Сомтоу С. П.. Валентайн

   — Чепуха! — фыркнул Тимми. Так по-детски, подумала Хит. Две тысячи лет без детства — разумеется, он теперь наслаждается этим ребячеством. Она поневоле улыбнулась. — Ну да, — сказал Тимми, как будто прочитав ее мысли. — Я хочу веселиться хоть как-то. — А потом пересел поближе к Пи-Джею и Хит — единственным из всех присутствующих, кто знает про него всю правду — и добавил вполголоса, чтобы больше никто не слышал: — Да, я стал смертным. Но при этом я не вернул всего. Я по-прежнему евнух. Но с точки зрения карьеры это даже неплохо. Я еще долго смогу петь сопрано... даже когда я состарюсь и стану противным и несексуальным.
   — Ты всегда будешь сексуальным, Тимми, — сказал Пи-Джей.
   — Ах ты, старый развратник, — парировал Тимми. Они рассмеялись и обнялись, все трое.
   Дамиан уже вернулся в ложу.
   — Так, ребята, — сказал он, опускаясь в кресло. — Хватит смеяться, давайте послушаем. Сейчас объявят, кто победил в номинации за лучший сценарий...
   Победил Брайен Дзоттоли.

* * *

   • наплыв •
   Брайен попросил меня получить за него награду... ну, если ему ее вдруг присудят... он сейчас далеко, путешествует по миру, пытается найти себя или еще чего, я не знаю... буквально на днях я получил от него письмо со штемпелем Тимбукту. Я хочу вам его прочитать.
   Вот только песок из конверта вытряхну...
   [СМЕХ]
   Ну вот.
   Дорогой Джонатан,
   Здесь все так странно, в этом диком глухом краю. Но здесь хотя бы не так шумно, как в Лос-Анджелесе. Я не знаю, когда вернусь. Знаю только, что очень нескоро. Я слышал, меня номинировали на «Оскара» — ты, наверное, не поверишь, но в здешнем отеле есть CNN! — хотя я на сто процентов уверен, что ничего я не выиграю. Так что не буду даже напрягаться и составлять проникновенную речь, чтобы ты прочел ее за меня на церемонии вручения, хотя если я все-таки получу «Оскара» — ха-ха-ха, — ты там возьми его за меня. А если без шуток, вот ты сам мне скажи: если бы ты был в жюри, ты бы выбрал меня? Что-то я сомневаюсь.
   Мне здесь очень нравится. Жалко, что тебя нет рядом. Тебе бы здесь тоже понравилось. Кстати, здесь нет туалетной бумаги, так что я вынужден пользоваться листочками из записной книжки. Приходится экономить, поэтому ты уж меня извини за такое короткое письмо.
   Всего тебе самого наилучшего,
   Брайен Дзоттоли.
   [СМЕХ]
   Ну, я доподлинно знаю, что если бы Брайен сейчас был здесь, он бы обязательно поблагодарил своего режиссера, чуткого, понимающего, не особенно требовательного и вообще во всех отношениях замечательного...
   [СМЕХ]
   Мне бы хотелось добавить несколько слов от себя. Насчет спецэффектов. Меня часто спрашивают, как мы ставили тот эпизод с зеркалами. Так вот, мы не пользовались сложной компьютерной графикой, как в «Терминаторе-2», и не строили никаких роботов с дистанционным управлением.
   Все, что вы видели в фильме, — это все настоящее.
   Настоящее.
   Настоящее!

* * *

   • наплыв •
   — Отличная речь, — сказал Тимми Бэру, когда тот вернулся в ложу и сел на место, вытирая лоб шелковым носовым платком.
   — Спасибо, — выдохнул Бэр. — Давно я так не напрягался. Письмо я сам выдумал, разумеется. Мы до сих пор ничего не знаем про Брайена: где он, что с ним.
   — Но тела пока не нашли, — заметила Хит. Она тоже не знала, где сейчас Брайен, но почему-то была уверена, что ни Брайен, ни Петра не исчезли насовсем.
   Когда-нибудь они вернутся из Зазеркалья. И Эйнджел — тоже. Эйнджел Тодд, бессмертный вампир.
   — О Господи! Вы посмотрите! — воскликнул Дамиан. — Это же Рональд Рейган!
   — Нет, это Сильвестр Сталлоне.
   — Да ладно. Они совсем не похожи.
   Леди Хит рассеянно оглядела зал. Знаменитостей собралось немало. Впрочем, это понятно. Журналисты носились туда-сюда, как сумасшедшие. Прямо парад вычурной броской моды! Блестки, парча, боа из перьев, дорогие меха и бриллианты, бриллианты, бриллианты. Матери Тодда это бы понравилось. А Эйнджелу скорее всего нет. Его представления о рае достаточно скромные: бродить в одиночестве по лесу и петь для себя какую-нибудь простую фольклорную песню. Однажды она застала его за этим занятием. Она до сих пор помнит мелодию и даже слова:
   Быть искренним — это великий дар.
   Быть свободным — великий дар.
   И еще она помнит, как Эйнджел пел эти слова. Как будто произнесенные вслух, они могли освободить его от всех забот и печалей мира. Ей очень понравилось, как он пел. Именно в эти минуты, когда он был один и пел для себя, а не для публики — для публики, которой надо понравиться, которой надо угодить; для публики, которая претендует на полное обладание тобой, как будто ты ей что-то должен; которая в каком-то смысле была продолжением одержимой и собственнической любви его матери, — только в эти минуты в его голосе появлялось что-то похожее на ту кристальную чистоту, которой обладал голос Тимми Валентайна. Леди Хит вдруг поняла, что скучает по Эйнджелу. Ей бы очень хотелось увидеться с ним опять. Поскорее бы он возвращался... но она знала, что Эйнджел вернется лишь через много лет, когда она сама станет уже старухой, он останется прежним. Таким же, каким он был, когда ушел в Зазеркалье. Состарится только она. А он навечно останется молодым.
   — Ты про Эйнджела думаешь? — тихонько спросил Тимми.
   — Да, — ответила Хит.
   — Я так и понял. — Он помолчал и добавил: — Знаешь, то, что сейчас происходит с ним, — я через все это прошел.
   — Они вернутся, — сказала Хит со спокойной уверенностью.
   — Джонатан вряд ли получит «Оскара» за лучшую режиссуру, — сказал Пи-Джей. — Многие считают, что фильм для мейнстрима слишком завернутый...
   — Ну, я тоже вряд ли чего получу за лучшую главную роль, — сказал Тимми. — В том смысле, что детям за главную роль «Оскара» не дают...
   — Но ты можешь его получить по другой номинации... за лучшую песню, — сказала Хит. — И ты написал главную тему для «Валентайна», которая уже десять недель держит первое место в чартах. И ты сам понимаешь... на самом деле... о Господи, сейчас как раз собираются объявить победителя... за лучшую песню! Тише, давайте послушаем!
   Она заметила, что у Тимми дрожат руки. Он, наверное, уже и забыл, как это бывает, когда кровь переполняется адреналином, и во рту от волнения сухо-сухо, и живот крутит нервными спазмами. И еще Хит заметила, что ему нравится это нервозное состояние. То есть действительно нравится. Что ж, его можно понять.
   — Господи, я сейчас лопну от напряжения! — пробормотал Тимми себе под нос.
   — Я люблю тебя, Пи-Джей, — прошептала Хит на ухо шаману, который утратил свою колдовскую силу.
   — Я тебя тоже люблю, — отозвался Пи-Джей.
   — Нет, я сейчас точно лопну!
   — Итак, победитель...

18
Последние впечатления

   • мозаика •
   Сисси Робинсон, 13 лет:
   Когда я его увидела на вручении «Оскара» по телевизору, он был совсем другой. По-прежнему очень красивый и все такое, но теперь в нем было что-то такое... Он не просто играл Тимми Валентайна. Он был Тимми Валентайном.
   Я сразу в него влюбилась.
   Вот почему я все-таки сняла постер с Фредди Крюгером и повесила огромный плакат с Тимми — в полный рост, во всю стену. Пришлось купить десять номеров «Raving Teen», потому что они печатали плакат по частям, ну, типа... «Каждый месяц — еще одна часть от Тимми»... ну, вы, наверное, знаете. Но оно того стоило.

* * *

   Пи-Джей Галлахер, художник; активист движения в поддержку коренного населения Америки:
   В последний раз я видел Эйнджела Тодда не здесь. Я имею в виду не в реальном мире, а в мире видений. Мы, индейцы, называем его миром духов; аборигены Австралии — миром, где живут сны.
   Эйнджел не сошел с поезда. Эйнджел стал вампиром.
   Я не знаю, понимает он или нет, что это значит. Когда все случилось, он был всего лишь ребенком — ребенком, который многого натерпелся в жизни. Детская травма от смерти брата-близнеца, нездоровая любовь матери, обернувшаяся сексуальными домогательствами... он много раз говорил, что ему хочется лишь одного: умереть. Я думаю, психиатры усмотрели бы в этом естественную патологию — естественную в том смысле, что с учетом всех перечисленных обстоятельств подобное желание вполне закономерно. Но лично мне кажется, что дело в другом. Он никогда не мечтал. Ему никто не давал мечтать. За него мечтали другие. Вот почему он хотел умереть. И умер. В каком-то смысле.
   Я думаю и о других, кто ушел на ту сторону: Шеннон; ее мать; безумная колдунья; Арон, сценарист; Габриэла, агент; и все остальные. Они уже не вернутся.
   Я думаю о своих друзьях и знакомых из Узла: Дэвид и Терри, Наоми, даже мистер Кавальджан из похоронной конторы. Мистер и миссис Гиш. И женщина — хозяйка маленького супермаркета. И мои мама с папой, Кейл и Шанна. И все ребята, которые ошивались в зале игровых автоматов, где мы играли в «Пьющего кровь». Они все ушли. Все.
   И я думаю: если силы вселенной ведут бесконечную битву, и все эти люди, которых я знал, любил и ненавидел, — они просто случайные жертвы, как звери, раздавленные на шоссе; равнодушная сила просто смела их, смела, не заметив, потому что они оказались у нее на пути; им просто не повезло... но ведь во всем должен быть смысл... но какой смысл во всем этом?
   Когда-то я знал ответы на эти вопросы. У меня был дар. Но теперь его нет. Зато у меня есть искусство...

* * *

   Джонатан Бэр, режиссер:
   Ладно, «Оскара» мне не дали. Впрочем, соперники были достойные: Полански, Спилберг и Куросава. Но зато мне предложили контракт на три фильма с бюджетом в несколько миллионов каждый. Так что я бы не стал говорить, что меня как-то обидели.
   Я никогда никому не рассказываю о том, что случилось в зеркальном зале. Об этих так называемых, спецэффектах, аккуратно заснятых на все уцелевшие камеры, потому что они продолжали работать на автономном питании даже тогда, когда все участники съемки отправились в ад — и в прямом, и в переносном смысле слова. И не я один. Все, кто при этом присутствовал, все молчат. Я знаю, я видел странные вещи — поразительные, небывалые, — в старые добрые времена мы называли их психоделическими.
   Ничего этого, разумеется, в сценарии не было.
   По ощущениям это было похоже на то, как если ты смотришь — нет, физически переживаешь, — скажем, концовку «Космической одиссеи 2001 года». И еще одно: я был всего-навсего наблюдателем. Фильм, который я смотрел, — это был не мой фильм. Не про меня. Это был фильм про других: про Дамиана Питерса, про того индейца-шамана, про ту ведьму, которая королева голливудских медиумов, про Эйнджела, Петру, Брайена и про духа Тимми Валентайна.
   Я точно уверен, что когда-то я знал разгадку тайны Тимми Валентайна — знал, но забыл. Как будто у меня стерли память. Может быть, навсегда.
   И когда я увидел Эйнджела Тодда в следующий раз, это был уже не Эйнджел.
   Это я знаю наверняка.

* * *

   Петра Шилох, журналист:
   Когда я в последний раз видела Эйнджела Тодда? Я его вижу все время. У нас начинается новая жизнь. Я это знаю.

* * *

   Брайен Дзоттоли, писатель:
   Она права. У нас начинается новая жизнь.
   Мы — последние, кто остался в поезде, и мы уже давно проехали последнюю станцию. Я имею в виду последнюю, которую мы знали. Сейчас рельсы спускаются вниз с горы, сквозь густой-густой лес, и деревья за окнами пробегают так быстро, что мы даже не успеваем их сосчитать.
   Мы сидим. Вспоминаем старые времена. Смеемся. Иногда Эйнджел рассказывает о том, что он делал, когда был живым. Хорошо, что он раскрывается, — раньше он был таким замкнутым.
   Иногда я тоже рассказываю о Лайзе. О том, как я смог ее спасти. А Петра рассказывает о своем сыне. Теперь у нас — новый сын, и он никогда не умрет из-за нашего недосмотра. Потому что мы будем его беречь. На этот раз у нас все получится. Должно получиться.
   Эйнджел боится крестов и солнца. Я ему говорю, что постепенно он преодолеет свой страх. Как Тимми. Хотя Тимми на это понадобилось полторы тысячи лет. Голод мучает Эйнджела постоянно, но тут нет никого, у кого можно выпить кровь, — кроме меня и Петры. Интересно, сколько еще он продержится? Но ведь когда-то мы выберемся из леса, пройдем через зеркало и снова вернемся в мир... и будем жить дальше или не жить, как получится...
   Когда-нибудь.
   Обязательно.
   А пока что мы едем сквозь нескончаемый сон.

* * *

   Тимми Валентайн:
   В последний раз я видел Эйнджела Тодда...
   Я так устал вчера вечером. Это было так ново. Так здорово.
   Сегодня утром я ободрал палец до крови. Это было прекрасно.
   Днем я увидел на улице девушку и почувствовал сильное возбуждение. Но уже не такое, как раньше.
   Восхитительное ощущение.
   Да, в чем-то я ему завидую.
   До сих пор.
   Я завидовал ему раньше, глядя на него сквозь пропасть между зеркальными мирами и зная, что он может чувствовать то, о чем у меня сохранились лишь смутные воспоминания; я завидовал этой способности чувствовать. Я завидовал его сексуальности — темной и жаркой, — скрытой за маской невинности. У меня ее нет и не будет. Можно вернуть себе все, что у тебя было раньше, но нельзя получить обратно то, чего у тебя не было никогда.
   Эх, Эйнджел, Эйнджел, как же я тебе завидую.
   До сих пор.
   Но даже зависть — это так здорово. Когда все свербит внутри, и сердце бьется часто-часто. Раньше я не мог этого чувствовать.
   Я завидую тебе, Эйнджел. Тем приключениям, которые ждут тебя в будущем. Тем годам и столетиям, которые ты проживешь — тебе хватит времени, чтобы исцелить раны и научиться мудрости и сочувствию. Быть человеком — значит жить полуслепым и всегда изнывать от тоски и желания увидеть то, что тебе не дано видеть, властвовать над тем, над чем ты не можешь властвовать, победить смерть, которая непобедима; быть человеком — значит жить в испепеляющем напряжении, чтобы успеть сделать как можно больше за отмеренный тебе срок. Человек — он как муха-однодневка: рождается, живет, порождает себе подобных и умирает в один день. Но тебе, Эйнджел, это не грозит. Время тебе не враг.
   Твои враги — люди. Они не оставят тебя в покое. Они будут тебе поклоняться. Они захотят, чтобы ты был рядом всегда. Чтобы ты принадлежал только им. Они будут стремиться к тебе, но ты будешь вечно недостижим — и это будет их злить и сводить с ума. Я знаю. Я сам был таким. И ты тоже стремился ко мне. Ты — единственный, кто достиг недостижимого. Но для этого тебе пришлось отказаться от своей человеческой сущности.
   Но хотя ты уже не человек, ты не сможешь полностью отказаться от мира людей. Мы друг другу нужны. Мы питаем друг друга, как питают друг друга ночь и день.
   В последний раз я видел Эйнджела Тодда... нет, это был не последний раз.
   Последний раз еще будет.
   Время не движется в Зазеркалье. Вернее, там просто нет времени. Когда мы увидимся снова, я, может быть, буду уже совсем старым — таким морщинистым высохшим стариком, который сидит у себя в особняке где-нибудь в Малибу или Монте-Карло и вспоминает о прожитой жизни, от которой осталось всего ничего.
   Да, Эйнджел, ты придешь ко мне как Ангел смерти. И заберешь меня на ту сторону. Ты откроешь мне зеркало, и я увижу великую истину, которую люди видят лишь на пороге смерти.
   Когда ты придешь за мной, Эйнджел, я буду готов.
   Лос-Анджелес, Бангкок, 1990 — 1991