Страница:
Калиостро вышел из своего оцепенения. Он быстро отбросил от себя кресло, шагнул к великому розенкрейцеру и склонился перед ним. Движение это было искренно и невольно. Лицо Калиостро и вся его фигура выражала смирение, покорность, благоговейный трепет.
Захарьев-Овинов слегка коснулся рукою его плеча, и в тишине комнаты властный и холодный голос великого розенкрейцера произнес: «Встань!»
В это время шевельнулся занавес, скрывавший дверь в соседнюю комнату. То была Лоренца. Она неслышно отперла дверь в тот самый миг, когда блеск знака Креста-Розы поразил Калиостро. Но лица Захарьева-Овинова она не могла видеть, а потому не могла видеть и чудного знака. Она заметила только движение своего мужа, его трепет, волнение… Она только видела через мгновение потом своего Джузеппе, гордого и могучего Джузеппе, у ног таинственного человека. Она почти не узнала мужа – таким он представился ей жалким, приниженным… А этот был велик и могуч и повелительно, как господин рабу, сказал: «Встань!» Лоренца слабо вскрикнула и скрылась.
Ни Захарьев-Овинов, ни Калиостро не обратили внимание на ее присутствие, не расслышали слабого звука ее голоса – они были совсем в иной сфере.
Калиостро провел рукою по своему горевшему лбу. Теперь он сразу стал как бы новым человеком, и в этом человеке уже никак нельзя было узнать великолепного графа Феникса, самоуверенного и полного сознанием своего превосходства надо всеми. Но в то же время в нем уже не замечалось страха неизвестности, не замечалось никакой приниженности – прикосновение великого розенкрейцера подействовало на него успокоительно. Он безо всякого дурного чувства и с полным доверием взглянул в глаза Захарьева-Овинова.
– Светоносный наставник! – дрогнувшим голосом и в то же время торжественно сказал он. – Жду твоего суда и покоряюсь твоей власти.
– Я уже сказал тебе твои преступления, – ответил Захарьев-Овинов, – они очень тяжки, и чем же ты можешь оправдать их?! Ты уже несешь за них наказание. Ты сам хорошо знаешь, что со времени посвящения, вот уже три года, ты не приобрел ничего, твои богатые силы не только не получили дальнейшего развития, но и значительно ослабели… В тебе заключались прекрасные задатки духовной мощи, ты один из тех избранных, кому при рождении дается великое сокровище и чья свободная воля может или сохранить и преумножить это сокровище, или расточить его и уничтожить… Как такого избранника мы приняли тебя в среду нашу, но только после данного тобою обета стать новым человеком, искупить заблуждения и зло твоей молодости и неустанно идти по пути спасения… Подумай, какое жалкое, преступное прошлое было у Джузеппе Бальзамо и какая работа духа требовалась от тебя, чтобы Джузеппе Бальзамо действительно исчез и созрел истинный Калиостро!.. Ты был так искренен в своем раскаянии, но не прошло и нескольких месяцев – ты обманул и нас, и себя… Ты предаешься всем земным страстям, ты весь охвачен материей… Тебе надо золота, поклонения слепцов – и для достижения этого ты не останавливаешься ни перед какою ложью, ни перед каким обманом, ты морочишь людей, рассказываешь им сказки, издеваешься над ними… Ты создаешь зловонную грязь и сам в ней купаешься… Или я не прав? Или не след этой зловонной, умерщвленной грязи я вижу на лице твоем, опозоренном ударом пьяного глупца, которому вчера ты преступно отдавал живую человеческую душу!.. Ведь если бы я не остановил этого гнусного твоего действия – теперь на тебе лежала бы новая ответственность за величайшее злодейство!..
Калиостро побледнел и опустил голову.
– Твои обвинения справедливы, – прошептал он, – но так. как ты знаешь все, зачем же ты видишь во мне только мрак и не видишь никакого света?.. Ведь ты знаешь, что свет озаряет мрак и его изменяет…
– Покажи мне свет твой, – сказал Захарьев-Овинов, – представь мне все, что может служить твоему оправданию.
Глаза Калиостро загорелись внезапным одушевлением.
– Да, я скажу все, – воскликнул он, – но прежде всего я, недостойный, преступный розенкрейцер, осмеливаюсь спросить тебя, великого светоносца: счастлив ли ты в своем величии?
И он ждал ответа, и только его волнение помешало ему подметить трепет в голосе Захарьева-Овинова, ответившего ему:
– Конечно, счастлив…
– Ты счастлив, а я не мог бы найти никакого счастия даже на твоей высоте, если бы мне нельзя было время от времени спускаться на землю и погружаться в ее волнения и радости, в ее зло и добро, в ее любовь и ненависть… Только смешение всего этого может произвести то семя, из которого зарождается порою мгновение истинного, горячего счастья!.. Я понял это и, поняв, отказался от той высоты, где мне было бы невыносимо холодно… Счастье! Я всю жизнь его жаждал и к нему стремился!.. Ведь оно – единственная сладость жизни, и оно так чудно, что не может быть преступным!..
– И ты не заблуждаешься? Ты действительно можешь сказать, что хоть когда-нибудь испытал его? – пытливо смотря в глаза Калиостро, спросил Захарьев-Овинов.
– Да, я его испытал! – убежденно и восторженно воскликнул Калиостро. – Конечно, счастье такая редкость, такое сокровище, что надо искать его долго и ничего не жалеть для этих поисков… Но я все же находил и нахожу его… Поклонение, трепет и восторг толпы, роскошь и гармония красоты, страстные ласки жены, которую я люблю всею кровью моего сердца, благословения и радость бедных, щедро наделяемых мною и вырываемых из нищеты, блаженные улыбки матери, сына которой я излечил от тяжкой болезни, – все это приносит мне счастье… И для этого счастья я готов на все… Я все отдаю ему… Казни же меня, великий светоносец, за мое счастье!..
Калиостро поднялся весь пылающий, объятый вдохновением. Он забыл все, посягал на все, ничего не страшился.
Лицо великого розенкрейцера дышало холодом и безнадежной строгостью.
– Я казнить тебя не стану, несчастный, неизлечимый безумец, – медленно произнес он, – ты сам будешь своим палачом… Я предоставлю тебя твоей судьбе, ибо в своем опьянении ты понять меня не можешь… Но ты носишь доселе наименование розенкрейцера, и я не могу допустить, чтобы ты устраивал здесь свое обманное египетское масонство… Я приказываю тебе немедленно прекратить твою деятельность, уничтожить основанную тобою ложу Изиды и затем покинуть Россию. Я тебе приказываю это – и жду повиновения!..
Воодушевление Калиостро мгновенно исчезло. Снова панический страх, снова трепет пробежали по его членам. Его взгляд померк, мертвенная бледность покрыла лицо его. Он не мог произнести ни слова и только, как в тумане, видел неумолимый, беспощадный взгляд великого розенкрейцера. Затем видел он, как его судья удалился или, вернее, исчез. И не знал он, что этот бестрепетный судья, этот великий светоносец, удаляясь, думал:
«И он счастлив!.. и Николай! Что общего?.. А между тем они, пожалуй, и поняли бы друг друга… Николай простил бы его… за любовь!.. Но я простить не могу… да и не в прощении дело…»
XIV
XV
XVI
Захарьев-Овинов слегка коснулся рукою его плеча, и в тишине комнаты властный и холодный голос великого розенкрейцера произнес: «Встань!»
В это время шевельнулся занавес, скрывавший дверь в соседнюю комнату. То была Лоренца. Она неслышно отперла дверь в тот самый миг, когда блеск знака Креста-Розы поразил Калиостро. Но лица Захарьева-Овинова она не могла видеть, а потому не могла видеть и чудного знака. Она заметила только движение своего мужа, его трепет, волнение… Она только видела через мгновение потом своего Джузеппе, гордого и могучего Джузеппе, у ног таинственного человека. Она почти не узнала мужа – таким он представился ей жалким, приниженным… А этот был велик и могуч и повелительно, как господин рабу, сказал: «Встань!» Лоренца слабо вскрикнула и скрылась.
Ни Захарьев-Овинов, ни Калиостро не обратили внимание на ее присутствие, не расслышали слабого звука ее голоса – они были совсем в иной сфере.
Калиостро провел рукою по своему горевшему лбу. Теперь он сразу стал как бы новым человеком, и в этом человеке уже никак нельзя было узнать великолепного графа Феникса, самоуверенного и полного сознанием своего превосходства надо всеми. Но в то же время в нем уже не замечалось страха неизвестности, не замечалось никакой приниженности – прикосновение великого розенкрейцера подействовало на него успокоительно. Он безо всякого дурного чувства и с полным доверием взглянул в глаза Захарьева-Овинова.
– Светоносный наставник! – дрогнувшим голосом и в то же время торжественно сказал он. – Жду твоего суда и покоряюсь твоей власти.
– Я уже сказал тебе твои преступления, – ответил Захарьев-Овинов, – они очень тяжки, и чем же ты можешь оправдать их?! Ты уже несешь за них наказание. Ты сам хорошо знаешь, что со времени посвящения, вот уже три года, ты не приобрел ничего, твои богатые силы не только не получили дальнейшего развития, но и значительно ослабели… В тебе заключались прекрасные задатки духовной мощи, ты один из тех избранных, кому при рождении дается великое сокровище и чья свободная воля может или сохранить и преумножить это сокровище, или расточить его и уничтожить… Как такого избранника мы приняли тебя в среду нашу, но только после данного тобою обета стать новым человеком, искупить заблуждения и зло твоей молодости и неустанно идти по пути спасения… Подумай, какое жалкое, преступное прошлое было у Джузеппе Бальзамо и какая работа духа требовалась от тебя, чтобы Джузеппе Бальзамо действительно исчез и созрел истинный Калиостро!.. Ты был так искренен в своем раскаянии, но не прошло и нескольких месяцев – ты обманул и нас, и себя… Ты предаешься всем земным страстям, ты весь охвачен материей… Тебе надо золота, поклонения слепцов – и для достижения этого ты не останавливаешься ни перед какою ложью, ни перед каким обманом, ты морочишь людей, рассказываешь им сказки, издеваешься над ними… Ты создаешь зловонную грязь и сам в ней купаешься… Или я не прав? Или не след этой зловонной, умерщвленной грязи я вижу на лице твоем, опозоренном ударом пьяного глупца, которому вчера ты преступно отдавал живую человеческую душу!.. Ведь если бы я не остановил этого гнусного твоего действия – теперь на тебе лежала бы новая ответственность за величайшее злодейство!..
Калиостро побледнел и опустил голову.
– Твои обвинения справедливы, – прошептал он, – но так. как ты знаешь все, зачем же ты видишь во мне только мрак и не видишь никакого света?.. Ведь ты знаешь, что свет озаряет мрак и его изменяет…
– Покажи мне свет твой, – сказал Захарьев-Овинов, – представь мне все, что может служить твоему оправданию.
Глаза Калиостро загорелись внезапным одушевлением.
– Да, я скажу все, – воскликнул он, – но прежде всего я, недостойный, преступный розенкрейцер, осмеливаюсь спросить тебя, великого светоносца: счастлив ли ты в своем величии?
И он ждал ответа, и только его волнение помешало ему подметить трепет в голосе Захарьева-Овинова, ответившего ему:
– Конечно, счастлив…
– Ты счастлив, а я не мог бы найти никакого счастия даже на твоей высоте, если бы мне нельзя было время от времени спускаться на землю и погружаться в ее волнения и радости, в ее зло и добро, в ее любовь и ненависть… Только смешение всего этого может произвести то семя, из которого зарождается порою мгновение истинного, горячего счастья!.. Я понял это и, поняв, отказался от той высоты, где мне было бы невыносимо холодно… Счастье! Я всю жизнь его жаждал и к нему стремился!.. Ведь оно – единственная сладость жизни, и оно так чудно, что не может быть преступным!..
– И ты не заблуждаешься? Ты действительно можешь сказать, что хоть когда-нибудь испытал его? – пытливо смотря в глаза Калиостро, спросил Захарьев-Овинов.
– Да, я его испытал! – убежденно и восторженно воскликнул Калиостро. – Конечно, счастье такая редкость, такое сокровище, что надо искать его долго и ничего не жалеть для этих поисков… Но я все же находил и нахожу его… Поклонение, трепет и восторг толпы, роскошь и гармония красоты, страстные ласки жены, которую я люблю всею кровью моего сердца, благословения и радость бедных, щедро наделяемых мною и вырываемых из нищеты, блаженные улыбки матери, сына которой я излечил от тяжкой болезни, – все это приносит мне счастье… И для этого счастья я готов на все… Я все отдаю ему… Казни же меня, великий светоносец, за мое счастье!..
Калиостро поднялся весь пылающий, объятый вдохновением. Он забыл все, посягал на все, ничего не страшился.
Лицо великого розенкрейцера дышало холодом и безнадежной строгостью.
– Я казнить тебя не стану, несчастный, неизлечимый безумец, – медленно произнес он, – ты сам будешь своим палачом… Я предоставлю тебя твоей судьбе, ибо в своем опьянении ты понять меня не можешь… Но ты носишь доселе наименование розенкрейцера, и я не могу допустить, чтобы ты устраивал здесь свое обманное египетское масонство… Я приказываю тебе немедленно прекратить твою деятельность, уничтожить основанную тобою ложу Изиды и затем покинуть Россию. Я тебе приказываю это – и жду повиновения!..
Воодушевление Калиостро мгновенно исчезло. Снова панический страх, снова трепет пробежали по его членам. Его взгляд померк, мертвенная бледность покрыла лицо его. Он не мог произнести ни слова и только, как в тумане, видел неумолимый, беспощадный взгляд великого розенкрейцера. Затем видел он, как его судья удалился или, вернее, исчез. И не знал он, что этот бестрепетный судья, этот великий светоносец, удаляясь, думал:
«И он счастлив!.. и Николай! Что общего?.. А между тем они, пожалуй, и поняли бы друг друга… Николай простил бы его… за любовь!.. Но я простить не могу… да и не в прощении дело…»
XIV
Прошло два дня, а Калиостро, по-видимому, вовсе не думал об исполнении приказания, данного ему великим розенкрейцером. Он имел в эти два дня совещание с графом Семеновым и Елагиным, назначил второе собрание ложи Изиды, принимал больных, раздавал бедным деньги. Он даже казался особенно оживленным и довольным, уверенным в себе, и ровно ничего не указывало на близость его отъезда из России. Об отъезде не было и речи…
Калиостро принадлежал к числу людей, жизнь и деятельность которых никак не может уложиться в правильно ограниченные, хотя бы и самые просторные рамки. Его разносторонняя и замечательно способная природа, кипучая и чуткая, представляющая собою смесь самых поразительных противоречий, неизбежно должна была кинуть его в постоянную борьбу. Эта борьба была его стихией – без нее он не мог жить.
Волна жизни с одинаковой быстротой и неожиданностью то возносила его вверх, то опускала вниз. И по мере того как шли годы, как расширялась его деятельность, эти порывы жизненной волны становились все сильнее. Он возносился все выше и падал все глубже, и так должно было продолжаться до тех пор, пока падение его не станет настолько глубоким, что он уже не в силах будет вынырнуть из поглотившей его бездны.
Он мог падать духом, испытывать страх, подчиняться чужой воле, признавать над собою власть – но все это длилось лишь мгновение. Миг проходил – и он ободрялся снова, забывал страх и признавал над собою единственную власть, власть той тайной силы, которая жила и кипела в нем и заставляла его стремиться все вперед, за всеми благами, какие только может дать жизнь.
Его чувство и мысль были постоянно в движении и постоянно менялись. Он поддавался всем впечатлениям и быстро от них освобождался. Все, что случилось с ним так нежданно для него, а главное – появление великого розенкрейцера, его глубоко поразило. Услыша свой приговор из уст Захарьева-Овинова, он понимал, что ослушание невозможно, что следует без рассуждений повиноваться, ибо из неповиновения выйдут только самые печальные последствия. В тайном могуществе великого носителя света Креста-Розы он не мог сомневаться…
Но вот прошел час, другой – и Калиостро освободился от своего трепета; он снова никого и ничего не боялся.
«Пусть будет, что будет, – решил он, – но я не уйду отсюда… Ведь очень часто сила только потому и сильна, что сталкивается с трусостью и слабостью… И это еще надо узнать – насколько он меня сильнее, если я противопоставлю ему всю мою волю… если я не боюсь его!.. Я останусь здесь!»
И он, приняв такое решение, совсем даже успокоился… О Щенятеве, о полученном оскорблении он не думал. Он был уверен, и основательно, что Щенятев теперь трепещет, ни за что не посмеет перед ним явиться и будет молчать о случившемся…
Но ведь что бы ни решал Калиостро, приказание великого розенкрейцера должно было исполниться. И оно начало исполняться.
А тут, в эту ночь, на нее нахлынули самые пестрые, фантастические грезы, и среди этих грез то и дело являлось перед нею лицо человека, которого она видела всего раз, – лицо графа Феникса. Она проснулась под впечатлением этих сновидений, и ей даже почудилось уже наяву, что кто-то как будто прошептал над нею: «Феникс».
Поглощенная интересами своей исключительно разнообразной умственной и духовной жизни, воспринимая ежечасно новые впечатления, Екатерина совсем было забыла о чудодейственном иностранце. После свидания с ним она послала запрос испанскому посланнику Нормандесу, но для того чтобы узнать, числится ли в королевском войске полковник граф Феникс, надо было получить ответ из Испании, а его пока еще не было.
Теперь же, проснувшись, она никак не могла отвязаться от мысли об этом человеке. Его лицо ежеминутно представлялось ей, его имя все повторялось и повторялось в голове ее, мешая отдаться иным, более интересным для нее, серьезным мыслям.
Под конец это даже раздражило Екатерину. Снова заснуть она не могла, а потому зажгла свечу и дернула за сонетку. На ее звонок в спальню вошла Марья Саввишна Перекусихина, неизменная прислужница и самый близкий человек к императрице. Женщина совсем простая и необразованная, обладавшая, однако, природным умом, проницательностью и сметливостью и притом действительно боготворившая свою «матушку-царицу», она пользовалась неограниченным доверием Екатерины, знала все мельчайшие подробности ее интимной жизни, знала ее душу.
Они виделись ежедневно утром и вечером, когда Марья Саввишна одевала и раздевала императрицу, и в то время между ними всегда происходил обмен мыслей относительно новостей дня. Так как Марья Саввишна существовала исключительно для царицы и жила только ее интересами, то в течение дня она очень ловко и обстоятельно узнавала все, что касалось Екатерины, что так или иначе могло занимать ее. Царские приближенные нередко изумлялись всеведению царицы, невозможности скрыть от нее что-либо; виновницей такого всеведения была Марья Саввишна.
Так и на этот раз, одевая Екатерину, Марья Саввишна, полная, румяная женщина неопределенных лет, с добродушным лицом, толстыми губами и очень проницательными серыми глазами, передавала «матушке» самые свежие новости и представляла собою живую утреннюю почту. Но императрица слушала ее довольно рассеянно…
– А вы бы, матушка, пожурили светлейшего, – вдруг каким-то особым, многозначительным тоном проговорила Марья Саввишна.
– За что же это? – спросила Екатерина.
– Да уж чудит больно… К причудам его, оно точно, все привыкли, но все-таки ж причуда причуде рознь… Помните, матушка, докладывала я вам про итальянку-то, про жену этого лекаря да чудодея заморского…
– Ну? – перебила Екатерина, внезапно оживляясь.
– Ведь причуда-то его не проходит… От верных людей знаю: итальянка-то, почитай, каждый день к нему то с мужем, а то и одна ездит. Да и это бы еще ничего, а вот, говорят, он на сих днях при всем честном народе по Невскому с ней в экипаже проехал…
– Вздор! – воскликнула Екатерина. – Григорий Александрович такого не сделает… Ведь ты не видела, Саввишна, так и нечего болтать попусту…
Но Марья Саввишна ничуть не смутилась.
– Может, того и впрямь не было, да уж одно, что могли такое выдумать люди, – неладно… Никак не след Григорию Александровичу за приезжими итальянками волочиться, и, воля ваша, матушка, а пожурить его надобно…
Екатерина задумалась.
– В амурные дела светлейшего я вступаться не желаю, – сказала она, – а дурить и всякие слухи своими дурачествами пускать ему не подобает – это ты правду говоришь, Саввишна…
Когда Перекусихина вышла, оставив «матушку» в одиночестве, к неотвязной мысли о графе Фениксе присоединилась новая неотвязная мысль о красавице итальянке, так долго, чересчур долго занимающей Потемкина. Теперь Екатерина вспомнила свои последние встречи с светлейшим и решила, что он находится в каком-то не совсем обычном состоянии. Неужели итальянка серьезно его очаровала? Но в таком случае его надо избавить от наваждения, не то он и взаправду наделает всяких глупостей…
За такими мыслями застал императрицу ее лейб-медик Роджерсон.
– Любезный Роджерсон, – своим ласковым тоном сказала Екатерина, в то время как медик внимательно прислушивался к ее пульсу, осторожно держа ее руку двумя пальцами и как-то особенно отставив свой мизинец, – я еще вчера говорила вам, что совсем здорова, а вот сегодня чувствую себя нехорошо: голова болит и какое-то беспокойство…
– Да, ваше величество, пульсация несколько беспокойна, – отвечал Роджерсон, – но это пустое, успокоительные капли вам быстро помогут…
Он подошел к столу и написал рецепт. Екатерина сейчас же заметила, что он медлит уходить.
– У вас ко мне есть дело? Я слушаю! – проговорила она.
Глаза Роджерсона блеснули злым огоньком.
– Не дело, ваше величество, – сказал он, – а я осмелюсь обратить ваше внимание на действие некоторого человека, шарлатана…
– Вы говорите о графе Фениксе? Я знаю, что он должен очень интересовать вас, – не без легкой иронии в голосе перебила его Екатерина. – В чем же, однако, вы его обвиняете?
– В большом преступлении! – воскликнул Роджерсон. – Судите сами, ваше величество. У князя Хилкина заболел головной водянкой единственный сын. Ребенку несколько месяцев. Меня пригласили на консилиум. Мы все решили, что ребенок должен умереть, ибо иначе быть не может. Затем явился этот граф Феникс и уверил князя и княгиню, что он отвечает им за жизнь и полное выздоровление их мальчика. Но лечить его у них в доме он не может и требует, чтобы его привезли к нему и оставили на его исключительное попечение. При этом он предупредил, что не допустит даже, чтобы отец и мать, да и вообще кто-либо навещали ребенка до его полного выздоровления. Князь и княгиня долго не соглашались, но вид умиравшего сына довел их до крайнего отчаяния, они совсем потеряли голову и совершили безумный поступок – отдали его с рук на руки Фениксу…
– Отчего же это безумный поступок? – перебила императрица. – Я сделала бы то же самое! Ведь вы все, господа медики, приговорили ребенка к смерти, и он действительно умирал… вылечить его не было никакой возможности… Чувство родителей понятно – утопающий хватается за соломинку… Но соломинка не спасает, а Феникс спас ребенка… Этот поступок с его стороны большая глупость, но где же преступление?
– Я еще не кончил, ваше величество, торжественно сказал Роджерсон. – Через неделю Феникс известил князя Хилкина, что мальчик поправляется; через две недели он разрешил князю на несколько секунд увидеть сына. Счастливый отец убедился своими глазами, что ребенок спасен. Через три недели мальчик был возвращен домой в самом цветущем состоянии, и при этом его спаситель отказался от всякого вознаграждения, объявив, что он делает добро ради добра, а не ради денег…
Императрица устремила на своего медика взгляд, в котором мелькнула и исчезла насмешка.
– Теперь я понимаю, в чем преступление: вы полагаете, что граф Феникс подменил ребенка!.. Но ведь это надо доказать, любезный Роджерсон!
Лейб-медик вспыхнул.
– Доказать подмен такого маленького ребенка довольно трудно, – проговорил он, – судьей может быть только мать… и княгиня Хилкина всех уверяет, что Феникс подменил ее сына…
– Очень жаль, что она не заметила этого сразу, – задумчиво сказала Екатерина.
Взгляд ее упал на стол. На столе она увидела до сих пор незамеченный ею пакет из испанского посольства. Она распечатала его и прочла заявление Нормандеса о том что на королевской испанской службе никогда не было и нет никакого графа Феникса.
– До свиданья, – сказала она Роджерсону, – за вашими каплями я пошлю, и, может быть, даже приму их… а о рассказе вашем подумаю, благодарю, что предупредили…
Калиостро принадлежал к числу людей, жизнь и деятельность которых никак не может уложиться в правильно ограниченные, хотя бы и самые просторные рамки. Его разносторонняя и замечательно способная природа, кипучая и чуткая, представляющая собою смесь самых поразительных противоречий, неизбежно должна была кинуть его в постоянную борьбу. Эта борьба была его стихией – без нее он не мог жить.
Волна жизни с одинаковой быстротой и неожиданностью то возносила его вверх, то опускала вниз. И по мере того как шли годы, как расширялась его деятельность, эти порывы жизненной волны становились все сильнее. Он возносился все выше и падал все глубже, и так должно было продолжаться до тех пор, пока падение его не станет настолько глубоким, что он уже не в силах будет вынырнуть из поглотившей его бездны.
Он мог падать духом, испытывать страх, подчиняться чужой воле, признавать над собою власть – но все это длилось лишь мгновение. Миг проходил – и он ободрялся снова, забывал страх и признавал над собою единственную власть, власть той тайной силы, которая жила и кипела в нем и заставляла его стремиться все вперед, за всеми благами, какие только может дать жизнь.
Его чувство и мысль были постоянно в движении и постоянно менялись. Он поддавался всем впечатлениям и быстро от них освобождался. Все, что случилось с ним так нежданно для него, а главное – появление великого розенкрейцера, его глубоко поразило. Услыша свой приговор из уст Захарьева-Овинова, он понимал, что ослушание невозможно, что следует без рассуждений повиноваться, ибо из неповиновения выйдут только самые печальные последствия. В тайном могуществе великого носителя света Креста-Розы он не мог сомневаться…
Но вот прошел час, другой – и Калиостро освободился от своего трепета; он снова никого и ничего не боялся.
«Пусть будет, что будет, – решил он, – но я не уйду отсюда… Ведь очень часто сила только потому и сильна, что сталкивается с трусостью и слабостью… И это еще надо узнать – насколько он меня сильнее, если я противопоставлю ему всю мою волю… если я не боюсь его!.. Я останусь здесь!»
И он, приняв такое решение, совсем даже успокоился… О Щенятеве, о полученном оскорблении он не думал. Он был уверен, и основательно, что Щенятев теперь трепещет, ни за что не посмеет перед ним явиться и будет молчать о случившемся…
Но ведь что бы ни решал Калиостро, приказание великого розенкрейцера должно было исполниться. И оно начало исполняться.
* * *
Императрица проснулась очень рано, даже раньше обыкновенного. Вообще всю эту ночь ее сон был как-то тревожен, чего уже давно с нею не случалось, так как она отлично себя чувствовала все это последнее время. Она всегда засыпала после своей изумительной дневной деятельности, чувствуя большую потребность в отдыхе, а потому засыпала быстро, сразу, крепким здоровым сном. Сон ее был всегда спокоен, и она уже давно не видела никаких снов или, по крайней мере, просыпаясь, их не помнила…А тут, в эту ночь, на нее нахлынули самые пестрые, фантастические грезы, и среди этих грез то и дело являлось перед нею лицо человека, которого она видела всего раз, – лицо графа Феникса. Она проснулась под впечатлением этих сновидений, и ей даже почудилось уже наяву, что кто-то как будто прошептал над нею: «Феникс».
Поглощенная интересами своей исключительно разнообразной умственной и духовной жизни, воспринимая ежечасно новые впечатления, Екатерина совсем было забыла о чудодейственном иностранце. После свидания с ним она послала запрос испанскому посланнику Нормандесу, но для того чтобы узнать, числится ли в королевском войске полковник граф Феникс, надо было получить ответ из Испании, а его пока еще не было.
Теперь же, проснувшись, она никак не могла отвязаться от мысли об этом человеке. Его лицо ежеминутно представлялось ей, его имя все повторялось и повторялось в голове ее, мешая отдаться иным, более интересным для нее, серьезным мыслям.
Под конец это даже раздражило Екатерину. Снова заснуть она не могла, а потому зажгла свечу и дернула за сонетку. На ее звонок в спальню вошла Марья Саввишна Перекусихина, неизменная прислужница и самый близкий человек к императрице. Женщина совсем простая и необразованная, обладавшая, однако, природным умом, проницательностью и сметливостью и притом действительно боготворившая свою «матушку-царицу», она пользовалась неограниченным доверием Екатерины, знала все мельчайшие подробности ее интимной жизни, знала ее душу.
Они виделись ежедневно утром и вечером, когда Марья Саввишна одевала и раздевала императрицу, и в то время между ними всегда происходил обмен мыслей относительно новостей дня. Так как Марья Саввишна существовала исключительно для царицы и жила только ее интересами, то в течение дня она очень ловко и обстоятельно узнавала все, что касалось Екатерины, что так или иначе могло занимать ее. Царские приближенные нередко изумлялись всеведению царицы, невозможности скрыть от нее что-либо; виновницей такого всеведения была Марья Саввишна.
Так и на этот раз, одевая Екатерину, Марья Саввишна, полная, румяная женщина неопределенных лет, с добродушным лицом, толстыми губами и очень проницательными серыми глазами, передавала «матушке» самые свежие новости и представляла собою живую утреннюю почту. Но императрица слушала ее довольно рассеянно…
– А вы бы, матушка, пожурили светлейшего, – вдруг каким-то особым, многозначительным тоном проговорила Марья Саввишна.
– За что же это? – спросила Екатерина.
– Да уж чудит больно… К причудам его, оно точно, все привыкли, но все-таки ж причуда причуде рознь… Помните, матушка, докладывала я вам про итальянку-то, про жену этого лекаря да чудодея заморского…
– Ну? – перебила Екатерина, внезапно оживляясь.
– Ведь причуда-то его не проходит… От верных людей знаю: итальянка-то, почитай, каждый день к нему то с мужем, а то и одна ездит. Да и это бы еще ничего, а вот, говорят, он на сих днях при всем честном народе по Невскому с ней в экипаже проехал…
– Вздор! – воскликнула Екатерина. – Григорий Александрович такого не сделает… Ведь ты не видела, Саввишна, так и нечего болтать попусту…
Но Марья Саввишна ничуть не смутилась.
– Может, того и впрямь не было, да уж одно, что могли такое выдумать люди, – неладно… Никак не след Григорию Александровичу за приезжими итальянками волочиться, и, воля ваша, матушка, а пожурить его надобно…
Екатерина задумалась.
– В амурные дела светлейшего я вступаться не желаю, – сказала она, – а дурить и всякие слухи своими дурачествами пускать ему не подобает – это ты правду говоришь, Саввишна…
Когда Перекусихина вышла, оставив «матушку» в одиночестве, к неотвязной мысли о графе Фениксе присоединилась новая неотвязная мысль о красавице итальянке, так долго, чересчур долго занимающей Потемкина. Теперь Екатерина вспомнила свои последние встречи с светлейшим и решила, что он находится в каком-то не совсем обычном состоянии. Неужели итальянка серьезно его очаровала? Но в таком случае его надо избавить от наваждения, не то он и взаправду наделает всяких глупостей…
За такими мыслями застал императрицу ее лейб-медик Роджерсон.
– Любезный Роджерсон, – своим ласковым тоном сказала Екатерина, в то время как медик внимательно прислушивался к ее пульсу, осторожно держа ее руку двумя пальцами и как-то особенно отставив свой мизинец, – я еще вчера говорила вам, что совсем здорова, а вот сегодня чувствую себя нехорошо: голова болит и какое-то беспокойство…
– Да, ваше величество, пульсация несколько беспокойна, – отвечал Роджерсон, – но это пустое, успокоительные капли вам быстро помогут…
Он подошел к столу и написал рецепт. Екатерина сейчас же заметила, что он медлит уходить.
– У вас ко мне есть дело? Я слушаю! – проговорила она.
Глаза Роджерсона блеснули злым огоньком.
– Не дело, ваше величество, – сказал он, – а я осмелюсь обратить ваше внимание на действие некоторого человека, шарлатана…
– Вы говорите о графе Фениксе? Я знаю, что он должен очень интересовать вас, – не без легкой иронии в голосе перебила его Екатерина. – В чем же, однако, вы его обвиняете?
– В большом преступлении! – воскликнул Роджерсон. – Судите сами, ваше величество. У князя Хилкина заболел головной водянкой единственный сын. Ребенку несколько месяцев. Меня пригласили на консилиум. Мы все решили, что ребенок должен умереть, ибо иначе быть не может. Затем явился этот граф Феникс и уверил князя и княгиню, что он отвечает им за жизнь и полное выздоровление их мальчика. Но лечить его у них в доме он не может и требует, чтобы его привезли к нему и оставили на его исключительное попечение. При этом он предупредил, что не допустит даже, чтобы отец и мать, да и вообще кто-либо навещали ребенка до его полного выздоровления. Князь и княгиня долго не соглашались, но вид умиравшего сына довел их до крайнего отчаяния, они совсем потеряли голову и совершили безумный поступок – отдали его с рук на руки Фениксу…
– Отчего же это безумный поступок? – перебила императрица. – Я сделала бы то же самое! Ведь вы все, господа медики, приговорили ребенка к смерти, и он действительно умирал… вылечить его не было никакой возможности… Чувство родителей понятно – утопающий хватается за соломинку… Но соломинка не спасает, а Феникс спас ребенка… Этот поступок с его стороны большая глупость, но где же преступление?
– Я еще не кончил, ваше величество, торжественно сказал Роджерсон. – Через неделю Феникс известил князя Хилкина, что мальчик поправляется; через две недели он разрешил князю на несколько секунд увидеть сына. Счастливый отец убедился своими глазами, что ребенок спасен. Через три недели мальчик был возвращен домой в самом цветущем состоянии, и при этом его спаситель отказался от всякого вознаграждения, объявив, что он делает добро ради добра, а не ради денег…
Императрица устремила на своего медика взгляд, в котором мелькнула и исчезла насмешка.
– Теперь я понимаю, в чем преступление: вы полагаете, что граф Феникс подменил ребенка!.. Но ведь это надо доказать, любезный Роджерсон!
Лейб-медик вспыхнул.
– Доказать подмен такого маленького ребенка довольно трудно, – проговорил он, – судьей может быть только мать… и княгиня Хилкина всех уверяет, что Феникс подменил ее сына…
– Очень жаль, что она не заметила этого сразу, – задумчиво сказала Екатерина.
Взгляд ее упал на стол. На столе она увидела до сих пор незамеченный ею пакет из испанского посольства. Она распечатала его и прочла заявление Нормандеса о том что на королевской испанской службе никогда не было и нет никакого графа Феникса.
– До свиданья, – сказала она Роджерсону, – за вашими каплями я пошлю, и, может быть, даже приму их… а о рассказе вашем подумаю, благодарю, что предупредили…
XV
Это было утром, а в шестом часу вечера, вернувшись к себе от Елагина, Калиостро не застал Лоренцу. Его поджидал граф Сомонов и не без волнения объявил ему, что вот уже часа три, как графиня Феникс отправилась к императрице. За ней была прислана придворная карета с приказанием государыни явиться немедленно и без всяких провожатых. Калиостро, как и Сомонов, сразу понял, что событие это не представляет ровно ничего утешительного. С большим нетерпением стали они дожидаться возвращения Лоренцы.
Прекрасная Лоренца по своему характеру не только не испугалась, когда ей объявили, что ее немедленно требует к себе императрица, но даже была очень рада этой поездке. Робости перед людьми она вообще никогда не чувствовала, приключения ее прежней скитальческой жизни с мужем развили в ней и спокойствие, и самообладание; она знала, как надо ей держать себя с русской императрицей, и ей было очень интересно близко увидать и услышать эту удивительную, как она всегда слыхала, женщину.
Над вопросом, зачем она так вдруг понадобилась Екатерине, Лоренца не задумывалась: она сразу решила, что это все устроил Потемкин и что кроме хорошего от этого свидания ничего не будет. Джузеппе вернулся из дворца недовольным – она отлично это тогда заметила, – ну, так вот, она сделает то, чего не удалось Джузеппе: она очарует царицу и поможет мужу в достижении его целей… Ведь это не в первый раз…
Решив все это, она быстро оделась к лицу и поехала. Карета остановилась у маленького подъезда. Лоренцу провели пустынными коридорами и оставили в небольшой прелестной комнате, затянутой бледным розовым штофом и уставленной самыми роскошными, самыми грациозными безделушками. Комната эта была совсем во вкусе молодой женщины, и она весело любовалась ею, когда занавеси, скрывавшие дверь, распахнулись и на бледно-розовом штофном фоне появилась небольшая, полная женская фигура.
Лоренца взглянула и увидела, что перед нею царица, лицо которой ей было хорошо знакомо по многим портретам. Тогда она, нисколько не смущаясь, почтительно поклонилась, вложив в этот поклон всю свою врожденную грацию. Екатерина оглянула ее быстрым взглядом и поразилась ее прелестью, ее капризной, затуманивающей красотой. Она ответила на ее поклон величественным движением головы, села на низенький розовый диванчик и, указывая Лоренце на легкий золоченый стул, стоявший в некотором расстоянии от диванчика, пригласила ее сесть мягким голосом, звук которого очень понравился Лоренце.
Прошло несколько мгновений. Лоренца смело, но в то же время почтительно глядела на императрицу и ждала.
– Вы и ваш муж заставляете так много говорить о себе, – наконец сказала Екатерина, – что я, уже имев случай видеть его, пожелала видеть и вас…
– Я очень счастлива, ваше величество… – прошептала Лоренца.
– Скажите, пожалуйста, я хочу слышать это от вас, правда ли, что вы занимаетесь вызыванием духов, предсказываете будущее и к тому же еще делаете золото и жизненный эликсир?
Все это было сказано так же мягко, но с очень насмешливой полуулыбкой. Лоренца смутилась. Она не знала, о чем будет говорить с ней царица и, отправляясь во дворец, вовсе не подумала об этом. На такие же вопросы что было ответить ей? Она смущенно улыбнулась и остановила на царице ласкающий, нежный и молящий взгляд. Этот ее взгляд, как она давно уже убедилась, производил чудное действие не только на мужчин, но и на женщин. Однако на Екатерину он, очевидно, не произвел своего обычного действия, так как она уже довольно строго повторила:
– Я жду ответа!
– Уверяю вас, ваше величество, что я совсем не умею предсказывать будущего и не знаю, как мой муж делает золото… а призраков, духов я очень боюсь…
И говоря это, Лоренца даже вздрогнула, и неподдельный испуг изобразился в ее прекрасных глазах.
Екатерина сдвинула брови.
– Однако же мои сведения идут из очень верного источника, – сказала она, – мне князь Потемкин говорил, что он сам видел призраки, вызванные вами…
При имени Потемкина Лоренца невольно вспыхнула, и это не ускользнуло от внимательного взгляда царицы.
– Князь сказал вам это, ваше величество? – воскликнула молодая женщина. – А между тем он знает, что не я вызываю призраки… я даже, по счастью для меня, никогда их не видала… они являются тогда, когда я сплю…
– Как когда спите? Что такое вы мне рассказываете, моя милая?!
– На меня очень часто находит какой-то особенный внезапный сон, и когда я так засыпаю, то иногда являются призраки… это чистая правда, ваше величество, и я ничего другого не могу сказать вам…
В глазах Лоренцы даже блеснули слезы. Совсем, совсем не того она ожидала от своего свидания с царицей. И какое у нее теперь суровое лицо!.. Лоренца вдруг почувствовала себя будто в западне… Ее допрашивают, и она не знает как быть… хоть бы ее скорее отпустили!..
Ждать этого ей пришлось недолго. Екатерина достаточно ее разглядела, поняла всю ее силу и всю слабость, узнала все, что ей надо было знать, в чем она хотела убедиться.
«Глупа, но хороша, как чертенок, – подумала она, – может вскружить голову кому угодно… и особенно такие глупенькие и очаровательные женщины бывают опасны для людей уже не первой молодости…»
И, подумав это, она величественно встала с диванчика. Ее движение инстинктивно заставило подняться и Лоренцу.
– Я не имею основания вам не верить, – снова без всякой строгости в голосе сказала царица, – у вас, очевидно, какая-то странная болезнь, и ваш муж очень бы хорошо сделал, если б полечил вас от этих ваших внезапных засыпании, во время которых являются призраки… Слушайте внимательно, что я скажу вам: ровно через сутки вы с мужем должны выехать из Петербурга и покинуть пределы России. Такова моя неизменная воля… Вам доставят такую сумму денег, какой будет достаточно не только на ваше путешествие, но даже и на уплату некоторых долгов – их, наверное, немало у вашего мужа, хоть он и делает золото… Если же завтра к вечеру вы не уедете, то предупреждаю вас: и вы, и муж ваш будете арестованы… Мне говорят о подмененном ребенке, и о другом ребенке, который исчез… Очень дурные слухи растут с каждым днем и ходят по городу… До сих пор я еще не обратила на них должного внимания. Но вашему мужу, да и вам, как его сообщнице, следует очень остерегаться… Уезжайте же… я советую вам это… я вам это приказываю…
Екатерина слегка наклонила голову и вышла из розовой комнаты. Лоренца дрожала, как в лихорадке, сердце ее усиленно стучало, на глазах стояли слезы…
– Сударыня, пожалуйте! – услышала она непонятные ей слова.
Ее проводили теми же пустынными коридорами, вывели на тот же маленький подъезд и усадили в карету. Карета тронулась.
Прекрасная Лоренца по своему характеру не только не испугалась, когда ей объявили, что ее немедленно требует к себе императрица, но даже была очень рада этой поездке. Робости перед людьми она вообще никогда не чувствовала, приключения ее прежней скитальческой жизни с мужем развили в ней и спокойствие, и самообладание; она знала, как надо ей держать себя с русской императрицей, и ей было очень интересно близко увидать и услышать эту удивительную, как она всегда слыхала, женщину.
Над вопросом, зачем она так вдруг понадобилась Екатерине, Лоренца не задумывалась: она сразу решила, что это все устроил Потемкин и что кроме хорошего от этого свидания ничего не будет. Джузеппе вернулся из дворца недовольным – она отлично это тогда заметила, – ну, так вот, она сделает то, чего не удалось Джузеппе: она очарует царицу и поможет мужу в достижении его целей… Ведь это не в первый раз…
Решив все это, она быстро оделась к лицу и поехала. Карета остановилась у маленького подъезда. Лоренцу провели пустынными коридорами и оставили в небольшой прелестной комнате, затянутой бледным розовым штофом и уставленной самыми роскошными, самыми грациозными безделушками. Комната эта была совсем во вкусе молодой женщины, и она весело любовалась ею, когда занавеси, скрывавшие дверь, распахнулись и на бледно-розовом штофном фоне появилась небольшая, полная женская фигура.
Лоренца взглянула и увидела, что перед нею царица, лицо которой ей было хорошо знакомо по многим портретам. Тогда она, нисколько не смущаясь, почтительно поклонилась, вложив в этот поклон всю свою врожденную грацию. Екатерина оглянула ее быстрым взглядом и поразилась ее прелестью, ее капризной, затуманивающей красотой. Она ответила на ее поклон величественным движением головы, села на низенький розовый диванчик и, указывая Лоренце на легкий золоченый стул, стоявший в некотором расстоянии от диванчика, пригласила ее сесть мягким голосом, звук которого очень понравился Лоренце.
Прошло несколько мгновений. Лоренца смело, но в то же время почтительно глядела на императрицу и ждала.
– Вы и ваш муж заставляете так много говорить о себе, – наконец сказала Екатерина, – что я, уже имев случай видеть его, пожелала видеть и вас…
– Я очень счастлива, ваше величество… – прошептала Лоренца.
– Скажите, пожалуйста, я хочу слышать это от вас, правда ли, что вы занимаетесь вызыванием духов, предсказываете будущее и к тому же еще делаете золото и жизненный эликсир?
Все это было сказано так же мягко, но с очень насмешливой полуулыбкой. Лоренца смутилась. Она не знала, о чем будет говорить с ней царица и, отправляясь во дворец, вовсе не подумала об этом. На такие же вопросы что было ответить ей? Она смущенно улыбнулась и остановила на царице ласкающий, нежный и молящий взгляд. Этот ее взгляд, как она давно уже убедилась, производил чудное действие не только на мужчин, но и на женщин. Однако на Екатерину он, очевидно, не произвел своего обычного действия, так как она уже довольно строго повторила:
– Я жду ответа!
– Уверяю вас, ваше величество, что я совсем не умею предсказывать будущего и не знаю, как мой муж делает золото… а призраков, духов я очень боюсь…
И говоря это, Лоренца даже вздрогнула, и неподдельный испуг изобразился в ее прекрасных глазах.
Екатерина сдвинула брови.
– Однако же мои сведения идут из очень верного источника, – сказала она, – мне князь Потемкин говорил, что он сам видел призраки, вызванные вами…
При имени Потемкина Лоренца невольно вспыхнула, и это не ускользнуло от внимательного взгляда царицы.
– Князь сказал вам это, ваше величество? – воскликнула молодая женщина. – А между тем он знает, что не я вызываю призраки… я даже, по счастью для меня, никогда их не видала… они являются тогда, когда я сплю…
– Как когда спите? Что такое вы мне рассказываете, моя милая?!
– На меня очень часто находит какой-то особенный внезапный сон, и когда я так засыпаю, то иногда являются призраки… это чистая правда, ваше величество, и я ничего другого не могу сказать вам…
В глазах Лоренцы даже блеснули слезы. Совсем, совсем не того она ожидала от своего свидания с царицей. И какое у нее теперь суровое лицо!.. Лоренца вдруг почувствовала себя будто в западне… Ее допрашивают, и она не знает как быть… хоть бы ее скорее отпустили!..
Ждать этого ей пришлось недолго. Екатерина достаточно ее разглядела, поняла всю ее силу и всю слабость, узнала все, что ей надо было знать, в чем она хотела убедиться.
«Глупа, но хороша, как чертенок, – подумала она, – может вскружить голову кому угодно… и особенно такие глупенькие и очаровательные женщины бывают опасны для людей уже не первой молодости…»
И, подумав это, она величественно встала с диванчика. Ее движение инстинктивно заставило подняться и Лоренцу.
– Я не имею основания вам не верить, – снова без всякой строгости в голосе сказала царица, – у вас, очевидно, какая-то странная болезнь, и ваш муж очень бы хорошо сделал, если б полечил вас от этих ваших внезапных засыпании, во время которых являются призраки… Слушайте внимательно, что я скажу вам: ровно через сутки вы с мужем должны выехать из Петербурга и покинуть пределы России. Такова моя неизменная воля… Вам доставят такую сумму денег, какой будет достаточно не только на ваше путешествие, но даже и на уплату некоторых долгов – их, наверное, немало у вашего мужа, хоть он и делает золото… Если же завтра к вечеру вы не уедете, то предупреждаю вас: и вы, и муж ваш будете арестованы… Мне говорят о подмененном ребенке, и о другом ребенке, который исчез… Очень дурные слухи растут с каждым днем и ходят по городу… До сих пор я еще не обратила на них должного внимания. Но вашему мужу, да и вам, как его сообщнице, следует очень остерегаться… Уезжайте же… я советую вам это… я вам это приказываю…
Екатерина слегка наклонила голову и вышла из розовой комнаты. Лоренца дрожала, как в лихорадке, сердце ее усиленно стучало, на глазах стояли слезы…
– Сударыня, пожалуйте! – услышала она непонятные ей слова.
Ее проводили теми же пустынными коридорами, вывели на тот же маленький подъезд и усадили в карету. Карета тронулась.
XVI
Долго еще Лоренца не могла прийти в себя и находилась в состоянии, подобном тому, в какое приводил ее Джузеппе, когда таинственным способом прикасался к ее голове и повелительно говорил ей: «Спи!» Она ничего не сознавала, не видела, не чувствовала.
Но вот она пришла в себя и прежде всего рассердилась на царицу, да так, как еще до сих пор ни на кого и никогда не сердилась. С ее прелестного лица сбежало полудетское выражение, щеки зарделись краской гнева, глаза сверкнули злобой. Она даже с такою силой сжала свои маленькие, нежные руки, что одно из колец, покрывавших ее тонкие пальчики, втиснулось в тело и до крови прорвало кожу. Но она и на боль не обратила внимания.
Но вот она пришла в себя и прежде всего рассердилась на царицу, да так, как еще до сих пор ни на кого и никогда не сердилась. С ее прелестного лица сбежало полудетское выражение, щеки зарделись краской гнева, глаза сверкнули злобой. Она даже с такою силой сжала свои маленькие, нежные руки, что одно из колец, покрывавших ее тонкие пальчики, втиснулось в тело и до крови прорвало кожу. Но она и на боль не обратила внимания.