Страница:
Фасады их на рассвете упраздняются дружным подъемом железных жалюзи с переметным скрежетом по всей длине этой бесконечной улицы или откидываются снизу вверх, образовывая навес, подпираемый парой стоеросовых бревен.
Внутри - амбар, заваленный товаром до потолка. Товар - весь - лицом, и лицо его - всё - наружу. Оставлен лишь узкий проход вглубь, в виде подиума, на котором сидит торговец с маленькой фарфоровой чашкой аюрведического чая. Над собранной в пучок головой нехотя потряхиваются на ходу тяжелые вертолетные лопасти вентилятора.
Я собрался было купить себе оранжевые дхоти - это подобье штанов, как у баба. То есть просто кусок ткани, который завязывается на талии и просовывается между ног накрест, затыкаясь затем за пояс. И такого же цвета рубаху - забыл, как она называется. Выбрал, примерил - весь в щебете обпархивающего меня торговца, в юрких клювиках его ладоней - вышел.
"А", - спрашиваю, наклонив голову. Ксения к этому была не готова.
Купил белые парусиновые и такую же рубаху к ним до колен. Для себя она выбрала торбочку с вышитым слоником - под цвет своего офельного болотно-цветущего сари, точнее полупрозрачного шелкового сарафана с шальварами, купленными ее матерью в Индии еще в начале 60-ых.
48 в тени. Дудлим. Она, в основном, воду - покупную, литрушками, выуживая из сундучных лавочных ледников похолодней. Я - пробую все подряд. А пробный ряд на этой кромешно бесконечной улице - что гомеровский журавлиный список.
Под номером 1 - несуществующая в природе ни по цвету, ни по вкусу вязко-воздушная суспензия, стакан с которой, если его не держать покрепче, вознесся б к небу. Сколько б я ни смотрел, как готовят эту амброзию, божество ее ускользает от пытливого взгляда. Все, что вижу: ладони, плод манго, кухонный нож, допотопный сокоотжимник, лед, молоко.
Пьешь: долгий закатный, в себя погруженный луч бабьего лета, стоящий над тихим дремучим прудом.
Пьешь тайну, семеня под собою ногами, отдаляющимися от земли.
Самое невыносимое из этих чудных мгновений творят в сумрачной лавке, вдвинутой открытым задником в Ганг. Садишься под низким матерчатым сводом над проплывающими цветочными блюдечками с затепленными свечами, подносишь к губам эту топленую ворожбу, и неясно уже - кто мимо кого проплывает.
Но жажду этим моголем нимбов не утолить. Да и больше стакана не выпить. А вот тростниковый мозг - это на каждом шагу.
Тележка. У края - курганчик карликовых лимонов и под вздыбленной влажной простынкой - мята в обнимку с джинджером. На другом краю - пук столбнячного тростника. В центре - роторный кафка; зубчатые тиски в виде двух колес, приводимых в движенье колодезным рычагом.
Кафковед выбирает две метровые палки и, вращая рычаг, трощит их, протягивая между колесами. Мутные слезы стекают по желобу в жестяное корытце со льдом.
Затем он сгибает их вдвое, защемив между ними зелень с лимоном, процесс повторяется, завершаясь в четвертом колене; сухой бездыханный мотлох отбрасывается в корзину.
Жадный стакан упоенья. Слезы пустыни.
Джаянт нам пить не советовал, морщась: dangerous, низовая культура.
И - номер 3: дикорастущий звенящий плод, похожий на нашу айву. Сок из его деревянной вяжущей плоти хорош не потому, что хорош для желудка, а потому, что ядрен, буратинист.
Обед мы заказывали, предавшись ассоциативному чтению меню, написанного на хинди. Я выбрал малый кофта, Ксения ткнула палец в нечто непроизносимое, вызвавшее в памяти щетинистый гвадалквивир автомойки. Пить - по стакану ласси, то есть попросту простокваши; из страницы ее вариантов выудили единственный не фруктовый. Кухня с жаровней, как водится здесь, выпростана на улицу - под вздрагивающие ноздри разворачиваемых носов. На столе кувшин сырой простоволосой воды и железные морские стаканы. Ксения отодвигает свой.
Вносят кофту: в плошке - чернявое озерцо с вязнущими в нем по грудь тушеными овощами. Если сверху взглянуть, отдаляясь: разинутые зевальники густосливового табунка бегемотцев, томящихся в грязевой жиже. К ней, на отдельной тарели, девственный рис, крупный, девонский.
У Ксении - огромный румяный рулон, еще перешептывающийся изнутри - на хрустящем санскрите? На палевом пали?
Напали руками и съели.
Второй подвесной мост - километрах в пяти-семи вниз по течению от первого. Но улочка, идущая от него, заметно выхолащивается уже за первым ее поворотом, превращаясь в почти пустынную дорогу, отвильнувшую от реки, и пробуждаясь лишь на подступах ко второму.
Эта дорога войдет в нас как теплая слепота наших ночных возвращений.
Со стороны гор вдоль дороги - руины стены, за которой тянется манговая роща с сидящими на ветвях мельхиоровыми обезьянами с августейшими голубыми очами - это логи, в отличье от рыжих бандер (мичуринские бандерлоги Киплинга), - и затепленными в глубине рощи редкими окнами оседлых садху.
Со стороны реки - дикий сад. Днем под деревьями сидят баба, медитируют, пьют чаек, дремлют. К вечеру разводят перемигивающиеся костерки, беседуют. Молча.
В тот день, купив фрукты, мы свернули с дороги на тропку в сад. Ствол баньяна; к нему привязан кусок фанеры, на ней - красной краской: "Уютный уголок. Внезапное Просветление". И стрелка к домику у скалы за листвой.
К реке спустились. Сидим, глядим - год, сто, югу - на воду, на тот берег - высокий, с открытым окном нашего дхарамшалы и ржавой бочкой за ним, где плещутся эти - отсюда незримые - неопушенные баптисты.
Глядим, не заметив, что мы давно уже не одни. Перед нами, на камне, охваченном мутным потоком, лежит девочка лет семи и, прильнувши губами к воде, по-кошачьи лакает и, приподнимая голову, смотрит на нас, заводя за спину волосы со стекающей с них водой, и вновь опускает лицо и, притапливая его, смотрит под воду.
Другая сидит на берегу, смотрит в небо и - краем глаза - то на нее, то на нас.
Слева, перемещаясь за отступающей тенью от валуна, худенький седовласец машет приветливо обмылками рук.
И - валкий теленок, зайдя со спины, кладет свою морду с ползущим слюнявчиком мне на плечо, между нашими головами.
Я подтягиваю к берегу веревку с утопленным солнышком, нарезаю его на дольки, на шестерых.
История такая. Сердце Сати (Парвати), жены Шивы, разрывается между враждующими мужем и отцом. Разрывается буквально. Мертвое тело ее Шива берет на руки, прижимает к груди и ни на миг не расстается с ним - ни в миру, ни в битвах, ни в медитациях. Годы спустя Вишну, стремясь утишить его печаль, рассекает тело Сати-Парвати золотым диском на мелкие части и взметает к небу; возвращаясь на землю, они расцветают садами - Бхаратом, Индией, родиной тех, кто живет на разрыве сердца, на женщине, на любви, на сломленном боге творенья и разрушенья.
Ночь. Лежим валетом, заложив руки за голову, на корме вросшего в песок баркаса, глядим на звезды.
- Ты кто? - говорю я, и этот вопрос тут же отбрасывает меня во тьму по обе стороны от себя. Туда, на тот свет, где заходит солнце, к той нашей первой ночи, когда, очнувшись, не открывая глаз, дохнул в ее щекочущую прядь за ухом этой же полушуткой: "Ты кто?".
И она, приподнявшись на локте, долго смотрела в меня, в мои полуприкрытые веки, молча. Пока я не взял в ладони ее маленькую акварельную голову и не приблизил к губам.
А на голом полу - от стены до стены - зыбко белел замкнутый круг наших догоревших имен. 14 букв, 111 талых свечных огарков.
И, между буквами, в матовых полупрозрачных наперстках - вода и вино, красный и белый. Парами. Лежащими на боку, в смешанных лужицах.
А внутри круга - припавший к полу, съежившийся обгорелый половичок. А над ним - черная картонная луна, подвешенная к потолку на нитке.
И когда мы вчера (вчера?) в новогодний час вошли в этот плывущий огненный круг (кто "мы"? едва знакомы), и эта луна с красным контуром птицы на одной стороне и розою - на другой, подхваченная восходящим теплом, начала вдруг вращаться над нами, уже сидящими на полу и впервые растерянно ткнувшимися один в другого, и вслед за нею поплыли стены и круг огней со скошенными языками, и весь озаренный куб комнаты с нами на дне отделился от дома и, покачиваясь, отчалил в открытое небо, заметаемый снегом...
Так ли? Так и не так.
Еще оставалось полсвета меж нами до новогоднего часа, еще ничего между нами могло б и не быть.
Сказать: не должно было? Нет. Мы вошли. Как по натянутой проволоке. Ты - не знаю, но я шел по ней. Как с незримым шестом. Балансируя меж. Меж тобой и собой.
Между меленьким непроглядным пространством - там, за окном, и забеленным временем косо сходящихся стен.
Как тугой воротник с перламутровой пуговицей окна на защемленном кадыке. Меж куражной бравадой и - ты не поверишь, но - страхом.
Не страхом, а пахом - зажмуренным, впившимся в сердце, когтящим его и сосущим, и пахом не только мужчины во мне.
Меж этой небезобидной мистерией в масках без масок, игрою в себя в стороне - по-живому, и - чем? Бытия невыносимою легкостью? Бы ты я? Окна в крови зажечь? Степью волка? Меж друг-другу-никто, и спиною друг к другу, спиною, когда бы не лица - глазами к глазам.
Скажешь - наоборот?
"Почему бы и нет", - ты сказала. Такой оборот.
Чуть с наклоном была эта проволока, и скользили подошвы, семенящие вспять.
И мы ссыпали на пол эти свечные пенёчки и начали составлять из них наши имена по кругу с диаметром наших будущих тел. Передвигаясь на корточках, на хордочках, по витиеватому периметру еще не затепленного круга, сомкнувшегося в общей для нас букве - в этом уроборосе, закусившем свой хвост.
И я наливал красное вино в матовые мензурки и расставлял их по одной между буквами, а ты наливала воду в такие же матовые и присосеживала к вину - по одной. Как позвоночные косточки с воспаленным краем.
И уже ожило, подрагивая, это плывущее ожерелье в 111 разгорающихся зрачков. И мы, на корточках сидящие по сторонам его, подняли головы, медленно распрямляясь и - впервые - вплетаясь друг в друга взглядом, шагнули в круг.
И эта черная картонная луна, подхваченная восходящим дыханьем огня, начала раскачиваться и вращаться над нами, запрокинувшими лица, стягивающими с себя через голову свитера. И полтьмы с подстеленным под нее половичком оставалось еще меж нами, спиною прижатыми к арабескам наших горящих имен.
И нить времени, заскользив меж губами, вдруг натянулась, мы замерли и, прикусивши ее, отшатнулись - и ткнулись друг в друга - растерянно, немо, на ощупь - рукой и щекой, не губами еще, не губами, - испуганный детский сосок, - еще не, - скользнувшая льдинка бедра, - не гу... - плавунки ее ног с озаренною пяткою - левой, - не ...ами, - под головами вдруг вспыхнувший половичок, - и в дыму - не губами еще, и уже не губами - в этой меркнущей мандале наших имен с безымянными нами.
Глава третья
Внутри - амбар, заваленный товаром до потолка. Товар - весь - лицом, и лицо его - всё - наружу. Оставлен лишь узкий проход вглубь, в виде подиума, на котором сидит торговец с маленькой фарфоровой чашкой аюрведического чая. Над собранной в пучок головой нехотя потряхиваются на ходу тяжелые вертолетные лопасти вентилятора.
Я собрался было купить себе оранжевые дхоти - это подобье штанов, как у баба. То есть просто кусок ткани, который завязывается на талии и просовывается между ног накрест, затыкаясь затем за пояс. И такого же цвета рубаху - забыл, как она называется. Выбрал, примерил - весь в щебете обпархивающего меня торговца, в юрких клювиках его ладоней - вышел.
"А", - спрашиваю, наклонив голову. Ксения к этому была не готова.
Купил белые парусиновые и такую же рубаху к ним до колен. Для себя она выбрала торбочку с вышитым слоником - под цвет своего офельного болотно-цветущего сари, точнее полупрозрачного шелкового сарафана с шальварами, купленными ее матерью в Индии еще в начале 60-ых.
48 в тени. Дудлим. Она, в основном, воду - покупную, литрушками, выуживая из сундучных лавочных ледников похолодней. Я - пробую все подряд. А пробный ряд на этой кромешно бесконечной улице - что гомеровский журавлиный список.
Под номером 1 - несуществующая в природе ни по цвету, ни по вкусу вязко-воздушная суспензия, стакан с которой, если его не держать покрепче, вознесся б к небу. Сколько б я ни смотрел, как готовят эту амброзию, божество ее ускользает от пытливого взгляда. Все, что вижу: ладони, плод манго, кухонный нож, допотопный сокоотжимник, лед, молоко.
Пьешь: долгий закатный, в себя погруженный луч бабьего лета, стоящий над тихим дремучим прудом.
Пьешь тайну, семеня под собою ногами, отдаляющимися от земли.
Самое невыносимое из этих чудных мгновений творят в сумрачной лавке, вдвинутой открытым задником в Ганг. Садишься под низким матерчатым сводом над проплывающими цветочными блюдечками с затепленными свечами, подносишь к губам эту топленую ворожбу, и неясно уже - кто мимо кого проплывает.
Но жажду этим моголем нимбов не утолить. Да и больше стакана не выпить. А вот тростниковый мозг - это на каждом шагу.
Тележка. У края - курганчик карликовых лимонов и под вздыбленной влажной простынкой - мята в обнимку с джинджером. На другом краю - пук столбнячного тростника. В центре - роторный кафка; зубчатые тиски в виде двух колес, приводимых в движенье колодезным рычагом.
Кафковед выбирает две метровые палки и, вращая рычаг, трощит их, протягивая между колесами. Мутные слезы стекают по желобу в жестяное корытце со льдом.
Затем он сгибает их вдвое, защемив между ними зелень с лимоном, процесс повторяется, завершаясь в четвертом колене; сухой бездыханный мотлох отбрасывается в корзину.
Жадный стакан упоенья. Слезы пустыни.
Джаянт нам пить не советовал, морщась: dangerous, низовая культура.
И - номер 3: дикорастущий звенящий плод, похожий на нашу айву. Сок из его деревянной вяжущей плоти хорош не потому, что хорош для желудка, а потому, что ядрен, буратинист.
Обед мы заказывали, предавшись ассоциативному чтению меню, написанного на хинди. Я выбрал малый кофта, Ксения ткнула палец в нечто непроизносимое, вызвавшее в памяти щетинистый гвадалквивир автомойки. Пить - по стакану ласси, то есть попросту простокваши; из страницы ее вариантов выудили единственный не фруктовый. Кухня с жаровней, как водится здесь, выпростана на улицу - под вздрагивающие ноздри разворачиваемых носов. На столе кувшин сырой простоволосой воды и железные морские стаканы. Ксения отодвигает свой.
Вносят кофту: в плошке - чернявое озерцо с вязнущими в нем по грудь тушеными овощами. Если сверху взглянуть, отдаляясь: разинутые зевальники густосливового табунка бегемотцев, томящихся в грязевой жиже. К ней, на отдельной тарели, девственный рис, крупный, девонский.
У Ксении - огромный румяный рулон, еще перешептывающийся изнутри - на хрустящем санскрите? На палевом пали?
Напали руками и съели.
Второй подвесной мост - километрах в пяти-семи вниз по течению от первого. Но улочка, идущая от него, заметно выхолащивается уже за первым ее поворотом, превращаясь в почти пустынную дорогу, отвильнувшую от реки, и пробуждаясь лишь на подступах ко второму.
Эта дорога войдет в нас как теплая слепота наших ночных возвращений.
Со стороны гор вдоль дороги - руины стены, за которой тянется манговая роща с сидящими на ветвях мельхиоровыми обезьянами с августейшими голубыми очами - это логи, в отличье от рыжих бандер (мичуринские бандерлоги Киплинга), - и затепленными в глубине рощи редкими окнами оседлых садху.
Со стороны реки - дикий сад. Днем под деревьями сидят баба, медитируют, пьют чаек, дремлют. К вечеру разводят перемигивающиеся костерки, беседуют. Молча.
В тот день, купив фрукты, мы свернули с дороги на тропку в сад. Ствол баньяна; к нему привязан кусок фанеры, на ней - красной краской: "Уютный уголок. Внезапное Просветление". И стрелка к домику у скалы за листвой.
К реке спустились. Сидим, глядим - год, сто, югу - на воду, на тот берег - высокий, с открытым окном нашего дхарамшалы и ржавой бочкой за ним, где плещутся эти - отсюда незримые - неопушенные баптисты.
Глядим, не заметив, что мы давно уже не одни. Перед нами, на камне, охваченном мутным потоком, лежит девочка лет семи и, прильнувши губами к воде, по-кошачьи лакает и, приподнимая голову, смотрит на нас, заводя за спину волосы со стекающей с них водой, и вновь опускает лицо и, притапливая его, смотрит под воду.
Другая сидит на берегу, смотрит в небо и - краем глаза - то на нее, то на нас.
Слева, перемещаясь за отступающей тенью от валуна, худенький седовласец машет приветливо обмылками рук.
И - валкий теленок, зайдя со спины, кладет свою морду с ползущим слюнявчиком мне на плечо, между нашими головами.
Я подтягиваю к берегу веревку с утопленным солнышком, нарезаю его на дольки, на шестерых.
История такая. Сердце Сати (Парвати), жены Шивы, разрывается между враждующими мужем и отцом. Разрывается буквально. Мертвое тело ее Шива берет на руки, прижимает к груди и ни на миг не расстается с ним - ни в миру, ни в битвах, ни в медитациях. Годы спустя Вишну, стремясь утишить его печаль, рассекает тело Сати-Парвати золотым диском на мелкие части и взметает к небу; возвращаясь на землю, они расцветают садами - Бхаратом, Индией, родиной тех, кто живет на разрыве сердца, на женщине, на любви, на сломленном боге творенья и разрушенья.
Ночь. Лежим валетом, заложив руки за голову, на корме вросшего в песок баркаса, глядим на звезды.
- Ты кто? - говорю я, и этот вопрос тут же отбрасывает меня во тьму по обе стороны от себя. Туда, на тот свет, где заходит солнце, к той нашей первой ночи, когда, очнувшись, не открывая глаз, дохнул в ее щекочущую прядь за ухом этой же полушуткой: "Ты кто?".
И она, приподнявшись на локте, долго смотрела в меня, в мои полуприкрытые веки, молча. Пока я не взял в ладони ее маленькую акварельную голову и не приблизил к губам.
А на голом полу - от стены до стены - зыбко белел замкнутый круг наших догоревших имен. 14 букв, 111 талых свечных огарков.
И, между буквами, в матовых полупрозрачных наперстках - вода и вино, красный и белый. Парами. Лежащими на боку, в смешанных лужицах.
А внутри круга - припавший к полу, съежившийся обгорелый половичок. А над ним - черная картонная луна, подвешенная к потолку на нитке.
И когда мы вчера (вчера?) в новогодний час вошли в этот плывущий огненный круг (кто "мы"? едва знакомы), и эта луна с красным контуром птицы на одной стороне и розою - на другой, подхваченная восходящим теплом, начала вдруг вращаться над нами, уже сидящими на полу и впервые растерянно ткнувшимися один в другого, и вслед за нею поплыли стены и круг огней со скошенными языками, и весь озаренный куб комнаты с нами на дне отделился от дома и, покачиваясь, отчалил в открытое небо, заметаемый снегом...
Так ли? Так и не так.
Еще оставалось полсвета меж нами до новогоднего часа, еще ничего между нами могло б и не быть.
Сказать: не должно было? Нет. Мы вошли. Как по натянутой проволоке. Ты - не знаю, но я шел по ней. Как с незримым шестом. Балансируя меж. Меж тобой и собой.
Между меленьким непроглядным пространством - там, за окном, и забеленным временем косо сходящихся стен.
Как тугой воротник с перламутровой пуговицей окна на защемленном кадыке. Меж куражной бравадой и - ты не поверишь, но - страхом.
Не страхом, а пахом - зажмуренным, впившимся в сердце, когтящим его и сосущим, и пахом не только мужчины во мне.
Меж этой небезобидной мистерией в масках без масок, игрою в себя в стороне - по-живому, и - чем? Бытия невыносимою легкостью? Бы ты я? Окна в крови зажечь? Степью волка? Меж друг-другу-никто, и спиною друг к другу, спиною, когда бы не лица - глазами к глазам.
Скажешь - наоборот?
"Почему бы и нет", - ты сказала. Такой оборот.
Чуть с наклоном была эта проволока, и скользили подошвы, семенящие вспять.
И мы ссыпали на пол эти свечные пенёчки и начали составлять из них наши имена по кругу с диаметром наших будущих тел. Передвигаясь на корточках, на хордочках, по витиеватому периметру еще не затепленного круга, сомкнувшегося в общей для нас букве - в этом уроборосе, закусившем свой хвост.
И я наливал красное вино в матовые мензурки и расставлял их по одной между буквами, а ты наливала воду в такие же матовые и присосеживала к вину - по одной. Как позвоночные косточки с воспаленным краем.
И уже ожило, подрагивая, это плывущее ожерелье в 111 разгорающихся зрачков. И мы, на корточках сидящие по сторонам его, подняли головы, медленно распрямляясь и - впервые - вплетаясь друг в друга взглядом, шагнули в круг.
И эта черная картонная луна, подхваченная восходящим дыханьем огня, начала раскачиваться и вращаться над нами, запрокинувшими лица, стягивающими с себя через голову свитера. И полтьмы с подстеленным под нее половичком оставалось еще меж нами, спиною прижатыми к арабескам наших горящих имен.
И нить времени, заскользив меж губами, вдруг натянулась, мы замерли и, прикусивши ее, отшатнулись - и ткнулись друг в друга - растерянно, немо, на ощупь - рукой и щекой, не губами еще, не губами, - испуганный детский сосок, - еще не, - скользнувшая льдинка бедра, - не гу... - плавунки ее ног с озаренною пяткою - левой, - не ...ами, - под головами вдруг вспыхнувший половичок, - и в дыму - не губами еще, и уже не губами - в этой меркнущей мандале наших имен с безымянными нами.
Глава третья
Она все молчала, отвернув лицо к восходящей над гребнем горы круглой пунцовой... Если бы это было в той еще жизни, я б подсказал ей: Сома? И, пока она медлила, наверно б добавил: Самадхи? Она, разумеется, отклонила б - как прямое вмешательство в ее жизнь. А сказала б... Что?
В последний раз - за несколько дней до отъезда - на этот вопрос, к которому уже попривыкла, хоть и вздрагивала как вначале, она, полулежа на мне, сказала с лукавой серьезностью: Я, человек, существо, небожитель.
Вот так, через запятую. "Алмазная сутра" лежала на тумбочке в изголовье.
Она все молчала, отвернувшись к луне, плывущей уже высоко над горами. Я взял в ладони ее пятку, белевшую в темноте у моего плеча, поднес к губам и подумал, что я никогда не видел ее. И, ведя губами по ее пергаменту, мнилось, она так же, как и ладонь, испещрена письменами. И надо было как-то нарушить это молчанье. Чем?
Сгорбленный лунный простор мешка и моя рука изнутри стягивает горловину.
- Ксения, - прошептал я, - Ксения... - Приподняв голову, она приближалась ко мне в том порывисто-плавном движеньи, в том, столь свойственном ей, чуть двоящемся фокусе, как бы опережая себя и запаздывая одновременно, в том... И прильнула щекой осторожной и легкой к груди.
В ту ночь не спалось. Луна стояла, едва вмещаясь в окно. На дереве беспокойно потявкивали обезьяны. Спали мы с открытыми окнами, голыми, без одеял и уже без сетки.
Я вспомнил первую ночь здесь, когда мы, перед тем как лечь, водили фонариком по всем углам. Как, став на колени и светя под кровать, приняли тряпку, лежавшую там, за свернувшуюся змею. Как среди ночи, мучась от жажды, я все медлил, представляя себе, как я спускаю ногу во тьму и... Всего-то четыре шага до бутылки с водой, а так и не встал.
Тихо повернулся на другой бок, смотрю на нее, спящую. Черты лица, о которых обычно говорят: правильные. В отличие от моих - уж наверно. Жиденькая нежная соломка волос. Асимметричное, как носят берет, чуть набок - каре. И под ладонью моей - тонкая птичья косточка темени с теплым и темным биеньем.
За день до отлета мы сидели в кафе на улице, вдруг все вокруг почернело и люди ринулись внутрь, прижавшись к стеклам, глядя оттуда, и столик меж нами опрокинуло ветром и поволокло по улице, а мы все сидели под хлещущим ливнем и говорили, замаливая, заговаривая друг друга. А потом сидели прижавшись, свесив ноги из ночного ее окна, молча. И она прошептала, что если ей там, в Индии, худо станет - ну, мол, вдруг, - чтобы я ей ладонь положил на темя и подержал. И всё. А больше у нее недостатков нету.
А еще я подумал, что едва ли не все зависит от - порой безотчетного - первого импульса (слова, взгляда, мысли), которым ты начинаешь движенье. А потом это недоуменье - почему все случилось именно так? Ведь, казалось, хотело, могло и должно было быть иначе. С женщиной, жизнью, дорогой. Смысл, мнилось, проявится, все войдет в берега. Не войдет - так подправим. Ан нет, все сбылось уже там, в том нечаянном жесте, беспечном намереньи, слове случайном - еще до начала. Я подумал о капище ночи - той, первой.
И еще почему-то - о Боге Творце у индусов, о Брахме. Видимо, по созвучью с началом. Бог этот предан проклятью. Неслыханная вещь. За что? За то, что у него не было учеников. Мириады храмов и изваяний, посвященных Шиве, сонмы - Вишну. Брахму, при всем уваженьи к нему, индусы, как правило, в этом смысле обходят.
И еще подумал - глядя на ее легкую худенькую спину, залитую лунным светом, на тонкие барханчики ребер, на ее чуть вздернутое плечо и поджато-бегущие ноги, так привыкшие к ее неусыпной самостоятельности, - я подумал, глядя на это скользящее очертанье с рукою подвернутой под себя и заведенной за спину - конькобежки на повороте... Я подумал, что кроме чувства жизни - живого чувства ее, - в сущности, нам ничего не нужно. Дай Бог, конечно, еще бы чуток ума - в пушкинском пониманьи, то есть с первого взгляда знать, с кем дело имеешь.
Встал, оделся. Она спала, как всегда, без признаков жизни, тише самой тишины. Поначалу меня это пугало, я наклонялся над нею, тщетно прислушиваясь к ее дыханью. Нашарил свои сигареты, взял бутылку воды, стоявшую возле нее на полу. Ее маленькие - под ладонь - курносые грудки спали, чуть отвернувшись, одна над другой. Лунные блики на животе. И небесная тучка, нахохлившаяся в межножье.
Джаянт заехал за нами чуть свет на своем мотоцикле и, усадив нас, еще покачивающихся спросонок, позади себя, рванул.
Этот раздобревший со скоростью света, излучаемого его молодой женой, Радж Капур занимал три четверти сидения, за ним мы, подклеенные один за другим жиденьким, все отстававшим от скорости клеем.
Вез он нас в горы, к висящему в дебрях водопаду-отшельнику.
Мотоцикл мы оставили в придорожных кустах. Там же, выйдя на тропу, я увидел первого (и последнего) в Индии кота - этот дрожащий лист папиросной бумаги, косо поставленный на ребро и заваливающийся от дуновений, стоял поперек тропы, с сиротливым недоуменьем глядя себе под ноги.
Водопад был не в силе, так что нам удалось расположиться под ним на довольно спокойном, дальнем краю его каменной чаши. Пока Джаянт в кумачовых трусах и Ксения в своем нежно-болотном сари - я бы сказал: резвились, дельфиня в бурлящем цветке, если бы это, скорее, не смахивало на процесс, наблюдаемый сверху в иллюминатор стиральной машины, - в общем, пока эти скандхи там пребывали в круговороте перерождений, я осторожно процеживал взглядом густо-сплетенные над головой ветви в поисках притаившихся змей и, попутно, дикорастущей, может быть, маленькой чашечки кофе.
Относительно змей Джаянт нас просвещал всю дорогу. Его радостное возбуждение находилось в прямой пропорции с неистощимой возгонкой этих леденящих кошмаров. И неважно - о мифических ли нагах речь или о его соседке, околевшей на своем крыльце от укуса кобры в прошлую пятницу (он показывает в подробностях, в лицах - обеих, весь сияя в конвульсиях), - для него всё происходит здесь, сейчас, в неуемной реальности детства с его непосредственной тягою к смерти - потрогать, - испугу и смеху.
Я, обсыхая на узенькой кромке чаши, распаковывал наши пикниковые пожитки. Джаянт, сидя рядом, продолжал, как факир, вытягивать изо рта свои цветущие кошмары. Ксении не было. Я оглянулся по сторонам. Джаянт смотрел на меня слезящимися озорными глазами. Она сидела прямо передо мной на мшистом камне, слившимся с узором ее сари, и, утопив подбородок в колени, глядела на воду.
Вдруг - будто страницу неба отдернули в сторону, а под ней - рваная тьма-копирка. И ветер - с гулом пополз изо всех щелей, из корней, из воды, изо всех краёв - сразу. И земля под ногами дрогнула, заблистала. Хлынуло. Мотоцикл - сам, на боку плыл по обочине, вращая глазами. Выловили. Рванули сквозь струи, заплющив очи - как на водных лыжах, и отпустили фал у нашего дхарамшалы, стуча зубами под теплым душем.
Ездят они без шлемов, без ветровых и других стекол и, зачастую, без прав. Полиции нет. Хотя один полицейский участок мне удалось увидеть - в стороне от дороги, в горах.
Намертво заросшие плющом ворота, одиноко воткнутые в землю, без стен. За ними - заглохший сад, в глубине которого домик, чуть отпрянувший от колоннады. Они сидят неподвижно, в расстегнутых до пупа кителях и черных очках, откинувшись в шезлонгах с прислоненными к ним дробовиками и глядя поверх ущелья - в небо.
- В прошлом году в Ришикеше тоже видели полицейского, - сказал Джаянт. - Он оштрафовал одного водителя на тридцать пять приседаний - тут же, в гуще движения, посреди дороги. - И, просияв, добавил: - А моему другу пришлось простоять двадцать минут на одной ноге, рукою держа себя за ухо. Ехал без шлема. Давно это было. - И, допивая свой ласси, смеется: - Да у него и прав тогда не было, и мотоцикл был мой, не его!
Деревушка просохла под первыми же лучами, не успев сморгнуть. Не верилось, что еще полчаса назад всё - мусор, люди, коровы, велосипеды - всё ползло в Ганг мутным трехэтажным потоком. Теперь, сбросив лохмотья, она лежала голая, неузнаваемая. Последняя слеза ее - на мне - дымясь, подсыхала. Небо было на голубом глазу. Торговцы ворожили у своих лотков и жаровен. Было около четырех пополудни. Мы решили съездить в Ришикеш. От Лахман Джулы до даун-тауна минут двадцать на авто-рикше. Роящееся гнездо их - на верхней дороге, у дома Джаянта.
Это чудо насекомой индустрии представляет собой игрушечный мотороллер с напяленным на него кузовком на роликах. Форма его, с простосердечно отхваченным задом, недоплющена к переду, мнясь себе тяготеющей к треугольной.
Этот густо-желтый троянский коник, весь обклеенный веселыми перебивными картинками, эпилептично трясущийся в черных клубах выхлопной гари, трогается, дерзко набирая свою тараканью скорость.
Ни окон, ни дверей. Дюжина седоков, сплоченных на четырех детских сиденьях, не считая блаженного купола узлов на крыше и самого водителя, гнуто висящего сбоку от руля над несущейся под его маленькими манговыми ягодицами дорогой.
Едем. Обгоняя таких же, обгоняющих нас, в шесть рядов на двухрядной - не вдоль - под углом, поперек, кандибобером, броуном, фаршем.
Вместе с босоногими сандаловыми рикшами, впряженными в свой громоздящийся к небу скарб; жилистые скобочки их вьющихся тел меж тяжелых оглобель.
Вместе с коровами, протискивающими свои распаренные лица с чувственно-замутненными глазами в кабины притормаживающих машин.
Вместе с кувшинно-текучими женщинами с плывущими кувшинами на головах.
Вместе с мужчинами, настаивающимися между ними, с многометровыми трубами на плечах.
Вместе с поющим мальчиком с заячьей губой, несущим на голове терракотовую пизу кирпичей.
Вместе с баба, себя не несущими.
И весь этот радостный космос бережно движется в форме незримой дороги - на расстояньи ресниц, но не касаясь друг друга.
Лишь однажды мы стали свидетелями столкновения. Рикша, сворачивая на бензозаправку, легонько пнул бортом незамеченного им велосипедиста; тот тихо завалился, затем встал - так же тихо, и несколько мгновений они с водителем молча смотрели друг другу в глаза - казалось, вот-вот и... Дрогнули, ожили и рассмеялись.
Бог дороги - клаксон. Сколько бы рук ни было у шофера - тысяча или одна, - эта последняя будет лежать не на руле - на клаксоне.
Сигналят они - все одновременно и беспрерывно. Сигналят тому, за кем едут; чему, за чем едут; всему, что едет, идет и стоит, и растет. Женщине, облаку, мысли, корове, земле, своему колесу.
Этот клаксонный вавилон, этот баньянный оркестр наше иноземное ухо вынести не в силах. Они же различают в нем каждый обертон, дуя ладонью в свои рожки, валторны, окликая всё, что вокруг, ну а всё, что вокруг, - внутри; окликают и руку жмут.
Об улицах Ришикеша, как и обо всем здесь, что ни скажешь - всегда, и с не меньшей определенностью, можно сказать и противоположным образом. Шива у них кто - мужчина или женщина? Творец или разрушитель? А шиваиты - они верят в Шиву? Или в Вишну? Или в Сурию, Агни, Вайю и так далее? Или ни в одного из них? Понятие веры, в нашем смысле, как и религии, не говоря уж о понятии "индуизм", в их языке отсутствует. Гамлетовский вопрос вызовет обескураживающую улыбку: быть и не быть, конечно.
Улицы Ришикеша вызывают в памяти строчки Овидия о лабиринте Дедала: свой воспаленный мозг он высек в камне. В нашем случае - просто вскрытый, кишащий, дымящийся, непроходимый. (А из канавок встают черные бесхозные свиньи, то и дело отряхиваясь приплодом, и, семеня по дороге, влекут за собой эти шаткие повизгивающие мазутные капли.)
И в то же время, в этом волшебном хаосе ориентироваться довольно легко - улицы соответствуют предлагаемому на них товару: хлебная улица, скобяная, книжная.
Мы шли по швейной. Несколько десятков тысяч швейных машинок на улочке длиной в неполную сотню метров. Эти маленькие, клюющие нить индозавры, типа зингеровских, мерцали в сумрачно-музейных амбарах - вповалку, один на другом, притихшие - от пола до потолка.
На порогах амбаров сидели швецы, сложив под собою ноги в виде дабл ю Кассиопеи, и отрешенно строчили лоскутья огня.
Вышли к Гангу. Устье улиц. Просторная площадь, скользящая в реку. От реки движется веселое танцующее войско, постреливающее в небо цветами. Впереди, на носилках, трехметровый лубочный Кришна. Вероятно, купали. Вливаются в улицу, раздвигая дома. Площадь пустеет, остаются лишь баба, лежащие повсюду в невообразимых позах, как на поле брани.
К баньяну, отороченному вспученными плитами, прикручен щиток: часовня Майи. И стрелка - вдаль, с наклоном вниз. Ищем, ходим по кругу коленчатыми переулками. Всего шаг от кипящих улиц и - настороженная тишина меж полуприкрытых век, исподволь следящие за тобой бельма времени.
В пятый раз мы выходим на площадь, описав этот арабесковый круг зазеркалья. Майя. Головная боль без головы, как говорят индусы.
На солнце, видимо, под шестьдесят. Ксения держится на удивленье - ни капризов, ни жалоб. Идет - куда идем, ест - что на столе. Тихонько отлучаясь в туалет. Странно, кроме этих минут, мы почти и не разлучаемся - или за руки держимся, или моя ладонь плывет в ее пылком загривочке.
Кроме этих и тех еще, когда она ненадолго впархивает в часовни - поразглядывать в мерцающем полумраке настенные комиксы, сопровождаемые рассказами - всякий раз Бог весть как возникавших перед нею косматых старцев, с ветхой улыбкой кладущих ей на язык перед выходом эти тающие рисовые пуджики.
А потом идем в мои "мертвые" кварталы, в переулочки шириной в сутулые плечи и - вослед нам - с глазами детей поверх стен.
Странно, при нашей замковой - с призрачными подвесными мостами - жизни.
И вновь - та же площадь. И вдруг - как там, у водопада, - смерклось и заблистало. Электричество в городке отключили, все погрузилось в абсолютную тьму со звериным подвывом. Но этого, кажется, кроме нас, никто не заметил; жизнь бурлила, торговля во мраке кипела, как ни в чем не бывало. Бескрайнее лежбище полуголых баба сонно ворочалось, сдвигая ряды, ужимаясь. Воздуха не было: пыль, ее желтый клубящийся труп лег на землю.
Один пробудившийся баба поднялся и начал вытряхивать коврик - на тех, кто лежал, наблюдая его отрешенно, снизу вверх, не моргая. Стадо коров пересекало лежбище, семеня по узкому петляющему проходу. Свет вспыхнул так же внезапно, как и исчез.
Гроза обогнула город и стояла теперь по ту его сторону, искоса посверкивая, выжидая.
Сворачивая с башмачной на, похоже, лудильную, мы оба замерли, разинув рты, уставясь в это. Это - было еще не ясно что, но продвигалось во тьме, горя мигающими огнями, приближаясь, заполняя собой всю улицу.
В последний раз - за несколько дней до отъезда - на этот вопрос, к которому уже попривыкла, хоть и вздрагивала как вначале, она, полулежа на мне, сказала с лукавой серьезностью: Я, человек, существо, небожитель.
Вот так, через запятую. "Алмазная сутра" лежала на тумбочке в изголовье.
Она все молчала, отвернувшись к луне, плывущей уже высоко над горами. Я взял в ладони ее пятку, белевшую в темноте у моего плеча, поднес к губам и подумал, что я никогда не видел ее. И, ведя губами по ее пергаменту, мнилось, она так же, как и ладонь, испещрена письменами. И надо было как-то нарушить это молчанье. Чем?
Сгорбленный лунный простор мешка и моя рука изнутри стягивает горловину.
- Ксения, - прошептал я, - Ксения... - Приподняв голову, она приближалась ко мне в том порывисто-плавном движеньи, в том, столь свойственном ей, чуть двоящемся фокусе, как бы опережая себя и запаздывая одновременно, в том... И прильнула щекой осторожной и легкой к груди.
В ту ночь не спалось. Луна стояла, едва вмещаясь в окно. На дереве беспокойно потявкивали обезьяны. Спали мы с открытыми окнами, голыми, без одеял и уже без сетки.
Я вспомнил первую ночь здесь, когда мы, перед тем как лечь, водили фонариком по всем углам. Как, став на колени и светя под кровать, приняли тряпку, лежавшую там, за свернувшуюся змею. Как среди ночи, мучась от жажды, я все медлил, представляя себе, как я спускаю ногу во тьму и... Всего-то четыре шага до бутылки с водой, а так и не встал.
Тихо повернулся на другой бок, смотрю на нее, спящую. Черты лица, о которых обычно говорят: правильные. В отличие от моих - уж наверно. Жиденькая нежная соломка волос. Асимметричное, как носят берет, чуть набок - каре. И под ладонью моей - тонкая птичья косточка темени с теплым и темным биеньем.
За день до отлета мы сидели в кафе на улице, вдруг все вокруг почернело и люди ринулись внутрь, прижавшись к стеклам, глядя оттуда, и столик меж нами опрокинуло ветром и поволокло по улице, а мы все сидели под хлещущим ливнем и говорили, замаливая, заговаривая друг друга. А потом сидели прижавшись, свесив ноги из ночного ее окна, молча. И она прошептала, что если ей там, в Индии, худо станет - ну, мол, вдруг, - чтобы я ей ладонь положил на темя и подержал. И всё. А больше у нее недостатков нету.
А еще я подумал, что едва ли не все зависит от - порой безотчетного - первого импульса (слова, взгляда, мысли), которым ты начинаешь движенье. А потом это недоуменье - почему все случилось именно так? Ведь, казалось, хотело, могло и должно было быть иначе. С женщиной, жизнью, дорогой. Смысл, мнилось, проявится, все войдет в берега. Не войдет - так подправим. Ан нет, все сбылось уже там, в том нечаянном жесте, беспечном намереньи, слове случайном - еще до начала. Я подумал о капище ночи - той, первой.
И еще почему-то - о Боге Творце у индусов, о Брахме. Видимо, по созвучью с началом. Бог этот предан проклятью. Неслыханная вещь. За что? За то, что у него не было учеников. Мириады храмов и изваяний, посвященных Шиве, сонмы - Вишну. Брахму, при всем уваженьи к нему, индусы, как правило, в этом смысле обходят.
И еще подумал - глядя на ее легкую худенькую спину, залитую лунным светом, на тонкие барханчики ребер, на ее чуть вздернутое плечо и поджато-бегущие ноги, так привыкшие к ее неусыпной самостоятельности, - я подумал, глядя на это скользящее очертанье с рукою подвернутой под себя и заведенной за спину - конькобежки на повороте... Я подумал, что кроме чувства жизни - живого чувства ее, - в сущности, нам ничего не нужно. Дай Бог, конечно, еще бы чуток ума - в пушкинском пониманьи, то есть с первого взгляда знать, с кем дело имеешь.
Встал, оделся. Она спала, как всегда, без признаков жизни, тише самой тишины. Поначалу меня это пугало, я наклонялся над нею, тщетно прислушиваясь к ее дыханью. Нашарил свои сигареты, взял бутылку воды, стоявшую возле нее на полу. Ее маленькие - под ладонь - курносые грудки спали, чуть отвернувшись, одна над другой. Лунные блики на животе. И небесная тучка, нахохлившаяся в межножье.
Джаянт заехал за нами чуть свет на своем мотоцикле и, усадив нас, еще покачивающихся спросонок, позади себя, рванул.
Этот раздобревший со скоростью света, излучаемого его молодой женой, Радж Капур занимал три четверти сидения, за ним мы, подклеенные один за другим жиденьким, все отстававшим от скорости клеем.
Вез он нас в горы, к висящему в дебрях водопаду-отшельнику.
Мотоцикл мы оставили в придорожных кустах. Там же, выйдя на тропу, я увидел первого (и последнего) в Индии кота - этот дрожащий лист папиросной бумаги, косо поставленный на ребро и заваливающийся от дуновений, стоял поперек тропы, с сиротливым недоуменьем глядя себе под ноги.
Водопад был не в силе, так что нам удалось расположиться под ним на довольно спокойном, дальнем краю его каменной чаши. Пока Джаянт в кумачовых трусах и Ксения в своем нежно-болотном сари - я бы сказал: резвились, дельфиня в бурлящем цветке, если бы это, скорее, не смахивало на процесс, наблюдаемый сверху в иллюминатор стиральной машины, - в общем, пока эти скандхи там пребывали в круговороте перерождений, я осторожно процеживал взглядом густо-сплетенные над головой ветви в поисках притаившихся змей и, попутно, дикорастущей, может быть, маленькой чашечки кофе.
Относительно змей Джаянт нас просвещал всю дорогу. Его радостное возбуждение находилось в прямой пропорции с неистощимой возгонкой этих леденящих кошмаров. И неважно - о мифических ли нагах речь или о его соседке, околевшей на своем крыльце от укуса кобры в прошлую пятницу (он показывает в подробностях, в лицах - обеих, весь сияя в конвульсиях), - для него всё происходит здесь, сейчас, в неуемной реальности детства с его непосредственной тягою к смерти - потрогать, - испугу и смеху.
Я, обсыхая на узенькой кромке чаши, распаковывал наши пикниковые пожитки. Джаянт, сидя рядом, продолжал, как факир, вытягивать изо рта свои цветущие кошмары. Ксении не было. Я оглянулся по сторонам. Джаянт смотрел на меня слезящимися озорными глазами. Она сидела прямо передо мной на мшистом камне, слившимся с узором ее сари, и, утопив подбородок в колени, глядела на воду.
Вдруг - будто страницу неба отдернули в сторону, а под ней - рваная тьма-копирка. И ветер - с гулом пополз изо всех щелей, из корней, из воды, изо всех краёв - сразу. И земля под ногами дрогнула, заблистала. Хлынуло. Мотоцикл - сам, на боку плыл по обочине, вращая глазами. Выловили. Рванули сквозь струи, заплющив очи - как на водных лыжах, и отпустили фал у нашего дхарамшалы, стуча зубами под теплым душем.
Ездят они без шлемов, без ветровых и других стекол и, зачастую, без прав. Полиции нет. Хотя один полицейский участок мне удалось увидеть - в стороне от дороги, в горах.
Намертво заросшие плющом ворота, одиноко воткнутые в землю, без стен. За ними - заглохший сад, в глубине которого домик, чуть отпрянувший от колоннады. Они сидят неподвижно, в расстегнутых до пупа кителях и черных очках, откинувшись в шезлонгах с прислоненными к ним дробовиками и глядя поверх ущелья - в небо.
- В прошлом году в Ришикеше тоже видели полицейского, - сказал Джаянт. - Он оштрафовал одного водителя на тридцать пять приседаний - тут же, в гуще движения, посреди дороги. - И, просияв, добавил: - А моему другу пришлось простоять двадцать минут на одной ноге, рукою держа себя за ухо. Ехал без шлема. Давно это было. - И, допивая свой ласси, смеется: - Да у него и прав тогда не было, и мотоцикл был мой, не его!
Деревушка просохла под первыми же лучами, не успев сморгнуть. Не верилось, что еще полчаса назад всё - мусор, люди, коровы, велосипеды - всё ползло в Ганг мутным трехэтажным потоком. Теперь, сбросив лохмотья, она лежала голая, неузнаваемая. Последняя слеза ее - на мне - дымясь, подсыхала. Небо было на голубом глазу. Торговцы ворожили у своих лотков и жаровен. Было около четырех пополудни. Мы решили съездить в Ришикеш. От Лахман Джулы до даун-тауна минут двадцать на авто-рикше. Роящееся гнездо их - на верхней дороге, у дома Джаянта.
Это чудо насекомой индустрии представляет собой игрушечный мотороллер с напяленным на него кузовком на роликах. Форма его, с простосердечно отхваченным задом, недоплющена к переду, мнясь себе тяготеющей к треугольной.
Этот густо-желтый троянский коник, весь обклеенный веселыми перебивными картинками, эпилептично трясущийся в черных клубах выхлопной гари, трогается, дерзко набирая свою тараканью скорость.
Ни окон, ни дверей. Дюжина седоков, сплоченных на четырех детских сиденьях, не считая блаженного купола узлов на крыше и самого водителя, гнуто висящего сбоку от руля над несущейся под его маленькими манговыми ягодицами дорогой.
Едем. Обгоняя таких же, обгоняющих нас, в шесть рядов на двухрядной - не вдоль - под углом, поперек, кандибобером, броуном, фаршем.
Вместе с босоногими сандаловыми рикшами, впряженными в свой громоздящийся к небу скарб; жилистые скобочки их вьющихся тел меж тяжелых оглобель.
Вместе с коровами, протискивающими свои распаренные лица с чувственно-замутненными глазами в кабины притормаживающих машин.
Вместе с кувшинно-текучими женщинами с плывущими кувшинами на головах.
Вместе с мужчинами, настаивающимися между ними, с многометровыми трубами на плечах.
Вместе с поющим мальчиком с заячьей губой, несущим на голове терракотовую пизу кирпичей.
Вместе с баба, себя не несущими.
И весь этот радостный космос бережно движется в форме незримой дороги - на расстояньи ресниц, но не касаясь друг друга.
Лишь однажды мы стали свидетелями столкновения. Рикша, сворачивая на бензозаправку, легонько пнул бортом незамеченного им велосипедиста; тот тихо завалился, затем встал - так же тихо, и несколько мгновений они с водителем молча смотрели друг другу в глаза - казалось, вот-вот и... Дрогнули, ожили и рассмеялись.
Бог дороги - клаксон. Сколько бы рук ни было у шофера - тысяча или одна, - эта последняя будет лежать не на руле - на клаксоне.
Сигналят они - все одновременно и беспрерывно. Сигналят тому, за кем едут; чему, за чем едут; всему, что едет, идет и стоит, и растет. Женщине, облаку, мысли, корове, земле, своему колесу.
Этот клаксонный вавилон, этот баньянный оркестр наше иноземное ухо вынести не в силах. Они же различают в нем каждый обертон, дуя ладонью в свои рожки, валторны, окликая всё, что вокруг, ну а всё, что вокруг, - внутри; окликают и руку жмут.
Об улицах Ришикеша, как и обо всем здесь, что ни скажешь - всегда, и с не меньшей определенностью, можно сказать и противоположным образом. Шива у них кто - мужчина или женщина? Творец или разрушитель? А шиваиты - они верят в Шиву? Или в Вишну? Или в Сурию, Агни, Вайю и так далее? Или ни в одного из них? Понятие веры, в нашем смысле, как и религии, не говоря уж о понятии "индуизм", в их языке отсутствует. Гамлетовский вопрос вызовет обескураживающую улыбку: быть и не быть, конечно.
Улицы Ришикеша вызывают в памяти строчки Овидия о лабиринте Дедала: свой воспаленный мозг он высек в камне. В нашем случае - просто вскрытый, кишащий, дымящийся, непроходимый. (А из канавок встают черные бесхозные свиньи, то и дело отряхиваясь приплодом, и, семеня по дороге, влекут за собой эти шаткие повизгивающие мазутные капли.)
И в то же время, в этом волшебном хаосе ориентироваться довольно легко - улицы соответствуют предлагаемому на них товару: хлебная улица, скобяная, книжная.
Мы шли по швейной. Несколько десятков тысяч швейных машинок на улочке длиной в неполную сотню метров. Эти маленькие, клюющие нить индозавры, типа зингеровских, мерцали в сумрачно-музейных амбарах - вповалку, один на другом, притихшие - от пола до потолка.
На порогах амбаров сидели швецы, сложив под собою ноги в виде дабл ю Кассиопеи, и отрешенно строчили лоскутья огня.
Вышли к Гангу. Устье улиц. Просторная площадь, скользящая в реку. От реки движется веселое танцующее войско, постреливающее в небо цветами. Впереди, на носилках, трехметровый лубочный Кришна. Вероятно, купали. Вливаются в улицу, раздвигая дома. Площадь пустеет, остаются лишь баба, лежащие повсюду в невообразимых позах, как на поле брани.
К баньяну, отороченному вспученными плитами, прикручен щиток: часовня Майи. И стрелка - вдаль, с наклоном вниз. Ищем, ходим по кругу коленчатыми переулками. Всего шаг от кипящих улиц и - настороженная тишина меж полуприкрытых век, исподволь следящие за тобой бельма времени.
В пятый раз мы выходим на площадь, описав этот арабесковый круг зазеркалья. Майя. Головная боль без головы, как говорят индусы.
На солнце, видимо, под шестьдесят. Ксения держится на удивленье - ни капризов, ни жалоб. Идет - куда идем, ест - что на столе. Тихонько отлучаясь в туалет. Странно, кроме этих минут, мы почти и не разлучаемся - или за руки держимся, или моя ладонь плывет в ее пылком загривочке.
Кроме этих и тех еще, когда она ненадолго впархивает в часовни - поразглядывать в мерцающем полумраке настенные комиксы, сопровождаемые рассказами - всякий раз Бог весть как возникавших перед нею косматых старцев, с ветхой улыбкой кладущих ей на язык перед выходом эти тающие рисовые пуджики.
А потом идем в мои "мертвые" кварталы, в переулочки шириной в сутулые плечи и - вослед нам - с глазами детей поверх стен.
Странно, при нашей замковой - с призрачными подвесными мостами - жизни.
И вновь - та же площадь. И вдруг - как там, у водопада, - смерклось и заблистало. Электричество в городке отключили, все погрузилось в абсолютную тьму со звериным подвывом. Но этого, кажется, кроме нас, никто не заметил; жизнь бурлила, торговля во мраке кипела, как ни в чем не бывало. Бескрайнее лежбище полуголых баба сонно ворочалось, сдвигая ряды, ужимаясь. Воздуха не было: пыль, ее желтый клубящийся труп лег на землю.
Один пробудившийся баба поднялся и начал вытряхивать коврик - на тех, кто лежал, наблюдая его отрешенно, снизу вверх, не моргая. Стадо коров пересекало лежбище, семеня по узкому петляющему проходу. Свет вспыхнул так же внезапно, как и исчез.
Гроза обогнула город и стояла теперь по ту его сторону, искоса посверкивая, выжидая.
Сворачивая с башмачной на, похоже, лудильную, мы оба замерли, разинув рты, уставясь в это. Это - было еще не ясно что, но продвигалось во тьме, горя мигающими огнями, приближаясь, заполняя собой всю улицу.