глаза.
-- Что со мной было? -- спросил Бондаревски.
-- Пожалуйста, скажите мне: как ваша фамилия, имя и отчество? --
настоятельно поинтересовался Атлет, все так же смотрящий в упор.
-- Бондаревски Юрий Анатольевич, -- без особого труда ответил клиент.
-- Вам предстоит научиться отвечать правильно, иначе... -- атлет на
мгновение замолчал, -- сразу отсюда вас упекут в сумасшедший дом.
-- Но, я же, действительно, Бондаревски! -- удивленно и жалобно
проговорил молодой человек.
-- Вы... теперь девушка. Девушка! Привыкайте... И Фамилия ваша...
Профессор
Василий Федорович Аршиинкин-Мертвяк выглядел довольно непривлекательно
и если бы не его социальное положение... Никогда бы не подумал кто-либо,
глядя на этого шестидесятилетнего человека, что он является профессором
университета: низенького роста, живот выпячивался так неестественно, что
только уродовал его обладателя, но никак не выказывал достаток или
упитанность тела, невысокий лоб, глубокие морщины на продолговатом лице,
глаза грязного цвета, всегда плохо выбрит, прическа седых волос, часто во
многих местах перемята залежнями от ночного сна, а голос --
боязливо-трепетный.
Был Василий Федорович дважды женат. С первой супругой разошелся,
наживши в этом браке двоих детей. Эта, первая жена его являлась "сущим
адом", как всегда произносил он присказку в ее адрес, если доводилось с
кем-нибудь поделиться ему судьбою своих ранее прожитых лет. Женился он на
этой женщине, еще будучи студентом, по стечению обстоятельств. И потом,
всякий раз, будет кричать на свою невестку, при каждом очередном скандале,
мать Василия Фе-доровича: "Растопырка! Подлегла под мужика! Губительница!"
"Будущая "губительница" тоже училась в университете и была на первом курсе,
а Аршиинкин-Мертвяк тогда, как он выражался, "распечатал" последний год
обучения на том же факультете, что и она: худая, свитая из жесткой и
угловатой деревенской мускулатуры, с длинным и острым носом, глаза,
рассказывал друзьям Василий Федорович, "в кучку", волосы редкие, часто потом
вызывавшие брезгливость у мужа, злая до истерик, но трусливая до звонков в
отделение милиции -- если она была дома, то соседи по квартире, а жил в ту
пору Аршиинкин-Мертвяк в коммуналке, не высовывались из своей комнаты, чтобы
просто не видеть ее, но слышать при-ходилось, потому что орала она и на мужа
и на двух сыновней истошно и мучительно. Дети являлись погодками: еще грудью
кормила одного, а ходила беременною другим. "Чтобы мужа к юбке привязать!"
-- говорила про это мать Василия Федоровича. Дети подрастали: старший, еще
кое-что соображал, а второй сын родился и рос с явными признаками
дебильности. Позже, Василий Федорович понял еще одно неприятное для него,
что жена ни капельки и никогда не любила его, а замуж за него вышла из-за
Москвы -- хотелось ей жить в столице. Аршиинкину-Мертвяку мечталось учиться
дальше, но возможности в такой "семейке" у него не было и он, все-таки,
решился и -- покинул ее. Ушел жить к своей одинокой матери, а вскоре мать
умерла и, несколько лет Василий Федорович просуществовал один в
трехкомнатной квартире старого, не высокого домика, который располагался
неподалеку от Таганской площади в Большом Дровянном переулке, зато окончил
аспирантуру и защитился, и вскоре получил первое свое звание кандидата наук.
Потом наступило время второго брака. Вторую жену, Аршиинкин-Мертвяк любил,
заворожено и ненасытно, но была она весьма болезненной. Два года прожили они
вместе: душа в душе. Но случилось. Катенька родила, умерла. Василий
Федорович больше не женился, вырастил дочь самостоятельно. (Теперь она
заканчивала тот же факультет Университета, что и когда-то ее отец.) Девушка
созревала. Все чаще задумывался Василий Федорович о том, что приближается
самое трудное время: дочь, похорошевшая и взрослая, рано или поздно, выйдет
замуж. Это очень беспокоило Аршиинкина-Мерт-вяка. Дело в том, что дочь
Юленька была невероятно похожа на свою покойную мать -- дьявольская,
соблазнительная копия. Василий Федорович мучился и хотел видеть Юлю всегда
рядом с собою. Страшные мысли приходили в голову, уставшему от
неопределенного, многолетнего ожидания, Василию Федоровичу. Наедине с собою
и в присутствии дочери, он все чаще раздумывал о многих решениях, не
укладывающихся в рамки социума -- но пугался подобных мыслей
Аршиинкин-Мертвяк и заставлял их замолкать, и они отпускали его, на какое-то
время, но снова и снова являлись эти мысли к нему и укоряли за не
гостеприимство с его стороны, и тогда он обнажал их в своем дневнике.
Когда он видел Юлю в обществе какого-нибудь очередного поклонника, то
всячески старался либо ему понравиться, либо отыскать в нем будущего врага и
каким-нибудь образом отговорить "наивную" дочь от общения с ним. Теперь
Василий Федорович жил в достатке: и машина и дача, множество импортных
вещей, счета в банках, -- все имелось "для дочери".
... Зимним солнечным утром воскресного дня, привычно, в девятом часу,
исполняющий обязанности профессора психологии столичного университета
Василий Федорович Аршиинкин-Мертвяк, по кличке Мертвец в студенческой среде,
вышел из подъезда того самого дома, что по соседству с Таганкой, сел в
собственный автомобиль "БМВ", и лихо скульнули задние колеса машины, когда
ее хозяин резко нажал педаль акселератора. Автомобиль через несколько
мгновений выскочил из крохотного дворика и скрылся за углом соседнего дома
разматывать привычный клубок дороги в такой день.
Василий Федорович ехал за город на свою дачу. Одет он был в утепленный
черного цвета лыжный костюм и думалось ему на редкость сегодня легко, не
одолевали мрачные мысли о до-чери. Сейчас, когда он мчался уже по объездной
кольцевой дороге, Юля еще спала дома, потому что Василий Федорович, не
отрываясь от управления автомобилем, дважды успел позвонить к себе домой по
недавно приобретенному им японскому радиотелефону. Звонками он как бы
убеждал себя. "Я ей верю. И потом, -- думалось Василию Федоровичу, --
Юленька сегодня безоговорочно обещала мне: никуда не ходить и ни кого не
принимать до шести часов, до моего вечернего возвращения. У нее много работы
по дому, да и английский займет немало времени -- жаль, что ускоренный курс
Илоны Давыдовой быстро осваивается!" -- размышлял Василий Федорович и в
конце концов он поймал себя на мысли, что абсолютно забыл о дочери и
вспомнил о ней только тогда, когда уже въехал в коттеджный поселок, где и
располагалась его дача. Определенное время пути профессор был предоставлен
сам себе, что давно не случалось, и здесь его фантазия впервые разыгралась
вольно и властолюбиво. Василий Федорович воображал себе: как если бы он,
вдруг -- смог, по волшебству, прямо сейчас, оказаться молодым и красивым
человеком, тогда бы "к черту диссертации и прочие университетские шалости!"
-- думалось ему, зажил бы при сегодняшнем достатке своем легко и
непринужденно, как полагается. И так размечтался Аршиинкин-Мертвяк за рулем,
что страшная мысль, из тех, которые мучили его, подкралась и заставила снова
вспомнить о Юле. И по коттеджному поселку он ехал медленно, словно опасался
собственного порыва обезумевшей фантазии, которая, казалось, могла в любую
секунду подавить своего породителя и ввергнуть его в свои уродливые
проявления, где нету старого и некрасивого профессорского тела, а есть
молодое и крепкое, и ринулось оно жить, да еще как!.. "Нет... Успокойся...
Достаточно..." -- сосредоточивался Василий Федорович.
Когда он добрался до окраины поселка и уже почти подъезжал к
спортивному комплексу, он совсем успокоился и взял себя в руки.
Сегодня предстояло: поиграть несколько партий в большой теннис, "если
выдержу" -- подумал профессор, попариться в финской бане, подумать в
шахматы, прогуляться в лесу и, немного отдохнувши у себя в коттедже --
ринуться снова на автомобиле в Москву.
-- Удачного воскресенья вам, Василий Федорович! -- вежливо улыбнувшись,
сопутственно пожелал профессору высокий и крепкий молодой человек, подавая
ему полотенце.
-- Здравствуй, Миша! -- приветливо похлопав парня по плечу ладошкой,
задумчиво проговорил Василий Федорович. -- Нам активно отдыхать, а тебе
работать!
-- График есть график, и сегодня моя смена, -- бойко и уважительно
отчеканил молодой человек.
-- Ладно. Передал бы свой гр-р-афик, -- шутливо и подвижно заговорил
Аршиинкин-Мертвяк, -- кому-нибудь, да к нам, в университет, на мой
факультет, а? Что скажешь?
-- Василий Федорович! -- словно попросил пощады в игривой интонации
парень. -- Спорт и я -- одна семья! Хочешь кончить дистрофией -- подружись с
философией!
-- С философией, Миша, с философией, -- грустновато заключил профессор.
-- А может, вы к нам, Василий Федорович?
-- Я!?... -- призадумавшись воскликнул Аршиинкин-Мертвяк, и ничего не
отвечая, зашагал по длинному коридору по направлению к большому спортивному
залу.
-- Вы что..., обиделись!? -- раскатисто и громко окликнул профессора
молодой человек, испытывая неловкость от ситуации, но профессор продолжал
удаляться молча, -- Василий Федорович -- я пошутил! -- немного заволновался
парень.
-- Ладно, -- на несколько мгновений остановившись и обернувшись назад,
подкрикнул молодому человеку Аршиинкин-Мертвяк и внезапно взбодрившись,
добавил: -- Так держать, Миша!
И молодой человек облегченно вздохнул в сторону удаляющегося профессора
и о чем-то задумавшись, смотрел ему вслед, пока Василий Федорович не скрылся
с его глаз за дальним углом коридора...
Душою профессор был чувствителен и от этого не всегда успевал
сдерживать ее в собственных сооруженных законах. Он существовал, помимо
социальной логики, еще и в своей, дополнительной, внутренней логике жизни и
потому труднее было ему, чем кому-либо, переносить экстремальные ситуации.
Иной раз не совпадали выводы социума, общества людей, с его пониманием той
или иной ситуации, и тогда радость в душе Аршиинкина-Мертвяка могла
сражаться со своим осуждением, а печаль и беда, возникающая в его окружении,
случалось, разукрашива-лась личным восторгом и одобрением. Отсюда и прослыл
профессор Василий Федорович, среди своих коллег и знакомых, интересным,
неординарным, но с тяжелым характером человеком.
Его ни то чтобы уважали, скорее, не всегда понимали, как он бы того
хотел, и многие просто не знали как себя с ним вести, отсюда и стиль его
отношения с людьми отработался: коротко, по существу, конкретно, а если
удавалось возможным, то и вообще не общаться.
На теннисной площадке большого спортивного зала играли в мячик двое:
оба играющих высокие, спортивно сложенные люди, мужчина и женщина, средних
лет, знакомые Аршиинкину-Мертвяку по университету: лаборанты-химики. Они
подбадривали каждый сам себя комплементами, то по поводу удачного удара, то
по поводу виртуозного прыжка, похваливали себя, и лишь изредка критиковали,
будто выступали в роли собственных комментаторов игры. Профессора,
потихонечку присевшего на краешек длинной деревянной лавки, протянувшейся
вдоль стены спортивного зала, они долго не замечали, а он, напряженно
наблюдал за тем, как сияющей белизны мячик, словно штриховал, пытался
заштриховывать карандашно, пространство между играющими, но белые штрихи его
тут же таяли, не оставляя следа, согласно инерционной памяти зрения.
Профессор тоже пытался заштриховать в своей памяти этим наблюдением игры то
состояние, которое возникло у него десятки минут назад во время езды в
автомобиле сюда, и эти его усилия, попытки также бесследно таяли, как и
следы от мячика, в памяти его сложного сознания, и теперь, порожденное
минутной слабостью внутренних законов, состояние, продолжало отчетливо
помниться, хотя и не назойливо и без чувств, но все же -- мешало
переключиться на привычную среду переживаний и размышлений, оно
фотографически, портретно присутствовало и смотрело в упор на
Аршиинкина-Мертвяка и являлось единственным свидетелем профессора, видящим
его изнутри. Состояние молчало, но оно неумолимо понимало то, что никто не
мог понимать, и Василий Федорович знал, что оно никому и ничего не расскажет
и не шепнет, но все же... это его стесняло и порождало дополнительный
дискомфорт и неуклюжесть. Так, в никем не замеченном сидении на лавочке
большого спортивного зала, определенное время профессор просидел в
собственности своего одиночества, которое все больше, с годами, пыталось
навязываться ему.
"Наверняка они скоро поженятся..." -- продолжал размышлять про себя
профессор в адрес рассматриваемых им, корчущихся в падениях и прыжках, гибко
изламывающихся фигурок людей с ракетками в руках на теннисной площадке,
занятых упругостью мышечного азарта. -- "Они еще молоды и свежи, а я..." --
думалось грустновато ему.
Неожиданно профессор опять вспомнил о дочери. -- "Теперь она проснулась
уже, девочка моя", -- сладко проговорил одними губами.
Василий Федорович неохотно брал с собою по воскресеньям Юлию на дачу,
и, хотя и переживалось ему о том -- как же там она в городе, а главное с кем
и для чего, но и здесь, если случалось такое, что она все-таки приезжала с
ним отдыхать -- беспокойства хватало в достаточности: соблазны мужских
улыбок вокруг, а главное -- множество знакомых, которые вполне могли бы
обманом развести отца и дочь по разным углам коттеджного поселка, и тогда
могло бы случиться то самое, пугающее, отчего нередко случалось у
профессора, на какое-то время пропадал аппетит и сосущая, неумолимая
бессонница поднимала его посредине подобной ночи, уставшего от напряженного
лежания в постели. Но и не ездить на активный отдых профессор не мог, потому
что это единственно поддерживало его телесную форму, а оказаться обузой и
развалиной для дочери, такой шанс для судьбы он предоставить не мог и не
желал.
И вот, когда профессор, порядочно увлекшись, увяз глазами в мельтешение
мячика, душою в переживаниях, а мыслями в смятении, в большой спортивный
зал, он и не заметил как, тихо вошел и присел рядом с ним его многолетний
коллега и в какой-то мере близкий приятель, тоже профессор, но психологии,
Порядков Петр Алексеевич, который был на пять лет помладше
Аршиинкина-Мертвяка. Петр Алексеевич с оттопыренными ушами, охотник до не
всегда уместных и скромных шуток в разговорах один на один, случалось и
язвительных подколок в адрес не слышащих об этом окружающих, а привычка
слегка прищуриваться, часто придавала его лицу не существующую на самом деле
застенчивость, на чем не раз обманывались многие студенты, особенно при
сдаче экзаменов и зачетов.
-- Сидим? -- потихонечку шепнул на ухо своему приятелю Порядков.
-- А-а!? -- едва было встрепенулся от неожиданности возникшего рядом с
ним человеческого голоса Василий Федорович, но тут же, "на лету"
сориентировался и успокоился. -- Когда ты вошел? Я тебя и не заметил, --
сказал он.
-- Пятьдесят процентов победы -- неожиданность! -- торжественно
произнес, спортивно расправившись в плечах, Петр Алексеевич. -- Плюс
пятьдесят процентов моей игры и можешь считать заранее, что ты уже на
лопатках, друг мой, партия за мной!
-- Психологическая обработка противника до начала поединка -- это не
лучший спорт, коллега. Но поверь мне: ты напрасно думаешь, что испугав меня
до игры своим появлением -- заставишь тем самым испугаться и на площадке,
потому как я, без сомнения, умею знать, что Солнце -- не есть Земля, а Земля
не есть Солнце.
-- Но ты же не станешь отрицать, что и Земля и Солнце -- есть единое
целое.
-- Совершенно верно и бесспорно, -- определился Василий Федорович. --
Но... и Земля и Солнце не могут существовать больше того, чем они есть на
самом деле относительно друг друга, в противном случае: либо Земли, либо
Солнца не существовало бы вовсе.
-- Один ноль в твою пользу, коллега, ты как всегда прав: к чему
производить игру, если уже победил, уж лучше посражаемся! Не так ли?
-- Конечно, -- утвердительно одобрил Василий Федорович вывод профессора
психологии.
В это время, играющие на площадке химики-лаборанты, завершили свою
партию и пожали друг другу руки. Наконец-то они открыли для себя присутствие
в зале двух профессоров, ожидавших своей очереди поиграть, и теперь
поднявшихся с лавки и направляющихся к ним. Лаборанты-химики, будто
нашалившие студенты-первокурсники, немного сконфузились оттого, что не
сумели заметить их раньше.
-- Я в такие годы как у них лучше бы не в мячик трахался, -- на ходу
шепнул Порядков для ушей Аршиинкина-Мертвяка, -- и чуть погромче, чтобы
услышали химики-лаборанты, добавил: -- Скажите, что я не прав, коллега?
Василий Федорович ничего не ответил на язвительность профессора
психологии, потому что в это время оба они подошли к лаборантам-химикам и
мужчина-лаборант спросил:
-- Мы на не слишком долго задержали вас в ожидании?
-- Поверьте, так заигрались, -- начала было оправдываться
лаборант-женщина.
-- Все в порядке! -- тут же мило прищуриваясь, заговорил Петр
Алексеевич. -- Мы в сторонке вдохновлялись на рыцарский поединок.
-- Да-да, -- подсказал Аршиинкин-Мертвяк, -- и благодарны вам за эту
задержку, потому что успели совершить репетицию, сыграть маленькую партию
психологии с философией.
-- И кто же оказался победителем? -- спросил, обтирая взмокшую шею
полотенцем, мужчина-лаборант.
-- Пока ничья, -- глянув умиленно в сторону Василия Федоровича, ответил
Порядков.
-- Надеемся, что на площадке -- озорно и по-девичьи улыбнувшись как бы
начала подсказывать женщина лаборант и перевела дыхание. -- Из вас, все-таки
кто-то обязательно окажется победителем?
-- Это буду я! -- высказал радость предвкушения игры Порядков.
-- Нет, не вы! Победителем будет сильнейший! -- подзадорил Петра
Семеновича Василий Федорович.
-- Вот философы! -- затеатральничал гримасами профессор психологии, --
и не сказал, что он победит, но и так все понятно, что все-таки он! Ну, и
плутовская штука -- философия!
Когда химики-лаборанты ушли, Порядков, как обычно он умел это делать,
перешел на дружески деловой тон:
-- Вечером в моем домике вечеринка, -- сообщил он Аршиинкину-Мертвяку с
достоинством знатока подобных мероприятий.
-- Ну, и что ты хочешь этим сказать? -- рассматривая свою ракетку,
спросил Василий Федорович.
-- Приглашаю! -- прищурился Порядков.
-- Кого, меня? -- вопросил, посмотревши коллеге в глаза, профессор
философии.
-- Конечно тебя, а почему бы и нет?!
-- Ты же знаешь: я не могу вечером -- это значит заночевать.
-- Да знаю все наперед, что скажешь: и что Юлька останется одна, и что
волноваться будет. Так позвонишь ей, у тебя же теперь совершенство --
радиотелефон! Соглашайся, Василий Федорович, не пожалеешь, -- и Порядков
смачно причмокнул языком, как он это умел для большей соблазнительности. --
Если, честно сказать, то одна особа, -- и он выдержал завораживающую паузу,
-- лично меня попросила о том, чтобы ты обязательно был приглашенным на
сегодняшний сабантуй.
-- Что ты хитришь, Петр Алексеевич! -- попытался отшутиться
Аршиинкин-Мертвяк. -- Сказал бы уж, мол, так и так, надоело деградировать в
мало интеллектуальных компаниях -- поговорить не с кем.
-- Ну что ты в самом деле! Я не шучу, действительно, именно тебя --
дама приглашает, -- как можно серьезнее и с расстановками произнес Порядков,
и ему и в самом деле стало немного обидно, и это почувствовал профессор
философии.
-- Ладно, -- коротко подытоживая эту тему разговора, сказал
Аршиинкин-Мертвяк.
-- Что ладно? -- продолжая выказывать обиду и предлагая определиться
окончательно по этому вопросу Порядков, -- придешь или нет, что ли?..
-- До Бога высоко, а до вечера далеко, -- задумчиво произнес Василий
Федорович, словно сказал так, для самого себя вслух.
-- Хорошо, вечером ответишь, -- понимающе согласился Порядков.
-- Будем играть? -- как ни в чем не бывало спросил профессор философии.
-- Естественно не играться! -- взбодрился профессор психологии и
прибавил: -- только чур не поддаваться!
-- Еще чего не хватало... Пощады не жди!..
Сумасшедшая?!
-- Какая стоит за окном уютная ночь, -- тихо произнес
Аршиинкин-Мертвяк, выглядывая в окно второго этажа собственной дачи в
прощелину между штор и рассматривая небольшой, таинственно освещенный луною,
и от этого почти неузнаваемый хозяйским глазом, дворик.
-- Уютная, потому что нам уютно, -- отозвался голос женщины позади него
из глубины едва освещенной свечкою комнаты.
Сегодня весь выходной день профессор философии провел на подъеме
ожидания, в ощущении вкуса приближения вечера, но вся его приподнятость
сопровождалась легким налетом тревожной пыли раздумий о дочери, и от этого
его растрепанное настроение выглядело будто сверкающий кристалл, оброненный
неглубоко в мутную воду. Что редко случалось, но случилось теперь, и в
объявившееся внезапно в таком стечении обстоятельств воскресенье, отчетливо
проявило у Василия Федоровича, даже замечаемо для окружающих:
кратковременные вспышки эйфории, необъяснимой, необоснованной радости в
течениии этого дня, которая сочеталась контрастно с минутной задумчивостью,
ответами невпопад на вопросы сотоварищей по коттеджному поселку. Что
невероятного было для натуры Аршиинкина-Мертвяка, невероятного в его
состоянии души в течение целого, теперь отзвучавшего дня? Профессор
абсолютно уверен был, что не сможет отказаться заночевать на даче, от
вечеринки предложенной еще утром Петром Алексеевичем. Но одновременно
профессор, как бы занимаясь изучением собственной двухсторонней болезненной
муки чувств, периодически сам же и подпитывал, вызывал жесткую
дискомфортнось чувств, и даже получал от этого нескрываемое удовольствие: с
одной стороны, отказывал себе пойти на вечернее развлечение, которое
одновременно он понимал -- обязательно произойдет с ним, с другой стороны,
его одолевала невероятная жажда быть подле дочери и одолевала тем сильнее и
больше, чем определеннее он подготавливал себя к вечеринке.
-- О чем ты опять задумался, Василий Федорович? -- через некоторое
время безмолвия полуночных партнеров, одного -- в наброшенном на плечи
халате маленько и сутуло стоящего у окна, другого -- лежащего в постели в
ласковой наготе собственного тела, которая, сумрачно белела в приземистом
освещении свечи, стоящей на низенькой тумбочке.
-- Слабый мужчина я для тебя, -- проговорил безлико и равнодушно
профессор. -- Зачем ты со мною захотела переспать, -- оживляя некоторую,
снова прорывающуюся, привычную унылость продолжал он, -- ведь, такое
множество здесь, в поселке, молодых жеребцов?
-- Вот-вот, -- подтвердила она, -- именно -- жеребцов, -- и
прихихикнувши в подушку, сказала: -- Все они хороши, и я спала со многими.
Но как бы тебе объяснить, чтобы ты меня правильно понял, -- на мгновение
серьезно задумалась женщина, -- я развиваюсь и живу символами. Да --
наслаждение, и его всегда, было бы желание, можно получить, но символ --
надо искать и долго приобретать.
-- Что-то не пойму, о чем ты хочешь сказать, о каком символе ты
говоришь, когда тут все просто и ясно как белый день: стар и неуклюж в
любви, вот и весь, как я понимаю, символ? Разве может принести такой, как я,
удовлетворение? -- профессор отошел от окна и медленно удалился в глубину
комнаты и теперь остановился у распахнутой ненасытности кровати, потому что
присутствовала на ней женщина, по его убеждению, не получившая полноценного
мужского общения. Халат соскользнул с его плеч на пол, и профессор виновато
присел на кровать у изголовья женщины.
-- Поцелуй меня, -- нежно потребовала она, и Аршиинкин-Мертвяк,
подавляя мужское неуважение к себе, наклонился плавно к ее лицу и едва
прикоснувшись своими дряхлыми, понималось ему, губами, поцеловал ее свежий и
ароматно пахнущий подбородок, но он не успел оторвать своих губ от него.
Женщина уловила напряженную шею профессора в объятия локтевых
шелковистотеплых изгибов своих рук и неожиданно соскользнула
влажно-прохладными губами прямо в губы Аршиинкина-Мертвяка, и тут же
трепетно и крепко прижалась всеми своими изгибами тела к профессору.
Долгий поцелуй так же неожиданно, как и возник, прекратился: она
освободила профессора от взволнованного объятия, и он отклонился от женщины
и остался сидеть у ее изголовья.
-- В чем же символ? -- спросил он.
-- Вам... -- женственно вздохнула она мужчинам никогда не понять, пока
вы сами не испытаете этого, не окажетесь женщиной...
-- Прости, -- остановил ее профессор, -- но ведь так же и женщинам, --
не понять нас, мужчин, пока они не побывают мужчиной.
-- Бесспорно, но это другим, остальным женщинам.
-- Ты хочешь этим сказать: другим женщинам, но не тебе?
-- Именно так.
-- Но разве ты была в шкуре мужчины?
-- Позволь мне не отвечать на этот вопрос.
И Аршиинкин-Мертвяк, немного насторожился, но постарался никаким
образом не высказать этого.
-- Хорошо. Не отвечай, -- согласился он.
-- Так вот, -- продолжила Виктория, внимательно присматриваясь к
выражению глаз профессора в отблесках света свечи, как бы выискивая,
думалось профессору, именно его сейчас настороженность по отношению к ней,
не исключено, для того, чтобы поиметь повод прервать разговор и обидеться.
Тогда профессор отвел свой взгляд от Виктории и продолжал слушать ее,
определенно всматриваясь в огонь свечи. Так вот, -- говорила она, -- вам,
-- Что со мной было? -- спросил Бондаревски.
-- Пожалуйста, скажите мне: как ваша фамилия, имя и отчество? --
настоятельно поинтересовался Атлет, все так же смотрящий в упор.
-- Бондаревски Юрий Анатольевич, -- без особого труда ответил клиент.
-- Вам предстоит научиться отвечать правильно, иначе... -- атлет на
мгновение замолчал, -- сразу отсюда вас упекут в сумасшедший дом.
-- Но, я же, действительно, Бондаревски! -- удивленно и жалобно
проговорил молодой человек.
-- Вы... теперь девушка. Девушка! Привыкайте... И Фамилия ваша...
Профессор
Василий Федорович Аршиинкин-Мертвяк выглядел довольно непривлекательно
и если бы не его социальное положение... Никогда бы не подумал кто-либо,
глядя на этого шестидесятилетнего человека, что он является профессором
университета: низенького роста, живот выпячивался так неестественно, что
только уродовал его обладателя, но никак не выказывал достаток или
упитанность тела, невысокий лоб, глубокие морщины на продолговатом лице,
глаза грязного цвета, всегда плохо выбрит, прическа седых волос, часто во
многих местах перемята залежнями от ночного сна, а голос --
боязливо-трепетный.
Был Василий Федорович дважды женат. С первой супругой разошелся,
наживши в этом браке двоих детей. Эта, первая жена его являлась "сущим
адом", как всегда произносил он присказку в ее адрес, если доводилось с
кем-нибудь поделиться ему судьбою своих ранее прожитых лет. Женился он на
этой женщине, еще будучи студентом, по стечению обстоятельств. И потом,
всякий раз, будет кричать на свою невестку, при каждом очередном скандале,
мать Василия Фе-доровича: "Растопырка! Подлегла под мужика! Губительница!"
"Будущая "губительница" тоже училась в университете и была на первом курсе,
а Аршиинкин-Мертвяк тогда, как он выражался, "распечатал" последний год
обучения на том же факультете, что и она: худая, свитая из жесткой и
угловатой деревенской мускулатуры, с длинным и острым носом, глаза,
рассказывал друзьям Василий Федорович, "в кучку", волосы редкие, часто потом
вызывавшие брезгливость у мужа, злая до истерик, но трусливая до звонков в
отделение милиции -- если она была дома, то соседи по квартире, а жил в ту
пору Аршиинкин-Мертвяк в коммуналке, не высовывались из своей комнаты, чтобы
просто не видеть ее, но слышать при-ходилось, потому что орала она и на мужа
и на двух сыновней истошно и мучительно. Дети являлись погодками: еще грудью
кормила одного, а ходила беременною другим. "Чтобы мужа к юбке привязать!"
-- говорила про это мать Василия Федоровича. Дети подрастали: старший, еще
кое-что соображал, а второй сын родился и рос с явными признаками
дебильности. Позже, Василий Федорович понял еще одно неприятное для него,
что жена ни капельки и никогда не любила его, а замуж за него вышла из-за
Москвы -- хотелось ей жить в столице. Аршиинкину-Мертвяку мечталось учиться
дальше, но возможности в такой "семейке" у него не было и он, все-таки,
решился и -- покинул ее. Ушел жить к своей одинокой матери, а вскоре мать
умерла и, несколько лет Василий Федорович просуществовал один в
трехкомнатной квартире старого, не высокого домика, который располагался
неподалеку от Таганской площади в Большом Дровянном переулке, зато окончил
аспирантуру и защитился, и вскоре получил первое свое звание кандидата наук.
Потом наступило время второго брака. Вторую жену, Аршиинкин-Мертвяк любил,
заворожено и ненасытно, но была она весьма болезненной. Два года прожили они
вместе: душа в душе. Но случилось. Катенька родила, умерла. Василий
Федорович больше не женился, вырастил дочь самостоятельно. (Теперь она
заканчивала тот же факультет Университета, что и когда-то ее отец.) Девушка
созревала. Все чаще задумывался Василий Федорович о том, что приближается
самое трудное время: дочь, похорошевшая и взрослая, рано или поздно, выйдет
замуж. Это очень беспокоило Аршиинкина-Мерт-вяка. Дело в том, что дочь
Юленька была невероятно похожа на свою покойную мать -- дьявольская,
соблазнительная копия. Василий Федорович мучился и хотел видеть Юлю всегда
рядом с собою. Страшные мысли приходили в голову, уставшему от
неопределенного, многолетнего ожидания, Василию Федоровичу. Наедине с собою
и в присутствии дочери, он все чаще раздумывал о многих решениях, не
укладывающихся в рамки социума -- но пугался подобных мыслей
Аршиинкин-Мертвяк и заставлял их замолкать, и они отпускали его, на какое-то
время, но снова и снова являлись эти мысли к нему и укоряли за не
гостеприимство с его стороны, и тогда он обнажал их в своем дневнике.
Когда он видел Юлю в обществе какого-нибудь очередного поклонника, то
всячески старался либо ему понравиться, либо отыскать в нем будущего врага и
каким-нибудь образом отговорить "наивную" дочь от общения с ним. Теперь
Василий Федорович жил в достатке: и машина и дача, множество импортных
вещей, счета в банках, -- все имелось "для дочери".
... Зимним солнечным утром воскресного дня, привычно, в девятом часу,
исполняющий обязанности профессора психологии столичного университета
Василий Федорович Аршиинкин-Мертвяк, по кличке Мертвец в студенческой среде,
вышел из подъезда того самого дома, что по соседству с Таганкой, сел в
собственный автомобиль "БМВ", и лихо скульнули задние колеса машины, когда
ее хозяин резко нажал педаль акселератора. Автомобиль через несколько
мгновений выскочил из крохотного дворика и скрылся за углом соседнего дома
разматывать привычный клубок дороги в такой день.
Василий Федорович ехал за город на свою дачу. Одет он был в утепленный
черного цвета лыжный костюм и думалось ему на редкость сегодня легко, не
одолевали мрачные мысли о до-чери. Сейчас, когда он мчался уже по объездной
кольцевой дороге, Юля еще спала дома, потому что Василий Федорович, не
отрываясь от управления автомобилем, дважды успел позвонить к себе домой по
недавно приобретенному им японскому радиотелефону. Звонками он как бы
убеждал себя. "Я ей верю. И потом, -- думалось Василию Федоровичу, --
Юленька сегодня безоговорочно обещала мне: никуда не ходить и ни кого не
принимать до шести часов, до моего вечернего возвращения. У нее много работы
по дому, да и английский займет немало времени -- жаль, что ускоренный курс
Илоны Давыдовой быстро осваивается!" -- размышлял Василий Федорович и в
конце концов он поймал себя на мысли, что абсолютно забыл о дочери и
вспомнил о ней только тогда, когда уже въехал в коттеджный поселок, где и
располагалась его дача. Определенное время пути профессор был предоставлен
сам себе, что давно не случалось, и здесь его фантазия впервые разыгралась
вольно и властолюбиво. Василий Федорович воображал себе: как если бы он,
вдруг -- смог, по волшебству, прямо сейчас, оказаться молодым и красивым
человеком, тогда бы "к черту диссертации и прочие университетские шалости!"
-- думалось ему, зажил бы при сегодняшнем достатке своем легко и
непринужденно, как полагается. И так размечтался Аршиинкин-Мертвяк за рулем,
что страшная мысль, из тех, которые мучили его, подкралась и заставила снова
вспомнить о Юле. И по коттеджному поселку он ехал медленно, словно опасался
собственного порыва обезумевшей фантазии, которая, казалось, могла в любую
секунду подавить своего породителя и ввергнуть его в свои уродливые
проявления, где нету старого и некрасивого профессорского тела, а есть
молодое и крепкое, и ринулось оно жить, да еще как!.. "Нет... Успокойся...
Достаточно..." -- сосредоточивался Василий Федорович.
Когда он добрался до окраины поселка и уже почти подъезжал к
спортивному комплексу, он совсем успокоился и взял себя в руки.
Сегодня предстояло: поиграть несколько партий в большой теннис, "если
выдержу" -- подумал профессор, попариться в финской бане, подумать в
шахматы, прогуляться в лесу и, немного отдохнувши у себя в коттедже --
ринуться снова на автомобиле в Москву.
-- Удачного воскресенья вам, Василий Федорович! -- вежливо улыбнувшись,
сопутственно пожелал профессору высокий и крепкий молодой человек, подавая
ему полотенце.
-- Здравствуй, Миша! -- приветливо похлопав парня по плечу ладошкой,
задумчиво проговорил Василий Федорович. -- Нам активно отдыхать, а тебе
работать!
-- График есть график, и сегодня моя смена, -- бойко и уважительно
отчеканил молодой человек.
-- Ладно. Передал бы свой гр-р-афик, -- шутливо и подвижно заговорил
Аршиинкин-Мертвяк, -- кому-нибудь, да к нам, в университет, на мой
факультет, а? Что скажешь?
-- Василий Федорович! -- словно попросил пощады в игривой интонации
парень. -- Спорт и я -- одна семья! Хочешь кончить дистрофией -- подружись с
философией!
-- С философией, Миша, с философией, -- грустновато заключил профессор.
-- А может, вы к нам, Василий Федорович?
-- Я!?... -- призадумавшись воскликнул Аршиинкин-Мертвяк, и ничего не
отвечая, зашагал по длинному коридору по направлению к большому спортивному
залу.
-- Вы что..., обиделись!? -- раскатисто и громко окликнул профессора
молодой человек, испытывая неловкость от ситуации, но профессор продолжал
удаляться молча, -- Василий Федорович -- я пошутил! -- немного заволновался
парень.
-- Ладно, -- на несколько мгновений остановившись и обернувшись назад,
подкрикнул молодому человеку Аршиинкин-Мертвяк и внезапно взбодрившись,
добавил: -- Так держать, Миша!
И молодой человек облегченно вздохнул в сторону удаляющегося профессора
и о чем-то задумавшись, смотрел ему вслед, пока Василий Федорович не скрылся
с его глаз за дальним углом коридора...
Душою профессор был чувствителен и от этого не всегда успевал
сдерживать ее в собственных сооруженных законах. Он существовал, помимо
социальной логики, еще и в своей, дополнительной, внутренней логике жизни и
потому труднее было ему, чем кому-либо, переносить экстремальные ситуации.
Иной раз не совпадали выводы социума, общества людей, с его пониманием той
или иной ситуации, и тогда радость в душе Аршиинкина-Мертвяка могла
сражаться со своим осуждением, а печаль и беда, возникающая в его окружении,
случалось, разукрашива-лась личным восторгом и одобрением. Отсюда и прослыл
профессор Василий Федорович, среди своих коллег и знакомых, интересным,
неординарным, но с тяжелым характером человеком.
Его ни то чтобы уважали, скорее, не всегда понимали, как он бы того
хотел, и многие просто не знали как себя с ним вести, отсюда и стиль его
отношения с людьми отработался: коротко, по существу, конкретно, а если
удавалось возможным, то и вообще не общаться.
На теннисной площадке большого спортивного зала играли в мячик двое:
оба играющих высокие, спортивно сложенные люди, мужчина и женщина, средних
лет, знакомые Аршиинкину-Мертвяку по университету: лаборанты-химики. Они
подбадривали каждый сам себя комплементами, то по поводу удачного удара, то
по поводу виртуозного прыжка, похваливали себя, и лишь изредка критиковали,
будто выступали в роли собственных комментаторов игры. Профессора,
потихонечку присевшего на краешек длинной деревянной лавки, протянувшейся
вдоль стены спортивного зала, они долго не замечали, а он, напряженно
наблюдал за тем, как сияющей белизны мячик, словно штриховал, пытался
заштриховывать карандашно, пространство между играющими, но белые штрихи его
тут же таяли, не оставляя следа, согласно инерционной памяти зрения.
Профессор тоже пытался заштриховать в своей памяти этим наблюдением игры то
состояние, которое возникло у него десятки минут назад во время езды в
автомобиле сюда, и эти его усилия, попытки также бесследно таяли, как и
следы от мячика, в памяти его сложного сознания, и теперь, порожденное
минутной слабостью внутренних законов, состояние, продолжало отчетливо
помниться, хотя и не назойливо и без чувств, но все же -- мешало
переключиться на привычную среду переживаний и размышлений, оно
фотографически, портретно присутствовало и смотрело в упор на
Аршиинкина-Мертвяка и являлось единственным свидетелем профессора, видящим
его изнутри. Состояние молчало, но оно неумолимо понимало то, что никто не
мог понимать, и Василий Федорович знал, что оно никому и ничего не расскажет
и не шепнет, но все же... это его стесняло и порождало дополнительный
дискомфорт и неуклюжесть. Так, в никем не замеченном сидении на лавочке
большого спортивного зала, определенное время профессор просидел в
собственности своего одиночества, которое все больше, с годами, пыталось
навязываться ему.
"Наверняка они скоро поженятся..." -- продолжал размышлять про себя
профессор в адрес рассматриваемых им, корчущихся в падениях и прыжках, гибко
изламывающихся фигурок людей с ракетками в руках на теннисной площадке,
занятых упругостью мышечного азарта. -- "Они еще молоды и свежи, а я..." --
думалось грустновато ему.
Неожиданно профессор опять вспомнил о дочери. -- "Теперь она проснулась
уже, девочка моя", -- сладко проговорил одними губами.
Василий Федорович неохотно брал с собою по воскресеньям Юлию на дачу,
и, хотя и переживалось ему о том -- как же там она в городе, а главное с кем
и для чего, но и здесь, если случалось такое, что она все-таки приезжала с
ним отдыхать -- беспокойства хватало в достаточности: соблазны мужских
улыбок вокруг, а главное -- множество знакомых, которые вполне могли бы
обманом развести отца и дочь по разным углам коттеджного поселка, и тогда
могло бы случиться то самое, пугающее, отчего нередко случалось у
профессора, на какое-то время пропадал аппетит и сосущая, неумолимая
бессонница поднимала его посредине подобной ночи, уставшего от напряженного
лежания в постели. Но и не ездить на активный отдых профессор не мог, потому
что это единственно поддерживало его телесную форму, а оказаться обузой и
развалиной для дочери, такой шанс для судьбы он предоставить не мог и не
желал.
И вот, когда профессор, порядочно увлекшись, увяз глазами в мельтешение
мячика, душою в переживаниях, а мыслями в смятении, в большой спортивный
зал, он и не заметил как, тихо вошел и присел рядом с ним его многолетний
коллега и в какой-то мере близкий приятель, тоже профессор, но психологии,
Порядков Петр Алексеевич, который был на пять лет помладше
Аршиинкина-Мертвяка. Петр Алексеевич с оттопыренными ушами, охотник до не
всегда уместных и скромных шуток в разговорах один на один, случалось и
язвительных подколок в адрес не слышащих об этом окружающих, а привычка
слегка прищуриваться, часто придавала его лицу не существующую на самом деле
застенчивость, на чем не раз обманывались многие студенты, особенно при
сдаче экзаменов и зачетов.
-- Сидим? -- потихонечку шепнул на ухо своему приятелю Порядков.
-- А-а!? -- едва было встрепенулся от неожиданности возникшего рядом с
ним человеческого голоса Василий Федорович, но тут же, "на лету"
сориентировался и успокоился. -- Когда ты вошел? Я тебя и не заметил, --
сказал он.
-- Пятьдесят процентов победы -- неожиданность! -- торжественно
произнес, спортивно расправившись в плечах, Петр Алексеевич. -- Плюс
пятьдесят процентов моей игры и можешь считать заранее, что ты уже на
лопатках, друг мой, партия за мной!
-- Психологическая обработка противника до начала поединка -- это не
лучший спорт, коллега. Но поверь мне: ты напрасно думаешь, что испугав меня
до игры своим появлением -- заставишь тем самым испугаться и на площадке,
потому как я, без сомнения, умею знать, что Солнце -- не есть Земля, а Земля
не есть Солнце.
-- Но ты же не станешь отрицать, что и Земля и Солнце -- есть единое
целое.
-- Совершенно верно и бесспорно, -- определился Василий Федорович. --
Но... и Земля и Солнце не могут существовать больше того, чем они есть на
самом деле относительно друг друга, в противном случае: либо Земли, либо
Солнца не существовало бы вовсе.
-- Один ноль в твою пользу, коллега, ты как всегда прав: к чему
производить игру, если уже победил, уж лучше посражаемся! Не так ли?
-- Конечно, -- утвердительно одобрил Василий Федорович вывод профессора
психологии.
В это время, играющие на площадке химики-лаборанты, завершили свою
партию и пожали друг другу руки. Наконец-то они открыли для себя присутствие
в зале двух профессоров, ожидавших своей очереди поиграть, и теперь
поднявшихся с лавки и направляющихся к ним. Лаборанты-химики, будто
нашалившие студенты-первокурсники, немного сконфузились оттого, что не
сумели заметить их раньше.
-- Я в такие годы как у них лучше бы не в мячик трахался, -- на ходу
шепнул Порядков для ушей Аршиинкина-Мертвяка, -- и чуть погромче, чтобы
услышали химики-лаборанты, добавил: -- Скажите, что я не прав, коллега?
Василий Федорович ничего не ответил на язвительность профессора
психологии, потому что в это время оба они подошли к лаборантам-химикам и
мужчина-лаборант спросил:
-- Мы на не слишком долго задержали вас в ожидании?
-- Поверьте, так заигрались, -- начала было оправдываться
лаборант-женщина.
-- Все в порядке! -- тут же мило прищуриваясь, заговорил Петр
Алексеевич. -- Мы в сторонке вдохновлялись на рыцарский поединок.
-- Да-да, -- подсказал Аршиинкин-Мертвяк, -- и благодарны вам за эту
задержку, потому что успели совершить репетицию, сыграть маленькую партию
психологии с философией.
-- И кто же оказался победителем? -- спросил, обтирая взмокшую шею
полотенцем, мужчина-лаборант.
-- Пока ничья, -- глянув умиленно в сторону Василия Федоровича, ответил
Порядков.
-- Надеемся, что на площадке -- озорно и по-девичьи улыбнувшись как бы
начала подсказывать женщина лаборант и перевела дыхание. -- Из вас, все-таки
кто-то обязательно окажется победителем?
-- Это буду я! -- высказал радость предвкушения игры Порядков.
-- Нет, не вы! Победителем будет сильнейший! -- подзадорил Петра
Семеновича Василий Федорович.
-- Вот философы! -- затеатральничал гримасами профессор психологии, --
и не сказал, что он победит, но и так все понятно, что все-таки он! Ну, и
плутовская штука -- философия!
Когда химики-лаборанты ушли, Порядков, как обычно он умел это делать,
перешел на дружески деловой тон:
-- Вечером в моем домике вечеринка, -- сообщил он Аршиинкину-Мертвяку с
достоинством знатока подобных мероприятий.
-- Ну, и что ты хочешь этим сказать? -- рассматривая свою ракетку,
спросил Василий Федорович.
-- Приглашаю! -- прищурился Порядков.
-- Кого, меня? -- вопросил, посмотревши коллеге в глаза, профессор
философии.
-- Конечно тебя, а почему бы и нет?!
-- Ты же знаешь: я не могу вечером -- это значит заночевать.
-- Да знаю все наперед, что скажешь: и что Юлька останется одна, и что
волноваться будет. Так позвонишь ей, у тебя же теперь совершенство --
радиотелефон! Соглашайся, Василий Федорович, не пожалеешь, -- и Порядков
смачно причмокнул языком, как он это умел для большей соблазнительности. --
Если, честно сказать, то одна особа, -- и он выдержал завораживающую паузу,
-- лично меня попросила о том, чтобы ты обязательно был приглашенным на
сегодняшний сабантуй.
-- Что ты хитришь, Петр Алексеевич! -- попытался отшутиться
Аршиинкин-Мертвяк. -- Сказал бы уж, мол, так и так, надоело деградировать в
мало интеллектуальных компаниях -- поговорить не с кем.
-- Ну что ты в самом деле! Я не шучу, действительно, именно тебя --
дама приглашает, -- как можно серьезнее и с расстановками произнес Порядков,
и ему и в самом деле стало немного обидно, и это почувствовал профессор
философии.
-- Ладно, -- коротко подытоживая эту тему разговора, сказал
Аршиинкин-Мертвяк.
-- Что ладно? -- продолжая выказывать обиду и предлагая определиться
окончательно по этому вопросу Порядков, -- придешь или нет, что ли?..
-- До Бога высоко, а до вечера далеко, -- задумчиво произнес Василий
Федорович, словно сказал так, для самого себя вслух.
-- Хорошо, вечером ответишь, -- понимающе согласился Порядков.
-- Будем играть? -- как ни в чем не бывало спросил профессор философии.
-- Естественно не играться! -- взбодрился профессор психологии и
прибавил: -- только чур не поддаваться!
-- Еще чего не хватало... Пощады не жди!..
Сумасшедшая?!
-- Какая стоит за окном уютная ночь, -- тихо произнес
Аршиинкин-Мертвяк, выглядывая в окно второго этажа собственной дачи в
прощелину между штор и рассматривая небольшой, таинственно освещенный луною,
и от этого почти неузнаваемый хозяйским глазом, дворик.
-- Уютная, потому что нам уютно, -- отозвался голос женщины позади него
из глубины едва освещенной свечкою комнаты.
Сегодня весь выходной день профессор философии провел на подъеме
ожидания, в ощущении вкуса приближения вечера, но вся его приподнятость
сопровождалась легким налетом тревожной пыли раздумий о дочери, и от этого
его растрепанное настроение выглядело будто сверкающий кристалл, оброненный
неглубоко в мутную воду. Что редко случалось, но случилось теперь, и в
объявившееся внезапно в таком стечении обстоятельств воскресенье, отчетливо
проявило у Василия Федоровича, даже замечаемо для окружающих:
кратковременные вспышки эйфории, необъяснимой, необоснованной радости в
течениии этого дня, которая сочеталась контрастно с минутной задумчивостью,
ответами невпопад на вопросы сотоварищей по коттеджному поселку. Что
невероятного было для натуры Аршиинкина-Мертвяка, невероятного в его
состоянии души в течение целого, теперь отзвучавшего дня? Профессор
абсолютно уверен был, что не сможет отказаться заночевать на даче, от
вечеринки предложенной еще утром Петром Алексеевичем. Но одновременно
профессор, как бы занимаясь изучением собственной двухсторонней болезненной
муки чувств, периодически сам же и подпитывал, вызывал жесткую
дискомфортнось чувств, и даже получал от этого нескрываемое удовольствие: с
одной стороны, отказывал себе пойти на вечернее развлечение, которое
одновременно он понимал -- обязательно произойдет с ним, с другой стороны,
его одолевала невероятная жажда быть подле дочери и одолевала тем сильнее и
больше, чем определеннее он подготавливал себя к вечеринке.
-- О чем ты опять задумался, Василий Федорович? -- через некоторое
время безмолвия полуночных партнеров, одного -- в наброшенном на плечи
халате маленько и сутуло стоящего у окна, другого -- лежащего в постели в
ласковой наготе собственного тела, которая, сумрачно белела в приземистом
освещении свечи, стоящей на низенькой тумбочке.
-- Слабый мужчина я для тебя, -- проговорил безлико и равнодушно
профессор. -- Зачем ты со мною захотела переспать, -- оживляя некоторую,
снова прорывающуюся, привычную унылость продолжал он, -- ведь, такое
множество здесь, в поселке, молодых жеребцов?
-- Вот-вот, -- подтвердила она, -- именно -- жеребцов, -- и
прихихикнувши в подушку, сказала: -- Все они хороши, и я спала со многими.
Но как бы тебе объяснить, чтобы ты меня правильно понял, -- на мгновение
серьезно задумалась женщина, -- я развиваюсь и живу символами. Да --
наслаждение, и его всегда, было бы желание, можно получить, но символ --
надо искать и долго приобретать.
-- Что-то не пойму, о чем ты хочешь сказать, о каком символе ты
говоришь, когда тут все просто и ясно как белый день: стар и неуклюж в
любви, вот и весь, как я понимаю, символ? Разве может принести такой, как я,
удовлетворение? -- профессор отошел от окна и медленно удалился в глубину
комнаты и теперь остановился у распахнутой ненасытности кровати, потому что
присутствовала на ней женщина, по его убеждению, не получившая полноценного
мужского общения. Халат соскользнул с его плеч на пол, и профессор виновато
присел на кровать у изголовья женщины.
-- Поцелуй меня, -- нежно потребовала она, и Аршиинкин-Мертвяк,
подавляя мужское неуважение к себе, наклонился плавно к ее лицу и едва
прикоснувшись своими дряхлыми, понималось ему, губами, поцеловал ее свежий и
ароматно пахнущий подбородок, но он не успел оторвать своих губ от него.
Женщина уловила напряженную шею профессора в объятия локтевых
шелковистотеплых изгибов своих рук и неожиданно соскользнула
влажно-прохладными губами прямо в губы Аршиинкина-Мертвяка, и тут же
трепетно и крепко прижалась всеми своими изгибами тела к профессору.
Долгий поцелуй так же неожиданно, как и возник, прекратился: она
освободила профессора от взволнованного объятия, и он отклонился от женщины
и остался сидеть у ее изголовья.
-- В чем же символ? -- спросил он.
-- Вам... -- женственно вздохнула она мужчинам никогда не понять, пока
вы сами не испытаете этого, не окажетесь женщиной...
-- Прости, -- остановил ее профессор, -- но ведь так же и женщинам, --
не понять нас, мужчин, пока они не побывают мужчиной.
-- Бесспорно, но это другим, остальным женщинам.
-- Ты хочешь этим сказать: другим женщинам, но не тебе?
-- Именно так.
-- Но разве ты была в шкуре мужчины?
-- Позволь мне не отвечать на этот вопрос.
И Аршиинкин-Мертвяк, немного насторожился, но постарался никаким
образом не высказать этого.
-- Хорошо. Не отвечай, -- согласился он.
-- Так вот, -- продолжила Виктория, внимательно присматриваясь к
выражению глаз профессора в отблесках света свечи, как бы выискивая,
думалось профессору, именно его сейчас настороженность по отношению к ней,
не исключено, для того, чтобы поиметь повод прервать разговор и обидеться.
Тогда профессор отвел свой взгляд от Виктории и продолжал слушать ее,
определенно всматриваясь в огонь свечи. Так вот, -- говорила она, -- вам,