Соловьев Сергей Михайлович. Аморт

   Представил себе наоборот - как по маслу.
   На Ксению всё это очень действует, не в пример мне. Парит в белой парусинке, гнется, над ней - луч солнца золотой.
   Потом чай пьем гималайский, на полу сидя. Прамот гурманит и гурушествует.
   Как и многие здесь, чужестранный звук sh он не произносит. Медитесон, - говорит он, - концентресон и релаксесон. Но не это главное. Главное - позволить себе, allow yourself, allow yourself, allow yourself!
 
   - А как насчет кармы, - спрашиваю.
   - Прежде, - говорит, - чем принять решение, нужно спросить все свои одиннадцать чувств. Если хоть одно из них против, постарайтесь выяснить - почему. Если ответ внятен и, тем не менее, Вы решаете в пользу десяти, - отягчаете карму.
   - А если - не внятен? Не отягчаем?
   - Теперь дышим.
 
   Пару лет назад он был приглашен в один из университетов Калифорнии преподавать йогу, будучи выбран как один из действительно продвинутых ее адептов. Прилетев в Нью-Йорк, он в тот же день сломя голову кинулся назад, не в силах вынести этот разящий запах из пасти чужеродной ему энергии, и месяц отсиживался, приходя в себя, под подолом учителя.
   Где тонко, там рвется, а дворнягу и обухом не перешибешь, если уж говорить о крайностях.
   И тем не менее, это были чудесные двоечасья, когда мы стояли с Ксенией, как рыбы на хвостах, гудя серебром: Оооммм, вдвой-ооммм... И она бочком, чуть кренясь, отплывала, скользя к двери, и я - позволяя себе, позволяя себе - за нею.
 
   Сидели мы целыми днями у Ганги (конечно, женского рода, пора устранить эту инерцию русского недоразумения) и смотрели на реку, на тот берег.
   Тысячи лет и одна ночь, проведенные в Майе-Харидваре, прикладывают палец к губам, пятясь от разговора. Дом с горящими окнами, скользящий по дну на немыслимой глубине; мы в этом доме. Мы, но не можем в себя войти, обплывая его снаружи, прижимаясь лицом к окнам. Совмещая через стекло ладони. И потом... И об этом не скажешь.
   Что-то случилось там с нами. Но что? Будто звук отключен. Будто эти овечки речи убрели от нас, звеня колокольцами, перетекая горными тропами за холмы, и видны еще две последние: я и ты.
   Будто всё в тишине этой на вольфрамовой нити держится: день, ночь, мир, мы.
   И нет памяти, вот что. Ни в чем, нигде. Ни у травы, ни у этой лошади, ни у солнца, ни у нас с тобой.
   И оттого этот худенький тихий защемленный Бог - во всем.
   И во всем эта секундная стрелочка - тикает и не движется, заикаясь.
   И открытое голое горло с этим тиком артерии жизни - у всех, у всего.
 
   Была у нас такая игра с нею - в шрути и смрити.
   Шрути (услышанное) - то, что дается как откровение. Шрути это "священное писание" индусов: прежде всего, веды (о которых Вивекананда сказал, что если у индуса пропадает корова, он идет искать ее в ведах), веды и брахманы - комментарии к ним, затем араньяки - лесные книги для отшельников, и упанишады.
   Смрити (запомненное) - это "священное предание", сюда относятся Махабхарата с Бхагаватгитой, Рамаяна, а так же пураны - книги мифов, и прочее.
   В такую игру мы играли. Когда указывали друг другу на выхваченный зрением образ - человека, зверя, луча, извива воды, говоря: смотри - пурана! Нет, она поправляла, вглядываясь: бери выше, - кажется, араньяка.
   Так вот, всё, что происходило с нами в Харидваре-Майе, - было шрути, не смрити; услышанным, не запомненным.
   Вернулись мы в Лахман-Джулу, оставив себя в Харидваре на неделю, нашу последнюю неделю здесь. В следующую субботу мы найдем их там, едва не опоздавших на поезд, увозящий нас в Дели.
 
   Эта была самая медленная ночь в нашей жизни.
   Мы лежали на берегу, невдалеке от еще курящегося шамшана. Триста килограмм дерева, немного алоэ, сандала, одно тело, и совочек пепла, струящийся в воду.
   Слова, оставившие нас, стояли в черном чужом небе мелким моргающим дребезгом звезд.
   Медленно, медленнее ударов сердца, медленнее дыханья камней мы вглядывались друг в друга, закрыв глаза; вглядывались ладонью, кожей, виском.
   Господи, помилуй меня, где же я был всю эту жизнь до себя, до Тебя, до этой дрожащей, жалобно жмурящейся ладони ее на моих губах.
   До этой рощицы влажного света ее волос.
   До этого олененочка губ ее, Господи, даже если бы Ты ничего не создал, кроме этого теплого чуда.
   До ресниц ворожбы, до глубинного пения крови, до свеченья ее чернецов.
   До глухой расступившейся тьмы для серебряной дрожи ее плавной излучинки тела.
   До расплета его, до меня в немоте междуречья.
   До ужаленного хребта между святостью и святотатством.
   До близи покрова, до лунных раздвинутых зарослей схимы,
   до узкого росного лаза в трепещущих отблесках - до...
   До этого слова - последнего и одного на двоих нас - до ты.
   До ты наплывающих волнами тел,
   до ты отбегающих вниз отражений,
   до ты пузырьков, восходящих со дна темноты, немоты, пустоты...
   До этой маленькой, удаляющейся лодочки, плывущей в уже светлеющем небе; лодочки - в четыре медленных, медленнее ударов сердца, весла;
   и еще два - в небо опущены за кормой;
   и еще два - сушатся, подрагивая над нею.
 
   Шли дни, спиною вперед шли. Двое осталось, как нас двое. Молча. То есть, конечно, мы говорили, но тише, и в стороне от себя. От нас. Чем дальше, тем лучше.
   На воду смотрели. На тот ее берег. Казалось, каждое дерево, каждую ветвь на каждом, не глядя, могли повторить, продвигаясь под лыком их медленно и тягуче, как сон.
   Вон там, под орехом, отсюда незримый, лежит, не вставая, баба, лежит на спине с запрокинутой головой - говорящей. И смуглая белка с тлеющими подпалинами сидит перед его продубленной неподвижной ступней: то воткнется остреньким личиком в глухую канавку под пальцами, то отпрянет, обескураженная, с распушенным столбняком хвоста.
   Мы тоже лежим под деревцем, пробравшимся на цыпочках почти к самой воде. 48 - в его тени. Пуджимся то и дело, на перехват дыхания. Я хлещу воду текучими пригоршнями, стоя по пояс, едва удерживая себя в потоке.
 
   Индия для индуса, как сказал тот же Вивекананда, это священная Ганга и Гита.
   Гиту на днях перечитывала Ксения. Я не смог. Видимо, я для нее слишком испорчен, с головы начиная. То, о чем мы с Амиром спорили. То, что прежде меня так отваживало от Индии, по недоумию. Этот приторный кич - повсюду, во всем, куда глаз ни ляжет. Как же это соседствует с безднами вед, струйным духом аскетов, стоящих в небе, как жаворонки на воздушных струях?
   И не просто соседствует, а - закадычно, в обнимку.
   Но именно благодаря этой, иллюзорной, конечно, и тем не менее бесконечной баньянной обнимке верха и низа, внешнего с внутренним, прошлого с будущим, мифа с реальностью, нового опыта с предшествующим; благодаря этому шрути-смрити как вселенскому тутти-фрути Индия и сохранила себя, не замутнив во времени ни целомудрие глубины, ни - прикрывающую ее поверхность, льнущую к ладони и обкатывающую хрусталик.
   Сат, чит, ананда. Бытие, сознание, радость. Одним словом звучит: Бог.
 
   Входили мы в эту священную текучую книгу поочередно (индусы называют священные книги мандалами), и выходили, облепленные сверкавшими буквицами капель, стекавшими на песок.
   Счастлив тот, говорят индусы, кто омылся в Ганге, постригся в Праяге, а умер в Варанаси.
   Паломничество от истока до устья занимает шесть лет.
   Оканчивающий свою жизнь погружением в Гангу обретает вечное блаженство. И такая смерть освящена традицией, не являясь буквальным самоубийством, как и уже отошедшее в прошлое сати - самосожжение вдов на погребальных кострах мужей.
   В одном из преданий житель Калькутты приходит в глухую деревню, расположенную на другом конце света от Ганги, и в доме, где он остановился, ему наливают кринку молока, смешанного с пеплом умершего сына хозяина - чтобы хоть пепел впитался в кровь, сливаясь с каплями Ганги.
 
   На шее у Ксении просыхали бусики-четки из священного дерева тулси, 108 пупырчатых шариков цвета какао с нежно-розовым отсветом. Подаренные ей Амиром, вместе с томиком Ригведы, лежащим открытым, обложкой кверху, на ее груди.
   Я сижу рядом, очищая манго, и, протягивая ей ломтик, говорю: Брахман, удерживаешь ли ты в памяти Ригведу?
   Она, не открывая глаз, улыбается, повторяя только что прочитанное мне: Удерживающий ее в памяти не пятнается грехом, даже уничтожив эти три мира, даже вкушая пищу, полученную от кого попало, - и слизывает дольку с моей руки.
 
   - А знаешь, что начертано на их гербе? - говорит она, задумчиво выходя из воды, отжимая подол сари, уже совсем обесцвеченного, похожего на расплывшуюся контурную карту. - Угадай.
   - Йогин, - говорю.
   - Тепло. Из упанишад.
   - Ом.
   - Еще теплей. Побеждает лишь истина. А в менее прямолинейном переводе: видящий владеет сутью вещей.
 
   Посреди этой мягкой закатной промасленной и, вместе с тем, какой-то настороженной тишины, нас окружавшей, эти краткие реплики были как слюдяные песчаные змейки, бесшумно скользящие за ветерком.
   Черты лица Ксении как-то на глазах заострились. И отдалились. И, в отдалении этом, приблизились. Видимо, что-то подобное происходило в ее глазах и с моим лицом.
 
   Были еще две встречи с Амиром. Одна - в его доме, другая - у его "кармических", как он говорил, друзей. Эта семья и строила тот многоглавый комплекс, который всё подтягивался ввысь над городом, и где Амиру под его школу была отведена верхняя небесная площадь с круговым застекленным обзором.
   Царственный дом их, вросший в квартал бедняков и отмежеванный от него белокаменным забором, находился неподалеку от стройки.
   В день, когда мы были приглашены на ужин, в предгрозовом затишье было слышно, как шевелятся, приподнимаясь, волосы воды, как трясутся поджилки листвы, как мутится придушенный воздух, как, мигая, темнеет желто-красный с чаинками свет.
   Мы сидели в саду, за чаем: Амир, Ксения, я и хозяин дома, человек с грузным телом, хваткими женскими руками и не запомнившимся лысым лицом.
   Подавала дочь хозяина, стройная, в огненном сари, из-под которого - только лоб и глаза: безупречно черные на безупречно белом, под спокойным размахом бровей.
   Две собаки, лежащие на траве, поначалу принятые за бычков. Мать хозяина, сидящая в кресле в глубине сада под деревом.
   Первым же шквальным ветром, еще до грозы, опрокинуло стол и поволокло по траве. Амир, в рвущемся белом облаке, сжимая в ладонях свой посох, воткнутый в землю, продолжал наворачивать речь, игнорируя происходящее. Псов носило по саду. Мать расшатывало и, вместе с креслом, приподнимало. Дочь горела в дверном проеме. Нас с Ксенией потряхивало на стульях. Неподвижен был только Амир с неизменной осанкой и оплывший на стуле хозяин, продолжавшие разговор, как ни в чем не бывало.
 
   А по утрам мы садились в изголовье кровати у распахнутого окна и могли часами смотреть на маленьких ушастых человечков, игравших в "короля" на железной бочке, наполненной теплой солнечною водой. Могли. Но вряд ли смотрели. А если и смотрели, то как в перевернутый бинокль. Уже перевернутый. С хорошей резкостью, но уводящий видимость к горизонту. Видимость. И, спускаясь к реке, обернувшись, видели - себя, нас, еще струившихся за окном.
   Через два дня они - те, за окном, еще заедут проститься с Йогином по пути на поезд. Ранним утром они сойдут с рюкзаками у того же моста, и он оставит ее под надвинутым на лоб козырьком одинокой автобусной будки, стоящей, как и многое здесь, непонятно для кого и зачем, спиной к дороге и глядящей вниз - по выжженному откосу мусорной свалки - на запекшийся, как губа, берег.
   И пока он идет на тот берег реки, в город, купить ожерельную вязку бананов для Йогина, она, эта будка, заговаривается на ветру, как отрытая в сухомятном раю раковина.
   С прозрачной скобочкой, - добавляет он мысленно, не оглядываясь, - скобочкой затворницы, сидящей в ее глубине.
 
   Oblivion, красивое слово. Забвение. Глуховатые горы, заросшие ушками ракушек. Меленький перламутровый дребезг. Меленький, как и снег над ним.
 
   Мы поднимались в горы. К югу от Мюнхена, неподалеку от Австрии. Ранние новогодние горы. Мертвые горнолыжные Альпы. Деревья стояли в оцепенении снежной пыли. Ладонь ее грела мою - в моем кармане. Уже видны были вдали под нами ледяные вершины, плывущие из горизонта, как ку-клукс-кланы.
   Говорили о Крыме, о фильме, который собирались там снять на авось. Я придумывал сцены "со сдвигом", чтоб позабавить ее и чуть подтеплить этот возвышенный ужас вокруг. Сценки-мистификации, вживленные без комментариев в ткань документального фильма о Крыме. Кто его знает, может, такая там жизнь. Например, Сиваш.
   Как, переспрашивает, see wash?
   Да, говорю, почти что. Это "гнилое море", мелкое, сероводородно-соляное озеро, в котором Крым сидит ягодицами, как в лечебной грязи, а лицо полощет в прозрачном зеркале черного, амальгамного. А на пустынных берегах его ягодиц - редкие полустертые родимчики деревень.
   И вот представь, летит самолет (есть у меня друг там с маленьким самолетом), невысоко летит, над кромкой берега. За штурвалом - человек с многометровыми руками, которые ему некуда деть в этой крохотной кабине, и они оттопырены в окна, как вторая пара крыльев, а лицо у него - страшное, от рожденья, но как-то безобидно страшное и чрезвычайно нежное, и беззащитное одновременно. Я его знаю, зовут его Вова, и работает он в рыбсовхозе.
   Так вот, летит Вова в этом маленьком самолете и не смотрит вниз.
   А внизу, по шею в Сиваше, стоят дети. Одни головы, много их - сто, двести - рассеянных по безвидной глади, с поднятыми вверх лицами. И смотрят на Вову. Который реет как дух над водами.
   А за спиной Вовы стоят бочки с хамсой.
   И вот открывается люк в брюшке этой четырехкрылой птицы, и нисходит на землю, на воды бесконечный серебряный дождь.
   Она жмурится, посапывая ладонью у меня в кармане, и я перехожу к следующей истории - про котов.
   Но не успеваю ее закончить: тропа выныривает из леса на прогалину, а там стоит заколоченная изба - в сугробах до глаз и со снеговой шапкою набекрень. И стоит она в просторном вольере, охватывающем всю поляну. А вольер - в два замороженных бревнышка, одно над другим, с метровым просветом меж ними. И стоят вдоль вольера по колено в снегу, неподвижно, ослепительно черные в серебряной пыли, на ослепительно белом покрове, не запятнанном следом, - африканские страусы.
   Стоят в стороне друг от друга и смотрят на нас распахнутыми глазами с длинными голубыми иглами ледяных ресниц.
   - А что, - говорю, - нас там ждет, - растерянно глядя поверх их голов на близящуюся вершину, - крокодилы?
   - Да, - говорит, - трое. Сплоченных, как отметка высоты.
   А потом она спала, привалившись плечом и виском к черному стеклу электрички, и я смотрел на нее, то есть на них, двух продрогших сестер, прильнувших друг к другу щекой.
   И потом, несколько дней спустя, когда мы зашли в кафе пообедать, и она заказала рыбку, а я, не глядя в меню, ткнул пальцем в номер один. И это было какое-то странное на вкус мясо под сладковато-грязным соусом. Оказалось, страусиное, номер один сезона. Тех, с распахнутыми глазами, с высокогорных ферм.
 
   Бананов я не нашел, а углубляться в город не было времени, вернулся с минералкой и кульком манго.
   - Неинтересно, - оборвал я в ответ на ее коготки, сухо царапнувшие меня за эту отлучку. Хотя, конечно, не в ней было дело.
   - Неинтересно? - Замерла она, будто только этого и ждала. Я прошел еще несколько шагов со сквознячком слева и оглянулся.
   Она стояла.
   - Ксения, - я подошел к ней, - ну пожалуйста, не сегодня, ладно?
   Она отвернула лицо.
   - Йогин... - Сказал я и остановил себя.
   Середина моста, там, где еще несколько дней назад метался...
   - Хочешь? - Я протянул бутылку с водой.
   Она поколебалась еще немного и, вздохнув, взяла.
 
   Войдя в заповедник, мы махнули рукой проезжавшему джипу, тот резко притормозил. Людей внутри было втрое больше, чем можно было вообразить - даже нам, к этому уже, казалось, привыкшим. Немолодая женщина с двумя детьми на руках сидела на коленях шофера. Но отказаться ввиду отсутствия места, - такой причины в Индии не существует. Мы стали на подножку и ухватились за багажный бортик на крыше.
   Он гнал через заповедник, не сбавляя скорость на поворотах, так, что машина становилась на два колеса, и мы запрокидывались на нее, уходящую вниз, под нас, что переносилось куда как легче, чем наоборот.
   И, казалось, вот оно, всё возвращается - и эта дорога, дольше жизни, и звери, выходящие из лесу, провожавшие нас взглядом с дремучим светом в глазах, и люди, с таким же вечным, чуть влажным светом, глядевшие на нас из сумрака джипа, и эта наша сдвоенная скобочка тел в парусинках, трепещущих на ветру, и летящее небо над нами, всё возвращалось - и это щемящее счастье на бережном вдохе, и эти - ничьи, на живую, дары. Казалось...
   Сошли мы возле той же харчевни; повар всё так же сидел на пятках, прижав подбородок к коленям, ворожа руками, плывущими вокруг него над кипящими лоханями.
 
   Индусы, во всяком случае, в том краю, где мы были, не берут "на чай". Если на столе оставить, догонят и вернут эту даже не обиду, а недоразумение.
   Просить повара ведерко молока для слона, видя, как он бережет каждую каплю, пожертвованную коровой, скорее из душевного милосердия, чем по физической расположенности, - язык не поворачивался. Сулить деньги - тем более. Вышел с литрушкой.
   Подходим. Стоит на лужайке. Бездельничает, закручивает хобот - то в такой узелок, то в этакий. Вздыхает. Переминается. Поглядывает на небо, не поднимая головы, морща лоб. И опять вздыхает, распутывая узелок. Скосил глаза, замер, на нас глядя. И мы замерли. Стоим шагах в десяти от него. Узнал. И давай наяривать галопчиком, не сходя с места от возбуждения.
   Она обняла его, и он обвил ее через плечо и приблизил глаза к ее лицу, и смотрел в них, казалось, изо всех сил. Не моргая. И ростом они были ровня друг другу, и глаза их были на одном уровне, и она, казалось, хотела уже высвободиться, а он все не отпускал ее, удерживая глазами и хоботом, обнявшим ее за спину и заведенным за плечо.
   И Денью сидел на пороге, и Кшетра кидала к ногам его ветви, раскачиваясь между стен. И мы спускались к реке, идя за ее хвостом с жесткой пернатой кистью. И потом, на обратном пути, поднимались, держась за него рукой.
   И в последний раз оглянулись: на Денью, помахивающего нам с крыльца бутылкой сливовицы - той еще, сербской, так с тех пор и не тронутой нами; на Кшетру под деревом, потряхивающую ногой со звенящею якорной цепью; на Йогина, припавшего глазами к щели меж бревен с едва различимым во тьме чайным носиком хобота, елозящего поверх.
 
   Этот шаткий бинокль зрения затуманивался, всё норовя вывернуться оборотной своей стороной, оттянуть эту льнущую жизнь к горизонту, ужать, окатить, промывая, холодною далью.
   Шли молча. На мосту она попросила монетку. Подошла к краю, опустила во тьму.
   Сэкономить полслога в речи, говорят индусы, равносильно счастью рожденного сына. Шли через мост - сиротствующие сыновья.
 
   В Харидваре, уже опаздывая на поезд, теряя друг друга в толчее переулков в поиске чайной лавки, в которой мы оставили вещи, в уже заплывшем пляшущими огнями городе, мы вскочили на облучок первого попавшегося велосипедного рикши и, едва удерживаясь на гладком покатом сидении за его старческой голой спиной, двинулись к вокзалу.
   Движение на главной улице, шириной в деревенскую, было сорокарядным, под всеми мыслимыми углами. Наш наездник, которому, казалось, было под девяносто, всем своим пуховым весом перекачивался, стоя на педалях, и, наконец, спешился и повел его под узду, лавируя в этом - с истошной радостью клаксонящем - потоке.
 
   Поезд уже стоял. Мы пробирались мимо вагонов второго класса, ощетиненных головами, ногами, руками, торчащими из окон, к первому, добытому для нас Джаянтом.
   Наши пронумерованные спальные места 32-е и 33-е оказались одной полкой, оставляющей место еще и для 34-го.
   Свод вагона напоминал рыбий хребет, озираемый из ее брюха. Отовсюду торчали сцепившиеся между собой вентиляторы - от кулачного до орлиных крыл. Безжизненные.
   Сели на жердочку полки. Люди все прибывали и, переводя себя в горизонталь, тут же засыпали, опираясь приподнятой головой на локоть, вглядываясь закрытыми глазами в косо плывущие титры дали.
   К полуночи кондуктор развел нас по двум освободившимся полкам в противоположных концах вагона. Лежал, листая лоскутную чересполосицу Харидвара, Харимайи, Майявара...
 
   Вот узенький темный переулок - писсуарный. Свернул за угол с бурлящей торговой и - где ты? - в тихо журчащем колодезном коридоре с белыми кувшинками писсуаров, растущих из стен, а стебли прикушены камнем.
   Стоят на струях мужчины. Головы подняты вверх. Чуть выше голов - ряд окон; в одном - белье вывешивается, в другом - лицо намыленное, в третьем - надо мной - ниточной восходящею пылью - дымчатая старуха, почти что уже незримая, с ручным зеркальцем у лица.
   И над переулком - стиснутая крышами - рваная полоска неба - единственная цветная.
   И стоит сделать лишь шаг в сторону от этой пандорной околесицы улиц, и летишь в притихшую бездну пустынных дворов, распахивающихся один за другим, но кажется, что один под другим, потому что распахиваются, как земля под тобой, и летишь.
   А во дворе лежит, как солнцем запятнанная, корова, положив голову на колесо еще до рождества ее опрокинутого велосипеда.
   И над ними сушится белье на веревках, протянутых от окна к окну. Змеиные лоскутки, притуманенное мерцанье крылышек, прихваченные прищепками меж оконными обмороками проемов.
   И одинокий, тихо старящийся придворный ветерок, отирающий углы, места не находящий.
   И эти облущенные незабудочно-купоросные стены - эта ветхая оторочка небесного сари, доходящего почти до земли.
   А за ним - сквозь арку - еще двор, и еще, и еще, и в каждом, как камней в четках, 108 выходов-входов, и жизнь - одна, а точнее, чуть меньше одной, чтобы все их пройти.
 
   К реке идем по кашеварной улочке. Неторопливо, как под водой. Приглянюхиваемся. Пожалуй, здесь. За кухней, отгораживающей улицу от ниши в стене, стол - один. Проходим в нишу сквозь дурманный жар, сквозь бурное цветочное кипенье снеди в чанах. Садимся.
   На другом краю стола - двое. Один - поджарый, терракотовый, другой - оплывший, парафиновый. Оба дышат, попеременно затыкая пальцем ноздрю - то левую, то правую. Терракот учит, парафин следует.
   - Су, - говорит Терракот и указывает пальцем вверх, на Тамошнего, - вдыхаем Его. Держим. Хам - выдыхаем себя.
   Сухам-Сухам-Сухам, наворачивает он, а мне слышится: хамсу-хамсу-хамсу...
   - А теперь, - он перегибается к нему через стол, - "Солнце-Луна-Солнце"; правая ноздря, левая, правая. Разогреваем - правая, охлаждаем - левая.
   Парафин пыхтит, повторяя. Их зовут из кухни, готово. Встают, по пути еще продолжая пранаямить с пальцем прижатым к ноздре. Берут еду, несут, ставят перед нами, возвращаются на свои стулья, дышат. Терракот при этом пританцовывает в стиле рэпа. Чуть обкурен. Улица течет у их лиц. Обоим - лет по 18-20. Парафин кренится уже, течет набок, заваливается.
   - Хорошо, - говорит Терракот. - Достаточно. - И подсаживается к нам.
   Смотрит, как мы едим, провожая взглядом каждую ложку от тарелки до рта. И никакого стеснения. Это и его рот, а не только мой. И рука Ксении - тоже его. Как и дерево за рекой. Как и сам он - продолженье и Ксении, и меня, и того дерева.
   - А где здесь можно недорого остановиться на ночь? - Спрашиваю.
   - У меня, - говорит, - напротив. - И указывает на ту сторону улицы. "Бадринат, комнаты для паломников."
   Сидим у него в каптерке. 2х2 метра. Стол, стул, скамья. Он танцует на стуле, сидя. Искристо поглядывая на нас, жиденько подклеенных к скамье и друг к другу.
   - Покурим? - подмигивает.
   - Нет, - говорю, - сначала решим с ночевкой.
   - Проблема, - чешет затылок. - 41-ый параграф.
   - И что это значит?
   - Люкс, - говорит. - Для иностранцев - гостиницы только стандарта "люкс". Номер - раз в пять дороже.
   - А если тихо?
   - Можно, - говорит, - но лучше здесь покурить, а ночевать у дяди. У моего. Идем.
   Идем в его кильватере; он впереди, танцуя бедрами, земли не касаясь, рассекая толпу.
 
   Поезд притормаживает, станция. Перрон устлан телами. Лежащими на спинах, ровнее перрона. Напомнило, как я с археологами в Киеве выносил из Печерских пещер мумии, пролежавшие там восемьсот лет с живыми лицами. На руках выносили. Я нес врача Ярослава Мудрого - Агапита. Голого, запеченного, как индус, как хлебная корочка. Рот приоткрыт и пустые глазницы, иссохшая кисть руки свесилась мне на запястье и, подрагивая, елозила по нему, будто пульс мой нащупывал. А потом мы укладывали их в рядок под майским солнцем на теплых плитах двора. Запеченных, распеленатых, пронумерованных, лицом к небу. И садились меж ними, отвинчивая колпачки термосов, вынимая из портфелей бутерброды, завернутые в "Правду" несуществующей теперь страны.
   Тронулись. Поплыли пятки вдоль перронной кромки.
 
   А потом эта набережная, залитая яркими пятнами света. И в этих пятнах, у самой воды, во всю длину набережной - массажисты, голые, стоящие на коленях над лежащими под ними голыми расплетенными телами; и всё расплетают их - то с ног, то с головы, и заплетают по-новому, и вяжут узлами - на рваных аренках света ночной опустевшей набережной у тихо свистящей воды в плывущих сопилках водоворотов.