималась этическими
вопросами, в результате ее учение приходили к простому отрицанию
нравственного начала как такого. Если уже Сократ сводил добродетель к
знанию, устраняя таким образом ее существенную особенность[5], то великий
ученик его с большею определенностью признавал за высшее благо человека, за
норму и цель его жизни такое состояние, в котором исчезают все желания и
всякая воля. Идеалом человека для Платона был философ, характеристическая же
особенность философа, по выражению самого Платона (в "Федоне"), состоит в
том, что он постоянно умирает для практической жизни, то есть находится в
состоянии чистого созерцания вечных идей, исключающем всякое деятельное
стремление, всякую действительную волю. Поэтому и идеальное государство, по
Платону, должно быть царством философов, то есть высшая цель к для общества
состоит в развитии теоретической сферы и ее безусловном господстве над
практическою жизнью[6]. Точно так же у стоиков нравственною нормою
признавалась совершенная невозмутимость духа (ЬфбсбоЯб), то есть чистое
отрицание всякой определенной воли[7]. Но если, таким образом, здесь (как и
в буддизме) нравственною целью ставилось простое погашение воля, то это,
очевидно, происходило оттого, что безусловная норма, то есть божество,
понималось здесь только как чистый объект, безличный и безвольный,
открывающийся поэтому только в чистом созерцании как состоянии нравственного
безразличия (поскольку добро и зло суть качества воли, а не знания); ибо
если бы в божестве признавалось деятельное начало воли, то нравственною
задачею человека являлось бы уже не простое уничтожение собственной воли, а
замена этой его волн волею божественною. Поэтому только та религия могла
иметь положительно-нравственное значение, могла определить собою и наполнить
область практической жизни,-- только та религия, в которой божество
открылось как {099}водящее лицо, которого воля дает высшую норму воле
человеческой. В этом существенное значение ветхозаветного откровения,
ставящее его неизмеримо выше всех других религии древности. Что божество
должно быть водящим лицом, живым Богом для того, чтобы положительно
определять личную волю человека,-- это ясно. Но спрашивается, может ли
божество по своей безусловной природе быть лицом? Этот вопрос затемняется
недоразумениями, происходящими от односторонности противуположных взглядов,
которые, впрочем, в одинаковой мере противоречат самому первоначальному
понятию божества как безусловного. Так, с одной стороны, утверждающие
личность божества обыкновенно утверждают, вместе с тем, что божество есть
только личность, то есть известное личное существо с такими-то и такими-то
атрибутами. Против этого основательно восстают пантеисты, доказывая, что это
значит ограничивать божество, отнимать у него бесконечность и безусловность,
делать его одним из многих. Очевидно, в самом деле, что божество, как
абсолютное, не может быть только личностью, только я, что оно более чем
личность. Но восстающие против этого ограничения сами впадают в
противоположную односторонность, утверждая, что божество просто лишено
личного бытия, что оно есть лишь безличная субстанция всего. Но если
божество есть субстанция, то есть самосущее, то, содержа в себе все, оно
должно различаться ото всего или утверждать свое собственное бытие, ибо в
противном случае не будет содержащего и божество, лишенное внутренней
самостоятельности, станет уже не субстанцией, а только атрибутом всего.
Таким образом, уже в качестве субстанции божество необходимо обладает
самоопределением и саморазличением, то есть личностью и сознанием.
===================
* Поэтому, давая абсолютной идее нравственное определение любви, мы
имели в виду полную истину идеализма, а не одностороннее его выражение в
греческом мировоззрении: для этого последнего абсолютное качество было не
благость или любовь, а только благо, то есть опять-таки лишь объект.
===================
Итак, истина, очевидно, в том, что божественное начало не есть личность
только в том смысле, что оно не исчерпывается личным определением, что оно
не есть только единое, но и все, не есть только индивидуальное, но и
всеобъемлющее существо, не только сущий, но и сущность.
Как безусловное, будучи субъектом, оно вместе с тем есть и субстанция;
будучи личностью, или обладая личным бытием, оно вместе с тем есть и
безусловное содержание, или идея, наполняющая это личное бытие. Божество
больше личного бытия, свободно от него, но не {100}потому, чтобы оно было
лишено его (это было бы плохою свободой), а потому, что, обладая им, оно им
не исчерпывается, а имеет и другое определение, которое делает его свободным
от первого.
В историческом развитии религиозного сознания, постепенно доходившего
до полной истины, мир языческий, цвет которого выразился в эллинизме,
утвердил преимущественно божество как все. Из двух необходимых моментов
божественной действительности: личного, или субъективного, и идеального, или
объективного,-- этот мир воспринял и выразил известным образом только
второй. Иудейство же, напротив, составляющее в этом отношении прямую
противоположность эллинизму, восприняло и известным образом осуществило
первый момент личной, или субъективной, действительности, познало божество
как сущее, или чистое "я".
Разумеется, эта противоположность не была и не могла быть безусловною.
Если величайший представитель эллинского духа Платон развил учение об идеях
и о божестве как высшей идее, то, с другой стороны, у того же Платона мы
находим и определение божества как демиурга, то есть творческого существа,
образующего мир по безусловным нормам или идеям. Но такой взгляд является у
Платона и во всей греческой философии только мимоходом; он заслоняется
другим господствующим взглядом, по которому божественное начало не есть
существо, а только идеальное "все".
Точно так же в иудействе хотя божество определяется как сущий, или "я",
но встречается также и понятие об этом "я" как обладающем безусловным
содержанием. Но тут точно так же это второе понятие вообще поглощается
первым: господствующее представление о Боге в иудействе, без сомнения, есть
представление о нем как о чистом "я", помимо всякого содержания: есмь, иже
есмь -- и только.
Но "я" в своей безусловной центральности есть нечто совершенно
непроницаемое, есть исключение из себя всего другого, всего, что не есть
"я": безусловное "я" должно быть единственным самостоятельным существом, не
допускающим независимой действительности ни в чем другом. "Я огнь
поядающий",-- говорит про себя ветхозаветный Бог[8]. Какое же может быть
отношение человеческой личности к божественному началу, таким образом
утверждаемому? Какая может быть связь между ними, или религия? Если
божественное начало, {101}как безусловное я, как единственное
самостоятельное существо, исключает всякую другую самостоятельность, то
отношение человека к нему может быть только безусловным подчинением,
безусловным отречением от всякой самостоятельности. Человек должен признать,
что он во всем своем существе и во всей жизни есть только следствие, только
продукт безусловной воли этого безусловного "я". Воля же безусловного "я",
свободная от всякого содержания, от всякой идеи и всякой природы, есть
чистый произвол. Но этот произвол для человеческой личности, подчиняющейся
ему, есть закон.
Безусловное "я" непроницаемо для другого "я"; оно является для него как
внешняя сила, действие этой силы для него есть необходимость, признание же
необходимости есть закон. Таким образом, религия безусловного личного бога
есть религия закона, потому что для самоутверждающегося человеческого "я",
пока оно остается в этом самоутверждении, безусловное существо необходимо
должно являться как внешнее и воля его -- как внешний закон.
Но ветхозаветное откровение -- ив этом его полная истина и оправдание
-- само содержит в себе признание, что религия закона не есть нормальная,
истинная религия, а что это только необходимый переход к другому невнешнему
отношению или связи с божественным началом. Это признание выражается
пророками, и истина ветхозаветной библейской религии состоит в том, что она
есть не только религия закона, но и религия пророков.
В пророческих книгах мы находим ясные указания, что закон и законный
культ имеют значение чисто условное, преходящее.
"К чему Мне множество жертв ваших? говорит Иегова. Я пресыщен
всесожжением овнов и туком скота откормленного и не желаю крови тельцов и
агнцев и козлов. Если вы и приходите являться пред лицо Мое, то кто требует
сего от вас, чтобы вы топтали дворы Мои? Впредь не носите даров пустых;
курение отвратительно для Меня, новомесячий и суббот, собраний праздничных
не могу терпеть. Беззаконие и празднование! Новомесячия ваши и торжества
ваши ненавидит душа Моя; они для Меня бремя, Мне тяжело нести" (Исаии I,
11--14).
"Так говорит Иегова воинств, Бог Израилев: всесожжения ваши прилагайте
к жертвам вашим и ешьте мясо; ибо отцам вашим Я не говорил и в день
изведения их из {102}земли Египетской не давал заповеди о всесожжении жертв.
Но сию заповедь Я завещал им, говоря: слушайте слово Мое, и Я буду вашим
Богом, а вы будете Моим народом, и ходите всяким путем, который Я укажу вам,
чтобы вам благоденствовать" (Иеремии VII, 21--23).
Установленные законом обряды и жертвы сами по себе не могут никаким
образом выражать волю Божию: как безусловная, эта воля не может быть связана
ни с каким внешним предметом, никакое внешнее действие не может
удовлетворить ее,-- перед нею исчезают все различия святого и нечистого во
внешних предметах и действиях. Хотя известные действия и установлены законом
Иеговы, но между ними и Иеговою не может быть никакого внутреннего
отношения, и если человек думает одним исполнением этих действий
удовлетворить абсолютную волю, то тем самым эти действия становятся
нечистыми и преступными.
"Так говорит Иегова: престол Мой небо, а земля подножие ногам Моим: где
же вы построите дом для Меня, и где место для Моего упокоения? ибо все сие
Моя рука сотворила, чтобы все сие существовало, говорит Иегова. Закалающий
вола то же, что поражающий человека; приносящий овцу в жертву душит пса;
представляющий хлебное приношение подносит свиную кровь; кадящий фимиамом
благословляет идола" (Исаии LXVI, 1--3).
Но если божественная воля не может иметь никакого отдельного
определенного предмета, а между тем как воля она должна относиться к
чему-нибудь, то, очевидно, этим ее предметом может быть только все. Воля
Божия, как абсолютная, не может что-либо исключать из себя или, что то же,
хотеть чего-нибудь исключительно: не зная лишения, она не знает и зависти;
она одинаково утверждает бытие и благо всех и поэтому сама определяется как
безусловная благость, или любовь. "Я люблю тебя любовью вечною,-- говорит
Иегова своему созданию,-- и потому продлю к тебе благоволение" (Иеремии
XXXI, 3).
Если же воля Божия есть любовь, то этим определяется и внутренний закон
для воли человеческой.
"Сними оковы неправды, разреши узы ярма, и измученных отпусти на
свободу, и расторгните всякие узы. Когда голодному будешь преломлять хлеб
твой и скитающихся несчастных будешь принимать в дом; когда увидишь нагого и
оденешь его и единокровного твоего не спрячешься: тогда проглянет как заря
свет твой, и исцеление {103}твое процветет скоро, и праведность твоя будет
тебе предшествовать, и слава Иеговы будет сопровождать тебя. Тогда ты
воззовешь, и Иегова ответит; возопиешь, и скажет: се, Я! Когда ты уничтожишь
ярмо у себя, перестанешь поднимать перст и говорить обидное, и отдашь
голодному душу свою и напитаешь душу страждущую; тогда свет твой взойдет во
тьме, и мрак твой будет как полдень" (Исаии LV1II, 6--10).
Воля Божия должна быть законом и нормою для воли человеческой не как
признанный произвол, а как сознанное добро. На этом внутреннем отношении
имеет быть новый завет между Богом и человечеством, новый богочеловеческий
порядок, который должен заменить ту предварительную и переходную религию,
которая утвердилась на внешнем законе.
"Вот наступают дни,-- говорит Иегова,-- когда Я заключу с домом
Израилевым и с домом Иудиным новый завет, не такой завет, какой Я заключил с
отцами их, когда взял их за руку, чтобы вывести из земли Египетской; тот
завет Мой они нарушили, так что Я отверг их, говорит Иегова. Ибо вот завет,
который Я заключу с домом Израилевым после тех дней, говорит Иегова: вложу
закон Мой внутрь их, и на сердце их напишу его; и буду их Богом, а они будут
Моим народом. И уже не будут учить друг друга, брат брата и говорить:
познайте Иегову, ибо все они будут знать Меня от малого до великого, говорит
Иегова, потому что я прощу вину их и греха их уже не буду помнить" (Иеремии
XXXI, 31--34).
Этот новый богочеловеческий завет, основанный на внутреннем законе
любви, должен быть свободен от всякой исключительности: здесь уже не может
быть места произвольному избранию и осуждению лиц и народов;
новый внутренний завет есть завет всемирный, восстановляющий все
человечество, а чрез него и всю природу.
"И будет в последние дни, гора дому Иеговы будет поставлена во главу
гор; и возвысится над холмами, и потекут к ней все народы. И выступят народы
великие и скажут: пойдем и взойдем на гору Иеговы, в дом Бога Иаковлева,
дабы Он указал нам пути Свои, и будем ходить стезями Его. Тогда Он будет
судить народы, и управлять народами великими; и перекуют мечи свои на орала
и копья свои на серны" (Исаии II, 2--4).
"Тогда волк будет жить вместе с агнцем, и барс будет лежать вместе с
козлищем, и телец и лев молодой и бык вместе будут ходить, и дитя малое
будет водить их.
{104}И корова с медведицею будут пастись, дети их вместе будут лежать,
и лев, как вол, питаться травою. И будет играть младенец над норою аспида, и
дитя направит руку на пещеру змеи; не будут делать зла и вреда на всей
святой горе Моей: ибо земля будет наполнена ведением Иеговы, как водами
покрыто дно морское. И будет в оный день--к корню Иессееву, который будет
стоять как знамя народов, обратятся язычники, и покоище его будет слава"
(Исаии XI, 6--10).
Мы видели, что существенный принцип иудейства -- откровение Бога в Его
безусловном единстве как чистого я -- уже освобождается от своей
исключительности в откровении пророков израильских, которым Бог является уже
не как чистое "я" только, не имеющее в своей деятельности никакого другого
основания, кроме исключительно субъективного начала произвола, подчиняющего
себе человека внешнею силою, возбуждая в нем страх (таким являлся
первоначально для еврея Ель-Шаддай -- Бог силы и страха[1], таким, по
преимуществу, является и теперь Аллах для магометанина): пророкам Бог
открывается как обладающий известным существенным идеальным определением,
как всеобъемлющая любовь,-- вследствие чего и действие Бога на другое. Его
отношение к человеку определяется уже объективною идеей абсолютного блага, и
закон Его бытия является уже не как чистый произвол (в Нем) и внешняя
насильственная необходимость (для человека), а как внутренняя необходимость,
или истинная свобода. Соответственно этому расширению религиозного начала
расширяется у пророков и национальное иудейское сознание. Если откровению
Бога как исключительного я отвечало и в народе Божием исключительное
утверждение своего национального я среди других народов, то сознание,
которому Бог открылся как универсальная идея, как всеобъемлющая любовь,
необходимо должно освободиться от национального эгоизма, необходимо должно
стать общечеловеческим.
И действительно, таково сознание пророческое. Иона проповедует волю
Иеговы язычникам Ниневии, Исаия и Иеремия возвещают грядущее откровение как
знамя {105}языков, к которому притекут все народы. И между тем именно
еврейские пророки были величайшими патриотами, всецело проникнутыми
национальной идеей иудейства, но именно потому, что они были ею всецело
проникнуты, они и должны были понять ее как всеобщую, для всех
предназначенную,--как достаточно великую и широкую, чтобы внутренно
объединить собою все человечество и весь мир. С этой стороны пример
еврейских пророков, величайших патриотов и вместе с тем величайших
представителей универсализма, в высшей степени поучителен для нас, указывая
на то, что если истинный патриотизм необходимо свободен от народной
исключительности и эгоизма, то вместе с тем и тем самым истинное
общечеловеческое воззрение, истинный универсализм для того, чтобы быть
чем-нибудь, чтобы иметь действительную силу и положительное содержание,
необходимо должен быть расширением или универсализацией положительной
народной идеи, а не пустым и безразличным космополитизмом.
Итак, в пророческом сознании впервые соединился субъективный чисто
личный элемент ветхозаветного Ягвэ (Сущего) с объективной идеей
универсальной божественной сущности. Но так как пророки были вдохновенными
деятелями, были практическими людьми, в высшем смысле этого слова, а не
созерцательными мыслителями, то синтетическая идея божественного существа
была у них более восприятием духовного чувства и возбуждением нравственной
воли, нежели предметом умозрения[2]. Между тем для того, чтобы наполнить и
определить собою все сознание человека, эта идея должна была сделаться и
предметом мысли. Если истина божества состоит в единстве Бога как сущего,
или безусловного субъекта, с его абсолютною сущностью, или объективною
идеей, то это единство, это внутреннее отношение двух элементов (личного и
существенного) в Божестве должно быть известным образом мыслимо, должно быть
определено. И если один из этих божественных элементов (безусловная личность
Бога) открылся по преимуществу гению народа иудейского, другой же
(абсолютная идея Божества) был в особенности воспринят гением эллинизма, то
весьма понятно, что синтез этих двух элементов (необходимый для полноты
богопознания) всего скорее мог произойти там и тогда, где и когда
столкнулись иудейская и греческая народности.
{106}И действительно, выполнение этой великой умственной задачи
началось в Александрии среди иудеев-эллинистов (то есть воспринявших
греческое образование), выдающимся представителем которых является
знаменитый Филон (родившийся несколько ранее Р. X., а умерший во времена
апостольские), развивший, как известно, учение о Логосе (слове иди разуме)
как выразителе божественной универсальной сущности и посреднике между единым
Богом и всем существующим[3]. В связи с этим учением о Логосе как его
дальнейшее развитие в той же Александрии явилось учение неоплатоников[4] о
трех божественных ипостасях, осуществляющих абсолютное содержание или
выражающих определенным образом отношение Бога как единого ко всему или как
сущего к сущности*. Это учение было развито неоплатониками независимо от
христианства: важнейший представитель неоплатонизма Плотин хотя жил во II
веке по Р. X., но очень мало знал о христианстве. Тем не менее отрицать
связь между Филоновым учением и неоплатонизмом, с одной стороны, и
христианством, то есть именно христианским учением о Троице, или триедином
Боге,-- совершенно невозможно. Если сущность божественной жизни была
определена александрийскими мыслителями путем чисто умозрительным на
основании теоретической идеи Божества, то в христианстве та же самая
всеединая божественная жизнь явилась как факт, как историческая
действительность-- в живой индивидуальности исторического лица. Единственно
христиане впервые познали Божественный Логос и Духа не со стороны тех или
других логических или метафизических категорий, под которыми они являлись в
философии александрийской: они познали Логос в своем распятом и воскресшем
Спасителе, а Дух -- в живом, непосредственно ими ощутимом начале их
духовного возрождения.
===================
* Выражение: три божественные или три начальные ипостаси -- есть
собственное выражение Плотина, прячем, разумеется, оно имеет свой
философский смысл, а не христианский[5].
===================
Но следует ли отсюда, чтобы те метафизические и логические определения
троичности была чужды христианству как учению и не выражали собою некоторой
части истины? Напротив, как только у самих христиан является потребность
сделать предметом мысли эту открывшуюся для них божественную жизнь, то есть
объяснить ее из ее внутренних оснований {107}в самом божестве,--потребность
уразуметь как всеобщую идею то, что они ощущали как частный факт, то они
естественно обращаются к умозрительным определениям греческих и
греко-иудейских мыслителей, уже познавших теоретическую истину тех начал,
которых проявление они, христиане, испытали как живую действительность. И в
самом деле, мы видим, что первые умозрения о Боге и его внутренней жизни у
христианских учителей--у Иустина Философа, у Ипполита, Климента
Александрийского, в особенности у Оригена -- воспроизводят существенную
истину Филонова и неоплатонического учения, представляясь как различные
вариации той же умозрительной темы--самооткровения всеединого Божества[6], а
между тем, как известно, св. Афанасий Великий, раскрывая истинную догму о
Троице, опирался на того же Оригена[7], пользовавшегося в то время в церкви
тем высоким авторитетом, который он вполне заслуживал*.
===================
* Что касается вообще до формул этого догмата, установленных церковью
на Вселенских соборах против Ария, Евномия и Македония[8], то, будучи, как
мы увидим, вполне истинными и с умозрительной точки зрения, эти формулы
ограничиваются, понятно, лишь самыми общими определениями и категориями,
каковы единосущие, равенство и т. д.; метафизическое же развитие этих
определений и, следовательно, умозрительное содержание этих формул,
естественно, было предоставлено церковию свободной деятельности богословия и
философии, и несомненно, что к этим определениям может быть сведено и этими
православными формулами покрывает все существенное содержание
александрийских умозрений о трех ипостасях,-- разумеется, если смотреть на
мысли, а не привязываться к одним словам. С другой стороны, для полного
логического уяснения этого основного догмата неоценимым средством могут
служить нам те определения чистой логической мысли, которые с таким
совершенством были развиты в новейшей германской философии[9], которая с
этой формальной стороны имеет для нас то же значение, какое для древних
богословов имели доктрины Академии и Ликея[10] , и те, кто теперь восстают
против введения этого философского элемента в религиозную область, должны
были бы сначала отвергнуть всю прежнюю историю христианского богословия,
которое, можно сказать, питалось Платоном и Аристотелем.
===================
Утверждение существенного сродства между христианским догматом Троицы и
греко-иудейскими умозрениями о том же предмете нисколько не уменьшает
самобытного значения самого христианства как положительного откровения. В
самом деле, оригинальность христианства не в общих взглядах, а в
положительных фактах, не в умозрительном содержании его идеи, а в ее личном
воплощении. Эта оригинальность от христианства {108}неотъемлема, и для
утверждения ее нет надобности вопреки истории и здравому смыслу доказывать,
что все идеи христианской догматики явились как что-то безусловно новое, так
сказать, упали готовыми с неба. Не такого мнения были те великие отцы
древней церкви, которые утверждали, что тот же самый божественный Разум,
который открылся во Христе, и до своего воплощения просвещал вечною истиною
вдохновенных мудрецов язычества, бывших христианами до Христа*.
===================
* Выражение св. Иустина о некоторых греческих философах.-- Хотя тесная
внутренняя связь между александрийскою теософией и христианским учением есть
одно из твердо установленных положений западной науки, но так как в нашей
богословской литературе[11] по тем или другим причинам это вполне
достоверное положение не пользуется общим признанием, то я считаю нужным в
им самим. Если всякая идея имеет действительность только тогда, когда она
представляется определенным особенным существом, то и безусловная идея, или
идеальное "все", может иметь действительность не само по себе, а как
содержание сущего, которое есть субъект или носитель этой идеи.
Божество, понимаемое только как идеальный космос, как все или как
гармония всего,-- такое божество является для человека только как чистый
объект, следовательно, только в идеальном созерцании, и религия, которая
этим ограничивается, имеет характер умозрительный и художественный,
исключительно созерцательный, а не деятельный; божественное начало открыто
здесь для воображения и чувства, но ничего не говорит воле {098}человека. И
действительно, нравственный элемент совершенно чужд всему эллинскому
мировоззрению*. Вся область практической деятельности была предоставлена
инстинктам, а не принципам. Хотя греческая философия и занималась этическими
вопросами, в результате ее учение приходили к простому отрицанию
нравственного начала как такого. Если уже Сократ сводил добродетель к
знанию, устраняя таким образом ее существенную особенность[5], то великий
ученик его с большею определенностью признавал за высшее благо человека, за
норму и цель его жизни такое состояние, в котором исчезают все желания и
всякая воля. Идеалом человека для Платона был философ, характеристическая же
особенность философа, по выражению самого Платона (в "Федоне"), состоит в
том, что он постоянно умирает для практической жизни, то есть находится в
состоянии чистого созерцания вечных идей, исключающем всякое деятельное
стремление, всякую действительную волю. Поэтому и идеальное государство, по
Платону, должно быть царством философов, то есть высшая цель к для общества
состоит в развитии теоретической сферы и ее безусловном господстве над
практическою жизнью[6]. Точно так же у стоиков нравственною нормою
признавалась совершенная невозмутимость духа (ЬфбсбоЯб), то есть чистое
отрицание всякой определенной воли[7]. Но если, таким образом, здесь (как и
в буддизме) нравственною целью ставилось простое погашение воля, то это,
очевидно, происходило оттого, что безусловная норма, то есть божество,
понималось здесь только как чистый объект, безличный и безвольный,
открывающийся поэтому только в чистом созерцании как состоянии нравственного
безразличия (поскольку добро и зло суть качества воли, а не знания); ибо
если бы в божестве признавалось деятельное начало воли, то нравственною
задачею человека являлось бы уже не простое уничтожение собственной воли, а
замена этой его волн волею божественною. Поэтому только та религия могла
иметь положительно-нравственное значение, могла определить собою и наполнить
область практической жизни,-- только та религия, в которой божество
открылось как {099}водящее лицо, которого воля дает высшую норму воле
человеческой. В этом существенное значение ветхозаветного откровения,
ставящее его неизмеримо выше всех других религии древности. Что божество
должно быть водящим лицом, живым Богом для того, чтобы положительно
определять личную волю человека,-- это ясно. Но спрашивается, может ли
божество по своей безусловной природе быть лицом? Этот вопрос затемняется
недоразумениями, происходящими от односторонности противуположных взглядов,
которые, впрочем, в одинаковой мере противоречат самому первоначальному
понятию божества как безусловного. Так, с одной стороны, утверждающие
личность божества обыкновенно утверждают, вместе с тем, что божество есть
только личность, то есть известное личное существо с такими-то и такими-то
атрибутами. Против этого основательно восстают пантеисты, доказывая, что это
значит ограничивать божество, отнимать у него бесконечность и безусловность,
делать его одним из многих. Очевидно, в самом деле, что божество, как
абсолютное, не может быть только личностью, только я, что оно более чем
личность. Но восстающие против этого ограничения сами впадают в
противоположную односторонность, утверждая, что божество просто лишено
личного бытия, что оно есть лишь безличная субстанция всего. Но если
божество есть субстанция, то есть самосущее, то, содержа в себе все, оно
должно различаться ото всего или утверждать свое собственное бытие, ибо в
противном случае не будет содержащего и божество, лишенное внутренней
самостоятельности, станет уже не субстанцией, а только атрибутом всего.
Таким образом, уже в качестве субстанции божество необходимо обладает
самоопределением и саморазличением, то есть личностью и сознанием.
===================
* Поэтому, давая абсолютной идее нравственное определение любви, мы
имели в виду полную истину идеализма, а не одностороннее его выражение в
греческом мировоззрении: для этого последнего абсолютное качество было не
благость или любовь, а только благо, то есть опять-таки лишь объект.
===================
Итак, истина, очевидно, в том, что божественное начало не есть личность
только в том смысле, что оно не исчерпывается личным определением, что оно
не есть только единое, но и все, не есть только индивидуальное, но и
всеобъемлющее существо, не только сущий, но и сущность.
Как безусловное, будучи субъектом, оно вместе с тем есть и субстанция;
будучи личностью, или обладая личным бытием, оно вместе с тем есть и
безусловное содержание, или идея, наполняющая это личное бытие. Божество
больше личного бытия, свободно от него, но не {100}потому, чтобы оно было
лишено его (это было бы плохою свободой), а потому, что, обладая им, оно им
не исчерпывается, а имеет и другое определение, которое делает его свободным
от первого.
В историческом развитии религиозного сознания, постепенно доходившего
до полной истины, мир языческий, цвет которого выразился в эллинизме,
утвердил преимущественно божество как все. Из двух необходимых моментов
божественной действительности: личного, или субъективного, и идеального, или
объективного,-- этот мир воспринял и выразил известным образом только
второй. Иудейство же, напротив, составляющее в этом отношении прямую
противоположность эллинизму, восприняло и известным образом осуществило
первый момент личной, или субъективной, действительности, познало божество
как сущее, или чистое "я".
Разумеется, эта противоположность не была и не могла быть безусловною.
Если величайший представитель эллинского духа Платон развил учение об идеях
и о божестве как высшей идее, то, с другой стороны, у того же Платона мы
находим и определение божества как демиурга, то есть творческого существа,
образующего мир по безусловным нормам или идеям. Но такой взгляд является у
Платона и во всей греческой философии только мимоходом; он заслоняется
другим господствующим взглядом, по которому божественное начало не есть
существо, а только идеальное "все".
Точно так же в иудействе хотя божество определяется как сущий, или "я",
но встречается также и понятие об этом "я" как обладающем безусловным
содержанием. Но тут точно так же это второе понятие вообще поглощается
первым: господствующее представление о Боге в иудействе, без сомнения, есть
представление о нем как о чистом "я", помимо всякого содержания: есмь, иже
есмь -- и только.
Но "я" в своей безусловной центральности есть нечто совершенно
непроницаемое, есть исключение из себя всего другого, всего, что не есть
"я": безусловное "я" должно быть единственным самостоятельным существом, не
допускающим независимой действительности ни в чем другом. "Я огнь
поядающий",-- говорит про себя ветхозаветный Бог[8]. Какое же может быть
отношение человеческой личности к божественному началу, таким образом
утверждаемому? Какая может быть связь между ними, или религия? Если
божественное начало, {101}как безусловное я, как единственное
самостоятельное существо, исключает всякую другую самостоятельность, то
отношение человека к нему может быть только безусловным подчинением,
безусловным отречением от всякой самостоятельности. Человек должен признать,
что он во всем своем существе и во всей жизни есть только следствие, только
продукт безусловной воли этого безусловного "я". Воля же безусловного "я",
свободная от всякого содержания, от всякой идеи и всякой природы, есть
чистый произвол. Но этот произвол для человеческой личности, подчиняющейся
ему, есть закон.
Безусловное "я" непроницаемо для другого "я"; оно является для него как
внешняя сила, действие этой силы для него есть необходимость, признание же
необходимости есть закон. Таким образом, религия безусловного личного бога
есть религия закона, потому что для самоутверждающегося человеческого "я",
пока оно остается в этом самоутверждении, безусловное существо необходимо
должно являться как внешнее и воля его -- как внешний закон.
Но ветхозаветное откровение -- ив этом его полная истина и оправдание
-- само содержит в себе признание, что религия закона не есть нормальная,
истинная религия, а что это только необходимый переход к другому невнешнему
отношению или связи с божественным началом. Это признание выражается
пророками, и истина ветхозаветной библейской религии состоит в том, что она
есть не только религия закона, но и религия пророков.
В пророческих книгах мы находим ясные указания, что закон и законный
культ имеют значение чисто условное, преходящее.
"К чему Мне множество жертв ваших? говорит Иегова. Я пресыщен
всесожжением овнов и туком скота откормленного и не желаю крови тельцов и
агнцев и козлов. Если вы и приходите являться пред лицо Мое, то кто требует
сего от вас, чтобы вы топтали дворы Мои? Впредь не носите даров пустых;
курение отвратительно для Меня, новомесячий и суббот, собраний праздничных
не могу терпеть. Беззаконие и празднование! Новомесячия ваши и торжества
ваши ненавидит душа Моя; они для Меня бремя, Мне тяжело нести" (Исаии I,
11--14).
"Так говорит Иегова воинств, Бог Израилев: всесожжения ваши прилагайте
к жертвам вашим и ешьте мясо; ибо отцам вашим Я не говорил и в день
изведения их из {102}земли Египетской не давал заповеди о всесожжении жертв.
Но сию заповедь Я завещал им, говоря: слушайте слово Мое, и Я буду вашим
Богом, а вы будете Моим народом, и ходите всяким путем, который Я укажу вам,
чтобы вам благоденствовать" (Иеремии VII, 21--23).
Установленные законом обряды и жертвы сами по себе не могут никаким
образом выражать волю Божию: как безусловная, эта воля не может быть связана
ни с каким внешним предметом, никакое внешнее действие не может
удовлетворить ее,-- перед нею исчезают все различия святого и нечистого во
внешних предметах и действиях. Хотя известные действия и установлены законом
Иеговы, но между ними и Иеговою не может быть никакого внутреннего
отношения, и если человек думает одним исполнением этих действий
удовлетворить абсолютную волю, то тем самым эти действия становятся
нечистыми и преступными.
"Так говорит Иегова: престол Мой небо, а земля подножие ногам Моим: где
же вы построите дом для Меня, и где место для Моего упокоения? ибо все сие
Моя рука сотворила, чтобы все сие существовало, говорит Иегова. Закалающий
вола то же, что поражающий человека; приносящий овцу в жертву душит пса;
представляющий хлебное приношение подносит свиную кровь; кадящий фимиамом
благословляет идола" (Исаии LXVI, 1--3).
Но если божественная воля не может иметь никакого отдельного
определенного предмета, а между тем как воля она должна относиться к
чему-нибудь, то, очевидно, этим ее предметом может быть только все. Воля
Божия, как абсолютная, не может что-либо исключать из себя или, что то же,
хотеть чего-нибудь исключительно: не зная лишения, она не знает и зависти;
она одинаково утверждает бытие и благо всех и поэтому сама определяется как
безусловная благость, или любовь. "Я люблю тебя любовью вечною,-- говорит
Иегова своему созданию,-- и потому продлю к тебе благоволение" (Иеремии
XXXI, 3).
Если же воля Божия есть любовь, то этим определяется и внутренний закон
для воли человеческой.
"Сними оковы неправды, разреши узы ярма, и измученных отпусти на
свободу, и расторгните всякие узы. Когда голодному будешь преломлять хлеб
твой и скитающихся несчастных будешь принимать в дом; когда увидишь нагого и
оденешь его и единокровного твоего не спрячешься: тогда проглянет как заря
свет твой, и исцеление {103}твое процветет скоро, и праведность твоя будет
тебе предшествовать, и слава Иеговы будет сопровождать тебя. Тогда ты
воззовешь, и Иегова ответит; возопиешь, и скажет: се, Я! Когда ты уничтожишь
ярмо у себя, перестанешь поднимать перст и говорить обидное, и отдашь
голодному душу свою и напитаешь душу страждущую; тогда свет твой взойдет во
тьме, и мрак твой будет как полдень" (Исаии LV1II, 6--10).
Воля Божия должна быть законом и нормою для воли человеческой не как
признанный произвол, а как сознанное добро. На этом внутреннем отношении
имеет быть новый завет между Богом и человечеством, новый богочеловеческий
порядок, который должен заменить ту предварительную и переходную религию,
которая утвердилась на внешнем законе.
"Вот наступают дни,-- говорит Иегова,-- когда Я заключу с домом
Израилевым и с домом Иудиным новый завет, не такой завет, какой Я заключил с
отцами их, когда взял их за руку, чтобы вывести из земли Египетской; тот
завет Мой они нарушили, так что Я отверг их, говорит Иегова. Ибо вот завет,
который Я заключу с домом Израилевым после тех дней, говорит Иегова: вложу
закон Мой внутрь их, и на сердце их напишу его; и буду их Богом, а они будут
Моим народом. И уже не будут учить друг друга, брат брата и говорить:
познайте Иегову, ибо все они будут знать Меня от малого до великого, говорит
Иегова, потому что я прощу вину их и греха их уже не буду помнить" (Иеремии
XXXI, 31--34).
Этот новый богочеловеческий завет, основанный на внутреннем законе
любви, должен быть свободен от всякой исключительности: здесь уже не может
быть места произвольному избранию и осуждению лиц и народов;
новый внутренний завет есть завет всемирный, восстановляющий все
человечество, а чрез него и всю природу.
"И будет в последние дни, гора дому Иеговы будет поставлена во главу
гор; и возвысится над холмами, и потекут к ней все народы. И выступят народы
великие и скажут: пойдем и взойдем на гору Иеговы, в дом Бога Иаковлева,
дабы Он указал нам пути Свои, и будем ходить стезями Его. Тогда Он будет
судить народы, и управлять народами великими; и перекуют мечи свои на орала
и копья свои на серны" (Исаии II, 2--4).
"Тогда волк будет жить вместе с агнцем, и барс будет лежать вместе с
козлищем, и телец и лев молодой и бык вместе будут ходить, и дитя малое
будет водить их.
{104}И корова с медведицею будут пастись, дети их вместе будут лежать,
и лев, как вол, питаться травою. И будет играть младенец над норою аспида, и
дитя направит руку на пещеру змеи; не будут делать зла и вреда на всей
святой горе Моей: ибо земля будет наполнена ведением Иеговы, как водами
покрыто дно морское. И будет в оный день--к корню Иессееву, который будет
стоять как знамя народов, обратятся язычники, и покоище его будет слава"
(Исаии XI, 6--10).
Мы видели, что существенный принцип иудейства -- откровение Бога в Его
безусловном единстве как чистого я -- уже освобождается от своей
исключительности в откровении пророков израильских, которым Бог является уже
не как чистое "я" только, не имеющее в своей деятельности никакого другого
основания, кроме исключительно субъективного начала произвола, подчиняющего
себе человека внешнею силою, возбуждая в нем страх (таким являлся
первоначально для еврея Ель-Шаддай -- Бог силы и страха[1], таким, по
преимуществу, является и теперь Аллах для магометанина): пророкам Бог
открывается как обладающий известным существенным идеальным определением,
как всеобъемлющая любовь,-- вследствие чего и действие Бога на другое. Его
отношение к человеку определяется уже объективною идеей абсолютного блага, и
закон Его бытия является уже не как чистый произвол (в Нем) и внешняя
насильственная необходимость (для человека), а как внутренняя необходимость,
или истинная свобода. Соответственно этому расширению религиозного начала
расширяется у пророков и национальное иудейское сознание. Если откровению
Бога как исключительного я отвечало и в народе Божием исключительное
утверждение своего национального я среди других народов, то сознание,
которому Бог открылся как универсальная идея, как всеобъемлющая любовь,
необходимо должно освободиться от национального эгоизма, необходимо должно
стать общечеловеческим.
И действительно, таково сознание пророческое. Иона проповедует волю
Иеговы язычникам Ниневии, Исаия и Иеремия возвещают грядущее откровение как
знамя {105}языков, к которому притекут все народы. И между тем именно
еврейские пророки были величайшими патриотами, всецело проникнутыми
национальной идеей иудейства, но именно потому, что они были ею всецело
проникнуты, они и должны были понять ее как всеобщую, для всех
предназначенную,--как достаточно великую и широкую, чтобы внутренно
объединить собою все человечество и весь мир. С этой стороны пример
еврейских пророков, величайших патриотов и вместе с тем величайших
представителей универсализма, в высшей степени поучителен для нас, указывая
на то, что если истинный патриотизм необходимо свободен от народной
исключительности и эгоизма, то вместе с тем и тем самым истинное
общечеловеческое воззрение, истинный универсализм для того, чтобы быть
чем-нибудь, чтобы иметь действительную силу и положительное содержание,
необходимо должен быть расширением или универсализацией положительной
народной идеи, а не пустым и безразличным космополитизмом.
Итак, в пророческом сознании впервые соединился субъективный чисто
личный элемент ветхозаветного Ягвэ (Сущего) с объективной идеей
универсальной божественной сущности. Но так как пророки были вдохновенными
деятелями, были практическими людьми, в высшем смысле этого слова, а не
созерцательными мыслителями, то синтетическая идея божественного существа
была у них более восприятием духовного чувства и возбуждением нравственной
воли, нежели предметом умозрения[2]. Между тем для того, чтобы наполнить и
определить собою все сознание человека, эта идея должна была сделаться и
предметом мысли. Если истина божества состоит в единстве Бога как сущего,
или безусловного субъекта, с его абсолютною сущностью, или объективною
идеей, то это единство, это внутреннее отношение двух элементов (личного и
существенного) в Божестве должно быть известным образом мыслимо, должно быть
определено. И если один из этих божественных элементов (безусловная личность
Бога) открылся по преимуществу гению народа иудейского, другой же
(абсолютная идея Божества) был в особенности воспринят гением эллинизма, то
весьма понятно, что синтез этих двух элементов (необходимый для полноты
богопознания) всего скорее мог произойти там и тогда, где и когда
столкнулись иудейская и греческая народности.
{106}И действительно, выполнение этой великой умственной задачи
началось в Александрии среди иудеев-эллинистов (то есть воспринявших
греческое образование), выдающимся представителем которых является
знаменитый Филон (родившийся несколько ранее Р. X., а умерший во времена
апостольские), развивший, как известно, учение о Логосе (слове иди разуме)
как выразителе божественной универсальной сущности и посреднике между единым
Богом и всем существующим[3]. В связи с этим учением о Логосе как его
дальнейшее развитие в той же Александрии явилось учение неоплатоников[4] о
трех божественных ипостасях, осуществляющих абсолютное содержание или
выражающих определенным образом отношение Бога как единого ко всему или как
сущего к сущности*. Это учение было развито неоплатониками независимо от
христианства: важнейший представитель неоплатонизма Плотин хотя жил во II
веке по Р. X., но очень мало знал о христианстве. Тем не менее отрицать
связь между Филоновым учением и неоплатонизмом, с одной стороны, и
христианством, то есть именно христианским учением о Троице, или триедином
Боге,-- совершенно невозможно. Если сущность божественной жизни была
определена александрийскими мыслителями путем чисто умозрительным на
основании теоретической идеи Божества, то в христианстве та же самая
всеединая божественная жизнь явилась как факт, как историческая
действительность-- в живой индивидуальности исторического лица. Единственно
христиане впервые познали Божественный Логос и Духа не со стороны тех или
других логических или метафизических категорий, под которыми они являлись в
философии александрийской: они познали Логос в своем распятом и воскресшем
Спасителе, а Дух -- в живом, непосредственно ими ощутимом начале их
духовного возрождения.
===================
* Выражение: три божественные или три начальные ипостаси -- есть
собственное выражение Плотина, прячем, разумеется, оно имеет свой
философский смысл, а не христианский[5].
===================
Но следует ли отсюда, чтобы те метафизические и логические определения
троичности была чужды христианству как учению и не выражали собою некоторой
части истины? Напротив, как только у самих христиан является потребность
сделать предметом мысли эту открывшуюся для них божественную жизнь, то есть
объяснить ее из ее внутренних оснований {107}в самом божестве,--потребность
уразуметь как всеобщую идею то, что они ощущали как частный факт, то они
естественно обращаются к умозрительным определениям греческих и
греко-иудейских мыслителей, уже познавших теоретическую истину тех начал,
которых проявление они, христиане, испытали как живую действительность. И в
самом деле, мы видим, что первые умозрения о Боге и его внутренней жизни у
христианских учителей--у Иустина Философа, у Ипполита, Климента
Александрийского, в особенности у Оригена -- воспроизводят существенную
истину Филонова и неоплатонического учения, представляясь как различные
вариации той же умозрительной темы--самооткровения всеединого Божества[6], а
между тем, как известно, св. Афанасий Великий, раскрывая истинную догму о
Троице, опирался на того же Оригена[7], пользовавшегося в то время в церкви
тем высоким авторитетом, который он вполне заслуживал*.
===================
* Что касается вообще до формул этого догмата, установленных церковью
на Вселенских соборах против Ария, Евномия и Македония[8], то, будучи, как
мы увидим, вполне истинными и с умозрительной точки зрения, эти формулы
ограничиваются, понятно, лишь самыми общими определениями и категориями,
каковы единосущие, равенство и т. д.; метафизическое же развитие этих
определений и, следовательно, умозрительное содержание этих формул,
естественно, было предоставлено церковию свободной деятельности богословия и
философии, и несомненно, что к этим определениям может быть сведено и этими
православными формулами покрывает все существенное содержание
александрийских умозрений о трех ипостасях,-- разумеется, если смотреть на
мысли, а не привязываться к одним словам. С другой стороны, для полного
логического уяснения этого основного догмата неоценимым средством могут
служить нам те определения чистой логической мысли, которые с таким
совершенством были развиты в новейшей германской философии[9], которая с
этой формальной стороны имеет для нас то же значение, какое для древних
богословов имели доктрины Академии и Ликея[10] , и те, кто теперь восстают
против введения этого философского элемента в религиозную область, должны
были бы сначала отвергнуть всю прежнюю историю христианского богословия,
которое, можно сказать, питалось Платоном и Аристотелем.
===================
Утверждение существенного сродства между христианским догматом Троицы и
греко-иудейскими умозрениями о том же предмете нисколько не уменьшает
самобытного значения самого христианства как положительного откровения. В
самом деле, оригинальность христианства не в общих взглядах, а в
положительных фактах, не в умозрительном содержании его идеи, а в ее личном
воплощении. Эта оригинальность от христианства {108}неотъемлема, и для
утверждения ее нет надобности вопреки истории и здравому смыслу доказывать,
что все идеи христианской догматики явились как что-то безусловно новое, так
сказать, упали готовыми с неба. Не такого мнения были те великие отцы
древней церкви, которые утверждали, что тот же самый божественный Разум,
который открылся во Христе, и до своего воплощения просвещал вечною истиною
вдохновенных мудрецов язычества, бывших христианами до Христа*.
===================
* Выражение св. Иустина о некоторых греческих философах.-- Хотя тесная
внутренняя связь между александрийскою теософией и христианским учением есть
одно из твердо установленных положений западной науки, но так как в нашей
богословской литературе[11] по тем или другим причинам это вполне
достоверное положение не пользуется общим признанием, то я считаю нужным в