Страница:
(Глубоковский) пишут юмористические стишки о Тройке ГПУ -- и проходит! И
потом их поют с эстрады соловецкого театра прямо в лицо приехавшему Глебу
Бокому
Обещали подарков нам куль
Бокий, Фельдман, Васильев и Вуль...
-- и начальству нравится! (Да ведь лестно! Ты курса не кончил -- а тебя в
историю лепят.) И припев:
Всех, кто наградил нас Соловками, --
Просим: приезжайте сюда сами!
Посидите здесь годочков три иль пять --
Будете с восторгом вспоминать!
-- хохочут! нравится! (Кто ж разгадает, что здесь -- пророчество?..)
А обнаглевший Шепчинский, сын расстрелянного генерала, вывешивает тогда
лозунг над входными воротами:
"Соловки -- рабочим и крестьянам!"
(И тоже ведь пророчество! -- но это не нравится, разгадали и сняли.)
На артистах драматической труппы -- костюмы, сшитые из церковных риз.
"Рельсы гудят". Фокстротирующие изломанные пары на сцене (гибнущий Запад) --
и победная красная кузница, нарисованная на заднике (Мы).
Фантастический мир! Нет, шутил негодник Курилко!..
А еще же есть Соловецкое Общество Краеведения, оно выпускает свои
отчёты-исследования. О неповторенной архитектуре XVI века и о соловецкой
фауне здесь пишут с такой обстоятельностью, преданностью науке, с такой
кроткой любовью к предмету, будто это досужие чудаки-учёные притянулись на
остров по научной страсти, а не арестанты, уже прошедшие Лубянку и дрожащие
попасть на Секирную гору, под комары или к оглоблям лошади. Да в тон с
добродушными краеведами и сами звери и птицы соловецкие еще не вымерли, не
перестреляны, не изгнаны, даже не напуганы -- еще и в 28-м году зайцы
доверчивым выводком выходят к самой обочине дороги и с любопытством следят,
как ведут арестантов на Анзер.
Как же случилось, что зайцев не перестреляли? Объясняют новичку:
зверюшки и птицы потому не боятся здесь, что есть приказ ГПУ: "патроны
беречь! Ни одного выстрела иначе, как по заключённому!"
Итак, все страхи были шуткой! Но -- "Разойдись! Разойдись!" -- кричат
среди бела дня на кремлёвском дворе, густом как Невский, -- трое молодых
людей, хлыщеватых, с лицами наркоманов (передний не дрыном, но стеком
разгоняет толпу заключённых) быстро под руки волокут опавшего, с обмякшими
ногами и руками человека в одном белье -- страшно увидеть его стекающее как
жидкость лицо! -- волокут под колокольню. (Вон туда под арку, в ту низенькую
дверь, она -- в основании колокольни.) В эту маленькую дверь его втискивают
и в затылок стреляют -- там дальше крутые ступеньки вниз, он свалится, и
даже можно 7-8 человек набить, а потом присылают вытянуть трупы и наряжают
женщин (матери и жены ушедших в Константинополь; верующие, не уступившие
веры и не давшие оторвать от неё детей) -- помыть ступени.15
Что ж, нельзя было ночью, тихо? А зачем же тихо? -- тогда и пуля
пропадает зря. В дневной густоте пуля имеет воспитательное значение. Она
сражает как бы десяток за раз.
Расстреливали и иначе -- прямо на Онуфриевском кладбище, за женбараком
(бывшим странноприимным домом для богомолок) -- и та дорога мимо женбарака
так и называлась расстрельной. Можно было видеть, как зимою по снегу там
ведут человека босиком в одном белье (это не для пытки! это чтоб не пропала
обувь и обмундирование!) с руками, связанными проволокою за спиной16 -- а
осужденный гордо, прямо держится и одними губами, без помощи рук, курит
последнюю в жизни папиросу. (По этой манере узнают офицера. Тут ведь люди,
прошедшие семь лет фронтов. Тут мальчишка 18-летний, сын историка В. А.
Потто, на вопрос нарядчика о профессии пожимает плечами: "Пулемётчик". По
юности лет и в жаре гражданской войны он не успел приобрести другой.)
Фантастический мир! Это сходится так иногда. Многое в истории
повторяется, но бывают совсем неповторимые сочетания, короткие по времени, и
по месту. Таков наш НЭП. Таковы и ранние Соловки.
Очень малое число чекистов (да и то, может быть, полуштрафных), всего
20-40 человек приехали сюда, чтобы держать в повиновении тысячи, многие
тысячи. (Сперва ждали меньше, но Москва слала, слала, слала. За первые
полгода, к декабрю 1923 г., уже собралось больше 2000 заключённых. А в 1928
г. в одной только 13-й роте (роте общих работ) крайний в строю при расчёте
отвечал: "376-й! Строй по десяти!" -- значит, 3760 человек, и такая ж
крупная была 12-я рота, а еще больше "17-я рота" -- общие кладбищенские ямы.
А кроме Кремля были уже командировки -- Савватиево, Филимоново, Муксалма,
Троицкая, "Зайчики" (Заяцкие острова). К 1928 г. было тысяч около
шестидесяти). И сколько среди них "пулемётчиков", многолетних природных
вояк? А с 1926-го уже валили и матёрые уголовники всех сортов. И как же
удержать их, чтоб они не восстали?
Только у ж а с о м! Только Секиркой! жердочками! комарами! проволо'чкой
по пням! дневными расстрелами! Москва гонит этапы, не считаясь с местными
силами, -- но Москва ж и не ограничивает своих чекистов никакими фальшивыми
правилами: всё, что сделано для порядка -- то сделано, и ни один прокурор
действительно никогда не ступит на соловецкую землю.
А второе -- накидка газовая со стеклярусом: эра равенства -- и Новые
Соловки! Самоохрана заключённых! Самонаблюдение! Самоконтроль! Ротные,
взводные, отделённые -- все из своей среды. И самодеятельность, и
саморазвлечение!
А под ужасом и под стеклярусом -- какие люди? кто? Исконные
аристократы. Кадровые военные. Философы. Учёные. Художники. Артисты.
Лицеисты.17 По воспитанию, по традициям -- слишком горды, чтобы показать
подавленность или страх, чтобы выть, чтобы жаловаться на судьбу даже
друзьям. Признак хорошего тона -- всё с улыбкой, даже идя на расстрел. Будто
вся эта полярная ревущая морем тюрьма -- небольшое недоразумение на пикнике.
Шутить. Высмеивать тюремщиков.
Вот и Слон на деньгах и на клумбе. Вот и козёл вместо коня. И если уж
7-я рота артистическая, то ротный у неё -- Кунст. Если Берри-Ягода -- то
начальник ягодосушилки. Вот и шутки над простофилями, цензорами журнала. Вот
и песенки. Ходит и посмеивается Георгий Михайлович Осоргин: "Comment vous
portez-vous18 на этом острову'?" -- "А` lager comme a' lager". --
(Вот эти шуточки, эта подчёркнутая независимость аристократического
духа -- они-то больше всего и раздражают полузверячих соловецких тюремщиков.
И однажды Осоргин назначен к расстрелу. И в этот самый день сошла на
соловецкую пристань его молодая (он и сам моложе сорока) жена! И Осоргин
просит тюремщиков: не омрачать жене свидания. Он обещает, что не даст ей
задержаться долее трёх дней, и как только она уедет -- пусть его
расстреляют. И вот что' значит это самообладание, которое за анафемой
аристократии забыли мы, скулящие от каждой мелкой беды и каждой мелкой боли:
три дня непрерывно с женой -- и не дать ей догадаться! Ни в одной фразе не
намекнуть! не дать тону упасть! не дать омрачиться глазам! Лишь один раз
(жена жива и вспоминает теперь), когда гуляли вдоль Святого озера, она
обернулась и увидела, как муж взялся за голову с мукой. -- "Что с тобой?" --
"Ничего", -- прояснился он тут же. Она могла еще остаться -- он упросил её
уехать. Когда пароход отходил от пристани -- он уже раздевался к расстрелу.)
Но ведь кто-то же и подарил им эти три дня. Эти три осоргинских дня,
как и другие случаи, показывают, насколько соловецкий режим еще не стянулся
панцырем системы. Такое впечатление, что воздух Соловков странно смешивал в
себе уже крайнюю жестокость с почти еще добродушным непониманием: к чему это
всё идёт? какие соловецкие черты становятся зародышами великого Архипелага,
а каким суждено на первом взросте и засохнуть? Всё-таки не было еще у
соловчан общего твёрдого такого убеждения, что вот зажжены печи полярного
Освенцима и топки его открыты для всех, привезённых однажды сюда. (А ведь
было-то так!..) Тут сбивало еще, что сроки у всех были больно коротки: редко
десять лет, и пять не так часто, а то всё три да три. Еще не понималась эта
кошачья игра закона: придавить и выпустить, придавить и выпустить. И это
патриархальное непонимание -- к чему всё идёт? -- не могло остаться совсем
без влияния и на охранников из заключённых, и может быть слегка и на
тюремщиков.
Как ни чётки были строки всюду выставленного, объявленного, не
скрываемого классового учения о том, что только уничтожение есть заслуженный
удел врага, -- но этого уничтожения каждого конкретного двуногого человека,
имеющего волосы, глаза, рот, шею, плечи -- всё-таки нельзя было себе
представить. Можно было поверить, что уничтожаются классы, но люди из этих
классов вроде должны были бы остаться?.. Перед глазами русских людей,
выросших в других, великодушных и расплывчатых понятиях, как перед плохо
подобранными очками, строки жестокого учения никак не прочитывались в
точности. Недавно, кажется прошли месяцы и годы открыто объявленного
террора, -- а всё-таки нельзя было поверить!
Сюда, на первые острова Архипелага, передалась и неустойчивость тех
пёстрых лет, середины 20-х годов, когда и по всей стране еще плохо
понималось: всё ли уже запрещено? или напротив, только теперь-то и начнёт
разрешаться? Еще так верила Русь в восторженные фразы! -- и только немногие
сумрачные головы уже разочли и знали, когда и как это будет всё перешиблено.
Повреждены пожаром купола -- а кладка вечная... Земля, возделанная на
краю света -- и вот разоряемая. Изменчивый цвет беспокойного моря. Тихие
озёра. Доверчивые животные. Беспощадные люди. И к Бискайскому заливу улетают
на зиму альбатросы со всеми тайнами первого острова Архипелага. Но не
расскажут на беспечных пляжах, но никому в Европе не расскажут.
Фантастический мир... И одна из главных недолговечных фантазий:
управляют лагерной жизнью -- белогвардейцы! Так что Курилко был --
неслучаен.
Это вот как. Во всём Кремле -- единственный вольный чекист: дежурный по
лагерю. Караулы у ворот (вышек нет), наблюдательные засады по островам и
поимка беглецов -- у охраны. В охрану кроме вольных набираются бытовые
убийцы, фальшивомонетчики, другие уголовники (но не воры). Но кому
заниматься всей внутренней организацией, кому вести Адмчасть, кто будут
ротные и отделенные? Не священники же, не сектанты, не нэпманы, не учёные да
и не студенты (студентов не так мало здесь, а студенческая фуражка на голове
соловчанина -- это вызов, дерзость, заметка и заявка на расстрел). Это лучше
всего смогли бы бывшие военные. А какие ж тут военные, если не белые
офицеры?
Так -- без сговора и вряд ли по стройному замыслу -- складывается
соловецкое сотрудничество чекистов и белогвардейцев!
Где же принципиальность тех и других? Удивительно? Поразительно? --
только тому удивительно, кто привык к анализу классово-социальному и не
умеет иначе. Но тому аналисту всё на свете удивительно, ибо никогда не
вливаются мир и человек в его заранее подставленные желобочки.
А соловецкие тюремщики и чёрта возьмут на службу, раз не дают им
красных штатов. Положено: заключённым самоконтролироваться (самоугнетаться).
И кому ж тут лучше поручить?
А вечным офицерам, "военным косточкам" -- ну как не взять организацию
хоть и лагерной жизни (лагерного угнетения) в свои руки? Ну как подчиниться
и смотреть, что кто-то возьмётся неумеючи и шалопутно? Что погоны делают с
человеческим сердцем -- мы уже в этой книге толковали. (Вот погодите, придёт
время и красных командиров сажать -- и как повалят в самоохрану, как за этой
вертухайской винтовкой потянутся, лишь бы доверили!.. Я писал уже: а кликни
Малюта Скуратов нас?..). Ну, и такое должно было быть у белогвардейцев: а-а,
всё равно пропали, и всё пропало, так и море по колено! И еще такое: "чем
хуже, тем лучше", поможем вам обуютить такие зверские Соловки, каких в нашей
России сроду не бывало -- пусть о вас слава дурная идёт. И такое: наши все
согласились, а я что -- поп, чтобы на склад бухгалтером?
И всё же главная соловецкая фантазия еще не в том была, а: заняв
Адмчасть Соловков, белогвардейцы стали бороться с чекистами! Ваш, де лагерь
-- снаружи, а наш -- внутри. И кому где работать, и кого куда отправить --
это Адмчасти дело. Мы наружу не лезем, а вы не лезьте к нам.
Как бы не так! -- именно внутри-то и должен быть лагерь весь прослоён
стукачами Информационно-Следственной Части! Это была первая и грозная сила в
лагере -- ИСЧ. (И оперуполномоченные тоже были -- из заключённых, вот венец
самонаблюдения!) И с ней-то взялась бороться белогвардейская АЧ! Все другие
ч а с т и -- Культурно-Воспитательная, Санитарная, которые столько будут
значить в дальнейших лагерях, тут были хилы и жалки. Прозябала и ЭкономЧасть
во главе с Н. Френкелем -- заведывала "торговлей" с внешним миром и
несуществующей "промышленностью"; еще не прометились пути её восхода. Две
силы боролись -- ИСЧ и АЧ. Это с Кемперпункта начиналось: к отделённому
подошел новоприбывший поэт Ал. Ярославский и зашептал ему на ухо.
Отделённый, отчеканивая слова по-военному, рявкнул: "Был тайным -- станешь
явным!"
У Информационно-Следственной Части -- Секирка, карцеры, доносы, личные
дела заключённых, от них зависели и досрочные освобождения и расстрелы, у
них -- цензура писем и посылок. У Адмчасти -- назначения на работу,
перемещения по острову и этапы.
Адмчасть выявляла стукачей для отправки их на этап. Стукачей ловили,
они убегали, прятались в помещении ИСЧ, их настигали и там, взламывали
комнаты ИСЧ, выволакивали и тащили на этап.19
(Их отправляли на Кондостров, на лесозаготовки. Фантастичность
продолжалась и там: разоблаченные и потерянные выпускали на Кондострове
стенгазету "Стукач" и с печальным юмором "разоблачали" друг друга дальше --
уже в "задроченности" и др.)
Тогда ИСЧ заводила дела на старателей Адмчасти, увеличивала им срок,
отправляла на Секирку. Но осложнялась её деятельность тем, что обнаруженный
сексот по истолкованию тех лет (ст. 121 УК: "разглашение... должностным
лицом сведений, не подлежащих оглашению" -- и независимо от того, по его ли
намерению это разглашение произошло, и насколько он должностное) считался
преступником -- и не могла уже ИСЧ защищать и выручать провалившихся
стукачей. Попался -- сам и виноват. Кондостров был почти узаконен.
Вершиной "военных действий" между ИСЧ и АЧ был случай в 1927 г., когда
белогвардейцы ворвались в ИСЧ, взломали несгораемый шкаф, оттуда изъяли и
огласили полные списки стукачей -- отныне потерянных преступников! Затем с
каждым годом Адмчасть слабела: бывших офицеров становилось всё меньше, а всё
больше уголовников ставилось туда (например "чубаровцы" -- по нашумевшему
ленинградскому процессу насильников). И постепенно была одолена.
Да с 30-х годов начиналась и новая лагерная эра, когда и Соловки уже
стали не Соловки, а рядовой "исправительно-трудовой лагерь". Всходила чёрная
звезда идеолога этой эры Нафталия Френкеля, и стала высшим законом
Архипелага его формула:
"От заключённого нам надо взять всё в первые три месяца -- а потом он
нам не нужен!"
___
Да где ж те Савватий с Германом и Зосимой? Да кто ж это придумал --
жить под Полярным Кругом, где скот не водится, рыба не ловится, хлеб и овощи
не растут?
О, мастера по разорению цветущей земли! Чтобы так быстро -- за год, за
два -- привести образцовое монастырское хозяйство в полный и необратимый
упадок! Как же это удалось? Грабили и вывозили? Или доконали всё на месте? И
тысячи имея незанятых рук -- ничего не уметь добыть из земли!
Только вольным -- молоко, сметана, да свежее мясо, да отменная капуста
отца Мефодия. А заключённым -- гнилая треска, солёная или сушеная; худая
баланда с перловой или пшенной крупой без картошки, никогда ни щей, ни
борщей. И вот -- цынга, и даже "канцелярские роты" в нарывах, а уж общие...
С дальних командировок возвращаются "этапы на карачках" (так и ползут от
пристани на четырёх ногах).
Из денежных (из дому) переводов можно использовать в месяц 9 рублей --
есть ларёк в Часовне Германа.
А посылка -- в месяц одна, её вскрывает ИСЧ, и если не дашь им взятки,
объявят, что многое из присланного тебе не положено, например крупа. В
Никольской церкви и в Успенском соборе растут нары -- до четырёхэтажных. Не
просторней живёт 13-я рота у Преображенского собора в примыкающем корпусе.
Вот у этого входа представьте стиснутую толпу: три с половиной тысячи валят
к себе, возвращаясь с работы. В кубовую за кипятком -- очереди по часу. По
субботам вечерние проверки затягиваются глубоко в ночь (как прежние
богослужения...)
За санитарией, конечно, очень следят: насильственно стригут волосы и
обривают бороды (так же и всем священникам сряду). Еще -- обрезают полы у
длинной одежды (особенно у ряс), ибо в них-то главная зараза. (У чекистов --
шинели до земли). Правда, зимою никак не выбраться в баню с ротных нар тем
больным и старым, кто сидит в белье и в мешках, вши их одолевают. (Мёртвых
прячут под нары, чтобы получить на них лишнюю пайку -- хотя это и невыгодно
живым: с холодеющего трупа вши переползают на теплых, оставшихся). В Кремле
есть плохая санчасть с плохой больницей, а в глуби Соловков -- никакой
медицины.
(Исключение только -- Голгофско-Распятский скит на Анзере, штрафная
командировка, где лечат... убийством. Там, в Голгофской церкви, лежат и
умирают от бескормицы, от жестокостей -- и ослабевшие священники, и
сифилитики, и престарелые инвалиды и молодые урки. По просьбе умирающих и
чтоб облегчить свою задачу, тамошний голгофский врач даёт безнадежным
стрихнин, зимой бородатые трупы в одном белье подолгу задерживаются в
церкви. Потом их ставят в притворе, прислоня к стене -- так они меньше
занимают места. А вынеся наружу -- сталкивают вниз с Голгофской горы.)20
Как-то вспыхнула в Кеми эпидемия тифа (год 1928-й), и 60% вымерло там,
но перекинулся тиф и на Большой Соловецкий остров, здесь в нетопленном
"театральном" зале валялись сотни тифозных одновременно. И сотни ушли на
кладбище. (Чтоб не спутать учёт, писали нарядчики фамилию каждому на руке --
и выздоравливающие менялись сроками с мертвецами -- краткосрочниками,
переписывали на свою руку.) А в 1929-м, когда многими тысячами пригнали
"басмачей" -- они привезли с собой такую эпидемию, что чёрные бляшки
образовывались на теле, и неизбежно человек умирал. То не могла быть чума
или оспа, как предполагали соловчане, потому что те две болезни уже
полностью были побеждены в Советской Республике, -- а назвали болезнь
"азиатским тифом". Лечить её не умели, искореняли же так: если в камере один
заболевал, то всех запирали, не выпускали, и лишь пищу им туда подавали --
пока не вымирали все.
Какой бы научный интерес был нам установить, что Архипелаг еще не понял
себя в Соловках, что дитя еще не угадывало своего норова! И потом бы
проследить, как постепенно этот норов проявлялся. Увы, не так! Хотя не у
кого было учиться, хотя не с кого брать пример, и кажется наследственности
не было, -- но Архипелаг быстро узнал и проявил свой будущий характер.
Так многое из будущего опыта уже было найдено на Соловках! Уже был
термин "вытащить с общих работ". Все спали на нарах, а кто-то уже и на
топчанах; целые роты в храме, а кто -- по двадцать человек в комнате, а
кто-то и по четыре-по пять. Уже кто-то знал своё право: оглядеть новый
женский этап и выбрать себе женщину (на тысячи мужчин их было сотни
полторы-две, потом больше). Уже была и борьба за тёплые места ухватками
подобострастия и предательства. Уже снимали контриков с канцелярских
должностей -- и опять возвращали, потому что уголовники только путали. Уже
сгущался лагерный воздух от постоянных зловещих слухов. Уже становилось
высшим правилом поведения: никому не доверяй! (Это вытесняло и вымораживало
прекраснодушие Серебряного Века.)
Тоже и вольные стали входить в сладость лагерной обстановки,
раскушивать её. Вольные семьи получали право на даровых кухарок от лагеря,
всегда могли затребовать в дом дровокола, прачку, портниху, парикмахера.
Эйхманс выстроил себе приполярную виллу. Широко размахнулся и Потемкин --
бывший драгунский вахмистр, потом коммунист, чекист и вот начальник
Кемперпункта. В Кеми он открыл ресторан, оркестранты его были консерваторцы,
официантки -- в шелковых платьях. Приезжие товарищи из ГУЛага, из карточной
Москвы, могли здесь роскошно пировать в начале 30-х годов, к столу подавала
им княгиня Шаховская, а счёт подавался условный, копеек на тридцать,
остальное за счёт лагеря.
Да соловецкий Кремль -- это ж еще и не все Соловки, это еще самое
льготное место. Подлинные Соловки -- даже не по скитам (где после увезённых
социалистов учредились рабочие командировки), а -- на лесоразработках, на
дальних промыслах. Но именно о тех дальних глухих местах сейчас труднее
всего что-нибудь узнать, потому что именно ТЕ-то люди и не сохранились.
Известно, что уже тогда: осенью не давали просушиваться; зимой по глубоким
снегам не одевали, не обували; а долгота рабочего дня определялась уроком --
кончался день рабочий тогда, когда выполнен урок, а если не выполнен, то и
не было возврата под крышу. И тогда уже "открывали" новые командировки тем,
что по несколько сот человек посылали в никак не подготовленные необитаемые
места.
Но, кажется, первые годы Соловков и рабочий гон и заданье надрывных
уроков вспыхивали порывами, в переходящей злости, они еще не стали
стискивающей системой, на них еще не оперлась экономика страны, не
утвердились пятилетки. Первые годы у СЛОНа, видимо, не было твёрдого
внешнего хозяйственного плана, да и не очень учитывалось, как много
человеко-дней уходит на работы по самому лагерю. Потому с такой лёгкостью
вдруг могли сменить осмысленные хозяйственные работы на наказания:
переливать воду из проруби в прорубь, перетаскивать брёвна с одного места на
другое и назад. В этом была жестокость, да, но и патриархальность. Когда же
рабочий гон становится продуманной системой, тогда обливание водой на морозе
и выставление на пеньки под комаров оказывается уже избыточным, лишней
тратой палаческих сил.
Есть такая официальная цифра: до 1929 года по РСФСР было "охвачено"
трудом лишь от 34 до 41% всех заключённых21 (да иначе и не могло быть при
безработице в стране). Непонятно, входит ли сюда также и хозяйственный труд
по обслуживанию самого лагеря или это только "внешний" труд. Но для
оставшихся 60-65% заключённых не хватит и хозяйственного. Соотношение это не
могло не проявиться также и на Соловках. Определенно, что все 20-е годы там
было немало заключённых, не получивших никакой постоянной работы (отчасти
из-за раздетости) или занявших весьма условную должность.
Тот первый год той первой пятилетки, тряхнувший всю страну, тряхнул и
Соловки. Новый (к 1930 году) начальник УСЛОНа Ногтев (тот самый начальник
Савватиевского скита, который расстреливал социалистов) под "шепот удивления
в изумлённом зале" докладывал вольняшкам города Кеми такие цифры: "не считая
собственных лесоразработок УСЛОНа, растущих совершенно исключительными
темпами", УСЛОН только по "внешним" заказам ЖелЛеса и КарелЛеса заготовлял:
в 1926 г. -- на 63 тыс. рублей, в 1929-м -- на 2 млн 355 тыс (в 37 раз!), в
1930-м еще втрое. Дорожное строительство по Карело-Мурманскому краю в 1926
г. выполнено на 105 тыс. руб., в 1930 г. -- на 6 млн. -- в 57 раз больше!22
Так оканчивались прежние глухие Соловки, где не знали, как извести
заключённых. Труд-чародей приходил на помощь!
Через Кемперпункт Соловки создались, через Кемперпункт же они, пройдя
созревание, стали с конца 20-х годов распространяться назад, на материк. И
самое тяжелое, что могло выпасть теперь заключённому, были эти материковые
командировки. Раньше Соловки имели на материке только Сороку да Сумский
посад -- прибрежные монастырские владения. Теперь раздувшийся СЛОН забыл
монастырские границы.
От Кеми на запад по болотам заключённые стали прокладывать грунтовый
Кемь-Ухтинский тракт, "считавшийся когда-то почти неосуществимым".23 Летом
тонули, зимой коченели. Этого тракта соловчане боялись панически, и долго
рокотала над кремлевским двором угроза: "Что?? На Ухту захотел?"
Второй подобный тракт повели Парандовский (от Медвежегорска). На этой
прокладке чекист Гашидзе приказывал закладывать в скалу взрывчатку, на скалу
посылал каэров и в бинокль смотрел, как они взрываются.
Рассказывают, что в декабре 1928 на Красной Горке (Карелия) заключённых
в наказание (невыполнен урок) оставили ночевать в лесу -- и 150 человек
замёрзло насмерть. Это -- обычный соловецкий приём, тут не усумнишься.
Труднее поверить другому рассказу: что на Кемь-Ухтинском тракте близ
местечка Кут в феврале 1929 г. роту заключённых около ста человек ЗА
НЕВЫПОЛНЕНИЕ НОРМЫ ЗАГНАЛИ НА КОСТЁР -- И ОНИ СГОРЕЛИ!
Об этом мне рассказал всего один только человек, близко бывший:
профессор Д. П. Каллистов, старый соловчанин, умерший недавно. Да,
пересекающихся показаний я об этом не собрал (как, может, и никто уже не
соберет -- и о многом не соберут, даже и по одному показанию). Но те, кто
морозят людей и взрывают людей -- почему не могут их сжечь? Потому, что
здесь труднее техника?
Предпочитающие верить не людям живым, а типографским буквам, пусть
прочтут о прокладке дороги тем же УСЛОНом, такими же зэками в том же году,
только на Кольском полуострове:
"С большими трудностями провели грунтовую дорогу по долине р. Белой по
потом их поют с эстрады соловецкого театра прямо в лицо приехавшему Глебу
Бокому
Обещали подарков нам куль
Бокий, Фельдман, Васильев и Вуль...
-- и начальству нравится! (Да ведь лестно! Ты курса не кончил -- а тебя в
историю лепят.) И припев:
Всех, кто наградил нас Соловками, --
Просим: приезжайте сюда сами!
Посидите здесь годочков три иль пять --
Будете с восторгом вспоминать!
-- хохочут! нравится! (Кто ж разгадает, что здесь -- пророчество?..)
А обнаглевший Шепчинский, сын расстрелянного генерала, вывешивает тогда
лозунг над входными воротами:
"Соловки -- рабочим и крестьянам!"
(И тоже ведь пророчество! -- но это не нравится, разгадали и сняли.)
На артистах драматической труппы -- костюмы, сшитые из церковных риз.
"Рельсы гудят". Фокстротирующие изломанные пары на сцене (гибнущий Запад) --
и победная красная кузница, нарисованная на заднике (Мы).
Фантастический мир! Нет, шутил негодник Курилко!..
А еще же есть Соловецкое Общество Краеведения, оно выпускает свои
отчёты-исследования. О неповторенной архитектуре XVI века и о соловецкой
фауне здесь пишут с такой обстоятельностью, преданностью науке, с такой
кроткой любовью к предмету, будто это досужие чудаки-учёные притянулись на
остров по научной страсти, а не арестанты, уже прошедшие Лубянку и дрожащие
попасть на Секирную гору, под комары или к оглоблям лошади. Да в тон с
добродушными краеведами и сами звери и птицы соловецкие еще не вымерли, не
перестреляны, не изгнаны, даже не напуганы -- еще и в 28-м году зайцы
доверчивым выводком выходят к самой обочине дороги и с любопытством следят,
как ведут арестантов на Анзер.
Как же случилось, что зайцев не перестреляли? Объясняют новичку:
зверюшки и птицы потому не боятся здесь, что есть приказ ГПУ: "патроны
беречь! Ни одного выстрела иначе, как по заключённому!"
Итак, все страхи были шуткой! Но -- "Разойдись! Разойдись!" -- кричат
среди бела дня на кремлёвском дворе, густом как Невский, -- трое молодых
людей, хлыщеватых, с лицами наркоманов (передний не дрыном, но стеком
разгоняет толпу заключённых) быстро под руки волокут опавшего, с обмякшими
ногами и руками человека в одном белье -- страшно увидеть его стекающее как
жидкость лицо! -- волокут под колокольню. (Вон туда под арку, в ту низенькую
дверь, она -- в основании колокольни.) В эту маленькую дверь его втискивают
и в затылок стреляют -- там дальше крутые ступеньки вниз, он свалится, и
даже можно 7-8 человек набить, а потом присылают вытянуть трупы и наряжают
женщин (матери и жены ушедших в Константинополь; верующие, не уступившие
веры и не давшие оторвать от неё детей) -- помыть ступени.15
Что ж, нельзя было ночью, тихо? А зачем же тихо? -- тогда и пуля
пропадает зря. В дневной густоте пуля имеет воспитательное значение. Она
сражает как бы десяток за раз.
Расстреливали и иначе -- прямо на Онуфриевском кладбище, за женбараком
(бывшим странноприимным домом для богомолок) -- и та дорога мимо женбарака
так и называлась расстрельной. Можно было видеть, как зимою по снегу там
ведут человека босиком в одном белье (это не для пытки! это чтоб не пропала
обувь и обмундирование!) с руками, связанными проволокою за спиной16 -- а
осужденный гордо, прямо держится и одними губами, без помощи рук, курит
последнюю в жизни папиросу. (По этой манере узнают офицера. Тут ведь люди,
прошедшие семь лет фронтов. Тут мальчишка 18-летний, сын историка В. А.
Потто, на вопрос нарядчика о профессии пожимает плечами: "Пулемётчик". По
юности лет и в жаре гражданской войны он не успел приобрести другой.)
Фантастический мир! Это сходится так иногда. Многое в истории
повторяется, но бывают совсем неповторимые сочетания, короткие по времени, и
по месту. Таков наш НЭП. Таковы и ранние Соловки.
Очень малое число чекистов (да и то, может быть, полуштрафных), всего
20-40 человек приехали сюда, чтобы держать в повиновении тысячи, многие
тысячи. (Сперва ждали меньше, но Москва слала, слала, слала. За первые
полгода, к декабрю 1923 г., уже собралось больше 2000 заключённых. А в 1928
г. в одной только 13-й роте (роте общих работ) крайний в строю при расчёте
отвечал: "376-й! Строй по десяти!" -- значит, 3760 человек, и такая ж
крупная была 12-я рота, а еще больше "17-я рота" -- общие кладбищенские ямы.
А кроме Кремля были уже командировки -- Савватиево, Филимоново, Муксалма,
Троицкая, "Зайчики" (Заяцкие острова). К 1928 г. было тысяч около
шестидесяти). И сколько среди них "пулемётчиков", многолетних природных
вояк? А с 1926-го уже валили и матёрые уголовники всех сортов. И как же
удержать их, чтоб они не восстали?
Только у ж а с о м! Только Секиркой! жердочками! комарами! проволо'чкой
по пням! дневными расстрелами! Москва гонит этапы, не считаясь с местными
силами, -- но Москва ж и не ограничивает своих чекистов никакими фальшивыми
правилами: всё, что сделано для порядка -- то сделано, и ни один прокурор
действительно никогда не ступит на соловецкую землю.
А второе -- накидка газовая со стеклярусом: эра равенства -- и Новые
Соловки! Самоохрана заключённых! Самонаблюдение! Самоконтроль! Ротные,
взводные, отделённые -- все из своей среды. И самодеятельность, и
саморазвлечение!
А под ужасом и под стеклярусом -- какие люди? кто? Исконные
аристократы. Кадровые военные. Философы. Учёные. Художники. Артисты.
Лицеисты.17 По воспитанию, по традициям -- слишком горды, чтобы показать
подавленность или страх, чтобы выть, чтобы жаловаться на судьбу даже
друзьям. Признак хорошего тона -- всё с улыбкой, даже идя на расстрел. Будто
вся эта полярная ревущая морем тюрьма -- небольшое недоразумение на пикнике.
Шутить. Высмеивать тюремщиков.
Вот и Слон на деньгах и на клумбе. Вот и козёл вместо коня. И если уж
7-я рота артистическая, то ротный у неё -- Кунст. Если Берри-Ягода -- то
начальник ягодосушилки. Вот и шутки над простофилями, цензорами журнала. Вот
и песенки. Ходит и посмеивается Георгий Михайлович Осоргин: "Comment vous
portez-vous18 на этом острову'?" -- "А` lager comme a' lager". --
(Вот эти шуточки, эта подчёркнутая независимость аристократического
духа -- они-то больше всего и раздражают полузверячих соловецких тюремщиков.
И однажды Осоргин назначен к расстрелу. И в этот самый день сошла на
соловецкую пристань его молодая (он и сам моложе сорока) жена! И Осоргин
просит тюремщиков: не омрачать жене свидания. Он обещает, что не даст ей
задержаться долее трёх дней, и как только она уедет -- пусть его
расстреляют. И вот что' значит это самообладание, которое за анафемой
аристократии забыли мы, скулящие от каждой мелкой беды и каждой мелкой боли:
три дня непрерывно с женой -- и не дать ей догадаться! Ни в одной фразе не
намекнуть! не дать тону упасть! не дать омрачиться глазам! Лишь один раз
(жена жива и вспоминает теперь), когда гуляли вдоль Святого озера, она
обернулась и увидела, как муж взялся за голову с мукой. -- "Что с тобой?" --
"Ничего", -- прояснился он тут же. Она могла еще остаться -- он упросил её
уехать. Когда пароход отходил от пристани -- он уже раздевался к расстрелу.)
Но ведь кто-то же и подарил им эти три дня. Эти три осоргинских дня,
как и другие случаи, показывают, насколько соловецкий режим еще не стянулся
панцырем системы. Такое впечатление, что воздух Соловков странно смешивал в
себе уже крайнюю жестокость с почти еще добродушным непониманием: к чему это
всё идёт? какие соловецкие черты становятся зародышами великого Архипелага,
а каким суждено на первом взросте и засохнуть? Всё-таки не было еще у
соловчан общего твёрдого такого убеждения, что вот зажжены печи полярного
Освенцима и топки его открыты для всех, привезённых однажды сюда. (А ведь
было-то так!..) Тут сбивало еще, что сроки у всех были больно коротки: редко
десять лет, и пять не так часто, а то всё три да три. Еще не понималась эта
кошачья игра закона: придавить и выпустить, придавить и выпустить. И это
патриархальное непонимание -- к чему всё идёт? -- не могло остаться совсем
без влияния и на охранников из заключённых, и может быть слегка и на
тюремщиков.
Как ни чётки были строки всюду выставленного, объявленного, не
скрываемого классового учения о том, что только уничтожение есть заслуженный
удел врага, -- но этого уничтожения каждого конкретного двуногого человека,
имеющего волосы, глаза, рот, шею, плечи -- всё-таки нельзя было себе
представить. Можно было поверить, что уничтожаются классы, но люди из этих
классов вроде должны были бы остаться?.. Перед глазами русских людей,
выросших в других, великодушных и расплывчатых понятиях, как перед плохо
подобранными очками, строки жестокого учения никак не прочитывались в
точности. Недавно, кажется прошли месяцы и годы открыто объявленного
террора, -- а всё-таки нельзя было поверить!
Сюда, на первые острова Архипелага, передалась и неустойчивость тех
пёстрых лет, середины 20-х годов, когда и по всей стране еще плохо
понималось: всё ли уже запрещено? или напротив, только теперь-то и начнёт
разрешаться? Еще так верила Русь в восторженные фразы! -- и только немногие
сумрачные головы уже разочли и знали, когда и как это будет всё перешиблено.
Повреждены пожаром купола -- а кладка вечная... Земля, возделанная на
краю света -- и вот разоряемая. Изменчивый цвет беспокойного моря. Тихие
озёра. Доверчивые животные. Беспощадные люди. И к Бискайскому заливу улетают
на зиму альбатросы со всеми тайнами первого острова Архипелага. Но не
расскажут на беспечных пляжах, но никому в Европе не расскажут.
Фантастический мир... И одна из главных недолговечных фантазий:
управляют лагерной жизнью -- белогвардейцы! Так что Курилко был --
неслучаен.
Это вот как. Во всём Кремле -- единственный вольный чекист: дежурный по
лагерю. Караулы у ворот (вышек нет), наблюдательные засады по островам и
поимка беглецов -- у охраны. В охрану кроме вольных набираются бытовые
убийцы, фальшивомонетчики, другие уголовники (но не воры). Но кому
заниматься всей внутренней организацией, кому вести Адмчасть, кто будут
ротные и отделенные? Не священники же, не сектанты, не нэпманы, не учёные да
и не студенты (студентов не так мало здесь, а студенческая фуражка на голове
соловчанина -- это вызов, дерзость, заметка и заявка на расстрел). Это лучше
всего смогли бы бывшие военные. А какие ж тут военные, если не белые
офицеры?
Так -- без сговора и вряд ли по стройному замыслу -- складывается
соловецкое сотрудничество чекистов и белогвардейцев!
Где же принципиальность тех и других? Удивительно? Поразительно? --
только тому удивительно, кто привык к анализу классово-социальному и не
умеет иначе. Но тому аналисту всё на свете удивительно, ибо никогда не
вливаются мир и человек в его заранее подставленные желобочки.
А соловецкие тюремщики и чёрта возьмут на службу, раз не дают им
красных штатов. Положено: заключённым самоконтролироваться (самоугнетаться).
И кому ж тут лучше поручить?
А вечным офицерам, "военным косточкам" -- ну как не взять организацию
хоть и лагерной жизни (лагерного угнетения) в свои руки? Ну как подчиниться
и смотреть, что кто-то возьмётся неумеючи и шалопутно? Что погоны делают с
человеческим сердцем -- мы уже в этой книге толковали. (Вот погодите, придёт
время и красных командиров сажать -- и как повалят в самоохрану, как за этой
вертухайской винтовкой потянутся, лишь бы доверили!.. Я писал уже: а кликни
Малюта Скуратов нас?..). Ну, и такое должно было быть у белогвардейцев: а-а,
всё равно пропали, и всё пропало, так и море по колено! И еще такое: "чем
хуже, тем лучше", поможем вам обуютить такие зверские Соловки, каких в нашей
России сроду не бывало -- пусть о вас слава дурная идёт. И такое: наши все
согласились, а я что -- поп, чтобы на склад бухгалтером?
И всё же главная соловецкая фантазия еще не в том была, а: заняв
Адмчасть Соловков, белогвардейцы стали бороться с чекистами! Ваш, де лагерь
-- снаружи, а наш -- внутри. И кому где работать, и кого куда отправить --
это Адмчасти дело. Мы наружу не лезем, а вы не лезьте к нам.
Как бы не так! -- именно внутри-то и должен быть лагерь весь прослоён
стукачами Информационно-Следственной Части! Это была первая и грозная сила в
лагере -- ИСЧ. (И оперуполномоченные тоже были -- из заключённых, вот венец
самонаблюдения!) И с ней-то взялась бороться белогвардейская АЧ! Все другие
ч а с т и -- Культурно-Воспитательная, Санитарная, которые столько будут
значить в дальнейших лагерях, тут были хилы и жалки. Прозябала и ЭкономЧасть
во главе с Н. Френкелем -- заведывала "торговлей" с внешним миром и
несуществующей "промышленностью"; еще не прометились пути её восхода. Две
силы боролись -- ИСЧ и АЧ. Это с Кемперпункта начиналось: к отделённому
подошел новоприбывший поэт Ал. Ярославский и зашептал ему на ухо.
Отделённый, отчеканивая слова по-военному, рявкнул: "Был тайным -- станешь
явным!"
У Информационно-Следственной Части -- Секирка, карцеры, доносы, личные
дела заключённых, от них зависели и досрочные освобождения и расстрелы, у
них -- цензура писем и посылок. У Адмчасти -- назначения на работу,
перемещения по острову и этапы.
Адмчасть выявляла стукачей для отправки их на этап. Стукачей ловили,
они убегали, прятались в помещении ИСЧ, их настигали и там, взламывали
комнаты ИСЧ, выволакивали и тащили на этап.19
(Их отправляли на Кондостров, на лесозаготовки. Фантастичность
продолжалась и там: разоблаченные и потерянные выпускали на Кондострове
стенгазету "Стукач" и с печальным юмором "разоблачали" друг друга дальше --
уже в "задроченности" и др.)
Тогда ИСЧ заводила дела на старателей Адмчасти, увеличивала им срок,
отправляла на Секирку. Но осложнялась её деятельность тем, что обнаруженный
сексот по истолкованию тех лет (ст. 121 УК: "разглашение... должностным
лицом сведений, не подлежащих оглашению" -- и независимо от того, по его ли
намерению это разглашение произошло, и насколько он должностное) считался
преступником -- и не могла уже ИСЧ защищать и выручать провалившихся
стукачей. Попался -- сам и виноват. Кондостров был почти узаконен.
Вершиной "военных действий" между ИСЧ и АЧ был случай в 1927 г., когда
белогвардейцы ворвались в ИСЧ, взломали несгораемый шкаф, оттуда изъяли и
огласили полные списки стукачей -- отныне потерянных преступников! Затем с
каждым годом Адмчасть слабела: бывших офицеров становилось всё меньше, а всё
больше уголовников ставилось туда (например "чубаровцы" -- по нашумевшему
ленинградскому процессу насильников). И постепенно была одолена.
Да с 30-х годов начиналась и новая лагерная эра, когда и Соловки уже
стали не Соловки, а рядовой "исправительно-трудовой лагерь". Всходила чёрная
звезда идеолога этой эры Нафталия Френкеля, и стала высшим законом
Архипелага его формула:
"От заключённого нам надо взять всё в первые три месяца -- а потом он
нам не нужен!"
___
Да где ж те Савватий с Германом и Зосимой? Да кто ж это придумал --
жить под Полярным Кругом, где скот не водится, рыба не ловится, хлеб и овощи
не растут?
О, мастера по разорению цветущей земли! Чтобы так быстро -- за год, за
два -- привести образцовое монастырское хозяйство в полный и необратимый
упадок! Как же это удалось? Грабили и вывозили? Или доконали всё на месте? И
тысячи имея незанятых рук -- ничего не уметь добыть из земли!
Только вольным -- молоко, сметана, да свежее мясо, да отменная капуста
отца Мефодия. А заключённым -- гнилая треска, солёная или сушеная; худая
баланда с перловой или пшенной крупой без картошки, никогда ни щей, ни
борщей. И вот -- цынга, и даже "канцелярские роты" в нарывах, а уж общие...
С дальних командировок возвращаются "этапы на карачках" (так и ползут от
пристани на четырёх ногах).
Из денежных (из дому) переводов можно использовать в месяц 9 рублей --
есть ларёк в Часовне Германа.
А посылка -- в месяц одна, её вскрывает ИСЧ, и если не дашь им взятки,
объявят, что многое из присланного тебе не положено, например крупа. В
Никольской церкви и в Успенском соборе растут нары -- до четырёхэтажных. Не
просторней живёт 13-я рота у Преображенского собора в примыкающем корпусе.
Вот у этого входа представьте стиснутую толпу: три с половиной тысячи валят
к себе, возвращаясь с работы. В кубовую за кипятком -- очереди по часу. По
субботам вечерние проверки затягиваются глубоко в ночь (как прежние
богослужения...)
За санитарией, конечно, очень следят: насильственно стригут волосы и
обривают бороды (так же и всем священникам сряду). Еще -- обрезают полы у
длинной одежды (особенно у ряс), ибо в них-то главная зараза. (У чекистов --
шинели до земли). Правда, зимою никак не выбраться в баню с ротных нар тем
больным и старым, кто сидит в белье и в мешках, вши их одолевают. (Мёртвых
прячут под нары, чтобы получить на них лишнюю пайку -- хотя это и невыгодно
живым: с холодеющего трупа вши переползают на теплых, оставшихся). В Кремле
есть плохая санчасть с плохой больницей, а в глуби Соловков -- никакой
медицины.
(Исключение только -- Голгофско-Распятский скит на Анзере, штрафная
командировка, где лечат... убийством. Там, в Голгофской церкви, лежат и
умирают от бескормицы, от жестокостей -- и ослабевшие священники, и
сифилитики, и престарелые инвалиды и молодые урки. По просьбе умирающих и
чтоб облегчить свою задачу, тамошний голгофский врач даёт безнадежным
стрихнин, зимой бородатые трупы в одном белье подолгу задерживаются в
церкви. Потом их ставят в притворе, прислоня к стене -- так они меньше
занимают места. А вынеся наружу -- сталкивают вниз с Голгофской горы.)20
Как-то вспыхнула в Кеми эпидемия тифа (год 1928-й), и 60% вымерло там,
но перекинулся тиф и на Большой Соловецкий остров, здесь в нетопленном
"театральном" зале валялись сотни тифозных одновременно. И сотни ушли на
кладбище. (Чтоб не спутать учёт, писали нарядчики фамилию каждому на руке --
и выздоравливающие менялись сроками с мертвецами -- краткосрочниками,
переписывали на свою руку.) А в 1929-м, когда многими тысячами пригнали
"басмачей" -- они привезли с собой такую эпидемию, что чёрные бляшки
образовывались на теле, и неизбежно человек умирал. То не могла быть чума
или оспа, как предполагали соловчане, потому что те две болезни уже
полностью были побеждены в Советской Республике, -- а назвали болезнь
"азиатским тифом". Лечить её не умели, искореняли же так: если в камере один
заболевал, то всех запирали, не выпускали, и лишь пищу им туда подавали --
пока не вымирали все.
Какой бы научный интерес был нам установить, что Архипелаг еще не понял
себя в Соловках, что дитя еще не угадывало своего норова! И потом бы
проследить, как постепенно этот норов проявлялся. Увы, не так! Хотя не у
кого было учиться, хотя не с кого брать пример, и кажется наследственности
не было, -- но Архипелаг быстро узнал и проявил свой будущий характер.
Так многое из будущего опыта уже было найдено на Соловках! Уже был
термин "вытащить с общих работ". Все спали на нарах, а кто-то уже и на
топчанах; целые роты в храме, а кто -- по двадцать человек в комнате, а
кто-то и по четыре-по пять. Уже кто-то знал своё право: оглядеть новый
женский этап и выбрать себе женщину (на тысячи мужчин их было сотни
полторы-две, потом больше). Уже была и борьба за тёплые места ухватками
подобострастия и предательства. Уже снимали контриков с канцелярских
должностей -- и опять возвращали, потому что уголовники только путали. Уже
сгущался лагерный воздух от постоянных зловещих слухов. Уже становилось
высшим правилом поведения: никому не доверяй! (Это вытесняло и вымораживало
прекраснодушие Серебряного Века.)
Тоже и вольные стали входить в сладость лагерной обстановки,
раскушивать её. Вольные семьи получали право на даровых кухарок от лагеря,
всегда могли затребовать в дом дровокола, прачку, портниху, парикмахера.
Эйхманс выстроил себе приполярную виллу. Широко размахнулся и Потемкин --
бывший драгунский вахмистр, потом коммунист, чекист и вот начальник
Кемперпункта. В Кеми он открыл ресторан, оркестранты его были консерваторцы,
официантки -- в шелковых платьях. Приезжие товарищи из ГУЛага, из карточной
Москвы, могли здесь роскошно пировать в начале 30-х годов, к столу подавала
им княгиня Шаховская, а счёт подавался условный, копеек на тридцать,
остальное за счёт лагеря.
Да соловецкий Кремль -- это ж еще и не все Соловки, это еще самое
льготное место. Подлинные Соловки -- даже не по скитам (где после увезённых
социалистов учредились рабочие командировки), а -- на лесоразработках, на
дальних промыслах. Но именно о тех дальних глухих местах сейчас труднее
всего что-нибудь узнать, потому что именно ТЕ-то люди и не сохранились.
Известно, что уже тогда: осенью не давали просушиваться; зимой по глубоким
снегам не одевали, не обували; а долгота рабочего дня определялась уроком --
кончался день рабочий тогда, когда выполнен урок, а если не выполнен, то и
не было возврата под крышу. И тогда уже "открывали" новые командировки тем,
что по несколько сот человек посылали в никак не подготовленные необитаемые
места.
Но, кажется, первые годы Соловков и рабочий гон и заданье надрывных
уроков вспыхивали порывами, в переходящей злости, они еще не стали
стискивающей системой, на них еще не оперлась экономика страны, не
утвердились пятилетки. Первые годы у СЛОНа, видимо, не было твёрдого
внешнего хозяйственного плана, да и не очень учитывалось, как много
человеко-дней уходит на работы по самому лагерю. Потому с такой лёгкостью
вдруг могли сменить осмысленные хозяйственные работы на наказания:
переливать воду из проруби в прорубь, перетаскивать брёвна с одного места на
другое и назад. В этом была жестокость, да, но и патриархальность. Когда же
рабочий гон становится продуманной системой, тогда обливание водой на морозе
и выставление на пеньки под комаров оказывается уже избыточным, лишней
тратой палаческих сил.
Есть такая официальная цифра: до 1929 года по РСФСР было "охвачено"
трудом лишь от 34 до 41% всех заключённых21 (да иначе и не могло быть при
безработице в стране). Непонятно, входит ли сюда также и хозяйственный труд
по обслуживанию самого лагеря или это только "внешний" труд. Но для
оставшихся 60-65% заключённых не хватит и хозяйственного. Соотношение это не
могло не проявиться также и на Соловках. Определенно, что все 20-е годы там
было немало заключённых, не получивших никакой постоянной работы (отчасти
из-за раздетости) или занявших весьма условную должность.
Тот первый год той первой пятилетки, тряхнувший всю страну, тряхнул и
Соловки. Новый (к 1930 году) начальник УСЛОНа Ногтев (тот самый начальник
Савватиевского скита, который расстреливал социалистов) под "шепот удивления
в изумлённом зале" докладывал вольняшкам города Кеми такие цифры: "не считая
собственных лесоразработок УСЛОНа, растущих совершенно исключительными
темпами", УСЛОН только по "внешним" заказам ЖелЛеса и КарелЛеса заготовлял:
в 1926 г. -- на 63 тыс. рублей, в 1929-м -- на 2 млн 355 тыс (в 37 раз!), в
1930-м еще втрое. Дорожное строительство по Карело-Мурманскому краю в 1926
г. выполнено на 105 тыс. руб., в 1930 г. -- на 6 млн. -- в 57 раз больше!22
Так оканчивались прежние глухие Соловки, где не знали, как извести
заключённых. Труд-чародей приходил на помощь!
Через Кемперпункт Соловки создались, через Кемперпункт же они, пройдя
созревание, стали с конца 20-х годов распространяться назад, на материк. И
самое тяжелое, что могло выпасть теперь заключённому, были эти материковые
командировки. Раньше Соловки имели на материке только Сороку да Сумский
посад -- прибрежные монастырские владения. Теперь раздувшийся СЛОН забыл
монастырские границы.
От Кеми на запад по болотам заключённые стали прокладывать грунтовый
Кемь-Ухтинский тракт, "считавшийся когда-то почти неосуществимым".23 Летом
тонули, зимой коченели. Этого тракта соловчане боялись панически, и долго
рокотала над кремлевским двором угроза: "Что?? На Ухту захотел?"
Второй подобный тракт повели Парандовский (от Медвежегорска). На этой
прокладке чекист Гашидзе приказывал закладывать в скалу взрывчатку, на скалу
посылал каэров и в бинокль смотрел, как они взрываются.
Рассказывают, что в декабре 1928 на Красной Горке (Карелия) заключённых
в наказание (невыполнен урок) оставили ночевать в лесу -- и 150 человек
замёрзло насмерть. Это -- обычный соловецкий приём, тут не усумнишься.
Труднее поверить другому рассказу: что на Кемь-Ухтинском тракте близ
местечка Кут в феврале 1929 г. роту заключённых около ста человек ЗА
НЕВЫПОЛНЕНИЕ НОРМЫ ЗАГНАЛИ НА КОСТЁР -- И ОНИ СГОРЕЛИ!
Об этом мне рассказал всего один только человек, близко бывший:
профессор Д. П. Каллистов, старый соловчанин, умерший недавно. Да,
пересекающихся показаний я об этом не собрал (как, может, и никто уже не
соберет -- и о многом не соберут, даже и по одному показанию). Но те, кто
морозят людей и взрывают людей -- почему не могут их сжечь? Потому, что
здесь труднее техника?
Предпочитающие верить не людям живым, а типографским буквам, пусть
прочтут о прокладке дороги тем же УСЛОНом, такими же зэками в том же году,
только на Кольском полуострове:
"С большими трудностями провели грунтовую дорогу по долине р. Белой по