Страница:
Пошли, что ли… — Мужики закинули на плечи уже изрядно загрячненные полотенца.
Ох, матушка родная! Не было покоя тебе при жизни, нет и после смерти, — привычно заголосила старшая Натальина дочь Вера, проводила гроб до порога, поклонилась в ноги и вернулась к столу.
Сколько же вы времени покойницу носите? — спросил Алексей.
Преставилась матушка в день апостолов и святителя Николая в четверг. Вот считай. Сегодня уже неделя.
Жарко ведь. Как же она у вас в чулане? От покойника дух тяжелый.
— Никакого такого духа от мамани нет, — задумчиво проговорила Игра. — — А ведь должен быть дух, прав ты, барин. Мы тут совсем голову потеряли. А может, и есть дух, да мы не чуем. Завтра, как принесут маманю назад, понюхаю. Ой, дела наши тяжелые… Садись, барин, вечерять.
Алексей принялся за еду.
— По какой нужде прибыл к нам, мил человек? — полюбопытствовала Вера.
— Сестра у меня в скиту. Повидаться надо по семейным делам.
— И… чего захотел. Не покажут тебе ее сестры. — Она перекрестилась на образ Николая Угодника. — Маманю из-за сена похоронить не можем, а ты монашку лицезреть захотел.
Она еще не пострижена, — раздался тихий голосок Катеньки, она белицей в скиту живет.
— Не встревай, когда старшие говорят, — прикрикнула мать. — Доберусь я до тебя. Куда младенца дела?
— Спит.
— Вот и ты иди к нему. Дай только маманю похоронить. Мы его беспутную мать сыщем.
Алексей хотел было расспросить Катеньку, о какой белице говорила она так уверенно, но девочка ушла за занавеску.
Алексею постелили на лавке в летнике. «Гроб таскают… некрещеные младенцы… нетленные покойники… Что за чушь? Как сказала эта девочка? Она еще не пострижена…» Значит, все-таки готовят ее на постриг. Она же не хочет, не хочет… Я по бревнам растаскаю ваш забоp, а до Софьи доберусь! « — думал он, тряся босой ногой и кусая губы. Потом встал, запалил лучину и принялся сочинять послание Софье.
Алексей рассчитывал встать раньше всех в доме, но это ему не удалось. В августе крестьянские семьи просыпаются затемно. Когда Алексей открыл глаза, вся огромная изба была полна говором, скрипом половиц, где-то тонко пищал лишний младенец.» Катеньку надо повидать «, — думал Алексей, спешно одеваясь.
Пошли младенцев по домам разносить! — раздался под окном голос девочки. — Попадья за каждого младенца по яйцу дает! — И ватагa ребят, звонких и юрких, как сверчки, понеслась по улице.
Алексей натянул сапоги и бросился вслед за ребятами.
— Барин, Алексей Иванович, куда? — закричал Игнат. — Я с вами. Неужели и вы яйцо заработать хотите?
Золотая мысль пришла Алексею неожиданно. Он решил разыскать измученных матерей и уговорить их везти некрещеных младенцев в скит к монахиням. Ребята быстро помогли ему найти нужные избы.
Матери посудачили, порядили и согласились в том, что хоть и сомнительно, есть ли у сестер подобающая купель, крестить можно и в озере. Были бы святые руки да нужные слова.
— Собирай младенцев! — раздалось по деревне. В это утро попадья, уже привыкшая к детскому ору под окном, дивилась тишине, толкала мужа в бок.
— Спи… — ворчал отец Феодосии. — Мне заутреню не стоять, только теперь и выспаться. Спи. Маку сунули матери в рот своим чадам, вот они и молчат.
Попадья приставила к окну лесенку и спустилась во двор. Гроб был на месте, а некрещеных детей будто корова языком слизнула.
— Младенцы-то где? — растерянно спросила попадья бабушку Наталью, словно та недоглядела за доверенными ей внучатами и теперь должна была оправдываться в своей оплошности.
Когда семья священника впряглась в тележку и потащила бабушку на анашкинский двор, в деревне стоял гвалт, как на пожаре.
— Везите Наталью на озеро к мосткам, — крикнула на бегу молодайка с младенцем на руках.
— Что городишь, глупая? — изумилась попадья.
— Гроб другим заходом. Тесно, — крикнула другая женщина. — Наталью несите куда положено, к Анашкиным. И» лишнего»у них возьмите да принесите к мосткам!
— Что они, оглашенные, надумали? — перевела дух попадья. — Уж не топить ли младенцев собрались?
— Папенька, господь с тобой, окрести младенцев, — взмолилась старшая поповская дочь. — Не могут они сено монастырю отдать — оно барское.
— А мне куда идти? В расстриги? Архиерей Савва человек без шуток. Сказал — сделал.
— Из-за сена души крестьянские губить! — взорвался вдруг поповский сын. — Посмешищем стали на всю округу! Надоели вы мне! Таскайте сами свой гроб. — И пошел прочь.
— Какой же он — наш? — всплеснула руками попадья.
— Прокляну! — возопил могучим басом отец Феодосии. — Вернись, беспутный отрок!
В крапиве хохотала деревенская детвора.
Только на берегу, куда сбежалась вся женская половина деревни, удалось Алексею поговорить с Катенькой. Она пришла к мосткам с «лишним» младенцем на руках и, увидев молодого барина, сразу отошла в сторонку, словно ожидая, что тот обратится к ней с вопросом.
— Ты знаешь мою сестру? — спросил Алексей, боясь верить в удачу.
— Софьей ее зовут? Она совсем недавно приехала. Тихая, все молчит…
— Ты сейчас в скит с младенцем поплывешь, да? Передашь Софье записочку?
— Передам. — Босая нога осторожно стала чертить узор на песке.
— Да чтоб никто не видел.
— Угу…
— И ответ привези.
— Хорошо, барин. — Записка исчезла в складках синего сарафана.
— Что хочешь за услугу? — Алексей осторожно погладил льняные косички.
— Бусики… — Девочка кокетливо скосила глаза.
— Катюша, отплываем. Давай младенца! — закричали бабы.
— Я сама. — Катенька прыгнула в лодку. Матери сели за весла, и над озером поплыла тихая песня.
Алексей пошел назад к Анашкиным. «Теперь осталось одно — ждать. Надо же какое дело провернул!» Он усмехнулся, вспоминая события этого хлопотливого утра. Предприимчивое до бесшабашности, отчаянное поведение некоего молодого человека, в котором он с трудом узнавал себя, обязывало его к новым, неведомым подвигам, и от их предчувствия становилось страшновато и упоительно на душе. Ему казалось, что в руках у него шпага, кисть крепка и подвижна, тело упруго и, блестяще владея всеми парадами итальянской и французской школы, он ведет свой самый ответственный бой, когда приходится драться не из-за мелочной обиды, не из-за вздорного слова, а во имя самой Справедливости: «Позиция ан-гард! Защищайтесь, сэр! Ах ты, господи… Скорее бы Катенька вернулась…»
Неожиданно рядом раздался хруст веток и из кустов, скрывающих от глаз глубокий, тенистый овраг, вышел, отряхивая подол рясы, отец Феодосии — лицо грознее тучи, взгляд — две молнии, за ним, воровато оглядываясь по сторонам, с трудом волоча пустую коляску, вылезла раскисшая попадья.
— Доброе утро, — вежливо поздоровался Алексей. — Отвезли бабушку?
Показалось ли Алеше, или впрямь священник упомянул имя черта?
— Маму не видели, барин? — встретила Алексея хозяйка. — Давно бы ей надо дома быть. А может, сжалился отец Феодосии, пустил маму в храм и отходную над ней читает?
— Я сейчас встретил отца Феодосия.
— С мамой?
— Порожние.
— А мама где? О господи, матушка родимая! Когда предадим тебя сырой земле? Не было тебе покоя в жизни, нет его и после смерти…
В избу, стуча пустыми ведрами, вбежала соседская Фроська.
— Вера, не вой! Послушай меня-то. Сейчас бабы сказывали… Лежит бабушка Наталья посередине деревни у колодца. Стыд-то, срамота! Потерял ее, что ли, отец Феодосии?
— Санька, Петрушка, Ерема!.. — заголосила Вера. — Бегите, зовите мужиков. Потеряли бабушку! Надо бабушку искать!
У колодца, плотно обступив гроб, стояла толпа. Вера растолкала народ, опустилась на колени и припала к восковой материнской щеке.
— Прости нас, родимая! — крикнула она с плачем, но, вдруг вспомнив слова молодого барина, утихла, осторожно втянула в себя воздух, внюхалась. Не только мерзкого духа разложения не уловила Вера, но даже показалось ей, что материнская щека источает легкое тепло, как стена родной избы. Вера поднялась с колен и задумчиво оглядела народ.
— А матери-то твоей, видно, не плохо без святого благословения, а, Верунь?
— Ишь, умастилась в гробу, ишь, разнежилась, словно на лавке подремнуть легла.
— Нету духа тлетворного, — проговорила Вера, будто извиняясь.
— Не пахнет? — Бабы еще теснее обступили гроб, постигая смысл услышанного.
Васька, подпасок, конопатый мальчонка с выгоревшими на солнце лохмами и невесомым, ветром высушенным телом, первый произнес это слово, которое на лету было подхвачено обомлевшими от испуга и восторга бабами: «Святая…»
— Скажешь тоже… святая! — с сомнением проговорил староста. — Господь такую милость только великим сказывает.
— А что «великим»… — загалдел народ. — Жила честно, работала с утра до ночи, детей шестнадцать душ родила — вот и уподобилась.
— Все работают, все рожают, — прошамкала завистливо столетняя старуха с клюкой. — Почему одной Наташке такая милость?
— Не шумите, православные! Неужели впрямь Наталья не гниет? — Староста тяжело опустился на колени и сунул под аккуратно сложенные бабушкины персты свой красный, в прожилках нос. — Мятой пахнет. — Лицо старосты выражало неподдельное изумление. — Святая, точно. Принесет нам Наталья великие блага. Ни у кого на сто верст в округе такого не было.
Прибежавшие с гумна анашкинские мужики стали подсовывать под гроб полотенца.
— Так понесем, на руках! Все понесем! — раздались крики. Бабушку опять поставили на стол. Гроб украсили пижмой, луговыми васильками и гроздями краснеющей рябины. Бойкие невестки принялись обтирать стены и мыть пол, а Вера поставила большую квашню теста. Суета была, как на Пасху.
Алексей, спасаясь от шума и суеты, пошел на озеро, сел на камень. Одинокая старуха на мостках полоскала белье, спеша скорее кончить работу и бежать на анашкинский двор. Взметая пыль, проехал мужик в телеге — повез в соседний приход благую весть. Из камышей вылезли на берег гуси и с гвалтом, словно обсуждая последние деревенские новости, принялись охорашиваться, топоча красными лапами.
«Может быть, в этот самый момент Софья читает мою записку «, — подумал Алексей.
»… я буду ждать тебя завтра около скита. Знаешь овражек за березовым лесом, где чистый орешник, где ключ из-под камня бьет? Там и буду ждать. Если не выпустят тебя сестры за стены, сообщи, как нам встретиться. Алексей Корсак, бывшая Аннушка «.
— Не так написал, — ругал себя Алексей. — Сухо написал, не ласково. Да забыл добавить, что если завтра не встретимся, то я и послезавтра приду, всю неделю буду ходить, весь месяц… «
Лодка с младенцами вернулась только под вечер. Тихие и благостные матери чинно вылезли на берег, ласково прижимая к груди окрещенных младенцев. Большого труда им стоило уговорить сестер на обряд.» Не положено, не по чину, да мыслимо ли?.. «— говорили схимницы, но потом пожалели детские души и перекупали всех младенцев в озере с необходимым ритуалом.
— Передала? — спросил Алексей, отведя Катеньку в сторону. Девочка кивнула головой и поспешно начала чертить узоры на песье, сосредоточив все свое внимание на кончике босого пальца.
Есть ответ?
Нет. Они как записочку вашу прочитали…
— А никто не видел, как ты передавала?
— Не-е-т… Я понимаю. Они как прочитают да как головку вскинут и говорят:» Ах «, да так на траву и сели.
— А ты что?
— А я жду. Говорю:» Что передать? «А они тогда на ножки вскочут да как закричат:» Быть не может, быть не может! «— и бегом от меня.
— Это в скиту было?
— Нет, они в лесу гуляли.
» Значит, выпускают Софью за стены, — подумал Алексей. — Завтра увижу ее. Неужели это будет?.. «
— Барин, а вы что бледный такой? — испуганно спросила Катенька, глянув на Алексея. — Бледный, бледный, — девочка зажмурилась, — как в инее.
Алексей пожал плечами и через силу улыбнулся.» Громы-молнии небесные! Тут ноги не держат, душа с телом расстается, отлетает, словно облачко, а она — «бледный»… «
Вокруг анашкинского дома народу набралось, как на крестный ход Про чудо прослышали по всей округе. Из соседних сел шли пешком, ехали иерхами, все желали посмотреть на нетленную бабушку. Алексей с трудом отыскал в толпе Игната.
Здесь, Алексей Иванович, такие дела! Святая она-бабушка, и иерь доподлинно известно. Чудо! Отец Феодосии сейчас придет. Причищается, говорят. Епитрахиль надевает. А как же запрет архиерея?
— К архиерею Савве дьячок послан. Отец Феодосии говорит:
» Сие чудо есть великий знак «. Смирится архиерей. Народ все прибывал.
— Идет, идет… — раздалось вокруг, и люди упали на колени. Отец Феодосии важно прошествовал по живому коридору. Алексей пошел за ним.
Бабушка Наталья лежала невозмутимая, строгая, но где-то в уголках бескровного рта затаилась усмешка, словно и не покойница она, а именинница. Отец Феодосии долго смотрел в лик трупа, потом пощупал руки — холодные, поднес к губам зеркальце — не затуманилось.
— Уснула, — прошептал едва слышно Алексей в ухо священнику. — Такое бывает, я слышал. Называется — летаргия.
— Литургию — знаю, летаргию — нет! — злым шепотом отозвался священник, цепко обвел глазами присутствующих в избе и, набрав воздуху в легкие, зычно, набатно гаркнул:» Чу-у-до! «
— О господи, да она же спит! — закричал Алексей, но его никто не слушал.
Отец Феодосии, воздев руки, пел» Свете тихий «, и толпа повторяла слова вечерней молитвы. Игнат дернул барина за камзол, и Алексей вслед за всеми упал на колени.
Когда экстаз пошел на убыль, отец Феодосии стал деловито отдавать распоряжения — куда и когда нести бабушку Наталью.
— Спит не спит, потом разберемся, — бросил он Алексею через плечо. — Ты про архиерея не забывай! — И, смутившись, что стал отчитываться в своих поступках перед заезжим молодым человеком, насупился, крякнул и широко перекрестился.
Чуткое ухо старосты уловило это» спит «, и шепот пошел по рядам.» Уснула… А хоть бы и уснула. Нам бы так уснуть! А проснется ли? Мы помрем, наши дети помрут, а она, нетленная, будет себе в чуланчике лежать, ждать своего часа… «
Алексей рассмеялся, вспомнив французскую сказку о спящей царевне. Чего в жизни не бывает?
Когда ранним утром Алексей направился в скит, на колокольне хлюстовской церкви весело трезвонили колокола. Бабушка Наталья выиграла тяжбу, отсудила у архиерея заливные луга.
Ох, матушка родная! Не было покоя тебе при жизни, нет и после смерти, — привычно заголосила старшая Натальина дочь Вера, проводила гроб до порога, поклонилась в ноги и вернулась к столу.
Сколько же вы времени покойницу носите? — спросил Алексей.
Преставилась матушка в день апостолов и святителя Николая в четверг. Вот считай. Сегодня уже неделя.
Жарко ведь. Как же она у вас в чулане? От покойника дух тяжелый.
— Никакого такого духа от мамани нет, — задумчиво проговорила Игра. — — А ведь должен быть дух, прав ты, барин. Мы тут совсем голову потеряли. А может, и есть дух, да мы не чуем. Завтра, как принесут маманю назад, понюхаю. Ой, дела наши тяжелые… Садись, барин, вечерять.
Алексей принялся за еду.
— По какой нужде прибыл к нам, мил человек? — полюбопытствовала Вера.
— Сестра у меня в скиту. Повидаться надо по семейным делам.
— И… чего захотел. Не покажут тебе ее сестры. — Она перекрестилась на образ Николая Угодника. — Маманю из-за сена похоронить не можем, а ты монашку лицезреть захотел.
Она еще не пострижена, — раздался тихий голосок Катеньки, она белицей в скиту живет.
— Не встревай, когда старшие говорят, — прикрикнула мать. — Доберусь я до тебя. Куда младенца дела?
— Спит.
— Вот и ты иди к нему. Дай только маманю похоронить. Мы его беспутную мать сыщем.
Алексей хотел было расспросить Катеньку, о какой белице говорила она так уверенно, но девочка ушла за занавеску.
Алексею постелили на лавке в летнике. «Гроб таскают… некрещеные младенцы… нетленные покойники… Что за чушь? Как сказала эта девочка? Она еще не пострижена…» Значит, все-таки готовят ее на постриг. Она же не хочет, не хочет… Я по бревнам растаскаю ваш забоp, а до Софьи доберусь! « — думал он, тряся босой ногой и кусая губы. Потом встал, запалил лучину и принялся сочинять послание Софье.
Алексей рассчитывал встать раньше всех в доме, но это ему не удалось. В августе крестьянские семьи просыпаются затемно. Когда Алексей открыл глаза, вся огромная изба была полна говором, скрипом половиц, где-то тонко пищал лишний младенец.» Катеньку надо повидать «, — думал Алексей, спешно одеваясь.
Пошли младенцев по домам разносить! — раздался под окном голос девочки. — Попадья за каждого младенца по яйцу дает! — И ватагa ребят, звонких и юрких, как сверчки, понеслась по улице.
Алексей натянул сапоги и бросился вслед за ребятами.
— Барин, Алексей Иванович, куда? — закричал Игнат. — Я с вами. Неужели и вы яйцо заработать хотите?
Золотая мысль пришла Алексею неожиданно. Он решил разыскать измученных матерей и уговорить их везти некрещеных младенцев в скит к монахиням. Ребята быстро помогли ему найти нужные избы.
Матери посудачили, порядили и согласились в том, что хоть и сомнительно, есть ли у сестер подобающая купель, крестить можно и в озере. Были бы святые руки да нужные слова.
— Собирай младенцев! — раздалось по деревне. В это утро попадья, уже привыкшая к детскому ору под окном, дивилась тишине, толкала мужа в бок.
— Спи… — ворчал отец Феодосии. — Мне заутреню не стоять, только теперь и выспаться. Спи. Маку сунули матери в рот своим чадам, вот они и молчат.
Попадья приставила к окну лесенку и спустилась во двор. Гроб был на месте, а некрещеных детей будто корова языком слизнула.
— Младенцы-то где? — растерянно спросила попадья бабушку Наталью, словно та недоглядела за доверенными ей внучатами и теперь должна была оправдываться в своей оплошности.
Когда семья священника впряглась в тележку и потащила бабушку на анашкинский двор, в деревне стоял гвалт, как на пожаре.
— Везите Наталью на озеро к мосткам, — крикнула на бегу молодайка с младенцем на руках.
— Что городишь, глупая? — изумилась попадья.
— Гроб другим заходом. Тесно, — крикнула другая женщина. — Наталью несите куда положено, к Анашкиным. И» лишнего»у них возьмите да принесите к мосткам!
— Что они, оглашенные, надумали? — перевела дух попадья. — Уж не топить ли младенцев собрались?
— Папенька, господь с тобой, окрести младенцев, — взмолилась старшая поповская дочь. — Не могут они сено монастырю отдать — оно барское.
— А мне куда идти? В расстриги? Архиерей Савва человек без шуток. Сказал — сделал.
— Из-за сена души крестьянские губить! — взорвался вдруг поповский сын. — Посмешищем стали на всю округу! Надоели вы мне! Таскайте сами свой гроб. — И пошел прочь.
— Какой же он — наш? — всплеснула руками попадья.
— Прокляну! — возопил могучим басом отец Феодосии. — Вернись, беспутный отрок!
В крапиве хохотала деревенская детвора.
Только на берегу, куда сбежалась вся женская половина деревни, удалось Алексею поговорить с Катенькой. Она пришла к мосткам с «лишним» младенцем на руках и, увидев молодого барина, сразу отошла в сторонку, словно ожидая, что тот обратится к ней с вопросом.
— Ты знаешь мою сестру? — спросил Алексей, боясь верить в удачу.
— Софьей ее зовут? Она совсем недавно приехала. Тихая, все молчит…
— Ты сейчас в скит с младенцем поплывешь, да? Передашь Софье записочку?
— Передам. — Босая нога осторожно стала чертить узор на песке.
— Да чтоб никто не видел.
— Угу…
— И ответ привези.
— Хорошо, барин. — Записка исчезла в складках синего сарафана.
— Что хочешь за услугу? — Алексей осторожно погладил льняные косички.
— Бусики… — Девочка кокетливо скосила глаза.
— Катюша, отплываем. Давай младенца! — закричали бабы.
— Я сама. — Катенька прыгнула в лодку. Матери сели за весла, и над озером поплыла тихая песня.
Алексей пошел назад к Анашкиным. «Теперь осталось одно — ждать. Надо же какое дело провернул!» Он усмехнулся, вспоминая события этого хлопотливого утра. Предприимчивое до бесшабашности, отчаянное поведение некоего молодого человека, в котором он с трудом узнавал себя, обязывало его к новым, неведомым подвигам, и от их предчувствия становилось страшновато и упоительно на душе. Ему казалось, что в руках у него шпага, кисть крепка и подвижна, тело упруго и, блестяще владея всеми парадами итальянской и французской школы, он ведет свой самый ответственный бой, когда приходится драться не из-за мелочной обиды, не из-за вздорного слова, а во имя самой Справедливости: «Позиция ан-гард! Защищайтесь, сэр! Ах ты, господи… Скорее бы Катенька вернулась…»
Неожиданно рядом раздался хруст веток и из кустов, скрывающих от глаз глубокий, тенистый овраг, вышел, отряхивая подол рясы, отец Феодосии — лицо грознее тучи, взгляд — две молнии, за ним, воровато оглядываясь по сторонам, с трудом волоча пустую коляску, вылезла раскисшая попадья.
— Доброе утро, — вежливо поздоровался Алексей. — Отвезли бабушку?
Показалось ли Алеше, или впрямь священник упомянул имя черта?
— Маму не видели, барин? — встретила Алексея хозяйка. — Давно бы ей надо дома быть. А может, сжалился отец Феодосии, пустил маму в храм и отходную над ней читает?
— Я сейчас встретил отца Феодосия.
— С мамой?
— Порожние.
— А мама где? О господи, матушка родимая! Когда предадим тебя сырой земле? Не было тебе покоя в жизни, нет его и после смерти…
В избу, стуча пустыми ведрами, вбежала соседская Фроська.
— Вера, не вой! Послушай меня-то. Сейчас бабы сказывали… Лежит бабушка Наталья посередине деревни у колодца. Стыд-то, срамота! Потерял ее, что ли, отец Феодосии?
— Санька, Петрушка, Ерема!.. — заголосила Вера. — Бегите, зовите мужиков. Потеряли бабушку! Надо бабушку искать!
У колодца, плотно обступив гроб, стояла толпа. Вера растолкала народ, опустилась на колени и припала к восковой материнской щеке.
— Прости нас, родимая! — крикнула она с плачем, но, вдруг вспомнив слова молодого барина, утихла, осторожно втянула в себя воздух, внюхалась. Не только мерзкого духа разложения не уловила Вера, но даже показалось ей, что материнская щека источает легкое тепло, как стена родной избы. Вера поднялась с колен и задумчиво оглядела народ.
— А матери-то твоей, видно, не плохо без святого благословения, а, Верунь?
— Ишь, умастилась в гробу, ишь, разнежилась, словно на лавке подремнуть легла.
— Нету духа тлетворного, — проговорила Вера, будто извиняясь.
— Не пахнет? — Бабы еще теснее обступили гроб, постигая смысл услышанного.
Васька, подпасок, конопатый мальчонка с выгоревшими на солнце лохмами и невесомым, ветром высушенным телом, первый произнес это слово, которое на лету было подхвачено обомлевшими от испуга и восторга бабами: «Святая…»
— Скажешь тоже… святая! — с сомнением проговорил староста. — Господь такую милость только великим сказывает.
— А что «великим»… — загалдел народ. — Жила честно, работала с утра до ночи, детей шестнадцать душ родила — вот и уподобилась.
— Все работают, все рожают, — прошамкала завистливо столетняя старуха с клюкой. — Почему одной Наташке такая милость?
— Не шумите, православные! Неужели впрямь Наталья не гниет? — Староста тяжело опустился на колени и сунул под аккуратно сложенные бабушкины персты свой красный, в прожилках нос. — Мятой пахнет. — Лицо старосты выражало неподдельное изумление. — Святая, точно. Принесет нам Наталья великие блага. Ни у кого на сто верст в округе такого не было.
Прибежавшие с гумна анашкинские мужики стали подсовывать под гроб полотенца.
— Так понесем, на руках! Все понесем! — раздались крики. Бабушку опять поставили на стол. Гроб украсили пижмой, луговыми васильками и гроздями краснеющей рябины. Бойкие невестки принялись обтирать стены и мыть пол, а Вера поставила большую квашню теста. Суета была, как на Пасху.
Алексей, спасаясь от шума и суеты, пошел на озеро, сел на камень. Одинокая старуха на мостках полоскала белье, спеша скорее кончить работу и бежать на анашкинский двор. Взметая пыль, проехал мужик в телеге — повез в соседний приход благую весть. Из камышей вылезли на берег гуси и с гвалтом, словно обсуждая последние деревенские новости, принялись охорашиваться, топоча красными лапами.
«Может быть, в этот самый момент Софья читает мою записку «, — подумал Алексей.
»… я буду ждать тебя завтра около скита. Знаешь овражек за березовым лесом, где чистый орешник, где ключ из-под камня бьет? Там и буду ждать. Если не выпустят тебя сестры за стены, сообщи, как нам встретиться. Алексей Корсак, бывшая Аннушка «.
— Не так написал, — ругал себя Алексей. — Сухо написал, не ласково. Да забыл добавить, что если завтра не встретимся, то я и послезавтра приду, всю неделю буду ходить, весь месяц… «
Лодка с младенцами вернулась только под вечер. Тихие и благостные матери чинно вылезли на берег, ласково прижимая к груди окрещенных младенцев. Большого труда им стоило уговорить сестер на обряд.» Не положено, не по чину, да мыслимо ли?.. «— говорили схимницы, но потом пожалели детские души и перекупали всех младенцев в озере с необходимым ритуалом.
— Передала? — спросил Алексей, отведя Катеньку в сторону. Девочка кивнула головой и поспешно начала чертить узоры на песье, сосредоточив все свое внимание на кончике босого пальца.
Есть ответ?
Нет. Они как записочку вашу прочитали…
— А никто не видел, как ты передавала?
— Не-е-т… Я понимаю. Они как прочитают да как головку вскинут и говорят:» Ах «, да так на траву и сели.
— А ты что?
— А я жду. Говорю:» Что передать? «А они тогда на ножки вскочут да как закричат:» Быть не может, быть не может! «— и бегом от меня.
— Это в скиту было?
— Нет, они в лесу гуляли.
» Значит, выпускают Софью за стены, — подумал Алексей. — Завтра увижу ее. Неужели это будет?.. «
— Барин, а вы что бледный такой? — испуганно спросила Катенька, глянув на Алексея. — Бледный, бледный, — девочка зажмурилась, — как в инее.
Алексей пожал плечами и через силу улыбнулся.» Громы-молнии небесные! Тут ноги не держат, душа с телом расстается, отлетает, словно облачко, а она — «бледный»… «
Вокруг анашкинского дома народу набралось, как на крестный ход Про чудо прослышали по всей округе. Из соседних сел шли пешком, ехали иерхами, все желали посмотреть на нетленную бабушку. Алексей с трудом отыскал в толпе Игната.
Здесь, Алексей Иванович, такие дела! Святая она-бабушка, и иерь доподлинно известно. Чудо! Отец Феодосии сейчас придет. Причищается, говорят. Епитрахиль надевает. А как же запрет архиерея?
— К архиерею Савве дьячок послан. Отец Феодосии говорит:
» Сие чудо есть великий знак «. Смирится архиерей. Народ все прибывал.
— Идет, идет… — раздалось вокруг, и люди упали на колени. Отец Феодосии важно прошествовал по живому коридору. Алексей пошел за ним.
Бабушка Наталья лежала невозмутимая, строгая, но где-то в уголках бескровного рта затаилась усмешка, словно и не покойница она, а именинница. Отец Феодосии долго смотрел в лик трупа, потом пощупал руки — холодные, поднес к губам зеркальце — не затуманилось.
— Уснула, — прошептал едва слышно Алексей в ухо священнику. — Такое бывает, я слышал. Называется — летаргия.
— Литургию — знаю, летаргию — нет! — злым шепотом отозвался священник, цепко обвел глазами присутствующих в избе и, набрав воздуху в легкие, зычно, набатно гаркнул:» Чу-у-до! «
— О господи, да она же спит! — закричал Алексей, но его никто не слушал.
Отец Феодосии, воздев руки, пел» Свете тихий «, и толпа повторяла слова вечерней молитвы. Игнат дернул барина за камзол, и Алексей вслед за всеми упал на колени.
Когда экстаз пошел на убыль, отец Феодосии стал деловито отдавать распоряжения — куда и когда нести бабушку Наталью.
— Спит не спит, потом разберемся, — бросил он Алексею через плечо. — Ты про архиерея не забывай! — И, смутившись, что стал отчитываться в своих поступках перед заезжим молодым человеком, насупился, крякнул и широко перекрестился.
Чуткое ухо старосты уловило это» спит «, и шепот пошел по рядам.» Уснула… А хоть бы и уснула. Нам бы так уснуть! А проснется ли? Мы помрем, наши дети помрут, а она, нетленная, будет себе в чуланчике лежать, ждать своего часа… «
Алексей рассмеялся, вспомнив французскую сказку о спящей царевне. Чего в жизни не бывает?
Когда ранним утром Алексей направился в скит, на колокольне хлюстовской церкви весело трезвонили колокола. Бабушка Наталья выиграла тяжбу, отсудила у архиерея заливные луга.
28
До острова, как и в прошлый раз, Алексей добрался вплавь. Пользоваться лодкой он остерегался, чтобы не быть заметным.
Жара уже набирала силу. В полном безветрии над травами, ярки ми осенними цветами, над опутанными паутиной кустарниками повисло знойное марево. Густые ветки топорщились орехами, и Алексеи стал машинально обрывать их. Орехи только чуть-чуть позолотились,
но зерна были полные, и некоторые даже подернулись коричневой пленкой. Он раздавил зубами мягкое зерно и почувствовал, что не может проглотить — ком стоял в горле.
Почему он так уверен, что увидит сейчас Софью? Может, она не захочет встретиться с ним. Даже мысленно трусил Алексей признаться, что боится не того, что Софья не придет, а того, что обязательно придет. Он страшился ее взгляда, слов, которые должен будет сказать ей, и того, что услышит в ответ. Уже не светлая любовь была в сердце, а мука, томление. Он шел, озираясь по сторонам, каждый случайный звук — треск сучка под ногой, птичий клекот — заставлял его вздрагивать, сердце начинало стучать гулко, и к пересохшему горлу подступала горькая, как желчь, тошнота.
— Аннушка, — послышалось вдруг. Он оглянулся и увидел Софью.
Она сидела под кустом орешника в своей любимой позе, уткнув подбородок в колени. Ядовито-черное, еще нестираное платье торчало жесткими складками, подчеркивая худобу тела, голова в белой косынке казалась забинтованной, как после тяжелой травмы.
— Вот и свиделись, — произнесла Софья глухо, оглядывая исподлобья Алексея, такого незнакомого ей в мужском платье, и, убедившись, что от прежней Аннушки не осталось и следа, покраснела так мучительно и ярко, что Алексей не выдержал, первым отвел взгляд.
— Садись сюда. — Он аккуратно, только бы что-то делать, не стоять истуканом, расстелил на земле плащ. Софья осторожно переместилась на его край, тронула пальцем прожженные углями дырки и улыбнулась ласково: совсем недавно этот плащ служил им и одеялом и палаткой, старый знакомый…
— Сюда никто не придет? — Алексей не знал с чего начать разговор.
— А кому приходить? За мной не следят. С острова не убежишь. Да и куда бежать? Я бумагу дарственную в монастыре подписала. Потом меня привезли в этот скит. Здесь хорошо. Тихо… Сестры добрые, любят меня.
— Сними платок, — прошептал Алексей, стесняясь говорить громко.
Софья опять вспыхнула тревожным румянцем, но послушно стала развязывать тугой узел дрожащими пальцами.
— Дай я, — пододвинулся Алексей.
— Нет, нет. Я сама.
Коса упала на руку Алексею, и он раскрыл ладонь мягким прядям. Софья замерла, глядя на его руку, но потом тихонько отвела голову, и коса медленно выползла из ласковых Алешиных пальцев.
— Зачем ты пришел?
— Увезти тебя отсюда.
— Отсюда не уходят. Да и куда идти? В Кронштадт? Зачем я тебе там нужна? Подожди, не маши руками-то… Послушай, прежде чем говорить. Я тебе про свою жизнь расскажу. — Софья обхватила колени руками, склонила голову и, внимательно глядя на подсушенную зноем траву у ног, смотреть Алеше в глаза она не осмеливалась, начала. — Родилась я в Смоленске…
» В Смоленске… — эхом отозвалось в душе Алексея. — А почему бы не в Смоленске «? Он поймал себя на мысли, что уже знает про Софью все, что рассказ ее никак не может повлиять на уже предопределенные события, и потому не столько слушал, сколько следил, как обиженно вздрагивает ее подбородок, как шевелятся губы и хмурится лоб.» Пострадал отец безвинно… деньги отдал монастырю на сохранение, и сестры приняли нас с матушкой на жительство… «Голос Софьи звучал доверительно и спокойно, но по мере того, как воспоминания овладевали ею, как оживали, казалось, навсегда забытые подробности, в ней разжигался внутренний огонь, и в рассказе, поначалу безучастном, проглянули такая тоска и боль, что Алексей весь сосредоточился на повествовании девушки.
— … Уезжали мы ночью, тайно. Снег шел… Меня закутали в лисью доху. Отец разгреб мех и поцеловал меня ледяными губами, словно гривну ко лбу приложил. Поцеловал и отнес в кибитку. Лежу и слышу — матушка кричит, да так страшно:» Сокол мой, навсегда… «Батюшка положил ее на сиденье рядом со мной, она руками его шею обвила и не отпускает. Отец простоволосый, без шапки, а в одном кафтане. Отрывает ее от себя и кричит кучеру:» Трогай! «, а кибитка ни с места. В ту ночь его и взяли. Больше я батюшку не видела. Было ему тогда двадцать семь лет. Жив ли он сейчас — не знаю, но думаю, что нет его на этом свете. Иначе не умерла бы матушка этой весной.
После смерти матушки я заболела. Ночь простояла у раскрытого гроба, а в церкви холодно было — вот и остудилась. Выходили меня сестры, а как встала от болезни, стали проводить со мной тихие беседы: про мерзкий мир, про соблазны греховные и про чистую жизнь в нашей обители. Я со всеми соглашалась, после смерти матушки мне весь мир постылым казался. А потом одна молодая монашка — сестра Феофана — и шепнула мне слово: постриг.» Беги, — говорит, — из монастыря. Ищи защиты. Уговорят тебя сестры! «Тут я разговор случайно подслушала. Мать игуменья, добрая душа, сказала:» Рано. Больно молода. Подрастет, пусть сама решит «, а казначейша Федора:» Да что она может решить? За нее все мать — покойница решила. Кому она теперь нужна? Одна на всем свете «. Тут я вспомнила про тетку, и ты, как грех, явился. Тетка от меня отреклась:» Мыслимое ли дело — с гардемарином бежать! «Когда везли меня сестры в обитель, спеленали, положили на дно кареты.» Смирись! Умерь гордыню! «— говорили, ноги ставили, как на шкуру. Во рту кляп, а я с кляпом-то вою…
Привезли… Игуменья мать Леонидия проплакала надо мной всю ночь:» Девочка моя, как ты могла? Как не уберегла я тебя, не защитила? Откуда он взялся, похититель? «Вот от этих слов мне страшно стало. Уж если мать Леонидия, самая праведная, самая ласковая, если и она поверила, что я с мужчиной бежать могла, и не нашла для меня других слов, кроме как» погибель души, греховные страсти «… Если и она в самую горькую для меня минуту, не слыша моих объяснений, стала проклинать порок и призывать меня, молясь и плач?, на подвиг во имя Веры — то нет правды на земле!
— Есть! — воскликнул Алексей горячо. Он хотел сказать, что полон жалости к ее покойным родителям, что презирает тетку Пелагею Дмитриевну, что не может без содрогания думать о монастыре и, главное, что жизнь свою готов отдать ради Софьи, а это и есть — правда. Но девушка по-своему поняла его возглас.
— Наверное, я несправедлива к матушке Леонидии. Она на коленях стояла передо мной — умоляла поехать в этот скит. К чистоте моей взывала, плакала и все про подвиги Пахомия Великого рассказывала да про какие-то пандекты Никона Черногорца.» Иноком наречешься, понеже один беседуешь Богу день и ночь «.
— Иноком? — голос Алексея дрогнул. — Так ты уже…
— Нет. Я еще не пострижена. Игуменья настояла, чтобы я еще год киноваткой жила.
— Не будешь ты жить киноваткой. Я увезу тебя отсюда.
— Нет. Я не могу. Я игуменье обещала.
— Мне ты еще раньше обещание дала.
— Нет. Разные наши дороги. — Голос Софьи зазвенел и погас, стал торжественным и стылым, глаза распахнулись и словно остек, ленели: — Меня ждет последование малой схимы. Знаешь, как это происходит? Свечи горят, голоса в соборе гулкие, им эхо вторит. Я на коленях стою и протягиваю ножницы матушке Леонидии, а она их отвергает. Я опять протягиваю ножницы… Трижды игуменья будет испытывать мою твердость, а на третий раз примет ножницы и выстрижет мне крестообразно волосы. И потом ряса, пояс, камилавка и веревица…
— Какая веревица? Что ты бормочешь? Мне так трудно было тебя разыскать! Я даже про Кронштадт позабыл, а ты мне про веревицу с камилавкой.
— АО чем же мне с тобой говорить? — Софья попыталась встать, и Алексей, удерживая, крепко схватил ее за руку.
— Подожди, да не рвись… Послушай! — Он силился найти те самые единственные слова, которые смогут все объяснить и поставить на свои места, но эти слова не шли на ум, и он торопливо и сбивчиво рассказывал про родную деревню, про матушку Веру Константиновну, повторял, что люди должны, просто обязаны помогать друг другу, обвинял Софью в строптивости и упрямстве и чем больше он говорил, тем мрачнее она становилась.
— Мне идти пора. — Она осторожно высвободила руку и встала, угрюмо глядя на землю.
— Вечером, когда стемнеет, буду ждать тебя на этом же месте. — Алексей тоже поднялся и, пытаясь скрыть смущение, откуда оно только приходит, стал стряхивать плащ. — Приходи да оденься потеплее.
— Зачем?
— Ах ты господи, опять все сначала. Неужели ничего не поняла?
— Все я поняла. Камнем на твоей шее быть не желаю! — Она внимательно всмотрелась в Алешине лицо, словно надеясь увидеть в выражении что-то недоговоренное, а может быть, запоминая черты его перед вечной разлукой, потом отвернулась и вдруг бегом бросилась гфочь, ныряя под низкорастущие ветки орешника.
— Я тебя ждать бу-у-уду! — крикнул Алексей с отчаянием, поднял» забытую Софьей косынку и промокнул вспотевшее лицо. Косынка слабо пахла какими-то травами, ветром, свежестью. Он поцеловал этот белый лоскуток, старательно свернул и спрятал сеОе \\'л грудь. «
Софьз^ бежала без остановки до самой калитки и только за пенами ски|га усмирила шаги, переводя дыхание.
» Глаза-то у него какие синие… Как он меня разыскал? Не спросила… Все забыла, как его увидела. Что я ему такое говорила? Не помню. Правы сестры, я и впрямь бесноватая… Да разве я LMOIV прожить жизнь в этих стенах? «
Бревенчатые избы на высоких подклетях. Чистые кельи с дере вянными божницами, свет лампады, тихая молитва.
На крыльцо вышла старица Мария, протянула исхудалую руку, погладила непокрытую Софьину голову.
— Пошли, деточка, пелену вышивать. Я и жемчуг припасла, и шелка желто-коричневые десяти тонов для лика и дланей свяюю Макария Желтоводского.
Иголка не слушается, выскальзывает из дрожащих пальцев. Мелкий речной жемчуг струится, течет, как вода. Едва намеченный на тафте лик преподобного Макария вдруг нахмурился, потемнел. Что это?» Я плачу. Слезы мочат пелену. Прости меня, матушка Леонидия. Испытала я свою твердость. Тверда я. Прости… «
Когда красная луна выползла из-за верхушек дальних сосен и стройный хор вечерней службы славил уходящий день, Софье почудился далекий зов, и она побежала на него.
Две монастырские собаки, ночные сторожа, увязались за девушкой и метались вместе с ней среди оживших стволов, кружились в хороводе веток, в качающихся тенях и тихо скулили. Воздух был липким, гнал испарину.
» Где же ты? Разве я найду тебя в этой кромешной тьме? А может, и не было того далекого крика? Где ты, Аннушка? «
Собаки вдруг остановились, заворчали, и Софья упала на Алешину грудь.» Не плачь, милая… Все хорошо. Скорее отсюда, скорее… «
Лодка тихо отошла от берега. Собаки подошли к воде и долго пили, слабо помахивая хвостами. Алексей греб стоя, и казалось, что он погружает весло в туман.
Софья лежала на охапке мокрой от росы травы. Волны слабо ударяли о дно лодки, и ей чудилось, что это Алешины руки гладят спину. Весло путалось в кувшинках и с каждым взмахом кропило ей лицо брызгами.
Жара уже набирала силу. В полном безветрии над травами, ярки ми осенними цветами, над опутанными паутиной кустарниками повисло знойное марево. Густые ветки топорщились орехами, и Алексеи стал машинально обрывать их. Орехи только чуть-чуть позолотились,
но зерна были полные, и некоторые даже подернулись коричневой пленкой. Он раздавил зубами мягкое зерно и почувствовал, что не может проглотить — ком стоял в горле.
Почему он так уверен, что увидит сейчас Софью? Может, она не захочет встретиться с ним. Даже мысленно трусил Алексей признаться, что боится не того, что Софья не придет, а того, что обязательно придет. Он страшился ее взгляда, слов, которые должен будет сказать ей, и того, что услышит в ответ. Уже не светлая любовь была в сердце, а мука, томление. Он шел, озираясь по сторонам, каждый случайный звук — треск сучка под ногой, птичий клекот — заставлял его вздрагивать, сердце начинало стучать гулко, и к пересохшему горлу подступала горькая, как желчь, тошнота.
— Аннушка, — послышалось вдруг. Он оглянулся и увидел Софью.
Она сидела под кустом орешника в своей любимой позе, уткнув подбородок в колени. Ядовито-черное, еще нестираное платье торчало жесткими складками, подчеркивая худобу тела, голова в белой косынке казалась забинтованной, как после тяжелой травмы.
— Вот и свиделись, — произнесла Софья глухо, оглядывая исподлобья Алексея, такого незнакомого ей в мужском платье, и, убедившись, что от прежней Аннушки не осталось и следа, покраснела так мучительно и ярко, что Алексей не выдержал, первым отвел взгляд.
— Садись сюда. — Он аккуратно, только бы что-то делать, не стоять истуканом, расстелил на земле плащ. Софья осторожно переместилась на его край, тронула пальцем прожженные углями дырки и улыбнулась ласково: совсем недавно этот плащ служил им и одеялом и палаткой, старый знакомый…
— Сюда никто не придет? — Алексей не знал с чего начать разговор.
— А кому приходить? За мной не следят. С острова не убежишь. Да и куда бежать? Я бумагу дарственную в монастыре подписала. Потом меня привезли в этот скит. Здесь хорошо. Тихо… Сестры добрые, любят меня.
— Сними платок, — прошептал Алексей, стесняясь говорить громко.
Софья опять вспыхнула тревожным румянцем, но послушно стала развязывать тугой узел дрожащими пальцами.
— Дай я, — пододвинулся Алексей.
— Нет, нет. Я сама.
Коса упала на руку Алексею, и он раскрыл ладонь мягким прядям. Софья замерла, глядя на его руку, но потом тихонько отвела голову, и коса медленно выползла из ласковых Алешиных пальцев.
— Зачем ты пришел?
— Увезти тебя отсюда.
— Отсюда не уходят. Да и куда идти? В Кронштадт? Зачем я тебе там нужна? Подожди, не маши руками-то… Послушай, прежде чем говорить. Я тебе про свою жизнь расскажу. — Софья обхватила колени руками, склонила голову и, внимательно глядя на подсушенную зноем траву у ног, смотреть Алеше в глаза она не осмеливалась, начала. — Родилась я в Смоленске…
» В Смоленске… — эхом отозвалось в душе Алексея. — А почему бы не в Смоленске «? Он поймал себя на мысли, что уже знает про Софью все, что рассказ ее никак не может повлиять на уже предопределенные события, и потому не столько слушал, сколько следил, как обиженно вздрагивает ее подбородок, как шевелятся губы и хмурится лоб.» Пострадал отец безвинно… деньги отдал монастырю на сохранение, и сестры приняли нас с матушкой на жительство… «Голос Софьи звучал доверительно и спокойно, но по мере того, как воспоминания овладевали ею, как оживали, казалось, навсегда забытые подробности, в ней разжигался внутренний огонь, и в рассказе, поначалу безучастном, проглянули такая тоска и боль, что Алексей весь сосредоточился на повествовании девушки.
— … Уезжали мы ночью, тайно. Снег шел… Меня закутали в лисью доху. Отец разгреб мех и поцеловал меня ледяными губами, словно гривну ко лбу приложил. Поцеловал и отнес в кибитку. Лежу и слышу — матушка кричит, да так страшно:» Сокол мой, навсегда… «Батюшка положил ее на сиденье рядом со мной, она руками его шею обвила и не отпускает. Отец простоволосый, без шапки, а в одном кафтане. Отрывает ее от себя и кричит кучеру:» Трогай! «, а кибитка ни с места. В ту ночь его и взяли. Больше я батюшку не видела. Было ему тогда двадцать семь лет. Жив ли он сейчас — не знаю, но думаю, что нет его на этом свете. Иначе не умерла бы матушка этой весной.
После смерти матушки я заболела. Ночь простояла у раскрытого гроба, а в церкви холодно было — вот и остудилась. Выходили меня сестры, а как встала от болезни, стали проводить со мной тихие беседы: про мерзкий мир, про соблазны греховные и про чистую жизнь в нашей обители. Я со всеми соглашалась, после смерти матушки мне весь мир постылым казался. А потом одна молодая монашка — сестра Феофана — и шепнула мне слово: постриг.» Беги, — говорит, — из монастыря. Ищи защиты. Уговорят тебя сестры! «Тут я разговор случайно подслушала. Мать игуменья, добрая душа, сказала:» Рано. Больно молода. Подрастет, пусть сама решит «, а казначейша Федора:» Да что она может решить? За нее все мать — покойница решила. Кому она теперь нужна? Одна на всем свете «. Тут я вспомнила про тетку, и ты, как грех, явился. Тетка от меня отреклась:» Мыслимое ли дело — с гардемарином бежать! «Когда везли меня сестры в обитель, спеленали, положили на дно кареты.» Смирись! Умерь гордыню! «— говорили, ноги ставили, как на шкуру. Во рту кляп, а я с кляпом-то вою…
Привезли… Игуменья мать Леонидия проплакала надо мной всю ночь:» Девочка моя, как ты могла? Как не уберегла я тебя, не защитила? Откуда он взялся, похититель? «Вот от этих слов мне страшно стало. Уж если мать Леонидия, самая праведная, самая ласковая, если и она поверила, что я с мужчиной бежать могла, и не нашла для меня других слов, кроме как» погибель души, греховные страсти «… Если и она в самую горькую для меня минуту, не слыша моих объяснений, стала проклинать порок и призывать меня, молясь и плач?, на подвиг во имя Веры — то нет правды на земле!
— Есть! — воскликнул Алексей горячо. Он хотел сказать, что полон жалости к ее покойным родителям, что презирает тетку Пелагею Дмитриевну, что не может без содрогания думать о монастыре и, главное, что жизнь свою готов отдать ради Софьи, а это и есть — правда. Но девушка по-своему поняла его возглас.
— Наверное, я несправедлива к матушке Леонидии. Она на коленях стояла передо мной — умоляла поехать в этот скит. К чистоте моей взывала, плакала и все про подвиги Пахомия Великого рассказывала да про какие-то пандекты Никона Черногорца.» Иноком наречешься, понеже один беседуешь Богу день и ночь «.
— Иноком? — голос Алексея дрогнул. — Так ты уже…
— Нет. Я еще не пострижена. Игуменья настояла, чтобы я еще год киноваткой жила.
— Не будешь ты жить киноваткой. Я увезу тебя отсюда.
— Нет. Я не могу. Я игуменье обещала.
— Мне ты еще раньше обещание дала.
— Нет. Разные наши дороги. — Голос Софьи зазвенел и погас, стал торжественным и стылым, глаза распахнулись и словно остек, ленели: — Меня ждет последование малой схимы. Знаешь, как это происходит? Свечи горят, голоса в соборе гулкие, им эхо вторит. Я на коленях стою и протягиваю ножницы матушке Леонидии, а она их отвергает. Я опять протягиваю ножницы… Трижды игуменья будет испытывать мою твердость, а на третий раз примет ножницы и выстрижет мне крестообразно волосы. И потом ряса, пояс, камилавка и веревица…
— Какая веревица? Что ты бормочешь? Мне так трудно было тебя разыскать! Я даже про Кронштадт позабыл, а ты мне про веревицу с камилавкой.
— АО чем же мне с тобой говорить? — Софья попыталась встать, и Алексей, удерживая, крепко схватил ее за руку.
— Подожди, да не рвись… Послушай! — Он силился найти те самые единственные слова, которые смогут все объяснить и поставить на свои места, но эти слова не шли на ум, и он торопливо и сбивчиво рассказывал про родную деревню, про матушку Веру Константиновну, повторял, что люди должны, просто обязаны помогать друг другу, обвинял Софью в строптивости и упрямстве и чем больше он говорил, тем мрачнее она становилась.
— Мне идти пора. — Она осторожно высвободила руку и встала, угрюмо глядя на землю.
— Вечером, когда стемнеет, буду ждать тебя на этом же месте. — Алексей тоже поднялся и, пытаясь скрыть смущение, откуда оно только приходит, стал стряхивать плащ. — Приходи да оденься потеплее.
— Зачем?
— Ах ты господи, опять все сначала. Неужели ничего не поняла?
— Все я поняла. Камнем на твоей шее быть не желаю! — Она внимательно всмотрелась в Алешине лицо, словно надеясь увидеть в выражении что-то недоговоренное, а может быть, запоминая черты его перед вечной разлукой, потом отвернулась и вдруг бегом бросилась гфочь, ныряя под низкорастущие ветки орешника.
— Я тебя ждать бу-у-уду! — крикнул Алексей с отчаянием, поднял» забытую Софьей косынку и промокнул вспотевшее лицо. Косынка слабо пахла какими-то травами, ветром, свежестью. Он поцеловал этот белый лоскуток, старательно свернул и спрятал сеОе \\'л грудь. «
Софьз^ бежала без остановки до самой калитки и только за пенами ски|га усмирила шаги, переводя дыхание.
» Глаза-то у него какие синие… Как он меня разыскал? Не спросила… Все забыла, как его увидела. Что я ему такое говорила? Не помню. Правы сестры, я и впрямь бесноватая… Да разве я LMOIV прожить жизнь в этих стенах? «
Бревенчатые избы на высоких подклетях. Чистые кельи с дере вянными божницами, свет лампады, тихая молитва.
На крыльцо вышла старица Мария, протянула исхудалую руку, погладила непокрытую Софьину голову.
— Пошли, деточка, пелену вышивать. Я и жемчуг припасла, и шелка желто-коричневые десяти тонов для лика и дланей свяюю Макария Желтоводского.
Иголка не слушается, выскальзывает из дрожащих пальцев. Мелкий речной жемчуг струится, течет, как вода. Едва намеченный на тафте лик преподобного Макария вдруг нахмурился, потемнел. Что это?» Я плачу. Слезы мочат пелену. Прости меня, матушка Леонидия. Испытала я свою твердость. Тверда я. Прости… «
Когда красная луна выползла из-за верхушек дальних сосен и стройный хор вечерней службы славил уходящий день, Софье почудился далекий зов, и она побежала на него.
Две монастырские собаки, ночные сторожа, увязались за девушкой и метались вместе с ней среди оживших стволов, кружились в хороводе веток, в качающихся тенях и тихо скулили. Воздух был липким, гнал испарину.
» Где же ты? Разве я найду тебя в этой кромешной тьме? А может, и не было того далекого крика? Где ты, Аннушка? «
Собаки вдруг остановились, заворчали, и Софья упала на Алешину грудь.» Не плачь, милая… Все хорошо. Скорее отсюда, скорее… «
Лодка тихо отошла от берега. Собаки подошли к воде и долго пили, слабо помахивая хвостами. Алексей греб стоя, и казалось, что он погружает весло в туман.
Софья лежала на охапке мокрой от росы травы. Волны слабо ударяли о дно лодки, и ей чудилось, что это Алешины руки гладят спину. Весло путалось в кувшинках и с каждым взмахом кропило ей лицо брызгами.