Страница:
Щенятев мало-помалу начинал приходить в себя. Его изумление, недоумение, ужас уступали место восторгу.
– Да, – воскликнул он, – вы великий чародей и великий волшебник! Я преклоняюсь перед вами… Я готов слепо идти за вами всюду. Я клянусь быть самым послушным и преданным учеником вашим…
– Я готов вам верить и готов вас принять в ученики – недаром же я допустил вас в цепь. Или думаете вы, если бы я не захотел, вы были бы среди нас вчера?! Вы принадлежите к немногим, избранным мною здесь…
Восторг Щенятева возрастал.
– Так, значит, я недаром возлагаю на вас все надежды? Значит, вы мне поможете? Если бы вы знали, как невыносима мне стала жизнь в последнее время. Вы понимаете, я не мальчик, я уже пожил на свете, я встречал многих прекрасных женщин… я знаю, что такое любовь, но никогда я не мог себе представить, что способен на такую безумную страсть, какую теперь испытываю. Эта страсть жжет меня, как огонь. Она меня отравила… я не могу так жить… Обещаете ли вы мне, что поможете, что она будет любить меня? Для этого я готов всем – пожертвовать… требуйте чего угодно, я весь в вашем распоряжении!..
– Прежде всего, – спокойно произнес Калиостро, – я потребую от вас некоторого умения владеть собою, некоторого терпения. Без умения владеть собою, без терпения ничего нельзя достигнуть. Страсть ваша велика, желание победить любимую женщину наполняет вас всецело… Это хорошо, это обещает успех, будьте только терпеливы и спокойны с виду, а главное – держите в тайне задуманное вами. Если вы исполните все это, я ручаюсь вам, что вы достигнете цели. Лицо Щенятева вспыхнуло и засияло.
– О, как мне благодарить вас, великий человек! – воскликнул он, готовый кинуться к ногам Калиостро.
Но тот величественным жестом руки остановил его.
– Подумайте, – сказал он, – прежде всего подумайте хорошенько, действительно ли вы имеете ко мне полное и безграничное доверие?
– Конечно, имею, зачем вы меня и спрашиваете об этом?
– Так клянитесь мне смело и без рассуждений исполнять все, что я вам буду приказывать. Вспомните, ведь я сам проходил через ту же школу, я сам клялся в слепом повиновении моим учителям… Я исполнил мою клятву и никогда не раскаялся и не раскаюсь в этом.
– Клянусь! – твердо и торжественно произнес Щенятев и по привычке невольным движением перекрестился.
– Принимаю вашу клятву, – сказал Калиостро, – теперь же я должен проститься с вами, я очень занят. Сегодня вечером я у вас буду…
Князь Щенятев, окрыленный надеждой, исполненный восторга, вышел. А Калиостро взял со стола маленький серебряный колокольчик и слабо позвонил.
На этот тонкий, едва слышный звонок дверь скрипнула, и в приемной появилась Лоренца.
– Ты уже один, он уехал? – говорила она, идя к мужу.
Тот с веселым лицом принял ее в свои объятия.
– Зачем же мне долго терять с ним время? О, моя Лоренца, как смешны люди, как слабы люди и как легко владеть ими!..
XVI
XVII
– Да, – воскликнул он, – вы великий чародей и великий волшебник! Я преклоняюсь перед вами… Я готов слепо идти за вами всюду. Я клянусь быть самым послушным и преданным учеником вашим…
– Я готов вам верить и готов вас принять в ученики – недаром же я допустил вас в цепь. Или думаете вы, если бы я не захотел, вы были бы среди нас вчера?! Вы принадлежите к немногим, избранным мною здесь…
Восторг Щенятева возрастал.
– Так, значит, я недаром возлагаю на вас все надежды? Значит, вы мне поможете? Если бы вы знали, как невыносима мне стала жизнь в последнее время. Вы понимаете, я не мальчик, я уже пожил на свете, я встречал многих прекрасных женщин… я знаю, что такое любовь, но никогда я не мог себе представить, что способен на такую безумную страсть, какую теперь испытываю. Эта страсть жжет меня, как огонь. Она меня отравила… я не могу так жить… Обещаете ли вы мне, что поможете, что она будет любить меня? Для этого я готов всем – пожертвовать… требуйте чего угодно, я весь в вашем распоряжении!..
– Прежде всего, – спокойно произнес Калиостро, – я потребую от вас некоторого умения владеть собою, некоторого терпения. Без умения владеть собою, без терпения ничего нельзя достигнуть. Страсть ваша велика, желание победить любимую женщину наполняет вас всецело… Это хорошо, это обещает успех, будьте только терпеливы и спокойны с виду, а главное – держите в тайне задуманное вами. Если вы исполните все это, я ручаюсь вам, что вы достигнете цели. Лицо Щенятева вспыхнуло и засияло.
– О, как мне благодарить вас, великий человек! – воскликнул он, готовый кинуться к ногам Калиостро.
Но тот величественным жестом руки остановил его.
– Подумайте, – сказал он, – прежде всего подумайте хорошенько, действительно ли вы имеете ко мне полное и безграничное доверие?
– Конечно, имею, зачем вы меня и спрашиваете об этом?
– Так клянитесь мне смело и без рассуждений исполнять все, что я вам буду приказывать. Вспомните, ведь я сам проходил через ту же школу, я сам клялся в слепом повиновении моим учителям… Я исполнил мою клятву и никогда не раскаялся и не раскаюсь в этом.
– Клянусь! – твердо и торжественно произнес Щенятев и по привычке невольным движением перекрестился.
– Принимаю вашу клятву, – сказал Калиостро, – теперь же я должен проститься с вами, я очень занят. Сегодня вечером я у вас буду…
Князь Щенятев, окрыленный надеждой, исполненный восторга, вышел. А Калиостро взял со стола маленький серебряный колокольчик и слабо позвонил.
На этот тонкий, едва слышный звонок дверь скрипнула, и в приемной появилась Лоренца.
– Ты уже один, он уехал? – говорила она, идя к мужу.
Тот с веселым лицом принял ее в свои объятия.
– Зачем же мне долго терять с ним время? О, моя Лоренца, как смешны люди, как слабы люди и как легко владеть ими!..
XVI
Как смешны люди, как слабы люди и как легко владеть ими! – эти самые слова много раз в жизни повторял себе Потемкин, и, конечно, никогда не могло прийти ему в голову, что настанет час, когда их произнесет неведомый иностранец, применяя их к нему, Потемкину. А между тем, весело обнимая лукаво улыбавшуюся, хорошенькую Лоренцу, Калиостро подумал о «северном великане».
– С одним кончил – пора к другому! – сказал он. – Что было сделано с одним в десять минут, с другим будет сделано в день, быть может, в два, но все же будет сделано…
Калиостро поехал на верную победу. Несмотря, однако, на всю его уверенность, выдержку и самообладание, при первом взгляде на неприятельскую позицию и на силы противника, он невольно и неожиданно для самого себя смутился. На своем веку он навидался многого: блеск и мрак, нищета и богатства прошли перед ним, и он одинаково свободно и спокойно чувствовал себя как в бедной лачуге, так и в богатейших чертогах. Но никогда еще в жизни не видал он той баснословной, безумной роскоши, какая окружала Потемкина. Да и сам Потемкин среди обстановки, созданной им для себя, показался ему не тем, каким он узнал его. Только теперь, в этих чертогах, он действительно понял всю силу, все значение и смысл великого русского вельможи. Он уже хорошо был знаком с прошлым Потемкина, и его прошлое, вспоминавшееся ему теперь, заставило его отнестись к «светлейшему князю» иначе, чем он относился ко всем людям. Он не притворялся, не играл роли, когда почтительно склонился перед хозяином и выразил ему в отборных выражениях свое удовольствие быть у него принятым.
Но прошли первые минуты свидания, и Калиостро уже владел собою и твердо шел к намеченной цели. Он начал говорить, и в своем разговоре выказал не только высокое красноречие, но и действительные познания, блеск ума, живость, находчивость, ясность и глубину мысли. Потемкин слушал его с возрастающим вниманием, слушал как самую интересную книгу, которую до сих пор никогда не приводилось ему читать. Новый мир, таинственный, мистический, полный самой оригинальной красоты, открывался перед ним; лучшие грезы его юности возвращались снова, но уже не в прежних неопределенных и неуловимых очертаниях, а в яркой, осязаемой одежде. Таинственный иностранец, показавший ему большие чудеса, открывший перед ним даже двери загробного мира, теперь говорил ему о такой власти, перед которою власть, им достигнутая, была жалким ничтожеством. Чародей убеждал его – пресыщенного, скучавшего, не находившего себе покоя, не видевшего перед собою цели, – что есть иная жизнь, исполненная еще никогда неизведанных им наслаждений.
И он невольно верил чародею, не мог он не верить, после того что было, чего он был свидетелем. Да, он верил, он так хотел верить всему этому, и все это так соответствовало тайным, мучительным стремлениям всей его жизни… Прошел час, прошел другой, третий, а беседа все длилась. И мало-помалу Потемкин вышел из очарования, отогнал от себя радужные грезы. Он возвращался к действительной жизни, к той жизни, среди которой все же должен был действовать. Калиостро говорил ему теперь об алхимии, «о великом делании», то есть о философском камне, о превращении малоценных металлов в чистое золото.
Если бы еще несколько дней тому назад ему вздумали говорить об этом, он искренно смеялся бы, но теперь он слушал и не смеялся. Калиостро убеждал его спокойно, вразумительно, по-видимому, с неопровержимой логикой. И кончилось тем, что Потемкин уверовал в существование философского камня, и кончилось тем, что он согласился работать под руководством Калиостро, обещавшего ему много золота, так нужного для государства.
Граф Феникс победил его, и теперь оставалось только упрочить результаты такой победы.
С этого дня не прошло и двух недель, как Калиостро, а главным образом Лоренца, сделались почти самыми близкими людьми к Потемкину. Он отдавал им все свое свободное время. Калиостро делал большие приготовления к производству философского камня. Лоренца своей кокетливой игрою дразнила Потемкина, затуманивала его именно в те минуты, когда у него начинали рождаться сомнения, когда он готов был очнуться и понять, что вряд ли ему придется увидеть действительный философский камень, а истратить большие суммы на это дело уж, наверное, придется.
Время шло. Настала осень. Вся жизнь двора и высшего общества сосредоточилась в Петербурге. О графе Фениксе говорили всюду. Он был занят не одним Потемкиным. Он действовал разносторонне и неутомимо. Тайно, в закрытой карете, он приезжал то один, то с женою к Потемкину и в уединенной комнате производил свои алхимические опыты. Возвращаясь от Потемкина, он таинственно беседовал с графом Сомоновым и Елагиным и уходил с ними в самую глубину каббалистики, клал основы нового тайного общества, названного им египетским масонством. Он – великий Копт, то есть единственный хранитель глубочайших таинств Востока, получивший высшую степень герметического посвящения и признанный первым из иерофантов. Он свыше получил миссию восстановить на земле истинное богопочитание и распространить между своими последователями такие знания природы, владея которыми человечество должно быстро достигнуть высокого духовного совершенства…
Простясь с Сомоновым и Елагиным, Калиостро иногда заезжал к князю Щенятеву и утверждал его в терпении. Но этого мало – скоро всему городу стало известно, что приезжий итальянский граф бесплатно всех и каждого лечит от самых разнообразных и даже неизлечимых болезней. Ежедневно со всех сторон с раннего утра к нему стекались больные, и он лечил. Мало того, он весьма многих вылечивал. Он не только не брал платы за свое лечение, но даже раздавал бедным больным очень значительные суммы.
Каждый день по Петербургу ходили новые рассказы о его чудесных исцелениях. Теперь ему недоставало одного: быть представленным императрице. Но и это Потемкин обещал в самом скором времени.
Одним словом, успех великого Копта был полный, Лоренца знала теперь, что такое великий Копт, но несмотря на все это, она время от времени продолжала смущать своего Джузеппе. Она то и дело напоминала ему о враге, о «том человеке».
Калиостро знал о Захарьеве-Овинове все, что можно было о нем знать. Он решил, что этот новый русский князь, должно быть, действительно владеет некоторыми тайными знаниями, что он где-то и от кого-то получил какое-нибудь посвящение. И он первое время его опасался, теперь же он всякий раз успокаивал Лоренцу.
– Если он действительно так страшен и был бы врагом, как тебе представляется, – говорил он, – мы уже почувствовали бы это. Он не допустил бы всех этих моих успехов.
Но Лоренца качала головою. Вообще наивная, легкомысленная, она в иные минуты обладала особенной прозорливостью. – А если он ждет? – говорила она. – А если он нарочно допускает твои успехи и тогда, когда ты будешь чувствовать себя у цели, он нанесет тебе удар?
Джузеппе начинал просто сердиться.
– Я не теряю его из виду, ведь я постоянно встречаю его и произвожу свои наблюдения. Я на него действую, а не он на меня. Он подчиняется моей силе…
– А если он это нарочно…
– Ты с ума сходишь, Лоренца! Ну, а если он нарочно, значит, остается его уничтожить… Не хочешь ли взять это на себя?
Лоренца испуганно, широко раскрыла глаза и силилась улыбнуться. Но улыбка у нее не выходила. Она бледнела, она дрожала всем телом.
Одно имя Захарьева-Овинова, одна мысль о нем приводили ее в мучительное состояние.
– С одним кончил – пора к другому! – сказал он. – Что было сделано с одним в десять минут, с другим будет сделано в день, быть может, в два, но все же будет сделано…
Калиостро поехал на верную победу. Несмотря, однако, на всю его уверенность, выдержку и самообладание, при первом взгляде на неприятельскую позицию и на силы противника, он невольно и неожиданно для самого себя смутился. На своем веку он навидался многого: блеск и мрак, нищета и богатства прошли перед ним, и он одинаково свободно и спокойно чувствовал себя как в бедной лачуге, так и в богатейших чертогах. Но никогда еще в жизни не видал он той баснословной, безумной роскоши, какая окружала Потемкина. Да и сам Потемкин среди обстановки, созданной им для себя, показался ему не тем, каким он узнал его. Только теперь, в этих чертогах, он действительно понял всю силу, все значение и смысл великого русского вельможи. Он уже хорошо был знаком с прошлым Потемкина, и его прошлое, вспоминавшееся ему теперь, заставило его отнестись к «светлейшему князю» иначе, чем он относился ко всем людям. Он не притворялся, не играл роли, когда почтительно склонился перед хозяином и выразил ему в отборных выражениях свое удовольствие быть у него принятым.
Но прошли первые минуты свидания, и Калиостро уже владел собою и твердо шел к намеченной цели. Он начал говорить, и в своем разговоре выказал не только высокое красноречие, но и действительные познания, блеск ума, живость, находчивость, ясность и глубину мысли. Потемкин слушал его с возрастающим вниманием, слушал как самую интересную книгу, которую до сих пор никогда не приводилось ему читать. Новый мир, таинственный, мистический, полный самой оригинальной красоты, открывался перед ним; лучшие грезы его юности возвращались снова, но уже не в прежних неопределенных и неуловимых очертаниях, а в яркой, осязаемой одежде. Таинственный иностранец, показавший ему большие чудеса, открывший перед ним даже двери загробного мира, теперь говорил ему о такой власти, перед которою власть, им достигнутая, была жалким ничтожеством. Чародей убеждал его – пресыщенного, скучавшего, не находившего себе покоя, не видевшего перед собою цели, – что есть иная жизнь, исполненная еще никогда неизведанных им наслаждений.
И он невольно верил чародею, не мог он не верить, после того что было, чего он был свидетелем. Да, он верил, он так хотел верить всему этому, и все это так соответствовало тайным, мучительным стремлениям всей его жизни… Прошел час, прошел другой, третий, а беседа все длилась. И мало-помалу Потемкин вышел из очарования, отогнал от себя радужные грезы. Он возвращался к действительной жизни, к той жизни, среди которой все же должен был действовать. Калиостро говорил ему теперь об алхимии, «о великом делании», то есть о философском камне, о превращении малоценных металлов в чистое золото.
Если бы еще несколько дней тому назад ему вздумали говорить об этом, он искренно смеялся бы, но теперь он слушал и не смеялся. Калиостро убеждал его спокойно, вразумительно, по-видимому, с неопровержимой логикой. И кончилось тем, что Потемкин уверовал в существование философского камня, и кончилось тем, что он согласился работать под руководством Калиостро, обещавшего ему много золота, так нужного для государства.
Граф Феникс победил его, и теперь оставалось только упрочить результаты такой победы.
С этого дня не прошло и двух недель, как Калиостро, а главным образом Лоренца, сделались почти самыми близкими людьми к Потемкину. Он отдавал им все свое свободное время. Калиостро делал большие приготовления к производству философского камня. Лоренца своей кокетливой игрою дразнила Потемкина, затуманивала его именно в те минуты, когда у него начинали рождаться сомнения, когда он готов был очнуться и понять, что вряд ли ему придется увидеть действительный философский камень, а истратить большие суммы на это дело уж, наверное, придется.
Время шло. Настала осень. Вся жизнь двора и высшего общества сосредоточилась в Петербурге. О графе Фениксе говорили всюду. Он был занят не одним Потемкиным. Он действовал разносторонне и неутомимо. Тайно, в закрытой карете, он приезжал то один, то с женою к Потемкину и в уединенной комнате производил свои алхимические опыты. Возвращаясь от Потемкина, он таинственно беседовал с графом Сомоновым и Елагиным и уходил с ними в самую глубину каббалистики, клал основы нового тайного общества, названного им египетским масонством. Он – великий Копт, то есть единственный хранитель глубочайших таинств Востока, получивший высшую степень герметического посвящения и признанный первым из иерофантов. Он свыше получил миссию восстановить на земле истинное богопочитание и распространить между своими последователями такие знания природы, владея которыми человечество должно быстро достигнуть высокого духовного совершенства…
Простясь с Сомоновым и Елагиным, Калиостро иногда заезжал к князю Щенятеву и утверждал его в терпении. Но этого мало – скоро всему городу стало известно, что приезжий итальянский граф бесплатно всех и каждого лечит от самых разнообразных и даже неизлечимых болезней. Ежедневно со всех сторон с раннего утра к нему стекались больные, и он лечил. Мало того, он весьма многих вылечивал. Он не только не брал платы за свое лечение, но даже раздавал бедным больным очень значительные суммы.
Каждый день по Петербургу ходили новые рассказы о его чудесных исцелениях. Теперь ему недоставало одного: быть представленным императрице. Но и это Потемкин обещал в самом скором времени.
Одним словом, успех великого Копта был полный, Лоренца знала теперь, что такое великий Копт, но несмотря на все это, она время от времени продолжала смущать своего Джузеппе. Она то и дело напоминала ему о враге, о «том человеке».
Калиостро знал о Захарьеве-Овинове все, что можно было о нем знать. Он решил, что этот новый русский князь, должно быть, действительно владеет некоторыми тайными знаниями, что он где-то и от кого-то получил какое-нибудь посвящение. И он первое время его опасался, теперь же он всякий раз успокаивал Лоренцу.
– Если он действительно так страшен и был бы врагом, как тебе представляется, – говорил он, – мы уже почувствовали бы это. Он не допустил бы всех этих моих успехов.
Но Лоренца качала головою. Вообще наивная, легкомысленная, она в иные минуты обладала особенной прозорливостью. – А если он ждет? – говорила она. – А если он нарочно допускает твои успехи и тогда, когда ты будешь чувствовать себя у цели, он нанесет тебе удар?
Джузеппе начинал просто сердиться.
– Я не теряю его из виду, ведь я постоянно встречаю его и произвожу свои наблюдения. Я на него действую, а не он на меня. Он подчиняется моей силе…
– А если он это нарочно…
– Ты с ума сходишь, Лоренца! Ну, а если он нарочно, значит, остается его уничтожить… Не хочешь ли взять это на себя?
Лоренца испуганно, широко раскрыла глаза и силилась улыбнуться. Но улыбка у нее не выходила. Она бледнела, она дрожала всем телом.
Одно имя Захарьева-Овинова, одна мысль о нем приводили ее в мучительное состояние.
XVII
Румяное утро, быть может, последнее ясное утро позднего «бабьего лета» глядело в окна кабинета императрицы. Екатерина только что окончила свои утренние занятия, отпустила докладчика и, прежде чем по обычаю перейти в уборную, отдыхала. Она откинулась на спинку кресла, полузакрыла глаза, а тонкие пальцы ее руки, на белизне которых выделялись остатки чернил, небрежно играли кистью от шнура, стягивающего ее распашной утренний пеньюар.
Великая Екатерина все это последнее время очень хорошо себя чувствовала. После разнообразных живых и блестящих, как калейдоскоп, впечатлений, после кипучей умственной деятельности, оставаясь одна и предаваясь физическому отдыху, она любила именно так посидеть в своем спокойном кресле, с откинутой на мягкую его спинку головою.
В эти минуты на лице ее появлялась счастливая улыбка и так и застывала.
Ей казалась, что после долгого томительного ненастья с целой вереницей непроглядных дождливых дней, с набегающими грозами и бурями настало наконец лучезарное тихое время. Небо безоблачно, солнце ярко, мягкий душистый ветерок отгоняет полдневный зной, соловьиные песни наполняют короткие светлые ночи. И становятся эти ясные дни, эти светлые ночи все яснее, все блаженнее… Ни облачка на небе, ни малейшего признака, по которому можно было бы заключить, что скоро настанет конец долгому ведру… Так зачем же и думать об этом конце, о новых грозах, бурях и невзгодах?! Надо всецело отдаваться благополучию, посылаемому судьбою…
И всецело ему отдавалась горячая, живая, могучая душа императрицы. Она отгоняла от себя воспоминания о былых, не очень давно еще поднимавшихся на ее горизонте тучах. Она выстрадала всем существом своим эти тучи и в свое время чутко и мучительно следила за тем, как они появлялись, разрастались, заволакивали все небо…
Внутреннее настроение, то одно, то другое – все требовало громадной энергии, громадной затраты сил… Исправление старого, создание нового, борьба ежедневная, ежечасная…
Но это были неизбежные облака, только облака, а за ними скрывались настоящие черные тучи…
Мор в Москве, сопровождавшийся бунтом обезумевшей от ужаса черни, земская беда, таинственная и страшная, как Божья кара, такая беда, с какой, казалось, и бороться-то нечем… Помиловал Бог, прошла беда, но за нею стала надвигаться другая. Нежданный бунт Пугачева, казавшийся вначале далекой и незначительной темной точкой, которая вот-вот сейчас и расплывется бесследно. Но эта точка не расплылась, не исчезла, а с ужасающей быстротою сгущалась, разрасталась и принимала чудовищные размеры…
Дрогнула, наконец, и смутилась душа императрицы, закрался в нее страх, какого она еще не испытывала даже и в самые трудные минуты своей жизни… Туча наконец рассеялась, отдохнуть бы, насладиться спокойствием… А между тем нет отдыха и спокойствия…
Были потом и другие невзгоды, хоть с виду и не столь страшные, но все же отравлявшие и дни и ночи.
Были заботы и горе в семье царской: унесена смертью на заре юной жизни супруга наследника Павла Петровича, и умерла она вместе со своим первенцем, на появление которого в свет императрица возлагала лучшие надежды…
И это миновало, у цесаревича новая избранница, юная и не менее прекрасная, чем первая. Этот новый брак сулит прочное счастье. Императрица уже ласкает любимого старшего внука. А теперь у нее есть и второй внук, здоровый, милый ребенок. Будущее России обеспечено, одною тяжкой заботой, одною тревожной мыслью меньше…
Все дела, как внутренние, так и внешние, мало-помалу приняли широкое и счастливое течение. Благодаря тонкому дипломатическому уму князя Репнина на Тешенском конгрессе благополучно разрешен вопрос о баварском наследстве, грозивший ввергнуть всю Европу в кровопролитную войну. Значение и влияние России упрочиваются с каждым днем. Русская монархиня выходит победительницею из всех препятствий. И ее имя гремит славою в далеких пределах…
У себя она окружена добрыми помощниками.
Она овладела великою тайной находить чистые алмазы в почве, сделавшейся для нее родною, и шлифовать эти алмазы на зависть и удивление всему свету. Да, из ее рук выходят истинно русские работники. Она не уступает в искусстве отыскивать их и воспитывать тому, кто денно и нощно стоит перед нею чудным примером, тому богатырю-исполину, чье наследие не по праву кровного родства, а по праву родства духовного держит она своей женской, но по-мужски твердой рукою.
И дорожит она этими находимыми ею алмазами русского ума и таланта, хранит их как зеницу ока, осыпает их без конца щедротами и милостями. Ничего ей для них не жаль, и всякая награда кажется ей недостаточной, недостойной тех услуг, какие они приносят ее новой, горячо любимой ею родине.
Эти люди – ее семья, ее присные, ее дорогие, любимые дети. Кто любит Россию, того она любит; у кого спорится работа, на того она не нарадуется…
Прибывают, все прибывают способные работники… И все это свои, русские люди, не пасынки России, не приемыши ее, не чужеродны… Простыми с виду, но таинственными путями по Божьему изволению и по великому разуму русской царицы, разуму просветленному и вдохновленному на благо родины стекаются эти русские люди к царскому престолу. Не спрашивает их великая царица, какого они роду-племени, в лачуге или хоромах богатых готовились они к своему служению, не спрашивает она, кто из вельмож, царедворцев с ними в родстве либо в приязни, за кого они держатся, кто может замолвить за них доброе слово. Никаких порук ей не надо, ибо знает она точную цену этих порук. Сама она видит человека, видит его насквозь после первой же с ним беседы. Она глядит прямо и смело, отмечает человека – и не ошибается. В этом ее сила, в этом ее вечная слава…
Перед лучшим из отмеченных ею, блестящий гений которого она давно поняла и оценила, она не могла не преклониться. Она признала его себе равным, этого славного сына России, и горячо полюбила его как царица и как женщина. Каждый новый год показывает ей, что этот друг ее ума и сердца, превыше всех возвеличенный ею Потемкин оправдывает самые смелые надежды, какие она на него возлагает. Все его недостатки и странности, его своеобычный тяжелый нрав – все это кажется ей пустым и ничтожным в сравнении с великими заслугами. Как царица она им довольна, а как женщина она простит ему все, потому что прежде всего и во всем она – царица. Она знает, что не найти ей другого Потемкина, а потому лелеет и балует его. Положение его крепко, и значение его все возрастает. Нет и не может быть у него соперников…
Вот еще недавно благосклонная судьба привела ей двух новых работников – Завадовского и Безбородку. Обоих она признала пригодными для большой работы. Как женщина она отдала предпочтение блестящему Завадовскому, как царица склонялась на сторону неуклюжего хохла Безбородко.
Но Завадовский, несмотря на всю свою близость к царице, не мог ни на минуту заслонить собою Потемкина в чем бы то ни было. А Безбородко, иногда просто неприятный царице, ни разу не заметил производимого им на нее впечатления. Он возвышался благодаря своим талантам и пользе, приносимой им в государственном управлении и, может быть, более чем кто-либо испытывал на себе всю царскую щедрость и благодарность Екатерины…
Теперь же, в это светлое время, в это счастливое затишье, которым она наслаждалась, она готова была на всех и на все изливать свои милости, всех оделять счастьем. Она сама была счастлива.
Годы кипучей, разносторонней деятельности еще не наложили на нее своей тяжелой печати. Хотя молодость давно уже прошла, но старость все еще медлила своим приближением. Красота зрелого возраста и свежесть не покидали еще императрицы. Ей иногда казалось, что время идет не вперед, а назад, что стремится она не к старости, а возвращается к молодости – так хорошо, так бодро она себя чувствовала. Ее многодумная голова работала без устали и сохраняла всю свою свежесть благодаря, быть может, непрестанной смене в работе.
Екатерина – политик, Екатерина – администратор, Екатерина – ученый, Екатерина – драматический писатель. Каждый день она проходила все эти роли одна за другою с великим совершенством. И каждый день оставалось ей еще время для отдыха, для удовольствий…
Довольно громкий, трижды повторенный стук в дверь вывел императрицу из ее приятного забытья.
Она хорошо знала этот стук, да и кто же бы иной мог теперь стучаться, С веселой улыбкой сказала она: «Войди!» – и эта улыбка не покидала лица ее во все время, как появившийся перед нею Потемкин целовал ее руку и здоровался с нею.
– С какою новостью, с каким делом пожаловал, князь? – спросила Екатерина.
– Дела все покончены вчера, а новых, матушка-царица, еще не накопилось для доклада, – отвечал Потемкин. – Новостей тоже никаких не имею, а ежели таковые есть, то они уже, конечно, давно доложены Марьей Саввишной и обер-полицмейстером… Без дела и без новостей, но с неким человеком, коего привел по соизволению вашего величества.
– Так это ты со своим Фениксом, князь, – сказала императрица, покачав головою, – хорошо соизволение! Чуть не силой Бог ведает кого принимать заставляет!.. И всегда-то ты был чудодеем, теперь же твои чудачества уж и не знаю до чего доходят… а я им потакать изволь… Посуди сам: приезжает неведомо откуда какой-то фокусник, авантюрист, выдает себя не то за чудотворца, не то за вечного жида, дурачит всех, как малых детей, и прежде всех кого же – Григория Александровича!.. Что он зачаровал графа Сомонова с Елагиным – оно понятно: они от всякой бабы-гадалки с ума сойти смогут… Но ты?! Не ты ли первый смеялся над ними, а теперь сам желаешь стать общим посмешищем…
Потемкин усмехнулся, но в то же время его широко открытые тонкие ноздри дрогнули.
– Посмешищем я никогда не был, не буду и не могу быть, – сказал он.
– Нет, можешь, и сам к тому клонишь! – перебила его царица. – Мало того – и меня подводишь… Вчера не тем я была занята и, не подумав, смолчала, не запретила тебе являться с этим твоим Фениксом, а теперь прямо скажу: видеть его не желаю, ибо ни к чему даром давать пищу насмешникам… да и совсем мне неинтересно…
Потемкин покачал головою.
– Неинтересно!.. и мне тоже было неинтересно, и я тоже готов был смеяться, да и смеялся над легковерием этих людей, готовых носиться со всяким фокусником и обманщиком… Но как думаете, матушка-царица, неужто я так вдруг, сразу одурел и позволил себя провести проходимцу?! Ежели я привел его, то потому, что это и вправду человек необыкновенный, и обладает он такими познаниями и силами, каких у нас вот с вами нет…
Екатерина насмешливо взглянула своими ясными голубыми глазами. Потемкин даже покраснел.
– Смеяться легко! – воскликнул он. – Но всегда ли следует смеяться?.. Меня не раз изумляло, как это вы, матушка-царица, при всей глубине и ясности вашего разума, ограничиваете свой кругозор, сами ставите перед собою стену и не желаете знать, есть ли за той стеной что-либо или нет ровно ничего…
– Ты напрасно горячишься, князь, – спокойно сказала императрица, – и напрасно обвиняешь меня… Я чужда всяких суеверий и увлечений фантастических, ибо за подобные увлечения всегда потом краснеть приходится; но я вовсе не отрицаю возможности чудесного… я склонна верить в существование предзнаменований, например, а также в способность иных людей предсказывать будущее… Мало того, скажу тебе, что и в моей жизни были такие случаи…
– Неужто? Доселе вы никогда ничего подобного не говорили…
– Не приходилось… а между тем мне слишком памятно это… Да вот хоть бы и то: судьба моя, столь нежданная и чудесная, была не раз заранее указана, начиная с самого дня появления моего на свет. Когда я родилась, был какой-то большой праздник, и первый мой крик был встречен торжественным звоном всех колоколов в Штетине. Не было ли это счастливым предзнаменованием?!
– Но это что! Я расскажу тебе удивительный случай, – как бы вся встрепенувшись, оживляясь и блестя глазами продолжала Екатерина, – слушай, князь… В 1742 или 1743 году я была с матерью моей в Брауншвейге у вдовствующей герцогини, – у которой мать моя была воспитана. И та герцогиня, и мать моя принадлежали обе к дому Голштинскому. Случилось тут быть епископу Корвенскому, и с ним было несколько каноников. Между ними находился один из дома Менгденов. Сей каноник упражнялся предсказаниями и хиромантией. Мать моя вопросила его о принцессе Марианне Бевернской, с которой я была весьма дружна и которая по своему доброму нраву и красоте была всеми любима. Вопрос моей матери заключался в том – не получит ли эта принцесса по своим достоинствам корону? Но Менгден ничего не ответил, а, взглянув на меня, сказал: «На лбу вашей дочери вижу короны, по крайней мере – три». Мать моя приняла то за шутку, но он объявил ей, что все исполнится и чтобы она никак в том не сомневалась. Затем он отвел ее к окошку, и она после уже с прекрайним удивлением сказала, что он ей чудес наговорил о высокой судьбе моей, таких чудес, что она ему о том и говорить запретила! Мне же она уже здесь, в Петербурге, сказала, что Менгдена предсказания исполняются, и более этого я от нее узнать не могла…
Екатерина замолчала и глядела задумчиво, очевидно, отдаваясь далеким воспоминаниям.
– Да, это весьма знаменательно, – сказал Потемкин, – и зачем же после этого такое пренебрежение к моему Фениксу, государыня? Если каноник Менгден сделал родительнице вашей удивительные, исполнившиеся предсказания, то почему приезжий итальянец не может обладать подобным же даром? И он обладает им, да кроме того, обладает такими знаниями, каких, наверное, не было у Менгдена. Коли угодно, не верьте мне и считайте меня за легковерного, одураченного человека… Но ведь он здесь, и вы можете сами убедиться – обманщик он или нет. Я уверен, что он не хуже Менгдена сделает предсказания…
– Только дело в том, что мне вовсе не надобны никакие предсказания, – спокойно и серьезно проговорила императрица, – я нахожу все это излишним, нахожу, что не следует очертя голову пускаться в таинственные лабиринты, ибо в сих лабиринтах весьма легко заблудиться.
– Однако именно эти лабиринты и привлекательны! – воскликнул Потемкин. – Быть может, в блужданиях по ним и заключается единственный смысл нашей жизни!
Екатерина задумалась.
– Для тех, кто, как ты, недоволен жизнью… Но я жизнью довольна, моя жизнь полна… Я люблю идти прямо с открытыми глазами, по твердой почве. У меня, как тебе, князь, известно лучше, чем кому-либо, большие обязанности, и для того, чтобы исполнить их добросовестно, я должна владеть всеми своими силами и способностями. У меня остается время на отдых и забаву; но то, чем ты увлечен, далеко не забава… Однако, послушай, мне все же бы не хотелось, чтоб тебя поднимали на смех и дурачили, а потому я, пожалуй, готова на несколько минут принять этого человека и разглядеть, что он такое… не в уборной только – там, наверное, кто-нибудь дожидается уже, и там ему вовсе не место… проведи его прямо сюда коридором… Только что ж он – один или с ним его главная сила?
Великая Екатерина все это последнее время очень хорошо себя чувствовала. После разнообразных живых и блестящих, как калейдоскоп, впечатлений, после кипучей умственной деятельности, оставаясь одна и предаваясь физическому отдыху, она любила именно так посидеть в своем спокойном кресле, с откинутой на мягкую его спинку головою.
В эти минуты на лице ее появлялась счастливая улыбка и так и застывала.
Ей казалась, что после долгого томительного ненастья с целой вереницей непроглядных дождливых дней, с набегающими грозами и бурями настало наконец лучезарное тихое время. Небо безоблачно, солнце ярко, мягкий душистый ветерок отгоняет полдневный зной, соловьиные песни наполняют короткие светлые ночи. И становятся эти ясные дни, эти светлые ночи все яснее, все блаженнее… Ни облачка на небе, ни малейшего признака, по которому можно было бы заключить, что скоро настанет конец долгому ведру… Так зачем же и думать об этом конце, о новых грозах, бурях и невзгодах?! Надо всецело отдаваться благополучию, посылаемому судьбою…
И всецело ему отдавалась горячая, живая, могучая душа императрицы. Она отгоняла от себя воспоминания о былых, не очень давно еще поднимавшихся на ее горизонте тучах. Она выстрадала всем существом своим эти тучи и в свое время чутко и мучительно следила за тем, как они появлялись, разрастались, заволакивали все небо…
Внутреннее настроение, то одно, то другое – все требовало громадной энергии, громадной затраты сил… Исправление старого, создание нового, борьба ежедневная, ежечасная…
Но это были неизбежные облака, только облака, а за ними скрывались настоящие черные тучи…
Мор в Москве, сопровождавшийся бунтом обезумевшей от ужаса черни, земская беда, таинственная и страшная, как Божья кара, такая беда, с какой, казалось, и бороться-то нечем… Помиловал Бог, прошла беда, но за нею стала надвигаться другая. Нежданный бунт Пугачева, казавшийся вначале далекой и незначительной темной точкой, которая вот-вот сейчас и расплывется бесследно. Но эта точка не расплылась, не исчезла, а с ужасающей быстротою сгущалась, разрасталась и принимала чудовищные размеры…
Дрогнула, наконец, и смутилась душа императрицы, закрался в нее страх, какого она еще не испытывала даже и в самые трудные минуты своей жизни… Туча наконец рассеялась, отдохнуть бы, насладиться спокойствием… А между тем нет отдыха и спокойствия…
Были потом и другие невзгоды, хоть с виду и не столь страшные, но все же отравлявшие и дни и ночи.
Были заботы и горе в семье царской: унесена смертью на заре юной жизни супруга наследника Павла Петровича, и умерла она вместе со своим первенцем, на появление которого в свет императрица возлагала лучшие надежды…
И это миновало, у цесаревича новая избранница, юная и не менее прекрасная, чем первая. Этот новый брак сулит прочное счастье. Императрица уже ласкает любимого старшего внука. А теперь у нее есть и второй внук, здоровый, милый ребенок. Будущее России обеспечено, одною тяжкой заботой, одною тревожной мыслью меньше…
Все дела, как внутренние, так и внешние, мало-помалу приняли широкое и счастливое течение. Благодаря тонкому дипломатическому уму князя Репнина на Тешенском конгрессе благополучно разрешен вопрос о баварском наследстве, грозивший ввергнуть всю Европу в кровопролитную войну. Значение и влияние России упрочиваются с каждым днем. Русская монархиня выходит победительницею из всех препятствий. И ее имя гремит славою в далеких пределах…
У себя она окружена добрыми помощниками.
Она овладела великою тайной находить чистые алмазы в почве, сделавшейся для нее родною, и шлифовать эти алмазы на зависть и удивление всему свету. Да, из ее рук выходят истинно русские работники. Она не уступает в искусстве отыскивать их и воспитывать тому, кто денно и нощно стоит перед нею чудным примером, тому богатырю-исполину, чье наследие не по праву кровного родства, а по праву родства духовного держит она своей женской, но по-мужски твердой рукою.
И дорожит она этими находимыми ею алмазами русского ума и таланта, хранит их как зеницу ока, осыпает их без конца щедротами и милостями. Ничего ей для них не жаль, и всякая награда кажется ей недостаточной, недостойной тех услуг, какие они приносят ее новой, горячо любимой ею родине.
Эти люди – ее семья, ее присные, ее дорогие, любимые дети. Кто любит Россию, того она любит; у кого спорится работа, на того она не нарадуется…
Прибывают, все прибывают способные работники… И все это свои, русские люди, не пасынки России, не приемыши ее, не чужеродны… Простыми с виду, но таинственными путями по Божьему изволению и по великому разуму русской царицы, разуму просветленному и вдохновленному на благо родины стекаются эти русские люди к царскому престолу. Не спрашивает их великая царица, какого они роду-племени, в лачуге или хоромах богатых готовились они к своему служению, не спрашивает она, кто из вельмож, царедворцев с ними в родстве либо в приязни, за кого они держатся, кто может замолвить за них доброе слово. Никаких порук ей не надо, ибо знает она точную цену этих порук. Сама она видит человека, видит его насквозь после первой же с ним беседы. Она глядит прямо и смело, отмечает человека – и не ошибается. В этом ее сила, в этом ее вечная слава…
Перед лучшим из отмеченных ею, блестящий гений которого она давно поняла и оценила, она не могла не преклониться. Она признала его себе равным, этого славного сына России, и горячо полюбила его как царица и как женщина. Каждый новый год показывает ей, что этот друг ее ума и сердца, превыше всех возвеличенный ею Потемкин оправдывает самые смелые надежды, какие она на него возлагает. Все его недостатки и странности, его своеобычный тяжелый нрав – все это кажется ей пустым и ничтожным в сравнении с великими заслугами. Как царица она им довольна, а как женщина она простит ему все, потому что прежде всего и во всем она – царица. Она знает, что не найти ей другого Потемкина, а потому лелеет и балует его. Положение его крепко, и значение его все возрастает. Нет и не может быть у него соперников…
Вот еще недавно благосклонная судьба привела ей двух новых работников – Завадовского и Безбородку. Обоих она признала пригодными для большой работы. Как женщина она отдала предпочтение блестящему Завадовскому, как царица склонялась на сторону неуклюжего хохла Безбородко.
Но Завадовский, несмотря на всю свою близость к царице, не мог ни на минуту заслонить собою Потемкина в чем бы то ни было. А Безбородко, иногда просто неприятный царице, ни разу не заметил производимого им на нее впечатления. Он возвышался благодаря своим талантам и пользе, приносимой им в государственном управлении и, может быть, более чем кто-либо испытывал на себе всю царскую щедрость и благодарность Екатерины…
Теперь же, в это светлое время, в это счастливое затишье, которым она наслаждалась, она готова была на всех и на все изливать свои милости, всех оделять счастьем. Она сама была счастлива.
Годы кипучей, разносторонней деятельности еще не наложили на нее своей тяжелой печати. Хотя молодость давно уже прошла, но старость все еще медлила своим приближением. Красота зрелого возраста и свежесть не покидали еще императрицы. Ей иногда казалось, что время идет не вперед, а назад, что стремится она не к старости, а возвращается к молодости – так хорошо, так бодро она себя чувствовала. Ее многодумная голова работала без устали и сохраняла всю свою свежесть благодаря, быть может, непрестанной смене в работе.
Екатерина – политик, Екатерина – администратор, Екатерина – ученый, Екатерина – драматический писатель. Каждый день она проходила все эти роли одна за другою с великим совершенством. И каждый день оставалось ей еще время для отдыха, для удовольствий…
Довольно громкий, трижды повторенный стук в дверь вывел императрицу из ее приятного забытья.
Она хорошо знала этот стук, да и кто же бы иной мог теперь стучаться, С веселой улыбкой сказала она: «Войди!» – и эта улыбка не покидала лица ее во все время, как появившийся перед нею Потемкин целовал ее руку и здоровался с нею.
– С какою новостью, с каким делом пожаловал, князь? – спросила Екатерина.
– Дела все покончены вчера, а новых, матушка-царица, еще не накопилось для доклада, – отвечал Потемкин. – Новостей тоже никаких не имею, а ежели таковые есть, то они уже, конечно, давно доложены Марьей Саввишной и обер-полицмейстером… Без дела и без новостей, но с неким человеком, коего привел по соизволению вашего величества.
– Так это ты со своим Фениксом, князь, – сказала императрица, покачав головою, – хорошо соизволение! Чуть не силой Бог ведает кого принимать заставляет!.. И всегда-то ты был чудодеем, теперь же твои чудачества уж и не знаю до чего доходят… а я им потакать изволь… Посуди сам: приезжает неведомо откуда какой-то фокусник, авантюрист, выдает себя не то за чудотворца, не то за вечного жида, дурачит всех, как малых детей, и прежде всех кого же – Григория Александровича!.. Что он зачаровал графа Сомонова с Елагиным – оно понятно: они от всякой бабы-гадалки с ума сойти смогут… Но ты?! Не ты ли первый смеялся над ними, а теперь сам желаешь стать общим посмешищем…
Потемкин усмехнулся, но в то же время его широко открытые тонкие ноздри дрогнули.
– Посмешищем я никогда не был, не буду и не могу быть, – сказал он.
– Нет, можешь, и сам к тому клонишь! – перебила его царица. – Мало того – и меня подводишь… Вчера не тем я была занята и, не подумав, смолчала, не запретила тебе являться с этим твоим Фениксом, а теперь прямо скажу: видеть его не желаю, ибо ни к чему даром давать пищу насмешникам… да и совсем мне неинтересно…
Потемкин покачал головою.
– Неинтересно!.. и мне тоже было неинтересно, и я тоже готов был смеяться, да и смеялся над легковерием этих людей, готовых носиться со всяким фокусником и обманщиком… Но как думаете, матушка-царица, неужто я так вдруг, сразу одурел и позволил себя провести проходимцу?! Ежели я привел его, то потому, что это и вправду человек необыкновенный, и обладает он такими познаниями и силами, каких у нас вот с вами нет…
Екатерина насмешливо взглянула своими ясными голубыми глазами. Потемкин даже покраснел.
– Смеяться легко! – воскликнул он. – Но всегда ли следует смеяться?.. Меня не раз изумляло, как это вы, матушка-царица, при всей глубине и ясности вашего разума, ограничиваете свой кругозор, сами ставите перед собою стену и не желаете знать, есть ли за той стеной что-либо или нет ровно ничего…
– Ты напрасно горячишься, князь, – спокойно сказала императрица, – и напрасно обвиняешь меня… Я чужда всяких суеверий и увлечений фантастических, ибо за подобные увлечения всегда потом краснеть приходится; но я вовсе не отрицаю возможности чудесного… я склонна верить в существование предзнаменований, например, а также в способность иных людей предсказывать будущее… Мало того, скажу тебе, что и в моей жизни были такие случаи…
– Неужто? Доселе вы никогда ничего подобного не говорили…
– Не приходилось… а между тем мне слишком памятно это… Да вот хоть бы и то: судьба моя, столь нежданная и чудесная, была не раз заранее указана, начиная с самого дня появления моего на свет. Когда я родилась, был какой-то большой праздник, и первый мой крик был встречен торжественным звоном всех колоколов в Штетине. Не было ли это счастливым предзнаменованием?!
– Но это что! Я расскажу тебе удивительный случай, – как бы вся встрепенувшись, оживляясь и блестя глазами продолжала Екатерина, – слушай, князь… В 1742 или 1743 году я была с матерью моей в Брауншвейге у вдовствующей герцогини, – у которой мать моя была воспитана. И та герцогиня, и мать моя принадлежали обе к дому Голштинскому. Случилось тут быть епископу Корвенскому, и с ним было несколько каноников. Между ними находился один из дома Менгденов. Сей каноник упражнялся предсказаниями и хиромантией. Мать моя вопросила его о принцессе Марианне Бевернской, с которой я была весьма дружна и которая по своему доброму нраву и красоте была всеми любима. Вопрос моей матери заключался в том – не получит ли эта принцесса по своим достоинствам корону? Но Менгден ничего не ответил, а, взглянув на меня, сказал: «На лбу вашей дочери вижу короны, по крайней мере – три». Мать моя приняла то за шутку, но он объявил ей, что все исполнится и чтобы она никак в том не сомневалась. Затем он отвел ее к окошку, и она после уже с прекрайним удивлением сказала, что он ей чудес наговорил о высокой судьбе моей, таких чудес, что она ему о том и говорить запретила! Мне же она уже здесь, в Петербурге, сказала, что Менгдена предсказания исполняются, и более этого я от нее узнать не могла…
Екатерина замолчала и глядела задумчиво, очевидно, отдаваясь далеким воспоминаниям.
– Да, это весьма знаменательно, – сказал Потемкин, – и зачем же после этого такое пренебрежение к моему Фениксу, государыня? Если каноник Менгден сделал родительнице вашей удивительные, исполнившиеся предсказания, то почему приезжий итальянец не может обладать подобным же даром? И он обладает им, да кроме того, обладает такими знаниями, каких, наверное, не было у Менгдена. Коли угодно, не верьте мне и считайте меня за легковерного, одураченного человека… Но ведь он здесь, и вы можете сами убедиться – обманщик он или нет. Я уверен, что он не хуже Менгдена сделает предсказания…
– Только дело в том, что мне вовсе не надобны никакие предсказания, – спокойно и серьезно проговорила императрица, – я нахожу все это излишним, нахожу, что не следует очертя голову пускаться в таинственные лабиринты, ибо в сих лабиринтах весьма легко заблудиться.
– Однако именно эти лабиринты и привлекательны! – воскликнул Потемкин. – Быть может, в блужданиях по ним и заключается единственный смысл нашей жизни!
Екатерина задумалась.
– Для тех, кто, как ты, недоволен жизнью… Но я жизнью довольна, моя жизнь полна… Я люблю идти прямо с открытыми глазами, по твердой почве. У меня, как тебе, князь, известно лучше, чем кому-либо, большие обязанности, и для того, чтобы исполнить их добросовестно, я должна владеть всеми своими силами и способностями. У меня остается время на отдых и забаву; но то, чем ты увлечен, далеко не забава… Однако, послушай, мне все же бы не хотелось, чтоб тебя поднимали на смех и дурачили, а потому я, пожалуй, готова на несколько минут принять этого человека и разглядеть, что он такое… не в уборной только – там, наверное, кто-нибудь дожидается уже, и там ему вовсе не место… проведи его прямо сюда коридором… Только что ж он – один или с ним его главная сила?