Страница:
и дальше давит без отказу. Кто поначалу заискивал перед зэками -- теперь
лютел, и не было ему меры и остановки. Оказалось, что формы лагерной жизни
однажды определены правильно и будут такими довеку.
Семь лагерных эпох будут спорить перед вами, какая из них была хуже для
человека -- склоните ухо к военной. Говорят и так: кто в войну не сидел --
тот и лагеря не отведал.
Вот зимою с 41-го на 42-й лагпункт Вятлага: только в бараках ИТР и
мехмастерских теплится какая-то жизнь, остальные -- замерзающее кладбище (а
занят Вятлаг заготовкою именно дров -- для Пермской ж-д).
Вот что такое лагеря военных лет: больше работы -- меньше еды -- меньше
топлива -- хуже одежда -- свирепей закон -- строже кара -- но и это еще не
всё. Внешний протест и всегда был отнят у зэков -- война отнимала еще и
внутренний. Любой проходимец в погонах, скрывающийся от фронта, тряс пальцем
и поучал: "А на фронте как умирают?.. А на воле как работают? А в Ленинграде
сколько получали?.." И даже внутренне нечего им было возразить. Да, на
фронте умирали, лежа и в снегу. Да, на воле тянулись из жил и голодали. (И
вольный трудфронт, куда из деревень забирали незамужних девок, где были
лесоповал, семисотка, а на приварок -- посудные ополоски, стоил любого
лагеря.) Да, в ленинградскую блокаду давали еще меньше лагерного карцерного
пайка. Во время войны вся раковая опухоль Архипелага оказалась (или выдавала
себя) как бы важным нужным органом русского тела -- она как бы тоже работала
на войну! от неё тоже зависела победа! -- и всё это ложным оправдывающим
светом падало на нитки колючей проволоки, на гражданина начальника,
трясущего пальцем, -- и, умирая её гниющей клеточкой, ты даже лишен был
предсмертного удовольствия её проклясть.
Для Пятьдесят Восьмой лагеря военного времени были особенно тяжелы
накручиванием вторых сроков, это висело хуже всякого топора.
Оперуполномоченные, спасая самих себя от фронта, открывали в устроенных
захолустьях, на лесных подкомандировках, заговоры с участием мировой
буржуазии, планы вооруженных восстаний и массовых побегов. Такие тузы
ГУЛага, как Я. М. Мороз, начальник Ухтпечлага, особенно поощряли в своих
лагерях следственно-судебную деятельность. В Ухтпечлаге как из мешка
сыпались приговоры на расстрел и на 20 лет: "за подстрекательство к побегу",
"за саботаж". -- А сколько было тех, для кого не требовалось и суда, чьи
судьбы руководимы звёздными предначертаниями: не угодил Сикорский Сталину --
в одну ночь схватили на Эльгене тридцать полек, увезли и расстреляли.
Были многие зэки -- это не придумано, это правда -- кто с первых дней
войны подавали заявления: просили взять их на фронт. Они отведали самого
густо-вонючего лагерного зачерпа -- и теперь просились отправить их на фронт
защищать эту лагерную систему, и умереть за неё в штрафной роте! ("А
останусь жив -- вернусь отсиживать срок")... Ортодоксы теперь уверяют, что
это они просились. Были и они (и уцелевшие от расстрелов троцкисты), но не
очень-то: они большей частью на каких-то тихих местах в лагере пристроились
(не без содействия коммунистов-начальников), здесь можно было размышлять,
рассуждать, вспоминать и ждать, а ведь в штрафной роте дольше трёх дней
головы не сносить. Этот порыв был не в идейности, нет, а в сердечности, --
вот это и был русский характер: лучше умереть в чистом поле, чем в гнилом
закуте! Развернуться, на короткое время стать "как все", не угнетенным
граждански. Уйти от здешней застойной обречённости, от наматывания вторых
сроков, от немой гибели. И у кого-то еще проще, но отнюдь не позорно: там
пока еще умереть, а сейчас обмундируют, накормят, напоят, повезут, можно в
окошко смотреть из вагона, можно с девками перебрасываться на станциях. И
еще тут было добродушное прощение: вы с нами плохо, а мы -- вот как!
Однако государству не было экономического и организационного смысла
делать эти лишние перемещения, кого-то из лагеря на фронт, а кого-то вместо
него в лагерь. Определён был каждому свой круг жизни и смерти; при первом
разборе попавший к козлищам, как козлище должен был и околеть. Иногда брали
на фронт бытовиков с небольшими сроками, и не в штрафную, конечно, а в
обычную действующую армию. Совсем не часто, но были случаи, когда брали и
Пятьдесят Восьмую. Но вот Горшунова Владимира Сергеевича взяли в 43-м из
лагеря на фронт, а к концу войны возвратили в лагерь же с надбавкой срока.
Уж они меченые были, и оперуполномоченному в воинской части проще всего было
мотать на них, чем на свеженьких.
Но и не вовсе пренебрегали лагерные власти этим порывом патриотизма. На
лесоповале это не очень шло, а вот: "Дадим уголь сверх плана -- это свет для
Ленинграда!" "Поддержим гвардейцев минами!" -- это забирало, рассказывают
очевидцы. Арсений Фармаков, человек почтенный и темперамента
уравновешенного, рассказывает, что лагерь их был увлечён работой для фронта;
он собирался это и описать. Обижались зэки, когда не разрешали им собирать
деньги на танковую колонну ("Джидинец").7
А награды -- общеизвестны, их объявили вскоре после войны: дезертирам,
жуликам, ворам -- амнистия, Пятьдесят Восьмую -- в Особые лагеря.
И чем ближе к концу войны, тем жесточе и жесточе становился режим для
Пятьдесят Восьмой. Далеко ли забираться -- в Джидинские и Колымские лагеря?
Под самой Москвой, почти в её черте, в Ховрине, был захудалый заводик
Хозяйственного управления НКВД и при нём режимный лагерь, где командовал
Мамулов -- всевластный потому, что родной брат его был начальником
секретариата у Берии. Этот Мамулов кого угодно забирал с Краснопресненской
пересылки, а режим устанавливал в своём лагерьке такой, какой ему нравился.
Например, свидания с родственниками (в подмосковных лагерях повсюду широко
разрешенные) он давал через две сетки, как в тюрьме. И в общежитиях у него
был такой же тюремный порядок: много ярких лампочек, не выключаемых на ночь,
постоянное наблюдение за тем, как спят, чтобы в холодные ночи не накрывались
телогрейками (таких будили), в карцере у него был чистый цементный пол и
больше ничего -- тоже как в порядочной тюрьме. Но ни одно наказание,
назначенное им, не приносило ему удовлетворения, если сверх того и перед
этим он не выбивал крови из носа виновного. Еще были приняты в его лагере
ночные набеги надзора (мужчин) в женский барак на 450 человек. Вбегали
внезапно с диким гиканьем, с командой: "Вста-ать рядом с постелями!"
Полуодетые женщины вскакивали, и надзиратели обыскивали их самих и их
постели с мелочной тщательностью, необходимой для поиска иголки или любовной
записки. За каждую находку давался карцер. Начальник отдела главного
механика Шклиник в ночную смену ходил по цехам, согнувшись гориллой, и чуть
замечал, кто начинает дремать, вздрогнет головой, прикроет глаза -- с
размаху метал в него железной болванкой, клещами, обрезком железа.
Таков был режим, завоеванный лагерниками Ховрина их работой для фронта:
они всю войну выпускали мины. К этой работе заводик приспособил и наладил
заключённый инженер (увы, его фамилии не могут вспомнить, но она не
пропадёт, конечно), он создал и конструкторское бюро. Сидел он по 58-й и
принадлежал к той отвратительной для Мамулова породе людей, которая не
поступается своими мнениями и убеждениями. И этого негодяя приходилось
терпеть! Но у нас нет незаменимых! И когда производство уже достаточно
завертелось, к этому инженеру как-то днём при конторских (да нарочно при
них! -- пусть все знают, пусть рассказывают! -- вот мы и рассказываем)
ворвались Мамулов с двумя подручными, таскали за бороду, бросали на пол,
били сапогами в кровь -- и отправили в Бутырки получать второй срок за
политические высказывания.
Этот милый лагерёк находился в пятнадцати минутах электричкою от
Ленинградского вокзала. Сторона не дальняя, да печальная.
(Зэки-новички, попав в подмосковные лагеря, цеплялись за них, если
имели родственников в Москве, да и без этого: всё-таки казалось, что ты не
срываешься в ту дальнюю невозвратную бездну, всё-таки здесь ты на краю
цивилизации. Но это был самообман. Тут и кормили обычно хуже -- с расчётом,
что большинство получает передачи, тут не давали даже белья. А главное,
вечные мутящие параши о дальних этапах клубились в этих лагерях, жизнь была
шаткая как на острие шила, невозможно было даже за сутки поручиться, что
проживешь их на одном месте.)
___
В таких формах каменели острова Архипелага, но не надо думать, что,
каменея, они переставали источать из себя метастазы.
В 1939 году, перед финской войной, гулаговская alma mater Соловки,
ставшие слишком близкими к западу, были переброшены северным морским путём в
устье Енисея и там влились в создаваемый НорильЛаг, скоро достигший 75 тысяч
человек. Так злокачественны были Соловки, что даже умирая, они дали еще один
последний метастаз -- и какой!
К предвоенным годам относится завоевание Архипелагом безлюдных пустынь
Казахстана. Разрастается осьминогом гнездо карагандинских лагерей,
выбрасываются плодотворные метастазы в Джезказган с его отравленной медной
водой, в Моинты, в Балхаш. Рассыпаются лагеря и по северу Казахстана.
Пухнут новообразования в Новосибирской области (Мариинские лагеря), в
Красноярском крае (Канские, КрасЛаг), в Хакассии, в Бурят-Монголии, в
Узбекистане, даже в Горной Шории.
Не останавливается в росте излюбленный Архипелагом русский Север
(УстьВымьЛаг, НыробЛаг, УсольЛаг) и Урал (ИвдельЛаг).
В этом перечислении много пропусков. Достаточно было написать
"УсольЛаг", чтобы вспомнить, что в Иркутском Усолье тоже был лагерь.
Да просто не было такой области, Челябинской или Куйбышевской, которая
не плодила бы своих лагерей.
Новый метод образования лагерей был применен после высылки немцев
Повожья: целые сёла, как они есть, заключались в зону -- и это были
сельхоз-лагучастки (Каменские с/х лагеря между Камышиным и Энгельсом).
Мы просим у читателя извинения за многие недостачи этой главы: через
целую эпоху Архипелага мы перебрасываем лишь хлипкий мостик -- просто
потому, что не сошлось к нам материалов больше. Запросов по радио мы
оглашать не могли.
Здесь опять на небосклоне Архипелага выписывает замысловатую петлю
багровая звезда Нафталия Френкеля.
1937-й год, разя своих, не миновал и его головы: начальник БамЛага,
генерал НКВД, он снова в благодарность посажен на уже известную ему Лубянку.
Но не устаёт Френкель жаждать верной службы, не устаёт и Мудрый Учитель
изыскивать эту службу. Началась позорная и неудачливая война с Финляндией,
Сталин видит, что он не готов, что нет путей подвоза к армии, заброшенной в
карельские снега -- и он вспоминает изобретательного Френкеля и требует его
к себе: надо сейчас, лютой зимой, безо всякой подготовки, не имея ни планов,
ни складов, ни автомобильных дорог, построить в Карелии три железных дороги
-- одну рокадную и две подводящих, и построить за три месяца, потому что
стыдно такой великой державе так долго возиться с моськой Финляндией. Это --
чистый эпизод из сказки: злой король заказывает злому волшебнику нечто
совершенно неисполнимое и невообразимое. И спрашивает вождь социализма:
"Можно"? И радостный коммерсант и валютчик отвечает: "Да!"
Но уж он ставит и свои условия:
1) выделить его целиком из ГУЛага, основать новую зэковскую империю,
новый автономный архипелаг ГУЛЖДС (гулжедээс) -- Главное Управление Лагерей
Железнодорожного Строительства, и во главе этого архипелага -- Френкель;
2) все ресурсы страны, которые он выберет -- к его услугам (это вам не
Беломор!);
3) ГУЛЖДС на время авральной работы выпадает также и из системы
социализма с его донимающим учётом. Френкель не отчитывается ни в чём. Он не
разбивает палаток, не основывает лагпунктов. У него нет никаких пайков,
"столов", "котлов". (Это он-то, первый и предложивший столы и котлы! Только
гений отменяет законы гения!) Он сваливает грудами в снег лучшую еду,
полушубки и валенки, каждый зэк надевает что хочет, и ест сколько хочет.
Только махорка и спирт будут в руках его помощников, и только их надо
заработать!
Великий Стратег согласен. И ГУЛЖДС -- создан! Архипелаг расколот? Нет,
Архипелаг только усилился, умножился, он еще быстрее будет усваивать страну.
С карельскими дорогами Френкель всё-таки не успел: Сталин поспешил
свернуть войну вничью. Но ГУЛЖДС крепнет и растет. Он получает новые и новые
заказы (уже с обычным учётом и порядками): рокадную дорогу вдоль персидской
границы, потом дорогу вдоль Волги от Сызрани на Сталинград, потом "Мёртвую
дорогу" с Салехарда на Игарку и собственно БАМ: от Тайшета на Братск и
дальше.
Больше того, идея Френкеля оплодотворяет и само развитие ГУЛага:
признаётся необходимым и ГУЛаг построить по отраслевым управлениям. Подобно
тому, как Совнарком состоит из наркоматов, ГУЛаг для своей империи создаёт
свои министерства: ГлавЛесЛаг, ГлавПромСтрой, ГУЛГМП (Главное Управление
Лагерей Горно-Металлургической Промышленности).
А тут война. И все эти гулаговские министерства эвакуируются в разные
города. Сам ГУЛаг попадает в Уфу, ГУЛЖДС -- в Вятку. Связь между
провинциальными городами уже не так надежна, как радиальная из Москвы, и на
всю первую половину войны ГУЛаг как бы распадается: он уже не управляет всем
Архипелагом, а каждая окружная территория Архипелага достаётся в подчинение
тому Управлению, которое сюда эвакуировано. Так Френкелю достаётся управлять
из Кирова всем русским Северо-Востоком (потому что кроме Архипелага там
почти ничего и нет). Но ошибутся те, кто увидит в этой картине распад
Римской Империи -- она соберётся после войны еще более могущественная.
Френкель помнит старую дружбу: он вызывает и назначает на крупный пост
в ГУЛЖДС -- Бухальцева, редактора своей желтой "Копейки" в дореволюционном
Мариуполе, собратья которого или расстреляны или рассеяны по земле.
Френкель был выдающихся способностей не только в коммерции и
организации. Охватив зрительно ряды цифр, он их суммировал в уме. Он любил
хвастаться, что помнит в лицо 40 тысяч заключённых и о каждом из них --
фамилию, имя, отчество, статью и срок (в его лагерях был порядок докладывать
о себе эти данные при подходе высоких начальников). Он всегда обходился без
главного инженера. Глянув на поднесённый ему план железнодорожной станции,
он спешил заметить там ошибку, -- и тогда комкал этот план, бросал его в
лицо подчинённому и говорил: "Вы должны понять, что вы -- осёл, а не
проектировщик!" Голос у него был гнусавый, обычно спокойный. Рост --
низенький. Носил Френкель железнодорожную генеральскую папаху, синюю сверху,
красную с изнанки, и всегда, в разные годы, френч военного образца --
однозначная заявка быть государственным деятелем и не быть интеллигентом.
Жил он, как Троцкий, всегда в поезде, разъезжавшем по разбросанным
строительным боям -- и вызванные из туземного неустройства на совещание к
нему в вагон поражались венским стульям, мягкой мебели -- и тем более робели
перед упрёками и приказами своего шефа. Сам же он никогда не зашел ни в один
барак, не понюхал этого смрада -- он спрашивал и требовал только работу. Он
особенно любил звонить на объекты по ночам, поддерживая легенду о себе, что
никогда не спит. (Впрочем, в сталинский век и многие вельможи так привыкли.)
Он никогда не был женат.
Больше его уже не сажали. Он стал заместителем Кагановича по
капитальному железнодорожному строительству и умер в Москве в 50-е годы в
звании генерал-лейтенанта, в старости, в почёте и в покое.
Мне представляется, что он ненавидел эту страну.
1 Сборник "От тюрем...", предисловие.
2 Там же, стр. 419. Один из авторов -- Апетер, новый начальник ГУЛага.
3 Не найдется в книге другого места объяснить, что это такое. Пусть же
будет длинное примечание для любознательных.
* Лицемерное буржуазное общество придумало, что оно должно наблюдать за
состоянием мест заключения и ходом исправления арестантов. В царской России
"общества попечительства о тюрьмах" -- "для улучшения физического и
нравственного состояния арестантов", были благотворительные тюремные
комитеты и общества тюремного патроната. В американских же тюрьмах
наблюдательные комиссии из представителей общественности в 20-е и 30-е годы
уже имели широкие права: даже досрочного освобождения (не ходатайства о нем,
а самого освобождения, без суда). Впрочем, наши диалектические законники
метко возражают: "не надо забывать, из к а к и х к л а с с о в составляются
комиссии -- они принимают решения в соответствии со своими классовыми
интересами".
* Другое дело -- у нас. Первой же "Временной инструкцией" от 23.7,18.,
создавшей первые лагеря, предусматривалось создание
Р а с п р е д е л и т е л ь н ы х К о м и с с и й при губернских
Карательных Отделах. Распределяли же они -- всех осужденных по семи видам
лишения свободы, учрежденных в ранней РСФСР. Работа эта (как бы заменяющая
суды) была столь важна, что Наркомюст в отчете 1920 года назвал деятельность
распредкомиссий "нервом карательного дела". Состав их был очень
демократичный, например в 1922 году это была Тройка: начальник губернского
управления НКВД, член президиума губернского суда и начальник мест лишения
свободы в данной губернии. Позже к ним присоединили по человечку от ГубРКИ и
Губпрофсовета. Но уже к 1929 году ими были страшно недовольны: они применяли
досрочное освобождение и льготы классово-чуждым элементам. "Это была
право-оппортунистическая практика руководства НКВД". За то распредкомиссии
были в том же году Великого Перелома упразднены, а место их заняли
н а б л ю д а т е л ь н ы е комиссии, председателями которых назначались
с у д ь и, членами же -- начальник лагеря, прокурор и представитель
о б щ е с т в е н н о с т и -- от работников н а д з о р с о с т а в а, от
м и л и ц и и, от райисполкома и от комсомола. Как метко возражают наши
юристы, не надо забывать, из каких классов... Ах, простите, это я уже
выписывал... Поручено было наблюдкомам: от НКВД -- решать вопросы зачётов и
досрочек, от ВЦИК (то бишь от парламента) -- попутно с л е д и т ь з а
п р о м ф и н п л а н о м.
* Вот эти-то наблюдкомиссии и были в начале второй пятилетки разогнаны.
Откровенно говоря, никто из заключённых от этой потери не охнул.
* Кстати уж и о классах, если заговорили. Один из авторов всё того же
"Сборника" -- Шестакова, по материалам 20-х и начала 30-х годов "делает
странный вывод о сходстве социального состава в буржуазных тюрьмах и у нас":
к её собственному изумлению оказалось, что и тут и там сидят... трудящиеся.
Ну, конечно тут есть какое-нибудь диалектическое объяснение, но она его не
нашла. Добавим от себя, что это "странное сходство" было лишь несколько
нарушено 37-38-м годами, когда в лагери хлынули люди высоких государственных
положений. Но очень вскоре соотношение выравнялось. Все многомиллионные
потоки войны и послевоенные -- были только потоки т р у д я щ и х с я.
4 В 1954 г. на Серпантинной открыли промышленные запасы золота (раньше
не знали его там). И пришлось добывать между человеческими костями: золото
дороже.
5 Отчего получилось такое сгущение, а не-колымских мемуаров почти нет?
Потому ли, что на Колыму действительно стянули цвет арестантского мира? Или,
как ни странно, в "ближних" лагерях дружнее вымирали?
6 С Золотистого освободились 186 поляков (из двух тысяч ста,
привезённых за год до того). Они попали в армию Сикорского, на Запад -- и
там, как видно, порассказали об этом Золотистом. В июне 1942 его закрыли
совсем.
7 Это требует многоразрезного объяснения, как и вся советско-германская
война. Ведь идут десятилетия. Мы не успеваем разобраться и самих себя понять
в одном слое, как новым пеплом ложится следующий. Ни в одном десятилетии не
было свободы и чистоты информации -- и от удара до удара люди не успевали
разобраться ни в себе, ни в других, ни в событиях.
--------
Был на Дальнем Востоке город с верноподданным названием ЦЕСАРЕВИЧ.
Революция переименовала его в город СВОБОДНЫЙ. Амурских казаков, населявших
город, рассеяли -- и город опустел. Кем-то надо было его заселить. Заселили:
заключёнными и чекистами, охраняющими их. Весь город Свободный стал лагерем
(БАМлаг).
Так символы рождаются жизнью сами.
Лагеря не просто "темная сторона" нашей послереволюционной жизни. Их
размах сделал их не стороной, не боком -- а едва ли не печенью событий.
Редко в чем другом наше пятидесятилетие проявило себя так последовательно,
так до конца.
Как всякая точка образуется от пересечения по крайней мере двух линий,
всякое событие -- по крайней мере от двух необходимостей, -- так и к системе
лагерей с одной стороны вела нас экономическая потребность, но одна она
могла бы привести и к трудармии, да пересеклась со счастливо сложившимся
теоретическим оправданием лагерей.
И они сошлись как срослись: шип -- в гнездо, выступ -- в углубину. И
так родился Архипелаг.
Экономическая потребность проявилась, как всегда, открыто и жадно:
государству, задумавшему окрепнуть в короткий срок (тут три четверти дела в
сроке, как и на Беломоре!) и не потребляя ничего извне, нужна была рабочая
сила:
а) предельно дешевая, а лучше -- бесплатная;
б) неприхотливая, готовая к перегону с места на место в любой день,
свободная от семьи, не требующая ни устроенного жилья, ни школ, ни больниц,
а на какое-то время -- ни кухни, ни бани.
Добыть такую рабочую силу можно было лишь глотая своих сыновей.
Теоретическое же оправдание не могло бы так уверенно сложиться в спешке
этих лет, не начнись оно еще в прошлом веке. Энгельс доследовал, что не с
зарождения нравственной идеи начался человек, и не с мышления -- а со
случайного и бессмысленного труда: обезьяна взяла в руки камень -- и оттуда
всё пошло. Маркс же, касаясь более близкого времени ("Критика Готской
программы") с той же уверенностью назвал единственным средством исправления
преступников (правда, уголовных; ему в голову не приходило, что его ученики
сочтут преступниками политических) -- опять-таки не одиночные размышления,
не нравственное самоуглубление, не раскаяние, не тоску (это всё надстройки!)
-- а производительный труд. Сам он от роду не брал в руки кирки, довеку не
катал и тачки, уголька не добывал, лесу не валил, не знаем, как колол дрова,
-- но вот написал это на бумаге, и она не сопротивилась.
И для последователей теперь легко сложилось: что заставить заключенного
ежедневно трудиться (иногда по 14 часов, как на колымских забоях) -- гуманно
и ведет к его исправлению. Напротив, ограничить его заключение тюремной
камерой, двориком и огородом, дать ему возможность эти годы читать книги,
писать, думать и спорить -- означает обращение "как со скотом" (из той же
"Критики").
Правда, в послеоктябрьское горячее время было не до этих тонкостей, и
еще гуманнее казалось просто расстреливать. Тех же, кого не расстреливали, а
сажали в самые ранние лагеря -- сажали туда не для исправления, а для
обезвреживания, для чистой изоляции.
Дело в том, что были и в то время умы, занятые карательной теорией,
например Петр Стучка, и в "Руководящих Началах по уголовному праву РСФСР"
1919 года подвергнуто было новому определению само понятие наказания.
Наказание, очень свежо утверждалось там, не есть ни возмездие
(рабоче-крестьянское государство не мстит преступнику), ни искупление вины
(никакой индивидуальной вины быть не может, только классовая причинность), а
есть оборонительная мера по охране общественного строя -- мера социальной
защиты.
Раз "мера социальной защиты" -- тогда понятно, на войне как на войне,
надо или расстреливать ("высшая мера социальной защиты") или держать в
тюрьме. Но при этом как-то тускнела идея исправления, к которой в том же
1919 году призывал VIII съезд партии. И, главное, непонятно стало: от чего
же исправляться, если нет вины? От классовой причинности исправиться же
нельзя!?
Тем временем кончилась гражданская война, учредились в 1922 году первые
советские кодексы, прошел в 1923 году "съезд работников пенитенциарного
труда", составились в 1924 г. новые "Основные начала уголовного
законодательства" -- под новый Уголовный Кодекс 1926 года (который и
полозил-то по нашей шее тридцать пять лет) -- а новонайденные понятия, что
нет "вины" и нет "наказания", а есть "социальная опасность" и "социальная
защита" -- сохранились.
Конечно, так удобнее. Такая теория разрешает кого угодно арестовывать
как заложника, как "лицо, находящееся под сомнением" (телеграмма Ленина
Евгении Бош), даже целые народы ссылать по соображениям их опасности
(примеры известны), -- но надо быть жонглером первого класса, чтобы при всем
этом еще строить и содержать в начищенном состоянии теорию исправления.
Однако, были жонглеры, и теория была, и сами лагеря были названы именно
исправительными. И мы сейчас даже много можем привести цитат.
Вышинский: "Вся советская уголовная политика строится на диалектическом
(!) сочетании принципа подавления и принуждения с принципом убеждения и
перевоспитанием.1 "Все буржуазные пенитенциарные учреждения стараются
"донять" преступника причинением ему физических и моральных страданий" (ведь
они же хотят его "исправить"). "В отличие же от буржуазного наказания, у нас
лютел, и не было ему меры и остановки. Оказалось, что формы лагерной жизни
однажды определены правильно и будут такими довеку.
Семь лагерных эпох будут спорить перед вами, какая из них была хуже для
человека -- склоните ухо к военной. Говорят и так: кто в войну не сидел --
тот и лагеря не отведал.
Вот зимою с 41-го на 42-й лагпункт Вятлага: только в бараках ИТР и
мехмастерских теплится какая-то жизнь, остальные -- замерзающее кладбище (а
занят Вятлаг заготовкою именно дров -- для Пермской ж-д).
Вот что такое лагеря военных лет: больше работы -- меньше еды -- меньше
топлива -- хуже одежда -- свирепей закон -- строже кара -- но и это еще не
всё. Внешний протест и всегда был отнят у зэков -- война отнимала еще и
внутренний. Любой проходимец в погонах, скрывающийся от фронта, тряс пальцем
и поучал: "А на фронте как умирают?.. А на воле как работают? А в Ленинграде
сколько получали?.." И даже внутренне нечего им было возразить. Да, на
фронте умирали, лежа и в снегу. Да, на воле тянулись из жил и голодали. (И
вольный трудфронт, куда из деревень забирали незамужних девок, где были
лесоповал, семисотка, а на приварок -- посудные ополоски, стоил любого
лагеря.) Да, в ленинградскую блокаду давали еще меньше лагерного карцерного
пайка. Во время войны вся раковая опухоль Архипелага оказалась (или выдавала
себя) как бы важным нужным органом русского тела -- она как бы тоже работала
на войну! от неё тоже зависела победа! -- и всё это ложным оправдывающим
светом падало на нитки колючей проволоки, на гражданина начальника,
трясущего пальцем, -- и, умирая её гниющей клеточкой, ты даже лишен был
предсмертного удовольствия её проклясть.
Для Пятьдесят Восьмой лагеря военного времени были особенно тяжелы
накручиванием вторых сроков, это висело хуже всякого топора.
Оперуполномоченные, спасая самих себя от фронта, открывали в устроенных
захолустьях, на лесных подкомандировках, заговоры с участием мировой
буржуазии, планы вооруженных восстаний и массовых побегов. Такие тузы
ГУЛага, как Я. М. Мороз, начальник Ухтпечлага, особенно поощряли в своих
лагерях следственно-судебную деятельность. В Ухтпечлаге как из мешка
сыпались приговоры на расстрел и на 20 лет: "за подстрекательство к побегу",
"за саботаж". -- А сколько было тех, для кого не требовалось и суда, чьи
судьбы руководимы звёздными предначертаниями: не угодил Сикорский Сталину --
в одну ночь схватили на Эльгене тридцать полек, увезли и расстреляли.
Были многие зэки -- это не придумано, это правда -- кто с первых дней
войны подавали заявления: просили взять их на фронт. Они отведали самого
густо-вонючего лагерного зачерпа -- и теперь просились отправить их на фронт
защищать эту лагерную систему, и умереть за неё в штрафной роте! ("А
останусь жив -- вернусь отсиживать срок")... Ортодоксы теперь уверяют, что
это они просились. Были и они (и уцелевшие от расстрелов троцкисты), но не
очень-то: они большей частью на каких-то тихих местах в лагере пристроились
(не без содействия коммунистов-начальников), здесь можно было размышлять,
рассуждать, вспоминать и ждать, а ведь в штрафной роте дольше трёх дней
головы не сносить. Этот порыв был не в идейности, нет, а в сердечности, --
вот это и был русский характер: лучше умереть в чистом поле, чем в гнилом
закуте! Развернуться, на короткое время стать "как все", не угнетенным
граждански. Уйти от здешней застойной обречённости, от наматывания вторых
сроков, от немой гибели. И у кого-то еще проще, но отнюдь не позорно: там
пока еще умереть, а сейчас обмундируют, накормят, напоят, повезут, можно в
окошко смотреть из вагона, можно с девками перебрасываться на станциях. И
еще тут было добродушное прощение: вы с нами плохо, а мы -- вот как!
Однако государству не было экономического и организационного смысла
делать эти лишние перемещения, кого-то из лагеря на фронт, а кого-то вместо
него в лагерь. Определён был каждому свой круг жизни и смерти; при первом
разборе попавший к козлищам, как козлище должен был и околеть. Иногда брали
на фронт бытовиков с небольшими сроками, и не в штрафную, конечно, а в
обычную действующую армию. Совсем не часто, но были случаи, когда брали и
Пятьдесят Восьмую. Но вот Горшунова Владимира Сергеевича взяли в 43-м из
лагеря на фронт, а к концу войны возвратили в лагерь же с надбавкой срока.
Уж они меченые были, и оперуполномоченному в воинской части проще всего было
мотать на них, чем на свеженьких.
Но и не вовсе пренебрегали лагерные власти этим порывом патриотизма. На
лесоповале это не очень шло, а вот: "Дадим уголь сверх плана -- это свет для
Ленинграда!" "Поддержим гвардейцев минами!" -- это забирало, рассказывают
очевидцы. Арсений Фармаков, человек почтенный и темперамента
уравновешенного, рассказывает, что лагерь их был увлечён работой для фронта;
он собирался это и описать. Обижались зэки, когда не разрешали им собирать
деньги на танковую колонну ("Джидинец").7
А награды -- общеизвестны, их объявили вскоре после войны: дезертирам,
жуликам, ворам -- амнистия, Пятьдесят Восьмую -- в Особые лагеря.
И чем ближе к концу войны, тем жесточе и жесточе становился режим для
Пятьдесят Восьмой. Далеко ли забираться -- в Джидинские и Колымские лагеря?
Под самой Москвой, почти в её черте, в Ховрине, был захудалый заводик
Хозяйственного управления НКВД и при нём режимный лагерь, где командовал
Мамулов -- всевластный потому, что родной брат его был начальником
секретариата у Берии. Этот Мамулов кого угодно забирал с Краснопресненской
пересылки, а режим устанавливал в своём лагерьке такой, какой ему нравился.
Например, свидания с родственниками (в подмосковных лагерях повсюду широко
разрешенные) он давал через две сетки, как в тюрьме. И в общежитиях у него
был такой же тюремный порядок: много ярких лампочек, не выключаемых на ночь,
постоянное наблюдение за тем, как спят, чтобы в холодные ночи не накрывались
телогрейками (таких будили), в карцере у него был чистый цементный пол и
больше ничего -- тоже как в порядочной тюрьме. Но ни одно наказание,
назначенное им, не приносило ему удовлетворения, если сверх того и перед
этим он не выбивал крови из носа виновного. Еще были приняты в его лагере
ночные набеги надзора (мужчин) в женский барак на 450 человек. Вбегали
внезапно с диким гиканьем, с командой: "Вста-ать рядом с постелями!"
Полуодетые женщины вскакивали, и надзиратели обыскивали их самих и их
постели с мелочной тщательностью, необходимой для поиска иголки или любовной
записки. За каждую находку давался карцер. Начальник отдела главного
механика Шклиник в ночную смену ходил по цехам, согнувшись гориллой, и чуть
замечал, кто начинает дремать, вздрогнет головой, прикроет глаза -- с
размаху метал в него железной болванкой, клещами, обрезком железа.
Таков был режим, завоеванный лагерниками Ховрина их работой для фронта:
они всю войну выпускали мины. К этой работе заводик приспособил и наладил
заключённый инженер (увы, его фамилии не могут вспомнить, но она не
пропадёт, конечно), он создал и конструкторское бюро. Сидел он по 58-й и
принадлежал к той отвратительной для Мамулова породе людей, которая не
поступается своими мнениями и убеждениями. И этого негодяя приходилось
терпеть! Но у нас нет незаменимых! И когда производство уже достаточно
завертелось, к этому инженеру как-то днём при конторских (да нарочно при
них! -- пусть все знают, пусть рассказывают! -- вот мы и рассказываем)
ворвались Мамулов с двумя подручными, таскали за бороду, бросали на пол,
били сапогами в кровь -- и отправили в Бутырки получать второй срок за
политические высказывания.
Этот милый лагерёк находился в пятнадцати минутах электричкою от
Ленинградского вокзала. Сторона не дальняя, да печальная.
(Зэки-новички, попав в подмосковные лагеря, цеплялись за них, если
имели родственников в Москве, да и без этого: всё-таки казалось, что ты не
срываешься в ту дальнюю невозвратную бездну, всё-таки здесь ты на краю
цивилизации. Но это был самообман. Тут и кормили обычно хуже -- с расчётом,
что большинство получает передачи, тут не давали даже белья. А главное,
вечные мутящие параши о дальних этапах клубились в этих лагерях, жизнь была
шаткая как на острие шила, невозможно было даже за сутки поручиться, что
проживешь их на одном месте.)
___
В таких формах каменели острова Архипелага, но не надо думать, что,
каменея, они переставали источать из себя метастазы.
В 1939 году, перед финской войной, гулаговская alma mater Соловки,
ставшие слишком близкими к западу, были переброшены северным морским путём в
устье Енисея и там влились в создаваемый НорильЛаг, скоро достигший 75 тысяч
человек. Так злокачественны были Соловки, что даже умирая, они дали еще один
последний метастаз -- и какой!
К предвоенным годам относится завоевание Архипелагом безлюдных пустынь
Казахстана. Разрастается осьминогом гнездо карагандинских лагерей,
выбрасываются плодотворные метастазы в Джезказган с его отравленной медной
водой, в Моинты, в Балхаш. Рассыпаются лагеря и по северу Казахстана.
Пухнут новообразования в Новосибирской области (Мариинские лагеря), в
Красноярском крае (Канские, КрасЛаг), в Хакассии, в Бурят-Монголии, в
Узбекистане, даже в Горной Шории.
Не останавливается в росте излюбленный Архипелагом русский Север
(УстьВымьЛаг, НыробЛаг, УсольЛаг) и Урал (ИвдельЛаг).
В этом перечислении много пропусков. Достаточно было написать
"УсольЛаг", чтобы вспомнить, что в Иркутском Усолье тоже был лагерь.
Да просто не было такой области, Челябинской или Куйбышевской, которая
не плодила бы своих лагерей.
Новый метод образования лагерей был применен после высылки немцев
Повожья: целые сёла, как они есть, заключались в зону -- и это были
сельхоз-лагучастки (Каменские с/х лагеря между Камышиным и Энгельсом).
Мы просим у читателя извинения за многие недостачи этой главы: через
целую эпоху Архипелага мы перебрасываем лишь хлипкий мостик -- просто
потому, что не сошлось к нам материалов больше. Запросов по радио мы
оглашать не могли.
Здесь опять на небосклоне Архипелага выписывает замысловатую петлю
багровая звезда Нафталия Френкеля.
1937-й год, разя своих, не миновал и его головы: начальник БамЛага,
генерал НКВД, он снова в благодарность посажен на уже известную ему Лубянку.
Но не устаёт Френкель жаждать верной службы, не устаёт и Мудрый Учитель
изыскивать эту службу. Началась позорная и неудачливая война с Финляндией,
Сталин видит, что он не готов, что нет путей подвоза к армии, заброшенной в
карельские снега -- и он вспоминает изобретательного Френкеля и требует его
к себе: надо сейчас, лютой зимой, безо всякой подготовки, не имея ни планов,
ни складов, ни автомобильных дорог, построить в Карелии три железных дороги
-- одну рокадную и две подводящих, и построить за три месяца, потому что
стыдно такой великой державе так долго возиться с моськой Финляндией. Это --
чистый эпизод из сказки: злой король заказывает злому волшебнику нечто
совершенно неисполнимое и невообразимое. И спрашивает вождь социализма:
"Можно"? И радостный коммерсант и валютчик отвечает: "Да!"
Но уж он ставит и свои условия:
1) выделить его целиком из ГУЛага, основать новую зэковскую империю,
новый автономный архипелаг ГУЛЖДС (гулжедээс) -- Главное Управление Лагерей
Железнодорожного Строительства, и во главе этого архипелага -- Френкель;
2) все ресурсы страны, которые он выберет -- к его услугам (это вам не
Беломор!);
3) ГУЛЖДС на время авральной работы выпадает также и из системы
социализма с его донимающим учётом. Френкель не отчитывается ни в чём. Он не
разбивает палаток, не основывает лагпунктов. У него нет никаких пайков,
"столов", "котлов". (Это он-то, первый и предложивший столы и котлы! Только
гений отменяет законы гения!) Он сваливает грудами в снег лучшую еду,
полушубки и валенки, каждый зэк надевает что хочет, и ест сколько хочет.
Только махорка и спирт будут в руках его помощников, и только их надо
заработать!
Великий Стратег согласен. И ГУЛЖДС -- создан! Архипелаг расколот? Нет,
Архипелаг только усилился, умножился, он еще быстрее будет усваивать страну.
С карельскими дорогами Френкель всё-таки не успел: Сталин поспешил
свернуть войну вничью. Но ГУЛЖДС крепнет и растет. Он получает новые и новые
заказы (уже с обычным учётом и порядками): рокадную дорогу вдоль персидской
границы, потом дорогу вдоль Волги от Сызрани на Сталинград, потом "Мёртвую
дорогу" с Салехарда на Игарку и собственно БАМ: от Тайшета на Братск и
дальше.
Больше того, идея Френкеля оплодотворяет и само развитие ГУЛага:
признаётся необходимым и ГУЛаг построить по отраслевым управлениям. Подобно
тому, как Совнарком состоит из наркоматов, ГУЛаг для своей империи создаёт
свои министерства: ГлавЛесЛаг, ГлавПромСтрой, ГУЛГМП (Главное Управление
Лагерей Горно-Металлургической Промышленности).
А тут война. И все эти гулаговские министерства эвакуируются в разные
города. Сам ГУЛаг попадает в Уфу, ГУЛЖДС -- в Вятку. Связь между
провинциальными городами уже не так надежна, как радиальная из Москвы, и на
всю первую половину войны ГУЛаг как бы распадается: он уже не управляет всем
Архипелагом, а каждая окружная территория Архипелага достаётся в подчинение
тому Управлению, которое сюда эвакуировано. Так Френкелю достаётся управлять
из Кирова всем русским Северо-Востоком (потому что кроме Архипелага там
почти ничего и нет). Но ошибутся те, кто увидит в этой картине распад
Римской Империи -- она соберётся после войны еще более могущественная.
Френкель помнит старую дружбу: он вызывает и назначает на крупный пост
в ГУЛЖДС -- Бухальцева, редактора своей желтой "Копейки" в дореволюционном
Мариуполе, собратья которого или расстреляны или рассеяны по земле.
Френкель был выдающихся способностей не только в коммерции и
организации. Охватив зрительно ряды цифр, он их суммировал в уме. Он любил
хвастаться, что помнит в лицо 40 тысяч заключённых и о каждом из них --
фамилию, имя, отчество, статью и срок (в его лагерях был порядок докладывать
о себе эти данные при подходе высоких начальников). Он всегда обходился без
главного инженера. Глянув на поднесённый ему план железнодорожной станции,
он спешил заметить там ошибку, -- и тогда комкал этот план, бросал его в
лицо подчинённому и говорил: "Вы должны понять, что вы -- осёл, а не
проектировщик!" Голос у него был гнусавый, обычно спокойный. Рост --
низенький. Носил Френкель железнодорожную генеральскую папаху, синюю сверху,
красную с изнанки, и всегда, в разные годы, френч военного образца --
однозначная заявка быть государственным деятелем и не быть интеллигентом.
Жил он, как Троцкий, всегда в поезде, разъезжавшем по разбросанным
строительным боям -- и вызванные из туземного неустройства на совещание к
нему в вагон поражались венским стульям, мягкой мебели -- и тем более робели
перед упрёками и приказами своего шефа. Сам же он никогда не зашел ни в один
барак, не понюхал этого смрада -- он спрашивал и требовал только работу. Он
особенно любил звонить на объекты по ночам, поддерживая легенду о себе, что
никогда не спит. (Впрочем, в сталинский век и многие вельможи так привыкли.)
Он никогда не был женат.
Больше его уже не сажали. Он стал заместителем Кагановича по
капитальному железнодорожному строительству и умер в Москве в 50-е годы в
звании генерал-лейтенанта, в старости, в почёте и в покое.
Мне представляется, что он ненавидел эту страну.
1 Сборник "От тюрем...", предисловие.
2 Там же, стр. 419. Один из авторов -- Апетер, новый начальник ГУЛага.
3 Не найдется в книге другого места объяснить, что это такое. Пусть же
будет длинное примечание для любознательных.
* Лицемерное буржуазное общество придумало, что оно должно наблюдать за
состоянием мест заключения и ходом исправления арестантов. В царской России
"общества попечительства о тюрьмах" -- "для улучшения физического и
нравственного состояния арестантов", были благотворительные тюремные
комитеты и общества тюремного патроната. В американских же тюрьмах
наблюдательные комиссии из представителей общественности в 20-е и 30-е годы
уже имели широкие права: даже досрочного освобождения (не ходатайства о нем,
а самого освобождения, без суда). Впрочем, наши диалектические законники
метко возражают: "не надо забывать, из к а к и х к л а с с о в составляются
комиссии -- они принимают решения в соответствии со своими классовыми
интересами".
* Другое дело -- у нас. Первой же "Временной инструкцией" от 23.7,18.,
создавшей первые лагеря, предусматривалось создание
Р а с п р е д е л и т е л ь н ы х К о м и с с и й при губернских
Карательных Отделах. Распределяли же они -- всех осужденных по семи видам
лишения свободы, учрежденных в ранней РСФСР. Работа эта (как бы заменяющая
суды) была столь важна, что Наркомюст в отчете 1920 года назвал деятельность
распредкомиссий "нервом карательного дела". Состав их был очень
демократичный, например в 1922 году это была Тройка: начальник губернского
управления НКВД, член президиума губернского суда и начальник мест лишения
свободы в данной губернии. Позже к ним присоединили по человечку от ГубРКИ и
Губпрофсовета. Но уже к 1929 году ими были страшно недовольны: они применяли
досрочное освобождение и льготы классово-чуждым элементам. "Это была
право-оппортунистическая практика руководства НКВД". За то распредкомиссии
были в том же году Великого Перелома упразднены, а место их заняли
н а б л ю д а т е л ь н ы е комиссии, председателями которых назначались
с у д ь и, членами же -- начальник лагеря, прокурор и представитель
о б щ е с т в е н н о с т и -- от работников н а д з о р с о с т а в а, от
м и л и ц и и, от райисполкома и от комсомола. Как метко возражают наши
юристы, не надо забывать, из каких классов... Ах, простите, это я уже
выписывал... Поручено было наблюдкомам: от НКВД -- решать вопросы зачётов и
досрочек, от ВЦИК (то бишь от парламента) -- попутно с л е д и т ь з а
п р о м ф и н п л а н о м.
* Вот эти-то наблюдкомиссии и были в начале второй пятилетки разогнаны.
Откровенно говоря, никто из заключённых от этой потери не охнул.
* Кстати уж и о классах, если заговорили. Один из авторов всё того же
"Сборника" -- Шестакова, по материалам 20-х и начала 30-х годов "делает
странный вывод о сходстве социального состава в буржуазных тюрьмах и у нас":
к её собственному изумлению оказалось, что и тут и там сидят... трудящиеся.
Ну, конечно тут есть какое-нибудь диалектическое объяснение, но она его не
нашла. Добавим от себя, что это "странное сходство" было лишь несколько
нарушено 37-38-м годами, когда в лагери хлынули люди высоких государственных
положений. Но очень вскоре соотношение выравнялось. Все многомиллионные
потоки войны и послевоенные -- были только потоки т р у д я щ и х с я.
4 В 1954 г. на Серпантинной открыли промышленные запасы золота (раньше
не знали его там). И пришлось добывать между человеческими костями: золото
дороже.
5 Отчего получилось такое сгущение, а не-колымских мемуаров почти нет?
Потому ли, что на Колыму действительно стянули цвет арестантского мира? Или,
как ни странно, в "ближних" лагерях дружнее вымирали?
6 С Золотистого освободились 186 поляков (из двух тысяч ста,
привезённых за год до того). Они попали в армию Сикорского, на Запад -- и
там, как видно, порассказали об этом Золотистом. В июне 1942 его закрыли
совсем.
7 Это требует многоразрезного объяснения, как и вся советско-германская
война. Ведь идут десятилетия. Мы не успеваем разобраться и самих себя понять
в одном слое, как новым пеплом ложится следующий. Ни в одном десятилетии не
было свободы и чистоты информации -- и от удара до удара люди не успевали
разобраться ни в себе, ни в других, ни в событиях.
--------
Был на Дальнем Востоке город с верноподданным названием ЦЕСАРЕВИЧ.
Революция переименовала его в город СВОБОДНЫЙ. Амурских казаков, населявших
город, рассеяли -- и город опустел. Кем-то надо было его заселить. Заселили:
заключёнными и чекистами, охраняющими их. Весь город Свободный стал лагерем
(БАМлаг).
Так символы рождаются жизнью сами.
Лагеря не просто "темная сторона" нашей послереволюционной жизни. Их
размах сделал их не стороной, не боком -- а едва ли не печенью событий.
Редко в чем другом наше пятидесятилетие проявило себя так последовательно,
так до конца.
Как всякая точка образуется от пересечения по крайней мере двух линий,
всякое событие -- по крайней мере от двух необходимостей, -- так и к системе
лагерей с одной стороны вела нас экономическая потребность, но одна она
могла бы привести и к трудармии, да пересеклась со счастливо сложившимся
теоретическим оправданием лагерей.
И они сошлись как срослись: шип -- в гнездо, выступ -- в углубину. И
так родился Архипелаг.
Экономическая потребность проявилась, как всегда, открыто и жадно:
государству, задумавшему окрепнуть в короткий срок (тут три четверти дела в
сроке, как и на Беломоре!) и не потребляя ничего извне, нужна была рабочая
сила:
а) предельно дешевая, а лучше -- бесплатная;
б) неприхотливая, готовая к перегону с места на место в любой день,
свободная от семьи, не требующая ни устроенного жилья, ни школ, ни больниц,
а на какое-то время -- ни кухни, ни бани.
Добыть такую рабочую силу можно было лишь глотая своих сыновей.
Теоретическое же оправдание не могло бы так уверенно сложиться в спешке
этих лет, не начнись оно еще в прошлом веке. Энгельс доследовал, что не с
зарождения нравственной идеи начался человек, и не с мышления -- а со
случайного и бессмысленного труда: обезьяна взяла в руки камень -- и оттуда
всё пошло. Маркс же, касаясь более близкого времени ("Критика Готской
программы") с той же уверенностью назвал единственным средством исправления
преступников (правда, уголовных; ему в голову не приходило, что его ученики
сочтут преступниками политических) -- опять-таки не одиночные размышления,
не нравственное самоуглубление, не раскаяние, не тоску (это всё надстройки!)
-- а производительный труд. Сам он от роду не брал в руки кирки, довеку не
катал и тачки, уголька не добывал, лесу не валил, не знаем, как колол дрова,
-- но вот написал это на бумаге, и она не сопротивилась.
И для последователей теперь легко сложилось: что заставить заключенного
ежедневно трудиться (иногда по 14 часов, как на колымских забоях) -- гуманно
и ведет к его исправлению. Напротив, ограничить его заключение тюремной
камерой, двориком и огородом, дать ему возможность эти годы читать книги,
писать, думать и спорить -- означает обращение "как со скотом" (из той же
"Критики").
Правда, в послеоктябрьское горячее время было не до этих тонкостей, и
еще гуманнее казалось просто расстреливать. Тех же, кого не расстреливали, а
сажали в самые ранние лагеря -- сажали туда не для исправления, а для
обезвреживания, для чистой изоляции.
Дело в том, что были и в то время умы, занятые карательной теорией,
например Петр Стучка, и в "Руководящих Началах по уголовному праву РСФСР"
1919 года подвергнуто было новому определению само понятие наказания.
Наказание, очень свежо утверждалось там, не есть ни возмездие
(рабоче-крестьянское государство не мстит преступнику), ни искупление вины
(никакой индивидуальной вины быть не может, только классовая причинность), а
есть оборонительная мера по охране общественного строя -- мера социальной
защиты.
Раз "мера социальной защиты" -- тогда понятно, на войне как на войне,
надо или расстреливать ("высшая мера социальной защиты") или держать в
тюрьме. Но при этом как-то тускнела идея исправления, к которой в том же
1919 году призывал VIII съезд партии. И, главное, непонятно стало: от чего
же исправляться, если нет вины? От классовой причинности исправиться же
нельзя!?
Тем временем кончилась гражданская война, учредились в 1922 году первые
советские кодексы, прошел в 1923 году "съезд работников пенитенциарного
труда", составились в 1924 г. новые "Основные начала уголовного
законодательства" -- под новый Уголовный Кодекс 1926 года (который и
полозил-то по нашей шее тридцать пять лет) -- а новонайденные понятия, что
нет "вины" и нет "наказания", а есть "социальная опасность" и "социальная
защита" -- сохранились.
Конечно, так удобнее. Такая теория разрешает кого угодно арестовывать
как заложника, как "лицо, находящееся под сомнением" (телеграмма Ленина
Евгении Бош), даже целые народы ссылать по соображениям их опасности
(примеры известны), -- но надо быть жонглером первого класса, чтобы при всем
этом еще строить и содержать в начищенном состоянии теорию исправления.
Однако, были жонглеры, и теория была, и сами лагеря были названы именно
исправительными. И мы сейчас даже много можем привести цитат.
Вышинский: "Вся советская уголовная политика строится на диалектическом
(!) сочетании принципа подавления и принуждения с принципом убеждения и
перевоспитанием.1 "Все буржуазные пенитенциарные учреждения стараются
"донять" преступника причинением ему физических и моральных страданий" (ведь
они же хотят его "исправить"). "В отличие же от буржуазного наказания, у нас