Страница:
— Джейсон? — тихо спросила Петра.
Испугалась, да? Это был голос Джейсона. Абсолютно точно. Голос подростка — голос, который только-только начал ломаться, грубый и хрупкий одновременно. Когда я был жив, у меня как-то не было случая воплотить свой эдипов комплекс.
— Симона вытащила тебя у меня из сознания, слепила тебя из моей вины, вины, от которой я так и не избавилась.
Да неужели?
У нее во рту все еще был привкус смерти. Она высвободилась из объятий Симоны. Старуха не попыталась ее удержать; она снова уселась в позе лотоса. Петра ждала, что будет дальше.
И тут опять зазвучал голос другого мальчика, мелодичный, напевный:
— Не печалься, Петра. Он был с нами еще так недолго. Он полон горечи и обиды. Но боль пройдет — и его боль, и твоя.
Она снова почувствовала его руку в своей. Но теперь все стиралось... тускнело... Симона медленно открыла глаза, словно проснувшись от тяжелого и глубокого сна.
— Да, пока ты не ушла, — сказала Симона. Она улыбалась, как бы и не подозревая о тех кошмарах, которые она извлекла из подсознания Петры. — Подай мне, пожалуйста, мою сумку. Вон там, на журнальном столике, у тебя за спиной... и не обращай внимания на жаровню, просто сдвинь ее в сторону. Мой дух-проводник хочет, чтобы ты кое-что взяла...
Петра встала, словно в каком-то оцепенении, и подала Симоне ее кожаную сумочку от Гуччи. Симона достала визитную карточку.
— Вот, — сказала она. — Он хочет, чтобы ты это взяла. Сказал, что там ты найдешь исцеление. И ответы на те вопросы, которые тебя мучают. Неожиданные ответы.
На карточке было написано:
Центр психологической помощи Сан-Фернандо-Валей.
Там же был адрес в Энчино. Скорее всего новомодное заведение «эксклюзивной» психотерапии по сто долларов в час. Интересно, подумала Петра, может быть, у Симоны там доля акций.
Симона рассмеялась.
— Я не владею пакетом их акций, если ты вдруг об этом подумала.
Петра выдавила бледную улыбочку и убрала карточку в карман. А потом — она уже не могла сдерживаться — она расплакалась, безутешно и горько. Симона погладила ее по лбу с нежностью, в которой было не только стремление утешить, но и какая-то странная чувственность.
— Тише, тише... не надо плакать.
Убранство комнаты вновь изменилось. Теперь ее заливал мягкий приглушенный свет. Потолок сделался белым, стены — тоже. Симона пригласила к себе Дамиана Питерса, ее давнего друга и сообщника в искусстве обмана.
— Все нормально проходит? — спросил он. Он по-прежнему очень хорош собой, подумала Симона, несмотря на седину и глубокие морщины, которые как-то особенно проявились после того сексуального скандала и проверки от СВД[11]. — Не хотелось бы, чтобы ты перетрудилась. А то на мою долю уже ничего не останется.
— Хочешь сегодня поговорить с Иисусом? Или ты не решишься его беспокоить после всех этих откровений на шоу Ларри Кинга на прошлой неделе? Вот ведь шлюха! Они к тебе прямо липнут, Дамиан... удивительно, как твой духовный сан не абортировался еще в самом начале.
— Не употребляй при мне таких слов, дорогая, — сказал Дамиан. — Абортировался, аборт. Небольшой компромисс с Маммоном еще никому не вредил, но откровенное убийство — это не мой стиль.
— А как же твоя покойная жена? — лукаво прищурилась Симона. — Хотя я знаю, в процессе дознания с тебя сняли все... подозрения в соучастии.
— Ну, я даже не сомневаюсь, что ей теперь лучше, чем нам. Что она сейчас на небесах, сидя на мягком облаке, настраивает свою арфу.
Хотя Симона знала этого человека уже почти двадцать лет, она так и не сумела узнать его по-настоящему. Она не верила в зло; он — верил, но он рассматривал свои отношения со злом как перманентные переговоры между дирекцией и профсоюзами. То, что он лицемер, это ясно; и лишнее тому подтверждение — само его присутствие здесь, у человека, который, по всем канонам его теологии, является не кем иным, как прислужником Люцифера. Но за все эти годы Симона так и не разобралась, сколько тут было от истинных религиозных чувств, а сколько — от вкрадчивого подхода врача-шарлатана, предлагающего вам средство от всех болезней. Но одно было ясно: он понимал, что такое власть, и стремился к власти, и хотя он себя дискредитировал в глазах публики, его обаяние — харизма — по-прежнему впечатляет.
— Давай к делу, Симона. Как тебе хорошо известно, сейчас мое положение крайне плачевно. И его надо поправить. Мне нужно что-то действительно необычное — что-то действительно мощное, — как один из твоих демонов, которыми ты управляешь. — Его глаза заблестели. Он достал из кармана серебряную фляжку и отпил хороший глоток бурбона.
— Нет у меня никаких демонов, которыми я управляю, — сказала Симона. Ей приходилось тщательно подбирать слова; мировоззрение клиента — это такая вещь, которую нельзя разрушать, и даже расшатывать — нежелательно, а Дамиан, несмотря на свои торжественные заверения в давней и нежной дружбе, был прежде всего клиентом. — Это твоя война между овцами и козлищами, я в ней не участвую. Я не принимаю ничью сторону; я не пытаюсь предугадать, кто победит; я деловой человек, у меня свое дело, я принимаю всех, кто ко мне обращается. Я — не Фауст, моя душа до сих пор при мне. Ангелы и демоны... это церковное разграничение... с кем-то из них я дружу, с кем-то — нет, вот и все.
— Прошу прощения, дорогая, но я не разделяю твое аморальное мировоззрение. Ты якшаешься с демонами, и если мне приходится кооперироваться с тобой ради вящей Господней славы, тогда аминь и давай к делу.
И он улыбнулся той самой улыбкой, которая приносила ему миллионы в почтовых конвертах — на протяжении многих лет, круглосуточно и без выходных.
Она отказалась, когда Симона пригласила ее остаться до завтра. Был обещан завтрак с шампанским.
И бассейн-джакузи под открытым небом бодрящим утром в пустыне... незабываемое впечатление, которое просто нельзя пропустить. Но Петра решила, что как-нибудь обойдется. Ей хотелось скорее уехать из этого места — пока Симона не затеяла еще какую-нибудь игру с подсознанием.
Голова опять разболелась, а адвила уже не осталось. У нее перед глазами до сих пор стояли картины, показанные Симоной. На губах оставался вкус гниющего языка Джейсона. Как она это сделала, эта женщина? Как ей удалось проникнуть в самые потаенные уголки ее подсознания и извлечь на свет всю ту грязь, что скрывалась за горем и чувством вины? И откуда ей знать, что все это не выдумка?
Чудовищ не существует, твердила она себе. Единственные чудовища — те, которые у нас внутри. Они части нашего "я". И мы можем их контролировать.
Когда Петра спустилась на стоянку, была уже ночь. Машин было около дюжины, и среди них — несколько лимузинов. Луны на небе не было, но света из окон наверху вполне хватало. По периметру площадки росли высокие кактусы, их черные силуэты казались зловещими и таили в себе угрозу. Было прохладно. Даже по-настоящему холодно. Где-то вдалеке выли койоты. Голова просто раскалывалась от боли. Петра растерянно огляделась, пытаясь вспомнить, где именно она поставила машину.
Она нашла свой «ниссан», села за руль, открыла окно и включила двигатель. Радио включилось автоматически. Та же самая песня Тимми Валентайна, которую передавали, когда Петра ехала сюда, в поместье Арлета. Господи, неужели так обязательно проигрывать песни этого мальчика по нескольку раз за день? Она уже протянула руку, чтобы выключить радио, но ее отвлекло движение у главного входа — кто-то вышел на стоянку. Это была та девушка из Таиланда, принцесса или кто она там. Она направилась к белому «порше».
Но на полдороге остановилась, как будто к чему-то прислушиваясь. Петра поняла, что девушка слушает песню по радио. Она резко выключила приемник, вдруг непонятно с чего обозлившись. Но леди Хит уже подошла к ее «ниссану».
— Мисс Шилох, мисс Шилох... эта музыка... вы знаете, чья это песня?
Петре совсем не хотелось задерживаться и обсуждать музыку. Ей хотелось уехать отсюда как можно скорее. Она поставила ногу на педаль газа, но девушка уже наклонилась к ней, держась за опущенное стекло. Судя по ее виду, она собиралась сказать что-то важное. Но что такого уж важного могло быть в старой песне?!
— Эта песня... Тимми Валентайн... дух-проводник... разве вы не узнали голос? — сказала леди Хит. — Голос Симоны, когда она в трансе... я не знаю, как так получается... но это он, его голос.
Да, все правильно. Именно так. Только как она это делает? Что это: талантливая имитация или здесь все же присутствует некая потусторонняя связь?
— Вы уверены? — спросила она.
Девушка кивнула.
— Когда мне было тринадцать, я была влюблена в этот голос, сходила по нему с ума. Ложилась спать и мечтала о нем. И не я одна, а все девочки — мои подружки. Мы учились в частной закрытой школе, только для девочек... так что мы только и думали, что о мальчиках. Тимми был наш кумир, чуть ли не божество. Мы все его обожали. Я его голос не спутаю ни с одним другим. Мисс Шилох, это был его голос. Действительно его голос. И он знал... так много... такие вещи... о которых я подозревала, но отказывалась поверить. Про моего дедушку. Вы не знали, что он был на последнем концерте Тимми Валентайна, а потом поехал за ним в Узел, штат Айдахо, где у Тимми был дом... крепость, где он укрылся от мира и откуда уже никогда не вернулся? Дедушка был одержим. Одержим Тимми. И сегодня я снова услышала этот голос. Вот почему я не могу оставаться здесь на ночь. Боюсь, он мне снова приснится... как тогда, когда я была маленькой девочкой.
Ее слова были совсем не похожи на лихорадочный бред рок-фанаток типа «Элвис на Марсе, я знаю», которые осаждают редакцию «Мира развлечений». Петра знала — интуитивно, — что леди Хит ничего не придумала. Что все это правда.
Песня Тимми Валентайна звучала в наушниках Джейсона, когда Петра нашла его мертвым. Репортаж про Тимми Валентайна привел ее в поместье Симоны Арлета. Музыка Тимми Валентайна преследовала в дороге через пустыню Мохаве.
А теперь еще Тимми с ней говорил.
Да, все правильно.
— С вами все в порядке? Петра...
— О Господи, у вас нет, случайно, адвила?.. Не знаю, что это такое, но голова просто раскалывается...
Леди Хит достала из сумочки какой-то пузырек и отсыпала Петре целую горсть таблеток.
— Вот, возьмите... я их купила в Таиланде, там они без рецепта.
Что это? Валиум? Лудес? Петра не стала задумываться. Она проглотила две белые с синим капсулы. Где-то вдалеке завыл койот. На улице стало еще холоднее, и ветер вздыхал, просеивая песок. На Петру вдруг навалилась усталость, она закрыла глаза и увидела Джейсона... он ждал ее в темноте, раскинув руки... как кактус-мутант в облаке пыли... он шагнул ей навстречу, и от него пахнуло могилой.
— Нет, нет, нет, — прошептала она. — Надо ехать отсюда немедленно! Пока меня тут не свели с ума.
Последнее, что увидела Петра перед тем, как провалиться в тягучий сон от непонятных таблеток, — хрупкую тайскую девушку, которая направлялась к своему «порше». Ее легкие шаги мягко шуршали по гравию. Леди Хит подошла к машине и обернулась. Свет из окна наверху упал ей на лицо — казалось, оно излучает какое-то неземное сияние, но на нем не отражалось вообще ничего. Оно было как маска — красивое и бесстрастное.
Симона Арлета сидела в комнате без окон. Одна в черной комнате. Теперь, когда догорели свечи, было уже невозможно понять, где она — все еще в настоящем пространстве и времени или уже в потаенном чертоге собственного сознания, в комнате с тысячью входов и одним выходом.
— Иди ко мне, — прошептала она, обращаясь к духу, которого держала в плену семь лет. За эти семь лет она прошла долгий путь от хозяйки «мистического» аттракциона в скромненьком луна-парке до мировой — без преувеличения — знаменитости. — Иди ко мне, иди.
Иди ко мне, дитя тьмы, маленький князь больших страхов, иди ко мне... иди к маме.
3
Испугалась, да? Это был голос Джейсона. Абсолютно точно. Голос подростка — голос, который только-только начал ломаться, грубый и хрупкий одновременно. Когда я был жив, у меня как-то не было случая воплотить свой эдипов комплекс.
— Симона вытащила тебя у меня из сознания, слепила тебя из моей вины, вины, от которой я так и не избавилась.
Да неужели?
У нее во рту все еще был привкус смерти. Она высвободилась из объятий Симоны. Старуха не попыталась ее удержать; она снова уселась в позе лотоса. Петра ждала, что будет дальше.
И тут опять зазвучал голос другого мальчика, мелодичный, напевный:
— Не печалься, Петра. Он был с нами еще так недолго. Он полон горечи и обиды. Но боль пройдет — и его боль, и твоя.
Она снова почувствовала его руку в своей. Но теперь все стиралось... тускнело... Симона медленно открыла глаза, словно проснувшись от тяжелого и глубокого сна.
— Да, пока ты не ушла, — сказала Симона. Она улыбалась, как бы и не подозревая о тех кошмарах, которые она извлекла из подсознания Петры. — Подай мне, пожалуйста, мою сумку. Вон там, на журнальном столике, у тебя за спиной... и не обращай внимания на жаровню, просто сдвинь ее в сторону. Мой дух-проводник хочет, чтобы ты кое-что взяла...
Петра встала, словно в каком-то оцепенении, и подала Симоне ее кожаную сумочку от Гуччи. Симона достала визитную карточку.
— Вот, — сказала она. — Он хочет, чтобы ты это взяла. Сказал, что там ты найдешь исцеление. И ответы на те вопросы, которые тебя мучают. Неожиданные ответы.
На карточке было написано:
Центр психологической помощи Сан-Фернандо-Валей.
Там же был адрес в Энчино. Скорее всего новомодное заведение «эксклюзивной» психотерапии по сто долларов в час. Интересно, подумала Петра, может быть, у Симоны там доля акций.
Симона рассмеялась.
— Я не владею пакетом их акций, если ты вдруг об этом подумала.
Петра выдавила бледную улыбочку и убрала карточку в карман. А потом — она уже не могла сдерживаться — она расплакалась, безутешно и горько. Симона погладила ее по лбу с нежностью, в которой было не только стремление утешить, но и какая-то странная чувственность.
— Тише, тише... не надо плакать.
* * *
• наплыв: Зазеркалье •Убранство комнаты вновь изменилось. Теперь ее заливал мягкий приглушенный свет. Потолок сделался белым, стены — тоже. Симона пригласила к себе Дамиана Питерса, ее давнего друга и сообщника в искусстве обмана.
— Все нормально проходит? — спросил он. Он по-прежнему очень хорош собой, подумала Симона, несмотря на седину и глубокие морщины, которые как-то особенно проявились после того сексуального скандала и проверки от СВД[11]. — Не хотелось бы, чтобы ты перетрудилась. А то на мою долю уже ничего не останется.
— Хочешь сегодня поговорить с Иисусом? Или ты не решишься его беспокоить после всех этих откровений на шоу Ларри Кинга на прошлой неделе? Вот ведь шлюха! Они к тебе прямо липнут, Дамиан... удивительно, как твой духовный сан не абортировался еще в самом начале.
— Не употребляй при мне таких слов, дорогая, — сказал Дамиан. — Абортировался, аборт. Небольшой компромисс с Маммоном еще никому не вредил, но откровенное убийство — это не мой стиль.
— А как же твоя покойная жена? — лукаво прищурилась Симона. — Хотя я знаю, в процессе дознания с тебя сняли все... подозрения в соучастии.
— Ну, я даже не сомневаюсь, что ей теперь лучше, чем нам. Что она сейчас на небесах, сидя на мягком облаке, настраивает свою арфу.
Хотя Симона знала этого человека уже почти двадцать лет, она так и не сумела узнать его по-настоящему. Она не верила в зло; он — верил, но он рассматривал свои отношения со злом как перманентные переговоры между дирекцией и профсоюзами. То, что он лицемер, это ясно; и лишнее тому подтверждение — само его присутствие здесь, у человека, который, по всем канонам его теологии, является не кем иным, как прислужником Люцифера. Но за все эти годы Симона так и не разобралась, сколько тут было от истинных религиозных чувств, а сколько — от вкрадчивого подхода врача-шарлатана, предлагающего вам средство от всех болезней. Но одно было ясно: он понимал, что такое власть, и стремился к власти, и хотя он себя дискредитировал в глазах публики, его обаяние — харизма — по-прежнему впечатляет.
— Давай к делу, Симона. Как тебе хорошо известно, сейчас мое положение крайне плачевно. И его надо поправить. Мне нужно что-то действительно необычное — что-то действительно мощное, — как один из твоих демонов, которыми ты управляешь. — Его глаза заблестели. Он достал из кармана серебряную фляжку и отпил хороший глоток бурбона.
— Нет у меня никаких демонов, которыми я управляю, — сказала Симона. Ей приходилось тщательно подбирать слова; мировоззрение клиента — это такая вещь, которую нельзя разрушать, и даже расшатывать — нежелательно, а Дамиан, несмотря на свои торжественные заверения в давней и нежной дружбе, был прежде всего клиентом. — Это твоя война между овцами и козлищами, я в ней не участвую. Я не принимаю ничью сторону; я не пытаюсь предугадать, кто победит; я деловой человек, у меня свое дело, я принимаю всех, кто ко мне обращается. Я — не Фауст, моя душа до сих пор при мне. Ангелы и демоны... это церковное разграничение... с кем-то из них я дружу, с кем-то — нет, вот и все.
— Прошу прощения, дорогая, но я не разделяю твое аморальное мировоззрение. Ты якшаешься с демонами, и если мне приходится кооперироваться с тобой ради вящей Господней славы, тогда аминь и давай к делу.
И он улыбнулся той самой улыбкой, которая приносила ему миллионы в почтовых конвертах — на протяжении многих лет, круглосуточно и без выходных.
* * *
• наплыв: поиск видений •Она отказалась, когда Симона пригласила ее остаться до завтра. Был обещан завтрак с шампанским.
И бассейн-джакузи под открытым небом бодрящим утром в пустыне... незабываемое впечатление, которое просто нельзя пропустить. Но Петра решила, что как-нибудь обойдется. Ей хотелось скорее уехать из этого места — пока Симона не затеяла еще какую-нибудь игру с подсознанием.
Голова опять разболелась, а адвила уже не осталось. У нее перед глазами до сих пор стояли картины, показанные Симоной. На губах оставался вкус гниющего языка Джейсона. Как она это сделала, эта женщина? Как ей удалось проникнуть в самые потаенные уголки ее подсознания и извлечь на свет всю ту грязь, что скрывалась за горем и чувством вины? И откуда ей знать, что все это не выдумка?
Чудовищ не существует, твердила она себе. Единственные чудовища — те, которые у нас внутри. Они части нашего "я". И мы можем их контролировать.
Когда Петра спустилась на стоянку, была уже ночь. Машин было около дюжины, и среди них — несколько лимузинов. Луны на небе не было, но света из окон наверху вполне хватало. По периметру площадки росли высокие кактусы, их черные силуэты казались зловещими и таили в себе угрозу. Было прохладно. Даже по-настоящему холодно. Где-то вдалеке выли койоты. Голова просто раскалывалась от боли. Петра растерянно огляделась, пытаясь вспомнить, где именно она поставила машину.
Она нашла свой «ниссан», села за руль, открыла окно и включила двигатель. Радио включилось автоматически. Та же самая песня Тимми Валентайна, которую передавали, когда Петра ехала сюда, в поместье Арлета. Господи, неужели так обязательно проигрывать песни этого мальчика по нескольку раз за день? Она уже протянула руку, чтобы выключить радио, но ее отвлекло движение у главного входа — кто-то вышел на стоянку. Это была та девушка из Таиланда, принцесса или кто она там. Она направилась к белому «порше».
Но на полдороге остановилась, как будто к чему-то прислушиваясь. Петра поняла, что девушка слушает песню по радио. Она резко выключила приемник, вдруг непонятно с чего обозлившись. Но леди Хит уже подошла к ее «ниссану».
— Мисс Шилох, мисс Шилох... эта музыка... вы знаете, чья это песня?
Петре совсем не хотелось задерживаться и обсуждать музыку. Ей хотелось уехать отсюда как можно скорее. Она поставила ногу на педаль газа, но девушка уже наклонилась к ней, держась за опущенное стекло. Судя по ее виду, она собиралась сказать что-то важное. Но что такого уж важного могло быть в старой песне?!
— Эта песня... Тимми Валентайн... дух-проводник... разве вы не узнали голос? — сказала леди Хит. — Голос Симоны, когда она в трансе... я не знаю, как так получается... но это он, его голос.
Да, все правильно. Именно так. Только как она это делает? Что это: талантливая имитация или здесь все же присутствует некая потусторонняя связь?
— Вы уверены? — спросила она.
Девушка кивнула.
— Когда мне было тринадцать, я была влюблена в этот голос, сходила по нему с ума. Ложилась спать и мечтала о нем. И не я одна, а все девочки — мои подружки. Мы учились в частной закрытой школе, только для девочек... так что мы только и думали, что о мальчиках. Тимми был наш кумир, чуть ли не божество. Мы все его обожали. Я его голос не спутаю ни с одним другим. Мисс Шилох, это был его голос. Действительно его голос. И он знал... так много... такие вещи... о которых я подозревала, но отказывалась поверить. Про моего дедушку. Вы не знали, что он был на последнем концерте Тимми Валентайна, а потом поехал за ним в Узел, штат Айдахо, где у Тимми был дом... крепость, где он укрылся от мира и откуда уже никогда не вернулся? Дедушка был одержим. Одержим Тимми. И сегодня я снова услышала этот голос. Вот почему я не могу оставаться здесь на ночь. Боюсь, он мне снова приснится... как тогда, когда я была маленькой девочкой.
Ее слова были совсем не похожи на лихорадочный бред рок-фанаток типа «Элвис на Марсе, я знаю», которые осаждают редакцию «Мира развлечений». Петра знала — интуитивно, — что леди Хит ничего не придумала. Что все это правда.
Песня Тимми Валентайна звучала в наушниках Джейсона, когда Петра нашла его мертвым. Репортаж про Тимми Валентайна привел ее в поместье Симоны Арлета. Музыка Тимми Валентайна преследовала в дороге через пустыню Мохаве.
А теперь еще Тимми с ней говорил.
Да, все правильно.
— С вами все в порядке? Петра...
— О Господи, у вас нет, случайно, адвила?.. Не знаю, что это такое, но голова просто раскалывается...
Леди Хит достала из сумочки какой-то пузырек и отсыпала Петре целую горсть таблеток.
— Вот, возьмите... я их купила в Таиланде, там они без рецепта.
Что это? Валиум? Лудес? Петра не стала задумываться. Она проглотила две белые с синим капсулы. Где-то вдалеке завыл койот. На улице стало еще холоднее, и ветер вздыхал, просеивая песок. На Петру вдруг навалилась усталость, она закрыла глаза и увидела Джейсона... он ждал ее в темноте, раскинув руки... как кактус-мутант в облаке пыли... он шагнул ей навстречу, и от него пахнуло могилой.
— Нет, нет, нет, — прошептала она. — Надо ехать отсюда немедленно! Пока меня тут не свели с ума.
Последнее, что увидела Петра перед тем, как провалиться в тягучий сон от непонятных таблеток, — хрупкую тайскую девушку, которая направлялась к своему «порше». Ее легкие шаги мягко шуршали по гравию. Леди Хит подошла к машине и обернулась. Свет из окна наверху упал ей на лицо — казалось, оно излучает какое-то неземное сияние, но на нем не отражалось вообще ничего. Оно было как маска — красивое и бесстрастное.
* * *
• колдунья •Симона Арлета сидела в комнате без окон. Одна в черной комнате. Теперь, когда догорели свечи, было уже невозможно понять, где она — все еще в настоящем пространстве и времени или уже в потаенном чертоге собственного сознания, в комнате с тысячью входов и одним выходом.
— Иди ко мне, — прошептала она, обращаясь к духу, которого держала в плену семь лет. За эти семь лет она прошла долгий путь от хозяйки «мистического» аттракциона в скромненьком луна-парке до мировой — без преувеличения — знаменитости. — Иди ко мне, иди.
Иди ко мне, дитя тьмы, маленький князь больших страхов, иди ко мне... иди к маме.
3
Зазеркалье
• потерянные •
Смерть — не такое уж мертвое место, когда узнаешь его получше. За целую вечность мертвые глаза успевают привыкнуть к темноте и различают медленный-медленный танец теней-теней — теней, что танцуют в разломах и трещинах между сгустками тьмы. Нет, смерть — не такое уж мертвое место.
Но то место, куда он ушел, когда обрек себя на изгнание, — это даже не смерть. Это несмерть. Он вывернул себя наизнанку и затерялся внутри. А те, кто ушел вместе с ним... их больше нет.
Он распят на высоком дереве в сердце черного леса. Там, где на землю пролилась кровь, выросли гиацинты. Там, где на землю упали слезы, — россыпь белых гвоздик. Он прикручен к стволу вьющимися стеблями в острых шипах. На голове — как терновый венец — венок из колючей проволоки. Ему проткнули ладони стеблями роз, но не стали вбивать кол в сердце.
Он помнит:
Поезд отошел от перрона на маленькой станции, выгоревшей дотла, в городе Узел, штат Айдахо. С ним еще женщина и старик. Их только трое, других пассажиров в поезде нет. Он смотрит в окно и видит город, охваченный пламенем. Он сжигает свое прошлое. То, что он считал вечным, подходит к концу. И он идет дальше — с двумя такими же потерянными существами, — чтобы стать иным существом.
Поезд отходит от станции, а они сидят — разговаривают вполголоса. Ночь. Пока они будут сидеть в купе, снаружи всегда будет ночь. Ночь густая и вязкая, как холодная кровь, что сочится из шей мертвых женщин; ночь — темнее, чем смерть, и глубже бездонного моря. Ночь, по которой они проезжают, это черная ночь души.
Сама поездка была не печальной. Печальным было другое — все, от чего они уезжали. Все, что осталось в прошлом. Травма на травме. Сумасшедший дирижер Стивен Майлс — он всю жизнь убегал от тех, кто превратил его детство в мучение. Психотерапевт Карла Рубенс — она панически боялась смерти. И он, Тимми Валентайн, загадка даже для себя самого.
Они говорили друг с другом, как одно существо, единое в трех лицах. Древняя неразделимая троица: Осирис, Изида и Гор; Маг, Сивилла и Ребенок; Отец, Сын и Заступник; Создатель, Хранитель и Разрушитель. И сейчас они снова сливались в одно существо. Раньше, когда Карла Рубенс лечила нервы богатым бездельникам, она назвала бы их маленькую компанию юнгианской триадой, в которой каждый — Тень одного и Анима[12] другого. Она начертила бы схему и порадовалась бы идеальной симметрии в их отношениях. Теперь же симметрия распадалась, перетекая в единство. Но Карлу это совсем не страшило. Наоборот. Она с радостью принимала энтропию[13].
• Вверх. Вниз. Внутрь. Прочь.
• Это не важно куда.
• Просто никак не могу привыкнуть.
• Слушайте! Как стучат колеса. Под гору, в глубь леса, все дальше от города. Вы еще видите город?
• Так — нет, но перед глазами — да, вижу. Прошлое выгорает. Так радостно. Живые, мертвые и неумершие — в пожаре из крови и пламени. Я запомню их навсегда Я всегда буду думать о них. Эта семья... как их звали?..
• Гиши.
• Они все погибли? Мне кажется, нет. Мне кажется, кто-то все-таки выжил.
• Посмотрите вокруг. Реальность внутри этого поезда не застывает — она постоянно меняется. Смотрите! Зеркало на стене. Его здесь не было. Раньше здесь было что-то другое...
• Какая-то безвкусная репродукция под Пикассо.
• Взгляните в зеркало. Это уже не зеркало.
• Это окно, в котором я вижу горящий город.
• Это окно, в котором я вижу, как мимо проносится все мое прошлое: Кумы, Помпеи, Египет, Рим, Киото, Тиффож...
• Нью-Джерси. Ист-Сайд. Лос-Анджелес.
• За кулисами сотни оперных театров... они все слились в один.
• Кто мы теперь?
• А тебе это важно? Смотрите. Лес принимает нас. Обнимает, вбирает в себя. Все глубже и глубже. В конце, когда все другие картины и отражения иссякнут, мы увидим в зеркале только самих себя.
• Самих себя?
• Нашу единую сущность.
• Они говорят по очереди. Иногда им бывает грустно, иногда они смеются. Их не страшит черный лес, обступающий рельсы. Им уже даже не нужно произносить слова вслух, но они все рано говорят. Потому что речь — это игра, которая не дает им забыть, что они все еще люди.
• Интересно, каким будет мир, когда мы выберемся из леса.
• А мне интересно, сколько пройдет времени. Сто лет?
• Может быть, в мире больше не будет людей. Может быть, там останутся только вампиры.
• Скучно это!
• Забавно!
Мир за окном темнеет.
Потом они долго молчат. Может быть, пять минут, может быть, целый век: время в этом пространстве — понятие относительное. Они ощущают движение поезда, но в темных окнах нет ничего, кроме редких сполохов — наверное, где-то гроза, — высвечивающих узловатые ветви и корявые вековые дубы. Иногда к ним в купе доносятся обрывки трелей соловья или уханье совы. А так слышен лишь стук колес. И скрип стали о сталь.
Молчание в купе растянулось на время, не поддающееся исчислению по человеческим меркам. Лес — это кокон, заключающий их в себе, он согревает их и защищает; и он будет хранить их долго — до того отдаленного мига в необозримом времени, когда они возродятся в единой сущности.
Мальчик-вампир не боится потерять свое "я". Он так долго был один. Ему больше не хочется быть одному; иначе вернется кошмар, который живые зовут реальностью.
Он погружается в темноту. Отдается ей целиком. Даже шум поезда блекнет и затихает вдали. Ощущение движения стирается. Даже память бледнеет, растворяется в неподвижности. Даже музыка, которая давала ему силы жить — пусть даже подобием жизни, — все эти столетия боли и муки, превратилась лишь в смутное воспоминание.
Ему хорошо и спокойно.
А потом мир и покой разбиваются вдребезги.
Он просыпается под визг тормозов. Поезд резко сбавляет скорость и останавливается совсем. От толчка его сбрасывает с сиденья.
— Карла! Стивен!
Их нет.
Он поднимает защитный экран на окне. Выглядывает наружу. Никого. Только лес. В этом мире застывшего времени даже листья не вздрагивают на ветках.
И тишина.
Где они? Он зовет их опять. Он не верит, что они его бросили. Он даже не знает, что это за место. Он выкрикивает их имена и не слышит даже эха от собственного голоса.
Он выходит из купе.
Вдалеке слышен голос. Голос чужой, незнакомый. И пока непонятно, откуда именно он исходит. Но это — единственный звук. Голос женский. Сухой голос без эха, и он знает его имя, и зовет его сквозь темноту:
— Тимми Валентайн.
Тимми Валентайн.
Сначала он даже не понимает, что это — его имя. У него было много имен, каждое — лишь на несколько лет. И в этом лесу нет имен. Назвать по имени — значит получить власть над названным.
— Кто ты? — кричит он в темноту. — Что ты сделала с остальными?
Иди ко мне, говорит голос, иди к маме.
Вдалеке гремит гром.
Мальчику страшно. Он не может поверить. Он не может знать страха — откуда?! Страх могут понять только смертные, потому что страх — это тот, кто стоит в тени смерти. Страх — дуновение из забвения. Он давно не знал страха из первых рук — уже столько веков. Он чувствовал только чужой страх, чувствовал его запах: запах феромонального[14] страха, разносимого ветром, источаемого потовыми железами, бьющегося в крови. Страха, который питал его вожделение, как кровь утоляла жажду.
Но теперешний страх — другой. Сейчас в опасности именно он. Кровь у него в венах, застоявшаяся за века смерти, вдруг забурлила — забилась в такт с чужим сердцем. Зачарованный, он шагает из темноты в еще более густую тьму.
Я призываю тебя обратно, Тимми Валентайн, обратно в мир, говорит голос. Можешь звать меня мамой.
— Какой силой ты до меня дотянулась? Каким колдовством держишь меня в своей власти? — говорит мальчик. И все-таки продолжает идти в сердце тьмы.
Темной силой, говорит голос, темным колдовством. И смеется. Я прервала твое путешествие к внутренней гармонии, потому что мне нужна твоя древняя сила, твоя темная харизма. Не сопротивляйся. Тебе меня не одолеть. Ты научился не бояться чеснока, распятий из серебра из людских суеверий. Но я не связываю тебя властью света, я тебя связываю властью тьмы, которая глубже твоей. Я тебя связываю тобой, тысячекратно — тобой.
Его прижимает к дереву в сердце черного леса. Гвозди пропарывают ладони. Его слезы — кровь. Он — один на один со всей болью мира, потому что он сам стал болью мира, и в себе он один. Он распят в черноте.
— Что ты сделала с остальными, с музыкантом и врачевательницей души?
— Они — только тени, — говорит голос. — Ты — единственный настоящий.
— Кто ты? — кричит он силе, которая связывает его; голосу, который идет из пространства за пределами тьмы.
— Называй меня мамой, — отзывается голос. В нем нет иронии, в нем нет смеха.
Он думает: но моя мама — Ночь.
Дети ночи.
Какая дивная у них музыка[15].
Он поет себе, тихо-тихо. Это древняя музыка. Эту песню он выучил давным-давно, неисчислимое время назад, когда он еще был человеком; подслушал ее у какого-то мальчика-пастуха по дороге к Сивилле Куманской — в ее пещеру тумана и вечной ночи. Это первая музыка, первая песня, которую он услышал в жизни, — песня, которая сорвалась, незваная и непрошеная, с его губ, пока он дожидался, когда оракул заговорит. Мелодия диссонирующая и привязчивая, и нетренированный голос мальчика колебался между дорийской и фригийской манерами исполнения — как будто он слышал ее, эту песню, буквально пару мгновений назад и теперь повторял, извлекая склады мелодии буквально из воздуха. Nox est perpetua una dormienda[16].
Он знает: та, кто пленила его, использует эту музыку, чтобы нести боль и смерть. Но он не может не петь. В нем — пустота, которую надо заполнить. Музыка — это первая необходимость. Даже звезды поют, и движение космоса держится этой музыкой. Когда еще не было ничего, даже света, — уже была музыка.
Мальчик — такой одинокий — единственный проблеск сознания в темной вселенной его заключения. Но всего несколько нот — и бесформенная пустота обретает облик. Хотя свет еще не пролился во тьму, он уже чувствует, как расцветают деревья.
Что вам снится? Никто не желает рассказать о своих снах? Петра, вы еще вообще ничего не рассказывали.
Распятие.
Можете поподробнее?
Я... то есть это в лесу, и там — дерево, и мальчик распят на дереве, и я пытаюсь заговорить с ним, но он мне не отвечает, хотя я знаю, что он в сознании, и я знаю, что это мой сын, и все-таки — не совсем мой сын. Он смотрит на меня. И плачет. Только это не слезы, а кровь, как мне кажется. Да. И я не могу отвести взгляд... и не могу смотреть в эти глаза. Я боюсь его и люблю. Там очень темно. Оно, это место, напоминает мне Миннеаполис. И не смейтесь, пожалуйста, когда я была маленькой, я провела целое лето у больной тетушки в Миннеаполисе, и у нее на термометре в комнате было под девяносто градусов[17], когда на улице было под девяносто градусов, и она никогда не раздвигала шторы, и воздух в доме был затхлым, и там пахло смертью. Вернее, медленным умиранием. Да. Наверное, у каждого есть такое место, о котором мы думаем, когда мы в депрессии или когда нам плохо.
И что, вы думаете, он вам скажет, если заговорит? Представьте, что вы — этот мальчик, посреди темного леса, распятый на дереве. Что бы вы сами сказали себе, стоящей внизу под деревом и глядящей на вас?
Наверное, я бы сказала: «Тетя, пошла ты на хуй. Ты не моя мама. Отъебись от меня, отьебись от меня, отьебись...» Нет. Я бы сказала: «Помоги мне, пожалуйста». Нет. Я бы сказала: «Оближи кровь у меня на пальцах». Я бы сказала: «Спаси меня, освободи, обними меня». Я бы сказала: «Ты не ведаешь, что творишь».
Смерть — не такое уж мертвое место, когда узнаешь его получше. За целую вечность мертвые глаза успевают привыкнуть к темноте и различают медленный-медленный танец теней-теней — теней, что танцуют в разломах и трещинах между сгустками тьмы. Нет, смерть — не такое уж мертвое место.
Но то место, куда он ушел, когда обрек себя на изгнание, — это даже не смерть. Это несмерть. Он вывернул себя наизнанку и затерялся внутри. А те, кто ушел вместе с ним... их больше нет.
Он распят на высоком дереве в сердце черного леса. Там, где на землю пролилась кровь, выросли гиацинты. Там, где на землю упали слезы, — россыпь белых гвоздик. Он прикручен к стволу вьющимися стеблями в острых шипах. На голове — как терновый венец — венок из колючей проволоки. Ему проткнули ладони стеблями роз, но не стали вбивать кол в сердце.
Он помнит:
Поезд отошел от перрона на маленькой станции, выгоревшей дотла, в городе Узел, штат Айдахо. С ним еще женщина и старик. Их только трое, других пассажиров в поезде нет. Он смотрит в окно и видит город, охваченный пламенем. Он сжигает свое прошлое. То, что он считал вечным, подходит к концу. И он идет дальше — с двумя такими же потерянными существами, — чтобы стать иным существом.
Поезд отходит от станции, а они сидят — разговаривают вполголоса. Ночь. Пока они будут сидеть в купе, снаружи всегда будет ночь. Ночь густая и вязкая, как холодная кровь, что сочится из шей мертвых женщин; ночь — темнее, чем смерть, и глубже бездонного моря. Ночь, по которой они проезжают, это черная ночь души.
Сама поездка была не печальной. Печальным было другое — все, от чего они уезжали. Все, что осталось в прошлом. Травма на травме. Сумасшедший дирижер Стивен Майлс — он всю жизнь убегал от тех, кто превратил его детство в мучение. Психотерапевт Карла Рубенс — она панически боялась смерти. И он, Тимми Валентайн, загадка даже для себя самого.
Они говорили друг с другом, как одно существо, единое в трех лицах. Древняя неразделимая троица: Осирис, Изида и Гор; Маг, Сивилла и Ребенок; Отец, Сын и Заступник; Создатель, Хранитель и Разрушитель. И сейчас они снова сливались в одно существо. Раньше, когда Карла Рубенс лечила нервы богатым бездельникам, она назвала бы их маленькую компанию юнгианской триадой, в которой каждый — Тень одного и Анима[12] другого. Она начертила бы схему и порадовалась бы идеальной симметрии в их отношениях. Теперь же симметрия распадалась, перетекая в единство. Но Карлу это совсем не страшило. Наоборот. Она с радостью принимала энтропию[13].
* * *
• Куда мы едем?• Вверх. Вниз. Внутрь. Прочь.
• Это не важно куда.
• Просто никак не могу привыкнуть.
• Слушайте! Как стучат колеса. Под гору, в глубь леса, все дальше от города. Вы еще видите город?
• Так — нет, но перед глазами — да, вижу. Прошлое выгорает. Так радостно. Живые, мертвые и неумершие — в пожаре из крови и пламени. Я запомню их навсегда Я всегда буду думать о них. Эта семья... как их звали?..
• Гиши.
• Они все погибли? Мне кажется, нет. Мне кажется, кто-то все-таки выжил.
• Посмотрите вокруг. Реальность внутри этого поезда не застывает — она постоянно меняется. Смотрите! Зеркало на стене. Его здесь не было. Раньше здесь было что-то другое...
• Какая-то безвкусная репродукция под Пикассо.
• Взгляните в зеркало. Это уже не зеркало.
• Это окно, в котором я вижу горящий город.
• Это окно, в котором я вижу, как мимо проносится все мое прошлое: Кумы, Помпеи, Египет, Рим, Киото, Тиффож...
• Нью-Джерси. Ист-Сайд. Лос-Анджелес.
• За кулисами сотни оперных театров... они все слились в один.
• Кто мы теперь?
• А тебе это важно? Смотрите. Лес принимает нас. Обнимает, вбирает в себя. Все глубже и глубже. В конце, когда все другие картины и отражения иссякнут, мы увидим в зеркале только самих себя.
• Самих себя?
• Нашу единую сущность.
• Они говорят по очереди. Иногда им бывает грустно, иногда они смеются. Их не страшит черный лес, обступающий рельсы. Им уже даже не нужно произносить слова вслух, но они все рано говорят. Потому что речь — это игра, которая не дает им забыть, что они все еще люди.
• Интересно, каким будет мир, когда мы выберемся из леса.
• А мне интересно, сколько пройдет времени. Сто лет?
• Может быть, в мире больше не будет людей. Может быть, там останутся только вампиры.
• Скучно это!
• Забавно!
Мир за окном темнеет.
Потом они долго молчат. Может быть, пять минут, может быть, целый век: время в этом пространстве — понятие относительное. Они ощущают движение поезда, но в темных окнах нет ничего, кроме редких сполохов — наверное, где-то гроза, — высвечивающих узловатые ветви и корявые вековые дубы. Иногда к ним в купе доносятся обрывки трелей соловья или уханье совы. А так слышен лишь стук колес. И скрип стали о сталь.
Молчание в купе растянулось на время, не поддающееся исчислению по человеческим меркам. Лес — это кокон, заключающий их в себе, он согревает их и защищает; и он будет хранить их долго — до того отдаленного мига в необозримом времени, когда они возродятся в единой сущности.
Мальчик-вампир не боится потерять свое "я". Он так долго был один. Ему больше не хочется быть одному; иначе вернется кошмар, который живые зовут реальностью.
Он погружается в темноту. Отдается ей целиком. Даже шум поезда блекнет и затихает вдали. Ощущение движения стирается. Даже память бледнеет, растворяется в неподвижности. Даже музыка, которая давала ему силы жить — пусть даже подобием жизни, — все эти столетия боли и муки, превратилась лишь в смутное воспоминание.
Ему хорошо и спокойно.
А потом мир и покой разбиваются вдребезги.
Он просыпается под визг тормозов. Поезд резко сбавляет скорость и останавливается совсем. От толчка его сбрасывает с сиденья.
— Карла! Стивен!
Их нет.
Он поднимает защитный экран на окне. Выглядывает наружу. Никого. Только лес. В этом мире застывшего времени даже листья не вздрагивают на ветках.
И тишина.
Где они? Он зовет их опять. Он не верит, что они его бросили. Он даже не знает, что это за место. Он выкрикивает их имена и не слышит даже эха от собственного голоса.
Он выходит из купе.
Вдалеке слышен голос. Голос чужой, незнакомый. И пока непонятно, откуда именно он исходит. Но это — единственный звук. Голос женский. Сухой голос без эха, и он знает его имя, и зовет его сквозь темноту:
— Тимми Валентайн.
Тимми Валентайн.
Сначала он даже не понимает, что это — его имя. У него было много имен, каждое — лишь на несколько лет. И в этом лесу нет имен. Назвать по имени — значит получить власть над названным.
— Кто ты? — кричит он в темноту. — Что ты сделала с остальными?
Иди ко мне, говорит голос, иди к маме.
Вдалеке гремит гром.
Мальчику страшно. Он не может поверить. Он не может знать страха — откуда?! Страх могут понять только смертные, потому что страх — это тот, кто стоит в тени смерти. Страх — дуновение из забвения. Он давно не знал страха из первых рук — уже столько веков. Он чувствовал только чужой страх, чувствовал его запах: запах феромонального[14] страха, разносимого ветром, источаемого потовыми железами, бьющегося в крови. Страха, который питал его вожделение, как кровь утоляла жажду.
Но теперешний страх — другой. Сейчас в опасности именно он. Кровь у него в венах, застоявшаяся за века смерти, вдруг забурлила — забилась в такт с чужим сердцем. Зачарованный, он шагает из темноты в еще более густую тьму.
Я призываю тебя обратно, Тимми Валентайн, обратно в мир, говорит голос. Можешь звать меня мамой.
— Какой силой ты до меня дотянулась? Каким колдовством держишь меня в своей власти? — говорит мальчик. И все-таки продолжает идти в сердце тьмы.
Темной силой, говорит голос, темным колдовством. И смеется. Я прервала твое путешествие к внутренней гармонии, потому что мне нужна твоя древняя сила, твоя темная харизма. Не сопротивляйся. Тебе меня не одолеть. Ты научился не бояться чеснока, распятий из серебра из людских суеверий. Но я не связываю тебя властью света, я тебя связываю властью тьмы, которая глубже твоей. Я тебя связываю тобой, тысячекратно — тобой.
Его прижимает к дереву в сердце черного леса. Гвозди пропарывают ладони. Его слезы — кровь. Он — один на один со всей болью мира, потому что он сам стал болью мира, и в себе он один. Он распят в черноте.
— Что ты сделала с остальными, с музыкантом и врачевательницей души?
— Они — только тени, — говорит голос. — Ты — единственный настоящий.
— Кто ты? — кричит он силе, которая связывает его; голосу, который идет из пространства за пределами тьмы.
— Называй меня мамой, — отзывается голос. В нем нет иронии, в нем нет смеха.
Он думает: но моя мама — Ночь.
Дети ночи.
Какая дивная у них музыка[15].
Он поет себе, тихо-тихо. Это древняя музыка. Эту песню он выучил давным-давно, неисчислимое время назад, когда он еще был человеком; подслушал ее у какого-то мальчика-пастуха по дороге к Сивилле Куманской — в ее пещеру тумана и вечной ночи. Это первая музыка, первая песня, которую он услышал в жизни, — песня, которая сорвалась, незваная и непрошеная, с его губ, пока он дожидался, когда оракул заговорит. Мелодия диссонирующая и привязчивая, и нетренированный голос мальчика колебался между дорийской и фригийской манерами исполнения — как будто он слышал ее, эту песню, буквально пару мгновений назад и теперь повторял, извлекая склады мелодии буквально из воздуха. Nox est perpetua una dormienda[16].
Он знает: та, кто пленила его, использует эту музыку, чтобы нести боль и смерть. Но он не может не петь. В нем — пустота, которую надо заполнить. Музыка — это первая необходимость. Даже звезды поют, и движение космоса держится этой музыкой. Когда еще не было ничего, даже света, — уже была музыка.
Мальчик — такой одинокий — единственный проблеск сознания в темной вселенной его заключения. Но всего несколько нот — и бесформенная пустота обретает облик. Хотя свет еще не пролился во тьму, он уже чувствует, как расцветают деревья.
* * *
• групповая психотерапия •Что вам снится? Никто не желает рассказать о своих снах? Петра, вы еще вообще ничего не рассказывали.
Распятие.
Можете поподробнее?
Я... то есть это в лесу, и там — дерево, и мальчик распят на дереве, и я пытаюсь заговорить с ним, но он мне не отвечает, хотя я знаю, что он в сознании, и я знаю, что это мой сын, и все-таки — не совсем мой сын. Он смотрит на меня. И плачет. Только это не слезы, а кровь, как мне кажется. Да. И я не могу отвести взгляд... и не могу смотреть в эти глаза. Я боюсь его и люблю. Там очень темно. Оно, это место, напоминает мне Миннеаполис. И не смейтесь, пожалуйста, когда я была маленькой, я провела целое лето у больной тетушки в Миннеаполисе, и у нее на термометре в комнате было под девяносто градусов[17], когда на улице было под девяносто градусов, и она никогда не раздвигала шторы, и воздух в доме был затхлым, и там пахло смертью. Вернее, медленным умиранием. Да. Наверное, у каждого есть такое место, о котором мы думаем, когда мы в депрессии или когда нам плохо.
И что, вы думаете, он вам скажет, если заговорит? Представьте, что вы — этот мальчик, посреди темного леса, распятый на дереве. Что бы вы сами сказали себе, стоящей внизу под деревом и глядящей на вас?
Наверное, я бы сказала: «Тетя, пошла ты на хуй. Ты не моя мама. Отъебись от меня, отьебись от меня, отьебись...» Нет. Я бы сказала: «Помоги мне, пожалуйста». Нет. Я бы сказала: «Оближи кровь у меня на пальцах». Я бы сказала: «Спаси меня, освободи, обними меня». Я бы сказала: «Ты не ведаешь, что творишь».