Страница:
Дверь открылась со скрипом.
В офисе Триш было дымно и сумрачно. На массивном столе стоял включенный компьютер. На экране плясали сиамские бойцовские рыбки. Весь стол был завален бумагами, схемами и рисунками, глиняными моделями, карандашами и пепельницами. На чертежном столе была развернула схема железной дороги с разметкой и аккуратными примечаниями мелким почерком. У стены стояли куски разбитых зеркал — испорченные декорации для зеркального зала, которым Триш так гордилась.
— Триш? — позвала Петра.
Тишина.
— Пойдем. Видишь, здесь никого нет. Поищем ее в другом месте, — нервно проговорил Брайен.
Петра Шилох...
Брайен вздрогнул. Ему не послышалось. Это был голос Триш.
— Где ты? — спросила Петра.
Петра...
Голос был едва слышен... казалось, что он исходил из воздуха... а потом Петра увидела краем глаза... вспышка света... промельк движения. В разбитых зеркалах.
— Она там, внутри, — тихо сказала Петра. — Она тоже попалась.
— Я тоже вижу... — сказала Брайен. — В этих зеркалах. Вижу знакомых людей. Которые умерли. Лайза, моя племянница. Терри Гиш. Я вижу...
Снова движение — рябь света — дрожь теней.
Огонь.
В воздухе — слабый запах горящей серы.
А за стеной огня... мальчик висит на дереве... тянет к ней руки... зовет: Мама, мама... в пустых глазницах копошатся черви... мимолетная картинка... ее мертвый сын... запах лимонных деревьев в душном воздухе лета...
— Я его вижу... — начала была Петра, но замолчала на полуслове, не в силах заставить себя произнести его имя вслух.
— Кого-то, кто умер?
— Кого-то, кто умер.
Петра Петра Петра Петра Петра...
— Пойдем отсюда.
Брайен взял ее за руку, и они вышли из офиса. Но уже на пороге они услышали новый голос... голос из зеркала... чистый мальчишеский голос... и этот голос сказал одно слово: Освобождение.
Взявшись за руки, Пи-Джей и Хит со всех ног побежали к павильону. Они не стали задерживаться, чтобы взглянуть на трупы... чтобы почувствовать жар от горящего леса.
Еще один дубль. Теперь Эйнджел одет во все белое. Искусственный ветер от вентилятора развевает его белый плащ. Эйнджел сидит за роялем и ждет, когда Тимми снова вселится в него.
Ему не пришлось долго ждать. Он видел отражение Тимми повсюду — в клавишах, к которым он прикасался пальцами, в изогнутой полированной крышке рояля, похожей на кривое зеркало из комнаты смеха. Он не думал о камере, когда оператор снимал крупным планом его лицо. Он просто сидел за роялем, погруженный в себя, и мысленно разговаривал с Тимми.
И Тимми сказал ему: Мы будем вечно тушить огонь твоей ярости. И еще он сказал: Нам надо найти свой путь сквозь огонь и разыскать потайное место — то место, где ты обретешь покой. Где ты наконец обретешь покой.
Покой во взгляде Эйнджела. Тихая безмятежность. Оператор снимает крупные планы. Джонатан, который стоит чуть ли не за плечом оператора, делает Эйнджелу знак, чтобы тот сохранял это мечтательное выражение.
— Давай, — произносит Бэр одними губами.
И Эйнджел говорит:
— Почему?
Джонатан Бэр снова делает знак. Вообще-то это должен быть диалог с отцом Таппаном, но его реплики вставят потом, уже при монтаже. Куда подевался Сирота? Эйнджел встречался с ним только раз, в Малибу, на вечеринке на вилле у режиссера, за день до отъезда сюда. Хотя по сценарию Сирота — его главный враг, у них было немного общих эпизодов. Эйнджел молчал, дожидаясь окончания непрозвучавшей реплики безумного проповедника.
— Почему? — сказал он по знаку Бэра голосом Тимми Валентайна и почувствовал, как члены съемочной группы на миг затаили дыхание. Он так идеально копировал Тимми, что это было почти волшебство — поразительное и слегка жутковатое.
— Потому что ты не имеешь права на существование. Ты — оскорбление всего, что есть истина, — раздался громовой голос.
Эйнджел испуганно вздрогнул и поднял глаза. В дальнем конце зала стоял человек в наряде священника.
— Стоп, стоп, стоп! — закричал Бэр. — Снимаем весь эпизод сначала. Ты, Сирота, подольше не мог задержаться?
В одной руке у человека, возникшего в студии, была большая черная сумка, в другой — горящий факел. Он был весь какой-то измученный. Потный. Лицо измазано сажей. Как будто он и вправду прошел сквозь огонь. В воздухе вдруг запахло гарью. Только теперь Эйнджел заметил, что за спиной у мужчины с факелом кто-то стоит. Какая-то женщина и еще один мужчина с большой картонной коробкой в руках.
Мужчина с факелом направился к роялю. Его шатало, как пьяного, и он едва не сбил камеру, которую оператор оттаскивал на начальную разметку.
— Да что, блядь, такое с тобой?! — Бэр был на грани истерики. Эйнджел знал, почему режиссер так психует: он не знал, что происходит, но показать это всем остальным членам группы — никогда в жизни. Обезумевший проповедник посмотрел Эйнджелу прямо в глаза, и тот сразу понял, что перед ним не актер, играющий по сценарию. О Господи, это все по-настоящему, — пронеслось у него в голове. Он пришел из другого мира — за гранью смерти, за гранью зеркала... пришел, чтобы убить меня... по-настоящему... навсегда... я умру навсегда. Я умру.
— Почему? — спросил Эйнджел, хотя камера была выключена.
В ответ безумный священник выкрикнул строчки из сценария:
— Потому что ты слишком часто заставлял меня задаваться этим самым вопросом: почему? Потому что из-за тебя я усомнился во всеблагости Божьей. Потому что, когда я усомнился в Нем, я впал в отчаяние! — И он принялся размахивать своим факелом, так что огненное отражение металось из зеркала в зеркало, и все пространство наполнилось сверкающим отражением пламени.
Бэр рванулся вперед и встал между ними:
— Господи, бесподобно! — воскликнул он. — А мы, как назло, не снимаем. Сирота, это, наверное, самое глубокое проникновение в роль, какое я у тебя видел... я хочу сказать, это вообще гениально. Так гениально, что даже страшно. — Он повернулся к де Роузу. — Это надо снимать. Врубай камеру.
— Ладно, ребята, — объявил старший ассистент. — Все по местам. Начинаем сначала.
— Джонатан, — сказал оператор, — его разметка за милю отсюда. Если мы будем снимать его здесь, то получится лажа. Камера отразится в боковых зеркалах...
— Ну и хрен с ним, — рявкнул Бэр. Теперь он заметно воодушевился. То ли на волне вдохновения, то ли на кокаине, а может быть, и на том, и на том. — Пусть отражается. Это будет даже концептуально. А критикам мы потом скажем, что это такой авангардный эксперимент — что мы стираем границу между реальностью и иллюзией. Я имею в виду, взять ту же «Женщину французского лейтенанта»... там реализма и не валялось, а получилось весьма даже стильно... и критики были в восторге... включайте камеру, начинаем снимать, к чертям все разметки, у нас тут искусство...
Эйнджел слушал режиссера вполуха. Потому что безумец с горящим факелом приближался к нему. И те двое, которые пришли вместе с ним... женщина в каком-то странном плаще и высокий мужчина, похожий на дворецкого из старых фильмов... они тоже не отставали... но только... если лицо проповедника пылало яростной страстью, лица этих двоих оставались совершенно невозмутимыми. Только теперь Эйнджел понял, кто этот безумец. Потому что он знал этого человека. Это был никакой не Сирота, известный актер. Это действительно был проповедник... телепроповедник... мать постоянно смотрела его передачи... еще одна знаменитость из Вопля Висельника... Дамиан Питерс. Конечно, Эйнджел его знал. Они были из одного города.
— Дамиан, — сказал он. — Что вы здесь делаете?
— Я пришел показать тебе твое темное "я", — объявил преподобный Питерс. — Я пришел принести тебя в жертву и вырвать сердце у тебя из груди, пока оно еще будет биться. Истинно говорю тебе, мир перевернулся с ног на голову, и кто были первыми, станут последними, а кто были последними, станут первыми!
— Потрясающе! — сказал Бэр. — Мне нравится диалог... не знаю, сколько мы потом вырежем, но...
Женщина, похожая на ведьму, подняла руки над головой и запела какую-то странную песню без слов, больше похожую на свист ветра в пустынных каньонах, на шелест снегов по арктическим льдинам.
— А это еще, блядь, что за бабулька? — спросил Бэр, но на него никто не обратил внимания. — Сирота...
— Я не тот, за кого ты меня принимаешь, — сказал актер, который не был актером. Его голос дрожал гулким эхом. Это был странный голос — нечеловеческий.
— Продолжайте снимать, — сказал Бэр в пустоту, не обращаясь к кому-то конкретно. — Этот мужик — он гений. А бабушка тоже из гильдии? А то мне потом не нужны неприятности.
— Это та ведьма, — сказал Эйнджел. — Она была в студии в тот вечер, когда нас снимали на телевидении... она еще взорвалась.
Женщина злобно зыркнула на него.
Освобождение, сказал Тимми Валентайн.
В этот момент в студию ворвались Брайен и Петра.
Брайен закричал с порога:
— Остановите съемку! Здесь сумасшедшие! Они хотят нас убить!
Петра бросилась к Эйнджелу.
— Эйнджел, не бойся. Все будет хорошо, — сказала она. — Мы тебя защитим. Мы тебя им не дадим.
— Ты что, моя мама? Теперь ты моя мама? — тихо спросил Эйнджел. Ярость, скопившая в нем за годы, вскипела, готовая выплеснуться наружу. — А где моя настоящая мать? Снова валяется где-нибудь пьяная? Или, может, ее уже нет? Лыжи отбросила?
Петра попыталась его обнять. Но он весь напрягся и отстранился. Хотя знал, что она его любит и что она ему нужна. Он был холодным и мертвым внутри. Как Эррол. Как Тимми.
— Гоните их всех, блядь, отсюда! — сказал Джонатан Бэр.
— Умолкни! — сказала старуха-ведьма.
И вдруг начала раздеваться. У всех на глазах. Ничуть не смущаясь. Потом запустила руку себе во влагалище и достала какое-то извивающееся существо, похожее на тритона. Положила его на ладонь, закричала:
— Мир обновится в крови! — и разорвала его чуть ли не надвое, словно старую тряпку. Кровь хлынула фонтаном. Эйнджел никогда не думал, что в такой мелкой тварюшке может быть столько крови. Кровь залила рояль, расплескалась по плексигласовому полу, забрызгала Бэру все лицо. А безумная ведьма продолжала твердить одно слово. Как мантру:
— Саламандра, саламандра, саламандра.
Брайен шагнул к ней. В руках он держал распятие и фляжку со святой водой. Когда он начал обрызгивать женщину водой, та зашлась громким смехом.
— И ты думал, ничтожный, что какая-то святая вода сможет остановить разрушение и возрождение вселенной?!
Она швырнула в него саламандрой, которая вспыхнула на лету. Пламя было кроваво-красным и очень ярким. Брайен попятился. Эйнджел почувствовал, как Петра взяла его за руку. Он понимал, что она хотела его успокоить. И это действительно было приятно. Но он все равно убрал руку.
Ведьма расхохоталась. Саламандра мгновенно прожарилась — как мышь в микроволновой печи. Оператор как будто сошел с ума: он лихорадочно разворачивал камеру то туда, то сюда, стараясь снять все. Сразу и одновременно. У него на руке повис клубок внутренностей саламандры, но он этого не заметил.
Отражения разбушевавшейся ведьмы бесновались в бликующих зеркалах — размахивали сморщенными руками, трясли головами, так что гривы седых волос бились о плечи, как белая буря. От нее исходил густой запах распаленного тела и женских секреций. Эйнджел узнал этот запах, потому что так пахло от мамы — и когда от нее так пахло, это значило, что она снова хочет его сожрать, изнасиловать, всосать обратно в свою утробу.
Господи, подумал Эйнджел, я помню, как Беки Слейд хотела потрогать меня, «где нельзя», но я ей не дал — потому что меня уже трогали там, где нельзя. Меня уже опозорили и испортили. И ему вдруг отчаянно захотелось взять Петру за руку... и заплакать. Заплакать, как плачут маленькие — горько и безутешно. Из-за того, что было. И из-за того, что будет сейчас... и из-за того, что уже никогда не будет...
Когда-нибудь ты придешь к Беки снова, ты слышишь? Когда станешь мужчиной.
Он сжал руку Петры.
— Нам на помощь уже идут, — сказала она.
Он не знал, можно ли верить ее словам. Не знал, спасет ли его эта помощь, о которой она говорит... может, она спасет мир, но для спасения мира кто-нибудь обязательно должен умереть. Блин. Блин. Мне страшно.
Саламандра рассыпалась на тысячу кусочков, и эти кусочки двигались и шевелились сами по себе. Как живые. Ползли, извиваясь, по ножкам рояля, по камере... словно ожившие капельки крови... крошечные алые саламандры... они корчились на лице режиссера и оператора... кто-то из съемочной группы истошно орал.
А потом в павильон ворвались еще двое. Премкхитра и Пи-Джей Галлахер, только Пи-Джей почему-то был женщиной.
— Симона, — сказал он с порога и пошел на нее в замысловатом танце. Да. Он танцевал — вихрь раскрашенных птичьих перьев, кожаной бахромы и разноцветных бус. Длинные черные волосы овевали лицо, словно подхваченные сильным ветром. Он танцевал, и крошечные саламандры осыпались пылью... растекались тусклыми кляксами по белому полированному дереву, превращались в подтеки давно засохшей крови...
— Симона, — сказал Пи-Джей. — Я — священный муж, который и жена тоже, рожденный на заре мира, тот, кто однажды уже победил тебя в схватке — и победит опять... — И он запел странную песню, больше похожую на протяжные завывания ветра — высоким, как у ребенка, голосом.
Эйнджел вдруг подумал, что Пи-Джей сейчас очень напоминает ту девочку, которая пробовалась на роль Тимми Валентайна. Он тоже полностью отрешился от своего пола. Он двигался, говорил и дышал, как женщина...
— Иногда побеждает свет, — сказала Симона Арлета, — а иногда — тьма. И у нас есть священный муж, который и жена тоже.
Дамиан Питерс отдал свою черную сумку и факел человеку, одетому как дворецкий. Потом с нарочитой неспешностью расстегнул воротничок и снял свою рясу. Аккуратно сложил ее и положил на пол. Под рясой не было ничего. Известный на всю страну телепроповедник предстал перед ними в чем мать родила.
Симона упала ниц перед голым Дамианом.
— Радуйся, Шипе-Тотек, — сказала она, — заживо освежеванный бог, которого называют еще, по незнанию, Иисусом Христом.
Всеобщее оцепенение. Может, на всех так подействовала убежденность, с которой Симона произнесла свое богохульство. Потрясенные члены съемочной группы стояли с отвисшими челюстями. Камера продолжала снимать. Пи-Джей по-прежнему танцевал. Брайен прошелся по студии, раздавая распятия. Распятия брали — тупо и машинально. Эйнджел почувствовал, как ему в руку вжался пластмассовый крест. Он с изумлением поднес крест к глазам, будто не понимая, что это такое. Он был почти в трансе.
— Радуйся, царственный посох, на коем держится мироздание, — сказала Симона и взяла пенис Дамиана в рот.
Дворецкий открыл сумку и достал наряд, сшитый из человеческой кожи — только что снятой и еще мокрой от крови. Дамиан поднял руки, и угрюмый слуга надел на него, как свитер, кожу женского туловища. Пустые груди висели, живот же, наоборот, раздувался пузырем... Я знаю ее, эту кожу, подумал Эйнджел. Знаю каждую родинку, каждую пору... О Господи... он смотрел и смотрел, не в силах отвести взгляд... смотрел и думал: он превращается в мою мать, он превращается в мать из моих кошмаров, и...
Осторожно — его пенис все еще был во рту у старухи — проповедник поднял сначала одну ногу, потом другую. Дворецкий натянул ему на ноги кожу с ног Марджори Тодд. Словно гетры. Пустые груди вдруг приподнялись, словно наполовину надутые воздушные шары. Дамиан Питерс стоял с закрытыми глазами. У него на лице отражался восторг и трансцендентальный ужас. Эйнджел сразу же понял, что, хотя женщина назвала его Богом и преклонила перед ним колени, настоящая сила была у нее. Сила и власть распоряжаться жизнью и смертью. Он сумел это понять, потому что у них с матерью было то же самое: он был ее бесценным сокровищем, самым лучшим на свете, и все делалось для него, только для него, но власть в семье принадлежала ей — она держала его на коротком поводке из плоти и крови. Дворецкий достал из сумки лицо Марджори — маску с пустыми глазницами, — приложил его к лицу Дамиана, обернул вокруг головы и закрепил на затылке иголкой с ниткой. Потом водрузил на голову проповедника окровавленный скальп Марджори. А когда Питерс на грани оргазма вынул свой член изо рта у Симоны и пролил свое семя ей на лицо, дворецкий накрыл его мужское достоинство кожей, снятой с гениталий Марджори. Кожа была натянута на деревянную рамку. Молчаливый слуга закрепил ее полосками кожи.
— Откройте глаза и узрите! — воскликнула Симона Арлета. — Новый священный муж, который и жена тоже, символ нового установления, пляшущий на руинах мира. Ибо время пришло, и мир будет разрушен.
— Мама, — прошептал Эйнджел.
Существо, одетое в кожу матери, как будто взбесилось. Зарычало, как зверь. Оскалилось в злобной усмешке сквозь лохмотья губ, сверкнуло глазами из-под пустых глазниц. Эйнджел прижался к Петре. Существо в человеческой коже забрало у слуги горящий факел. Пламя плясало в его глазах.
— Иди ко мне, — проговорило оно, — иди к маме.
И Петра Шилох сказала:
— Не смотри туда, Эйнджел. Мы с тобой... мы нужны друг другу... ты потерял мать, я потеряла сына... это все ненастоящее, Эйнджел, это просто иллюзии... но мы друг другу нужны.
Существо, обернувшееся матерью из кошмаров, надвигалось на Эйнджела, перебрасывая факел из руки в руку.
— Отойди от него. Он не для тебя... — проревело оно, обращаясь к Петре. Только теперь, наверное, было бы правильнее говорить «она». Она и вправду плясала, и искры летели из ее пламенеющих глаз, и волосы на голове светились холодным синим сиянием, и руки раскинулись, словно крылья орла, а ноги все отбивали ритм... словно пульс мироздания бился на плексигласовом полу... и тысяча отражений дрожала в зеркалах...
— Внемли словам ма'айтопса, — сказала та, кто была в теле Пи-Джея Галлахера, — ибо ты несешь порчу и хаос, а я — равновесие и гармонию. Я становлюсь существом, сочетающим в себе и мужское, и женское, когда отправляюсь на поиск видений. Ты же с презрением отвергаешь видения, и твое превращение происходит на боли, крови и смерти.
Эйнджел не понимал, что происходит. Все было так дико и так бессмысленно... как дурной сон, просочившийся в явь... "Эти два существа — они борются за меня, — думал Эйнджел, — я не знаю, почему так получилось, но я стал пешкой в игре космических сил, хотя я никогда не стремился к чему-то такому, я просто хотел петь... я — самый обыкновенный мальчишка, которому очень хотелось петь, но они — все они — видят во мне кого-то другого... и я никогда больше не буду собой, я пропал... навсегда...
Тварь, притворившаяся моей матерью, идет ко мне, и у меня в плаще спрятан кинжал, кинжал из другого мира, и...
Она идет ко мне, и я задыхаюсь от запаха ее тела, и мне негде спрятаться...
Чтобы освободиться, я должен ее убить... только я и никто другой... я сам... только я..."
Тварь из кошмарного сна ткнула факелом в рояль! Он занялся мгновенно. Открытая крышка растрескалась и обвалилась на пол. Струны стали как нити огня; пламя прошлось по клавишам, наигрывая жутковатую звенящую музыку... пытаясь спастись от огня, оператор поскользнулся и упал вместе с камерой в пламя... одежда вспыхнула... лицо почернело от прилива вскипевшей крови... тварь, одетая в кожу матери, прошла сквозь пламя... ма'айтопс танцевал... Эйнджел выбрался из объятий Петры... бросился к твари, которая шла на него, выставив перед собой кинжал... целясь в живот... мать из кошмара раздвинула пламя руками, и Эйнджел ударил... и еще раз, и еще... а тварь, которая притворялась матерью, ревела слова... мерзкие, стыдные... Да Эйнджел еби меня выеби меня снова давай же еби свою маму еби меня... как она может говорить такое на людях... теперь все узнают про его стыд, подумал Эйнджел... разве так можно... и он продолжал бить ее кинжалом... как одержимый... и его слезы смешивались с ее кровью... он бил по скользкой и влажной шкуре, содранной с его матери... бил со всей ненавистью и злостью, которые скопились в нем за тринадцать лет, бил, бил, бил, и...
— Хочешь меня убить? И тебе не стыдно?! Все-таки я твоя мать. И потом, я уже мертва. Так что ты зря стараешься. А твой кинжал — просто еще одна разновидность члена.
Тварь, одетая в кожу матери, взвыла от смеха. И вдруг подхватила Эйнджела на руки. В ноздри ударил едкий запах дыма и кипящей крови. Эйнджел почувствовал, как пульсирует член проповедника под мертвым влагалищем матери. Тошнота подступила к горлу.
Ты ангел, Эйнджел.
Голос Беки Слейд...
Идем спать, мамочка тебя ждет, иди скорее в постель и не забудь эти синенькие таблетки...
Существо в коже матери сжало его в своих окровавленных руках, и...
— Нет! — закричал Эйнджел и вырвался. Но бежать было некуда. Разве что...
В зеркало.
Он видел свои отражения. Видел битву Богов Хаоса. Видел гору, полыхающую в огне, под шапкой белого снега... видел Тимми Валентайна.
И Тимми сказал:
— Только ты можешь разрушить чары. Только ты можешь освободить нас обоих...
Кинжал со звоном упал на пол.
И Эйнджел бросился к ближайшему зеркалу. Ударил кулаками в стекло. Зеркало треснуло и разлетелось на миллионы осколков. И не только оно одно. Все зеркала осыпались на пол искрящимся крошевом — все разом. Острые осколки вонзились ему в лицо, впились в руки. Они наполнили все пространство — сверкающие смертоносные снежинки. Помощника оператора разрезало надвое. Одну из ассистенток буквально изрешетило осколками, так что она превратилась в кровавый дуршлаг. Кто-то кричал. Какая-то женщина харкала кровью пополам со стеклом.
За разлетевшимися зеркалами должен был открыться уже знакомый лабиринт из рукотворных пещер, подсобных комнат и фанерных коридоров — но нет. Повсюду, насколько хватал глаз, простирался ад. Мрачные скалы торчали из булькающих озер кипящей серы. Черти с хоботами, похожими на мужские члены, измывались над толпами голых вопящих мужчин и женщин. Неба не было вообще. Воющий ветер нес запах распада и гнили. В реке, где вместо воды текла кровь, кувыркались распухшие трупы. А вдалеке, на высокой горе, окруженной кольцом из пламени, стоял особняк Тимми Валентайна. Железные ворота были распахнуты настежь.
Комната разбитых зеркал была как остров посреди токов адского огня. Обугленный корпус рояля, искореженные рельсы для подвижных камер, лужица из расплавленного стекла и металла — все, что осталось от камеры, — все как будто плыло по воздуху, подернутому кровавой дымкой.
На мгновение все как будто застыло.
В пустоте, где когда-то были зеркала, стоял Тимми Валентайн. И он обратился к Эйнджелу, и сказал всего одного слово. Освобождение.
А за спиной у Тимми стояли другие... бессчетное множество... те, которые переступили черту...
Смерти нет, сказал Тимми Валентайн.
Эйнджел не колебался. Он бросился в пустоту — в мир Зазеркалья.
И все остальные последовали за ним.
16
В офисе Триш было дымно и сумрачно. На массивном столе стоял включенный компьютер. На экране плясали сиамские бойцовские рыбки. Весь стол был завален бумагами, схемами и рисунками, глиняными моделями, карандашами и пепельницами. На чертежном столе была развернула схема железной дороги с разметкой и аккуратными примечаниями мелким почерком. У стены стояли куски разбитых зеркал — испорченные декорации для зеркального зала, которым Триш так гордилась.
— Триш? — позвала Петра.
Тишина.
— Пойдем. Видишь, здесь никого нет. Поищем ее в другом месте, — нервно проговорил Брайен.
Петра Шилох...
Брайен вздрогнул. Ему не послышалось. Это был голос Триш.
— Где ты? — спросила Петра.
Петра...
Голос был едва слышен... казалось, что он исходил из воздуха... а потом Петра увидела краем глаза... вспышка света... промельк движения. В разбитых зеркалах.
— Она там, внутри, — тихо сказала Петра. — Она тоже попалась.
— Я тоже вижу... — сказала Брайен. — В этих зеркалах. Вижу знакомых людей. Которые умерли. Лайза, моя племянница. Терри Гиш. Я вижу...
Снова движение — рябь света — дрожь теней.
Огонь.
В воздухе — слабый запах горящей серы.
А за стеной огня... мальчик висит на дереве... тянет к ней руки... зовет: Мама, мама... в пустых глазницах копошатся черви... мимолетная картинка... ее мертвый сын... запах лимонных деревьев в душном воздухе лета...
— Я его вижу... — начала была Петра, но замолчала на полуслове, не в силах заставить себя произнести его имя вслух.
— Кого-то, кто умер?
— Кого-то, кто умер.
Петра Петра Петра Петра Петра...
— Пойдем отсюда.
Брайен взял ее за руку, и они вышли из офиса. Но уже на пороге они услышали новый голос... голос из зеркала... чистый мальчишеский голос... и этот голос сказал одно слово: Освобождение.
* * *
• поиск видений •Взявшись за руки, Пи-Джей и Хит со всех ног побежали к павильону. Они не стали задерживаться, чтобы взглянуть на трупы... чтобы почувствовать жар от горящего леса.
* * *
• ангел •Еще один дубль. Теперь Эйнджел одет во все белое. Искусственный ветер от вентилятора развевает его белый плащ. Эйнджел сидит за роялем и ждет, когда Тимми снова вселится в него.
Ему не пришлось долго ждать. Он видел отражение Тимми повсюду — в клавишах, к которым он прикасался пальцами, в изогнутой полированной крышке рояля, похожей на кривое зеркало из комнаты смеха. Он не думал о камере, когда оператор снимал крупным планом его лицо. Он просто сидел за роялем, погруженный в себя, и мысленно разговаривал с Тимми.
И Тимми сказал ему: Мы будем вечно тушить огонь твоей ярости. И еще он сказал: Нам надо найти свой путь сквозь огонь и разыскать потайное место — то место, где ты обретешь покой. Где ты наконец обретешь покой.
Покой во взгляде Эйнджела. Тихая безмятежность. Оператор снимает крупные планы. Джонатан, который стоит чуть ли не за плечом оператора, делает Эйнджелу знак, чтобы тот сохранял это мечтательное выражение.
— Давай, — произносит Бэр одними губами.
И Эйнджел говорит:
— Почему?
Джонатан Бэр снова делает знак. Вообще-то это должен быть диалог с отцом Таппаном, но его реплики вставят потом, уже при монтаже. Куда подевался Сирота? Эйнджел встречался с ним только раз, в Малибу, на вечеринке на вилле у режиссера, за день до отъезда сюда. Хотя по сценарию Сирота — его главный враг, у них было немного общих эпизодов. Эйнджел молчал, дожидаясь окончания непрозвучавшей реплики безумного проповедника.
— Почему? — сказал он по знаку Бэра голосом Тимми Валентайна и почувствовал, как члены съемочной группы на миг затаили дыхание. Он так идеально копировал Тимми, что это было почти волшебство — поразительное и слегка жутковатое.
— Потому что ты не имеешь права на существование. Ты — оскорбление всего, что есть истина, — раздался громовой голос.
Эйнджел испуганно вздрогнул и поднял глаза. В дальнем конце зала стоял человек в наряде священника.
— Стоп, стоп, стоп! — закричал Бэр. — Снимаем весь эпизод сначала. Ты, Сирота, подольше не мог задержаться?
В одной руке у человека, возникшего в студии, была большая черная сумка, в другой — горящий факел. Он был весь какой-то измученный. Потный. Лицо измазано сажей. Как будто он и вправду прошел сквозь огонь. В воздухе вдруг запахло гарью. Только теперь Эйнджел заметил, что за спиной у мужчины с факелом кто-то стоит. Какая-то женщина и еще один мужчина с большой картонной коробкой в руках.
Мужчина с факелом направился к роялю. Его шатало, как пьяного, и он едва не сбил камеру, которую оператор оттаскивал на начальную разметку.
— Да что, блядь, такое с тобой?! — Бэр был на грани истерики. Эйнджел знал, почему режиссер так психует: он не знал, что происходит, но показать это всем остальным членам группы — никогда в жизни. Обезумевший проповедник посмотрел Эйнджелу прямо в глаза, и тот сразу понял, что перед ним не актер, играющий по сценарию. О Господи, это все по-настоящему, — пронеслось у него в голове. Он пришел из другого мира — за гранью смерти, за гранью зеркала... пришел, чтобы убить меня... по-настоящему... навсегда... я умру навсегда. Я умру.
— Почему? — спросил Эйнджел, хотя камера была выключена.
В ответ безумный священник выкрикнул строчки из сценария:
— Потому что ты слишком часто заставлял меня задаваться этим самым вопросом: почему? Потому что из-за тебя я усомнился во всеблагости Божьей. Потому что, когда я усомнился в Нем, я впал в отчаяние! — И он принялся размахивать своим факелом, так что огненное отражение металось из зеркала в зеркало, и все пространство наполнилось сверкающим отражением пламени.
Бэр рванулся вперед и встал между ними:
— Господи, бесподобно! — воскликнул он. — А мы, как назло, не снимаем. Сирота, это, наверное, самое глубокое проникновение в роль, какое я у тебя видел... я хочу сказать, это вообще гениально. Так гениально, что даже страшно. — Он повернулся к де Роузу. — Это надо снимать. Врубай камеру.
— Ладно, ребята, — объявил старший ассистент. — Все по местам. Начинаем сначала.
— Джонатан, — сказал оператор, — его разметка за милю отсюда. Если мы будем снимать его здесь, то получится лажа. Камера отразится в боковых зеркалах...
— Ну и хрен с ним, — рявкнул Бэр. Теперь он заметно воодушевился. То ли на волне вдохновения, то ли на кокаине, а может быть, и на том, и на том. — Пусть отражается. Это будет даже концептуально. А критикам мы потом скажем, что это такой авангардный эксперимент — что мы стираем границу между реальностью и иллюзией. Я имею в виду, взять ту же «Женщину французского лейтенанта»... там реализма и не валялось, а получилось весьма даже стильно... и критики были в восторге... включайте камеру, начинаем снимать, к чертям все разметки, у нас тут искусство...
Эйнджел слушал режиссера вполуха. Потому что безумец с горящим факелом приближался к нему. И те двое, которые пришли вместе с ним... женщина в каком-то странном плаще и высокий мужчина, похожий на дворецкого из старых фильмов... они тоже не отставали... но только... если лицо проповедника пылало яростной страстью, лица этих двоих оставались совершенно невозмутимыми. Только теперь Эйнджел понял, кто этот безумец. Потому что он знал этого человека. Это был никакой не Сирота, известный актер. Это действительно был проповедник... телепроповедник... мать постоянно смотрела его передачи... еще одна знаменитость из Вопля Висельника... Дамиан Питерс. Конечно, Эйнджел его знал. Они были из одного города.
— Дамиан, — сказал он. — Что вы здесь делаете?
— Я пришел показать тебе твое темное "я", — объявил преподобный Питерс. — Я пришел принести тебя в жертву и вырвать сердце у тебя из груди, пока оно еще будет биться. Истинно говорю тебе, мир перевернулся с ног на голову, и кто были первыми, станут последними, а кто были последними, станут первыми!
— Потрясающе! — сказал Бэр. — Мне нравится диалог... не знаю, сколько мы потом вырежем, но...
Женщина, похожая на ведьму, подняла руки над головой и запела какую-то странную песню без слов, больше похожую на свист ветра в пустынных каньонах, на шелест снегов по арктическим льдинам.
— А это еще, блядь, что за бабулька? — спросил Бэр, но на него никто не обратил внимания. — Сирота...
— Я не тот, за кого ты меня принимаешь, — сказал актер, который не был актером. Его голос дрожал гулким эхом. Это был странный голос — нечеловеческий.
— Продолжайте снимать, — сказал Бэр в пустоту, не обращаясь к кому-то конкретно. — Этот мужик — он гений. А бабушка тоже из гильдии? А то мне потом не нужны неприятности.
— Это та ведьма, — сказал Эйнджел. — Она была в студии в тот вечер, когда нас снимали на телевидении... она еще взорвалась.
Женщина злобно зыркнула на него.
Освобождение, сказал Тимми Валентайн.
В этот момент в студию ворвались Брайен и Петра.
Брайен закричал с порога:
— Остановите съемку! Здесь сумасшедшие! Они хотят нас убить!
Петра бросилась к Эйнджелу.
— Эйнджел, не бойся. Все будет хорошо, — сказала она. — Мы тебя защитим. Мы тебя им не дадим.
— Ты что, моя мама? Теперь ты моя мама? — тихо спросил Эйнджел. Ярость, скопившая в нем за годы, вскипела, готовая выплеснуться наружу. — А где моя настоящая мать? Снова валяется где-нибудь пьяная? Или, может, ее уже нет? Лыжи отбросила?
Петра попыталась его обнять. Но он весь напрягся и отстранился. Хотя знал, что она его любит и что она ему нужна. Он был холодным и мертвым внутри. Как Эррол. Как Тимми.
— Гоните их всех, блядь, отсюда! — сказал Джонатан Бэр.
— Умолкни! — сказала старуха-ведьма.
И вдруг начала раздеваться. У всех на глазах. Ничуть не смущаясь. Потом запустила руку себе во влагалище и достала какое-то извивающееся существо, похожее на тритона. Положила его на ладонь, закричала:
— Мир обновится в крови! — и разорвала его чуть ли не надвое, словно старую тряпку. Кровь хлынула фонтаном. Эйнджел никогда не думал, что в такой мелкой тварюшке может быть столько крови. Кровь залила рояль, расплескалась по плексигласовому полу, забрызгала Бэру все лицо. А безумная ведьма продолжала твердить одно слово. Как мантру:
— Саламандра, саламандра, саламандра.
Брайен шагнул к ней. В руках он держал распятие и фляжку со святой водой. Когда он начал обрызгивать женщину водой, та зашлась громким смехом.
— И ты думал, ничтожный, что какая-то святая вода сможет остановить разрушение и возрождение вселенной?!
Она швырнула в него саламандрой, которая вспыхнула на лету. Пламя было кроваво-красным и очень ярким. Брайен попятился. Эйнджел почувствовал, как Петра взяла его за руку. Он понимал, что она хотела его успокоить. И это действительно было приятно. Но он все равно убрал руку.
Ведьма расхохоталась. Саламандра мгновенно прожарилась — как мышь в микроволновой печи. Оператор как будто сошел с ума: он лихорадочно разворачивал камеру то туда, то сюда, стараясь снять все. Сразу и одновременно. У него на руке повис клубок внутренностей саламандры, но он этого не заметил.
Отражения разбушевавшейся ведьмы бесновались в бликующих зеркалах — размахивали сморщенными руками, трясли головами, так что гривы седых волос бились о плечи, как белая буря. От нее исходил густой запах распаленного тела и женских секреций. Эйнджел узнал этот запах, потому что так пахло от мамы — и когда от нее так пахло, это значило, что она снова хочет его сожрать, изнасиловать, всосать обратно в свою утробу.
Господи, подумал Эйнджел, я помню, как Беки Слейд хотела потрогать меня, «где нельзя», но я ей не дал — потому что меня уже трогали там, где нельзя. Меня уже опозорили и испортили. И ему вдруг отчаянно захотелось взять Петру за руку... и заплакать. Заплакать, как плачут маленькие — горько и безутешно. Из-за того, что было. И из-за того, что будет сейчас... и из-за того, что уже никогда не будет...
Когда-нибудь ты придешь к Беки снова, ты слышишь? Когда станешь мужчиной.
Он сжал руку Петры.
— Нам на помощь уже идут, — сказала она.
Он не знал, можно ли верить ее словам. Не знал, спасет ли его эта помощь, о которой она говорит... может, она спасет мир, но для спасения мира кто-нибудь обязательно должен умереть. Блин. Блин. Мне страшно.
Саламандра рассыпалась на тысячу кусочков, и эти кусочки двигались и шевелились сами по себе. Как живые. Ползли, извиваясь, по ножкам рояля, по камере... словно ожившие капельки крови... крошечные алые саламандры... они корчились на лице режиссера и оператора... кто-то из съемочной группы истошно орал.
А потом в павильон ворвались еще двое. Премкхитра и Пи-Джей Галлахер, только Пи-Джей почему-то был женщиной.
— Симона, — сказал он с порога и пошел на нее в замысловатом танце. Да. Он танцевал — вихрь раскрашенных птичьих перьев, кожаной бахромы и разноцветных бус. Длинные черные волосы овевали лицо, словно подхваченные сильным ветром. Он танцевал, и крошечные саламандры осыпались пылью... растекались тусклыми кляксами по белому полированному дереву, превращались в подтеки давно засохшей крови...
— Симона, — сказал Пи-Джей. — Я — священный муж, который и жена тоже, рожденный на заре мира, тот, кто однажды уже победил тебя в схватке — и победит опять... — И он запел странную песню, больше похожую на протяжные завывания ветра — высоким, как у ребенка, голосом.
Эйнджел вдруг подумал, что Пи-Джей сейчас очень напоминает ту девочку, которая пробовалась на роль Тимми Валентайна. Он тоже полностью отрешился от своего пола. Он двигался, говорил и дышал, как женщина...
— Иногда побеждает свет, — сказала Симона Арлета, — а иногда — тьма. И у нас есть священный муж, который и жена тоже.
Дамиан Питерс отдал свою черную сумку и факел человеку, одетому как дворецкий. Потом с нарочитой неспешностью расстегнул воротничок и снял свою рясу. Аккуратно сложил ее и положил на пол. Под рясой не было ничего. Известный на всю страну телепроповедник предстал перед ними в чем мать родила.
Симона упала ниц перед голым Дамианом.
— Радуйся, Шипе-Тотек, — сказала она, — заживо освежеванный бог, которого называют еще, по незнанию, Иисусом Христом.
Всеобщее оцепенение. Может, на всех так подействовала убежденность, с которой Симона произнесла свое богохульство. Потрясенные члены съемочной группы стояли с отвисшими челюстями. Камера продолжала снимать. Пи-Джей по-прежнему танцевал. Брайен прошелся по студии, раздавая распятия. Распятия брали — тупо и машинально. Эйнджел почувствовал, как ему в руку вжался пластмассовый крест. Он с изумлением поднес крест к глазам, будто не понимая, что это такое. Он был почти в трансе.
— Радуйся, царственный посох, на коем держится мироздание, — сказала Симона и взяла пенис Дамиана в рот.
Дворецкий открыл сумку и достал наряд, сшитый из человеческой кожи — только что снятой и еще мокрой от крови. Дамиан поднял руки, и угрюмый слуга надел на него, как свитер, кожу женского туловища. Пустые груди висели, живот же, наоборот, раздувался пузырем... Я знаю ее, эту кожу, подумал Эйнджел. Знаю каждую родинку, каждую пору... О Господи... он смотрел и смотрел, не в силах отвести взгляд... смотрел и думал: он превращается в мою мать, он превращается в мать из моих кошмаров, и...
Осторожно — его пенис все еще был во рту у старухи — проповедник поднял сначала одну ногу, потом другую. Дворецкий натянул ему на ноги кожу с ног Марджори Тодд. Словно гетры. Пустые груди вдруг приподнялись, словно наполовину надутые воздушные шары. Дамиан Питерс стоял с закрытыми глазами. У него на лице отражался восторг и трансцендентальный ужас. Эйнджел сразу же понял, что, хотя женщина назвала его Богом и преклонила перед ним колени, настоящая сила была у нее. Сила и власть распоряжаться жизнью и смертью. Он сумел это понять, потому что у них с матерью было то же самое: он был ее бесценным сокровищем, самым лучшим на свете, и все делалось для него, только для него, но власть в семье принадлежала ей — она держала его на коротком поводке из плоти и крови. Дворецкий достал из сумки лицо Марджори — маску с пустыми глазницами, — приложил его к лицу Дамиана, обернул вокруг головы и закрепил на затылке иголкой с ниткой. Потом водрузил на голову проповедника окровавленный скальп Марджори. А когда Питерс на грани оргазма вынул свой член изо рта у Симоны и пролил свое семя ей на лицо, дворецкий накрыл его мужское достоинство кожей, снятой с гениталий Марджори. Кожа была натянута на деревянную рамку. Молчаливый слуга закрепил ее полосками кожи.
— Откройте глаза и узрите! — воскликнула Симона Арлета. — Новый священный муж, который и жена тоже, символ нового установления, пляшущий на руинах мира. Ибо время пришло, и мир будет разрушен.
— Мама, — прошептал Эйнджел.
Существо, одетое в кожу матери, как будто взбесилось. Зарычало, как зверь. Оскалилось в злобной усмешке сквозь лохмотья губ, сверкнуло глазами из-под пустых глазниц. Эйнджел прижался к Петре. Существо в человеческой коже забрало у слуги горящий факел. Пламя плясало в его глазах.
— Иди ко мне, — проговорило оно, — иди к маме.
И Петра Шилох сказала:
— Не смотри туда, Эйнджел. Мы с тобой... мы нужны друг другу... ты потерял мать, я потеряла сына... это все ненастоящее, Эйнджел, это просто иллюзии... но мы друг другу нужны.
Существо, обернувшееся матерью из кошмаров, надвигалось на Эйнджела, перебрасывая факел из руки в руку.
— Отойди от него. Он не для тебя... — проревело оно, обращаясь к Петре. Только теперь, наверное, было бы правильнее говорить «она». Она и вправду плясала, и искры летели из ее пламенеющих глаз, и волосы на голове светились холодным синим сиянием, и руки раскинулись, словно крылья орла, а ноги все отбивали ритм... словно пульс мироздания бился на плексигласовом полу... и тысяча отражений дрожала в зеркалах...
— Внемли словам ма'айтопса, — сказала та, кто была в теле Пи-Джея Галлахера, — ибо ты несешь порчу и хаос, а я — равновесие и гармонию. Я становлюсь существом, сочетающим в себе и мужское, и женское, когда отправляюсь на поиск видений. Ты же с презрением отвергаешь видения, и твое превращение происходит на боли, крови и смерти.
Эйнджел не понимал, что происходит. Все было так дико и так бессмысленно... как дурной сон, просочившийся в явь... "Эти два существа — они борются за меня, — думал Эйнджел, — я не знаю, почему так получилось, но я стал пешкой в игре космических сил, хотя я никогда не стремился к чему-то такому, я просто хотел петь... я — самый обыкновенный мальчишка, которому очень хотелось петь, но они — все они — видят во мне кого-то другого... и я никогда больше не буду собой, я пропал... навсегда...
Тварь, притворившаяся моей матерью, идет ко мне, и у меня в плаще спрятан кинжал, кинжал из другого мира, и...
Она идет ко мне, и я задыхаюсь от запаха ее тела, и мне негде спрятаться...
Чтобы освободиться, я должен ее убить... только я и никто другой... я сам... только я..."
Тварь из кошмарного сна ткнула факелом в рояль! Он занялся мгновенно. Открытая крышка растрескалась и обвалилась на пол. Струны стали как нити огня; пламя прошлось по клавишам, наигрывая жутковатую звенящую музыку... пытаясь спастись от огня, оператор поскользнулся и упал вместе с камерой в пламя... одежда вспыхнула... лицо почернело от прилива вскипевшей крови... тварь, одетая в кожу матери, прошла сквозь пламя... ма'айтопс танцевал... Эйнджел выбрался из объятий Петры... бросился к твари, которая шла на него, выставив перед собой кинжал... целясь в живот... мать из кошмара раздвинула пламя руками, и Эйнджел ударил... и еще раз, и еще... а тварь, которая притворялась матерью, ревела слова... мерзкие, стыдные... Да Эйнджел еби меня выеби меня снова давай же еби свою маму еби меня... как она может говорить такое на людях... теперь все узнают про его стыд, подумал Эйнджел... разве так можно... и он продолжал бить ее кинжалом... как одержимый... и его слезы смешивались с ее кровью... он бил по скользкой и влажной шкуре, содранной с его матери... бил со всей ненавистью и злостью, которые скопились в нем за тринадцать лет, бил, бил, бил, и...
— Хочешь меня убить? И тебе не стыдно?! Все-таки я твоя мать. И потом, я уже мертва. Так что ты зря стараешься. А твой кинжал — просто еще одна разновидность члена.
Тварь, одетая в кожу матери, взвыла от смеха. И вдруг подхватила Эйнджела на руки. В ноздри ударил едкий запах дыма и кипящей крови. Эйнджел почувствовал, как пульсирует член проповедника под мертвым влагалищем матери. Тошнота подступила к горлу.
Ты ангел, Эйнджел.
Голос Беки Слейд...
Идем спать, мамочка тебя ждет, иди скорее в постель и не забудь эти синенькие таблетки...
Существо в коже матери сжало его в своих окровавленных руках, и...
— Нет! — закричал Эйнджел и вырвался. Но бежать было некуда. Разве что...
В зеркало.
Он видел свои отражения. Видел битву Богов Хаоса. Видел гору, полыхающую в огне, под шапкой белого снега... видел Тимми Валентайна.
И Тимми сказал:
— Только ты можешь разрушить чары. Только ты можешь освободить нас обоих...
Кинжал со звоном упал на пол.
И Эйнджел бросился к ближайшему зеркалу. Ударил кулаками в стекло. Зеркало треснуло и разлетелось на миллионы осколков. И не только оно одно. Все зеркала осыпались на пол искрящимся крошевом — все разом. Острые осколки вонзились ему в лицо, впились в руки. Они наполнили все пространство — сверкающие смертоносные снежинки. Помощника оператора разрезало надвое. Одну из ассистенток буквально изрешетило осколками, так что она превратилась в кровавый дуршлаг. Кто-то кричал. Какая-то женщина харкала кровью пополам со стеклом.
За разлетевшимися зеркалами должен был открыться уже знакомый лабиринт из рукотворных пещер, подсобных комнат и фанерных коридоров — но нет. Повсюду, насколько хватал глаз, простирался ад. Мрачные скалы торчали из булькающих озер кипящей серы. Черти с хоботами, похожими на мужские члены, измывались над толпами голых вопящих мужчин и женщин. Неба не было вообще. Воющий ветер нес запах распада и гнили. В реке, где вместо воды текла кровь, кувыркались распухшие трупы. А вдалеке, на высокой горе, окруженной кольцом из пламени, стоял особняк Тимми Валентайна. Железные ворота были распахнуты настежь.
Комната разбитых зеркал была как остров посреди токов адского огня. Обугленный корпус рояля, искореженные рельсы для подвижных камер, лужица из расплавленного стекла и металла — все, что осталось от камеры, — все как будто плыло по воздуху, подернутому кровавой дымкой.
На мгновение все как будто застыло.
В пустоте, где когда-то были зеркала, стоял Тимми Валентайн. И он обратился к Эйнджелу, и сказал всего одного слово. Освобождение.
А за спиной у Тимми стояли другие... бессчетное множество... те, которые переступили черту...
Смерти нет, сказал Тимми Валентайн.
Эйнджел не колебался. Он бросился в пустоту — в мир Зазеркалья.
И все остальные последовали за ним.
16
Освобождение
• память: 1519 •
Как-то вдруг меркнет свет: как будто на него набросили плотный покров, и солнце погасло.
Галеоны едва видны на горизонте. Мальчик-вампир смотрит на них лишь мгновение и сразу отводит взгляд. Галеоны — это единственное, что его связывает со Старым Светом. И эта связь сейчас оборвется. Но прошлое — в прошлом. Он снова один. Его высадили на чужом берегу, потому что матросов на флагманском корабле поразила странная болезнь — малокровие, — и вину приписали ему. Ему даже никто не сказал, как называется эта страна. Он знает только, что последний остров, на который они заходили, называется Куба и что это колония Испанской короны.
Его оставили на берегу с бурдюком пресной воды, мешочком галет и парой кусков солонины. Лишь корабельный священник высадился вместе с ним на эту пустынную землю, но и он не остался надолго. Его лодка уже растворилась в сумерках над океаном.
Мальчик-вампир вспоминает свой разговор с капитаном в его последнее утро на корабле — в то утро, когда высекли матроса Диего. В его воспоминаниях воет ветер, а корабль раскачивается и скрипит. И в самом центре этого хрупкого плавучего острова стоит капитан. Он, как всегда, держится с гордым достоинством — пусть даже и в ржавой кольчуге. На закате они высадят мальчика на берег, говорит капитан, и продолжат свой путь к неизвестной стране, богаче которой, по слухам, нет.
Капитан говорит:
— Мне искренне жаль, Хуанито, что нам приходится расставаться вот так. Однажды ночью, в глубокий штиль, когда я уже начал отчаиваться, я вышел на палубу и услышал, как ты поешь. Наверное, это была очень старая песня; я даже не знаю, на каком ты пел языке. Но когда я услышал, как ты поешь, я проникся уверенностью, что мы выживем. И доберемся до цели. И действительно, через три дня подул ветер, и мы добрались до Кубы. Я не верю, что это было какое-то колдовство и что твоя песня была сатанинской. Но я должен во всем подчиняться святому отцу.
— Почему ты должен меня прогнать? — говорит мальчик-вампир, который теперь называет себя Хуанито. — Ты же знаешь, что я не сделал ничего плохого.
— Ты пил кровь юного Васкеса. Люди видели, как ты облизывал раны Диего Альмодовара, которого высекли за содомию и оставили привязанным к мачте в назидание другим, хотя кое-кто утверждает, что это был не ты, а... какой-то черный кот. Но мы с тобой знаем правду. Ты — вампиро, порождение Сатаны. И негоже тебе быть с нами, ибо мы прибыли в Новый Свет как посланники Господа и наместника Господа на земле, святейшего Папы.
Как-то вдруг меркнет свет: как будто на него набросили плотный покров, и солнце погасло.
Галеоны едва видны на горизонте. Мальчик-вампир смотрит на них лишь мгновение и сразу отводит взгляд. Галеоны — это единственное, что его связывает со Старым Светом. И эта связь сейчас оборвется. Но прошлое — в прошлом. Он снова один. Его высадили на чужом берегу, потому что матросов на флагманском корабле поразила странная болезнь — малокровие, — и вину приписали ему. Ему даже никто не сказал, как называется эта страна. Он знает только, что последний остров, на который они заходили, называется Куба и что это колония Испанской короны.
Его оставили на берегу с бурдюком пресной воды, мешочком галет и парой кусков солонины. Лишь корабельный священник высадился вместе с ним на эту пустынную землю, но и он не остался надолго. Его лодка уже растворилась в сумерках над океаном.
Мальчик-вампир вспоминает свой разговор с капитаном в его последнее утро на корабле — в то утро, когда высекли матроса Диего. В его воспоминаниях воет ветер, а корабль раскачивается и скрипит. И в самом центре этого хрупкого плавучего острова стоит капитан. Он, как всегда, держится с гордым достоинством — пусть даже и в ржавой кольчуге. На закате они высадят мальчика на берег, говорит капитан, и продолжат свой путь к неизвестной стране, богаче которой, по слухам, нет.
Капитан говорит:
— Мне искренне жаль, Хуанито, что нам приходится расставаться вот так. Однажды ночью, в глубокий штиль, когда я уже начал отчаиваться, я вышел на палубу и услышал, как ты поешь. Наверное, это была очень старая песня; я даже не знаю, на каком ты пел языке. Но когда я услышал, как ты поешь, я проникся уверенностью, что мы выживем. И доберемся до цели. И действительно, через три дня подул ветер, и мы добрались до Кубы. Я не верю, что это было какое-то колдовство и что твоя песня была сатанинской. Но я должен во всем подчиняться святому отцу.
— Почему ты должен меня прогнать? — говорит мальчик-вампир, который теперь называет себя Хуанито. — Ты же знаешь, что я не сделал ничего плохого.
— Ты пил кровь юного Васкеса. Люди видели, как ты облизывал раны Диего Альмодовара, которого высекли за содомию и оставили привязанным к мачте в назидание другим, хотя кое-кто утверждает, что это был не ты, а... какой-то черный кот. Но мы с тобой знаем правду. Ты — вампиро, порождение Сатаны. И негоже тебе быть с нами, ибо мы прибыли в Новый Свет как посланники Господа и наместника Господа на земле, святейшего Папы.