Пытаясь найти ответ на мучившие его вопросы, Тихомиров обратился к Библии. Все чаще и чаще книга открывалась на фразе “И избавил его от всех скорбей его и даровал мудрость ему и благоволение царя египетского фараона…” (Деян. 7:10). Пытавшегося вникнуть в смысл написанного Тихомирова неожиданно озарило: “Да не государь ли это? Не на Россию ли мне Бог указывает?”. Он начинает ходить в церковь, часто берет туда сына, которому рассказывает о Боге и России. Постепенно Тихомиров все больше и больше начинал верить в то, что он сам имеет “некоторую миссию”. Так происходило его внутреннее перерождение. Предпосылки к этому уже имелись. “Строго говоря, я не был вполне безбожником никогда, — вспоминал Тихомиров. — Один раз во всю жизнь я написал: “Мы не верим больше в руку Божью”, и эта фраза меня смущала и вспоминалась мне как ложь и как нечто нехорошее”.
В 1888 г. в Париже небольшим тиражом вышла брошюра Тихомирова “Почему я перестал быть революционером”, которая окончательно подвела черту под его революционным прошлым. 12 сентября 1888 г. Тихомиров подал Александру III прошение с просьбой о помиловании. Тихомиров писал о своем нелегком пути от революционного радикализма к монархизму, о том, что своими глазами увидел, “как невероятно трудно восстановить или воссоздать государственную власть, однажды потрясенную и попавшую в руки честолюбцев”, о своем раскаянии; просил “отпустить… бесчисленные вины и позволить… возвратиться в отечество”. Посылая товарищу министра внутренних дел В. К. Плеве вместе с прошением о возвращении в Россию свою брошюру “Почему я перестал быть революционером”, Тихомиров признавался: “Если мы отбросим все наговоры и неточности, остается все-таки факт, что в течение многих лет я был одним из главных вожаков революционной партии и за эти годы, — сознаюсь откровенно, — сделал для ниспровержения существующего правительственного строя все, что только было в моих силах”. В брошюре Тихомиров писал о безнравственности революционного пути, противопоставляя ему путь эволюционный. Брошюра вызвала полемику не только в среде эмигрантов, но и в самой России. “Во всех местах теперь галдят о Тихомирове…” — сообщал в начале сентября 1888 г. Г. И. Успенский В. М. Соболевскому.
Со старой жизнью Тихомиров решительно порвал, но какова будет новая, еще не знал. В этот период ему нужен был надежный и влиятельный советчик. Таким человеком стала Ольга Алексеевна Новикова. Родившаяся в 1840 г. в семье известных славянофилов Киреевых, она была умной и незаурядной женщиной, сотрудничала в “Московских ведомостях” и “Русском обозрении”. Среди ее знакомых были Т. Карлейль, М. Нордау, М. Н. Катков, А. С. Суворин, К. Н. Леонтьев, К. П. Победоносцев и др. Помимо чисто дружеского интереса к Новиковой Тихомиров стремился, пользуясь ее связями в высших кругах, убедить власти в искренности своего раскаяния и заинтересовать их возможностью сотрудничества. Немаловажно и то, что она помогала Тихомирову деньгами. Отметим, что Новикова была одной из трех женщин (включая С. Л. Перовскую и Е. Д. Сергееву), сыгравших особую роль в судьбе Тихомирова.
Выдержки из писем Тихомирова к О. А. Новиковой хорошо показывают происходившие с ним мировоззренческие метаморфозы. 26 октября 1888 г. Тихомиров сообщает о том, что подал государю прошение о помиловании. “Быть или не быть в России — для меня вопрос жизни и смерти”. Характерно, что Тихомиров пытается идентифицировать себя с традиционалистскими течениями русской общественной мысли, определить свое место в новой идеологической системе. В том же письме он пишет: “У меня давно явилось убеждение в безусловной справедливости некоторых основ славянофильства. Точно так же напр[имер] Катков меня поражал своими глубокими суждениями, еще когда я был революционером”, — и продолжает, — “… я без сомнения близок к славянофильству, но все-таки не могу себя зачислить совершенно ни в какое отделение, есть вещи, на которые Аксаков не обращал внимания (тем более Хомяков) и которые очень важны…”. При этом к интеллигенции Тихомиров в письмах себя никогда не относит и часто критически отзывается об образованном классе России. Так, 28 октября 1888 г. он писал Новиковой: “…В России, я боюсь, большинство образованного класса именно одурачены собственным дурманом… — и делал вывод: — …нужно обрусить образованный класс…”.
16 ноября 1888 г. Тихомиров сообщает о своем визите в консульство, где ему объяснили форму подачи прошения на высочайшее имя. Он еще раз стремится оправдаться и пытается отделить себя от террористов: “…полиция уверена, что я главный организатор злодейства 1 марта 81 г. Я же на самом деле в это время уже давно не состоял в Управлении Народной Воли, о готовящемся преступлении знал в общих чертах…”. С одной стороны, Тихомиров делал ставку на правительственные круги, и не последнюю роль здесь играла связь О. А. Новиковой с этими кругами. С другой стороны, надеялся на помощь таких же “раскаявшихся революционеров”. 22 ноября 1888 г. Тихомиров уже строил планы на будущее: “…я даже попробую (если Бог даст и Государь позволит) поискать людей среди ссыльных и т. п. — лучших, умнейших, и мне все сдается, что это возможно”. В этом же письме он выделяет молодежь в качестве идеальной среды для распространения своих идей, отмечая, что большая ошибка славянофилов и “людей национальной интеллигенции” состояла в том, что они “пренебрегают молодежью”. Поскольку Тихомиров, не довольствуясь только прощением, претендовал еще и на роль идеолога, его положение было весьма двусмысленным. Признанные авторитеты консервативного лагеря с опаской отнеслись к новоявленному пророку. Е. Д. Тихомирова, поддерживавшая отношения с Новиковой, жаловалась ей по поводу нападок на мужа: “Есть много людей также, которые против него, говорят, что чистое дело требует чистых рук, чтобы очистить себя, он должен выдавать и должен быть наказан”.
Наконец Тихомиров узнает о положительной реакции государя на посланную ему брошюру “Почему я перестал быть революционером”. Его радость безмерна. 27 ноября 1888 г. он пишет Новиковой: “Если Государь и читал с одобрением брошюру, и милостиво отнесся к докладу — то, очевидно, остаётся только кричать — ура!” — и далее продолжает на такой же патетической ноте: “Я даже не представляю еще реально, ясно, что вдруг — я опять стану русским, не отверженцем и не отщепенцем. Это слишком большое счастье, чтобы его можно было представить после стольких лет скитаний — телом и душой!”. Следя за оценками своего поступка со стороны бывших друзей и врагов, Тихомиров резко отметает трактовку его действий как поступка психически неуравновешенной личности. В письме от 2 декабря 1888 г. он отмечал, что проникся революционными идеями не из-за каких-то психологических особенностей его личности, а потому что был охвачен этой “общественной заразой”, и отказался от этого пути опять-таки не из-за каких-то психологических особенностей, свойственных только ему, а потому что понял всю ложность революции “…с точки зрения Российской национальной психологии, и только тогда я в своих глазах стал преступником и признал своей обязанностью покаяться и совершенно изменить деятельность”. В этом же письме он опять рассуждал об ответственности интеллигенции. “Вообще — повторяю — общество должно понять свою долю вины и свою обязанность исправить ее. Только тогда Россия выздоровеет (т. е. Россия интеллигентная)”. Далее он продолжал: “Я уже несколько раз слышу… что я говорю вещи известные. Ах, боюсь, что это не достаточно известно! Неужто в России уже исчезло космополитическо-либеральное направление? Я что-то не слышал. Я что-то не видел дельных ответов Соловьеву, который проделал в наше время совершенно чаадаевскую штучку. Я не вижу, чтобы русская интеллигенция достаточно энергично поддерживала разные добрые национальные начинания. Я не вижу в нынешней литературе большой работы национальной мысли, не вижу ни Аксаковых, ни Данилевского, ни Каткова, ни даже хоть бы Аполлона Григорьева…”. И далее, объявляя борьбу радикалам, Тихомиров уже пророчит грядущие потрясения: “Прибавлю, между прочим, что не следует особенно успокаиваться на уничтожении револ[юционного] движения. Да, благодаря Богу и страшной ценой кровавого безумия, почти беспримерного в истории — оно ошеломлено. Но надолго ли? Если мы все, т. е. Россия образованная, будем энергично работать над выработкой своего национального мировоззрения, конечно можно верить, что старое безумие постепенно (?) замрет окончательно”. 11 декабря 1888 г. в 4 часа утра, вернувшись из посольства, Тихомиров пишет: “Самое главное: Государь меня простил — совершенно, лишь с отдачей под надзор на пять лет. У меня до сих пор голова не на месте. Да, Ольга Алексеевна — совершенно простил, и я теперь легальный человек, после 10 лет нелегальщины, русский подданный!”. Затем Новиковой посылается телеграмма с одним словом: “amnistic” (амнистия). Следующее письмо от 12 декабря написано на высокой эмоциональной ноте и полно благодарностей российскому императору. Далее переписка посвящена предстоящему приезду в Россию.
После прибытия в Россию, побыв недолго в Петербурге, Тихомиров был вынужден обосноваться в Новороссийске, надеясь, что правительство в скором времени убедится в его благонадежности и снимет с него надзор. При этом Тихомиров просто рассыпается в благодарностях Министерству внутренних дел: “Надеюсь, что поведение мое, во время этого надзора, докажет Министерству, что я — не только вообще человек благонамеренный, но и в частностях своего отношения к современным задачам и деятельности Правительства составляю элемент безвредный или до известной степени — конечно в пределах своих сил — полезный”. В Новороссийске Тихомиров проводит время в работе над статьями, читая церковные книги и общаясь с родными. Его особенно радовало то, что дочери, воспитанные матерью Тихомирова, ходили в церковь. Вскоре был крещен сын Тихомирова Саша, крестной матерью которого стала О. А. Новикова. Помимо обязательств перед своими близкими у Тихомирова были обязательства перед правительством. Он жаждет работать, хочет оправдать доверие властей, но не может развернуться в полную силу, находясь под надзором. 20 марта 1889 г. он сетует на обстоятельства в письме О. А. Новиковой: “На евреев и поляков конечно, действовать нравственно — почти невозможно. Но на русских — да. Только действовать нужно систематически, повторять, с разных концов, с разных точек зрения, и особенно мелкими вещами — легко читаемыми, брошюрами, статьями. А их почти нет”. Тихомиров досадует, что сам действовать не может, так как находится под надзором: “У меня от этого сердце кипит, но что делать? Кроме порчи крови все-таки нет других результатов. А действовать нужно!”. От бездействия он порой впадает в отчаяние. В сентябре 1889 г. Тихомиров писал в дневнике: “Я уже знаю, что сделать в общественном смысле мне ничего не удастся. Я уже понял, что Россия, при всей своей глупости, во мне все-таки не нуждается. Я понял, что мне нужно думать о себе, о своей душе, а затем исполнять текущие маленькие обязанности, которые еле-еле по силам мне, не мечтая о крупных”.
Министр внутренних дел П. Н. Дурново в июне 1890 г. ходатайствовал перед царем об “облегчении участи Тихомирова”. Учитывая заслуги Тихомирова на новом поприще, а также принимая во внимание, что, состоя под гласным надзором полиции в Новороссийске, он фактически отрезан от столичной прессы и не может серьезно заниматься публицистикой, правительство приняло решение освободить Тихомирова от гласного надзора и разрешить ему “повсеместное в империи жительство”. В сентябре 1890 г. он перебрался в Москву. Начинается период сотрудничества с газетой “Московские ведомости”.
Другим близким другом Тихомирова, с которым он спешил поделиться своими идеями, становится известный философ и публицист Константин Николаевич Леонтьев. В письмах Тихомиров подробно обсуждал необходимость “миссионерской деятельности среди молодежи: “Я думал, думаю и буду думать, что нам, православным — нужна устная проповедь. Или лучше — миссионерство. Нужно миссионерство систематическое, каким-нибудь обществом, кружком. Нужно заставить слушать, заставить читать. Нужно искать, идти на встречу, идти туда, где вас даже не хотят. И притом… важно не вообще образованное общество, важна молодежь, еще честная, еще способная к самоотвержению, еще способная думать о душе, когда узнает, что у ней есть душа. Нужно идти с проповедью в те самые слои, откуда вербуются революционеры”. Роль своеобразного вождя отводилась Леонтьеву: “С Вами, под Вашим влиянием или руководством пойдет, не обижаясь, каждый, так как каждый найдет естественным, что первая роль принадлежит именно Вам, а не ему. Наоборот, если… взять меня, то никто, во-первых, не обратит внимания на мои слова, а если ж — паче чаяния — я бы и имел успех — это самое и оттолкнуло бы многих. Ведь люди все такие свиньи, с этим нужно считаться. А то, знаете, от этих писаний (имеется в виду публицистическая деятельность. — А. Р.) польза очень минимальная. Никто все равно не читает. Да еще хорошо Вам, по крайней мере пишете что хотите. А мне, например, даже и развернуться нельзя. Везде свои рамки, и как дошел до этой рамки, стукнулся и молчи. Какая же это работа мысли?”. К сожалению, дружеским отношениям двух мыслителей был отмерен короткий срок. Ни один из задуманных совместных проектов так и не был осуществлен. Последний месяц их общения был посвящен заботе о “духовных запросах” Тихомирова, а в ноябре 1891 года К. Н. Леонтьева не стало. Узнав о кончине своего друга и единомышленника, Тихомиров записал в дневнике: “У меня еще не умирало человека так близкого мне не внешне, а по моей привязанности к нему. Судьба! Мне должно быть одиноким, по-видимому. Он мне был еще очень нужен. Только на днях предложил учить меня, быть моим катехизатором. И вот — умер… Меня эта смерть гнетет. Так и хочется написать ему: “Константин Николаевич, неужели вы серьезно таки умерли?.. Тоска ужасная”.
18 ноября того же года Тихомиров писал Новиковой: “У меня и еще неприятность: смерть К. Н. Леонтьева, с которым я последнее время сошелся очень сердечно”. 11 января 1892 г. он еще раз вспомнил о Леонтьеве: “Не поверите, какую пустоту я чувствую по смерти Леонтьева. Это был здесь единственный человек, с которым я почти уже столковался, чтобы что-нибудь делать. Все мои люди умирают: Толстой, на которого я рассчитывал, Пазухин, который на меня рассчитывал, наконец, Леонтьев”.
Тихомирову предстояло испытать еще много потерь и дожить до полного крушения самодержавной России, служению которой он отдал годы своей жизни. Словно предчувствуя это, 11 октября 1894 г. он записал в дневнике: “Бедная Россия! И какие потери. Все, что ни есть крепкого или подававшего надежды — все перемерло: Катков, Д. Толстой, Пазухин, К. Леонтьев, П. Астафьев. Ничего кругом: ни талантов, ни вожаков, ни единой личности, о которой бы сказал себе: вот центр сплочения. А остатки прошлого, либерально-революционного, пережили 13 лет, тихо и без успехов, но в строжайшей замкнутости и дисциплине сохранили все позиции, сохранили даже людей, фирмы, знамена, около которых завтра же могут сплотиться целые армии”.
Со временем Тихомиров становится одним из ведущих публицистов монархического лагеря, а с 1909 по 1913 г. возглавляет “Московские ведомости”. Он также активно публикуется в журнале “Русское обозрение”, в котором сотрудничали такие консерваторы, как А. А. Александров, П. Е. Астафьев, В. А. Грингмут, С. А. Рачинский и др. Но работа его не радовала. 6 октября 1893 г. он делился с О. А. Новиковой: “Я — как всегда — пишу, пишу и пишу… Хоть бы под конец жизни заняться серьезным трудом, а то все силы уходят на мелочную дрянь”. Силы отнимает поденная работа, в газете — интриги, зависть, борьба самолюбий, каждый мнит себя гением и “нет ни одного человека, который бы сколько-нибудь радовал”. Ко всему прочему постоянные болезни и несчастья. В январе 1897 года последует недвусмысленная запись в дневнике: “Мне кажется, что вообще моя писательская судьба будет служить упреком современной России: не умела она мною воспользоваться. Ослиное общество во всяком случае…”. Неоднократно в письмах и дневниках Тихомирова повторялась мысль о том, что власть сама виновата в своих бедах, поскольку не поддерживает инициативы способных и преданных ей людей, а все влиятельные посты заменяются людьми “вредными или глупыми”.
У многих публицистов консервативного лагеря карьера Тихомирова вызывала зависть — вчерашний изгой, гонимый революционер, вдруг занимает пост редактора крупнейшей монархической газеты. Те, кто завидовал Тихомирову, не знали о его сомнениях, скрытых от посторонних глаз. Хотя Тихомиров и сумел завоевать доверие правительства, он не был доволен жизнью. Две проблемы, занимавшие его долгие годы, в полной мере нашли свое отражение в дневнике. С одной стороны, он должен был обеспечивать семью, с другой — мучился от невозможности занять то положение в обществе, которое, как он считал, принадлежало ему по заслугам.
Вечная погоня за деньгами — вот тяжкий удел Тихомирова. 28 марта 1889 года он записывает: “Гроша нет буквально… неудачная жизнь, неудачный человек! Смертный грех — отчаянье, ходит кругом меня, пронизывает меня неверием в себя, в будущее, в свое призвание. Чувствую, что это низко, недостойно, и не могу оживить себя. А мне 38 лет. Конец яснее и яснее вырисовывается там, с краю, к которому я уже ближе, чем к началу. Неужто все мечты, все иллюзии, все персть, все тлен, все осень? Кто поможет? Боже мой, где ты, дай мне ощутить себя!”. В июне 1896 года он записал: “В какой-нибудь поганой республике, в Париже, если дают орден Почетного легиона лавочникам, то дают и писателям. У нас же… будь ты хоть великим публицистом — хоть заслужи царю, как никто, — все останешься вне государства, вне его внимания. Это очень обидно, и не за себя, а за государство”.
Как и многие консерваторы, Тихомиров чувствовал необходимость иметь влиятельного покровителя. В 1889 году он записал в дневнике: “Я не деловой человек, в делах денежных и вообще материальных чувствую себя детски-беспомощным, и когда они плохо идут, я впадаю в уныние”. Отсутствие деловой хватки — характерная черта многих русских консерваторов. Их патерналистские чаяния часто переносились и на личную жизнь. В отличие от своих предшественников — славянофилов и охранителей — они не имели никаких доходов с поместий, а в отличие от своих либеральных современников — не могли вписаться в менявшиеся экономические отношения. Заботой Тихомирова становятся поиски постоянного и стабильного заработка. Он давно мечтал о службе. “Мне нужно служить… Да не будь я — я, не компрометируй меня служба в полиции — я бы м[ожет] б[ыть] предпочел полицию многим пунктам наблюдения. Но мне это не годится”, — писал он О. А. Новиковой еще в феврале 1890 г. В 1906 г. Тихомиров жаловался А. С. Суворину: “Смертельно надоело писать. Зачем мне Господь не даст канцелярского места: это мечта моя. Но, как все идеалы, остается неосуществимой”. Этим мечтам соответствует и запись в дневнике: “Мне бы лучшее лекарство было — иметь какую-нибудь верную пенсию”.
Возвращение Тихомирова в Россию и его становление как монархического публициста пришлось на период правления Александра III. Не случайно именно этого монарха бывший народник, некогда грозивший самодержцу, считал воплощением национального правителя. Тихомиров писал: “Император Александр III был не только выразителем идеи. Он был истинный подвижник, носитель идеала… В последние годы своей недолгой жизни он победил все и всех. Весь мир признал его величайшим монархом своего времени. Все народы с доверием смотрели на гегемонию, которая столь очевидно принадлежала ему по праву, чтo не возбуждала ни в ком даже зависти”.
Публикация Л. А. Тихомирова об Александре III “Носитель идеала” вызвала реакцию в кругах, близких к правительственным. А. А. Киреев писал Тихомирову о том, что “ее прочел государь и очень умилился, у него навернулись слезы” Не менее прочувствованными были и остальные отзывы. “Пришел я к гр. Аркадию Аркадьевичу Кутузову — все семейство встречает меня вопросом: читали вы статью Тихомирова в Моск[овских] Ведомостях “Носитель идеала”?.. — писал А. Н. Майков 3 ноября 1894 года Л. А. Тихомирову, и далее предлагал: — …надобно, чтобы ее прочли все — номер газеты пропадет, надобно ее напечатать особой брошюрой… надобно, чтобы идея эта вошла в общее сознание…”. Смерть Александра III стала для Л. А. Тихомирова личной трагедией. 11 октября 1894 г. он записывал в дневнике: “…в какую переломную, ни на чем не утвердившуюся минуту отнимает у нас Господь эту твердую руку. За 13 лет все успокоилось, т. е. затихло, все прониклось доверием к прочности существующего порядка… В таком спокойствии за последние 5-6 лет начинало уже кое-что и расти, но это самые ничтожные ростки. Уничтожить их легко… Теперь все зависит от наследника. Положит ему Бог взять верный тон — может все хорошо сложиться”.
На протяжении долгих лет работы на публицистическом поприще Тихомиров пытался достучаться до сознания “образованного меньшинства”. Он, знавший жизнь и “верхов” и “низов”, считал, что “человек нашей интеллигенции формирует свой ум преимущественно по иностранным книгам. Он, таким образом, создает себе мировоззрение чисто дедуктивное, построение чисто логическое, где все очень стройно, кроме основания — совершенно слабого”. В оторванности от народа он видел источник постоянного интеллигентского стремления к поучительству; “указывать на чтение книг как на средство выработки миросозерцания вообще можно, лишь не имея понятия о том, что такое есть живое человеческое миросозерцание, которое складывается прежде всего под влиянием личной жизни, а никак не книжек”. На протяжении долгих лет Тихомиров пишет об узком классовом духе интеллигенции, о ее замкнутости и изолированности. Вместе с тем Тихомиров отнюдь не был противником образования: “России был и остается нужен образованный человек, — писал он, — нужен был, нужен и теперь подвижник правды. Но это ничуть не значит, чтобы ей нужен был “интеллигент”, со всеми его претензиями на господство в дезорганизованной им же стране”.
Многим русским консерваторам начала XX века удалось отметить негативные стороны либеральной системы. Не был исключением и Тихомиров. “Партийные вожаки, — писал он, — получают значение каких-то своеобразных владетельных князьков или, точнее, олигархов. Главное официальное правительство страны ничто в сравнении с этими негласными владыками, создающими и ниспровергающими правительства официальные”. Однако при всем кажущемся могуществе демократия порождает крайне неавторитетный слой управленцев: “Патрициев, дворян служилых массы иногда ненавидели, но уважали и боялись. Современных политиков — просто презирают повсюду, где демократический строй сколько-нибудь укрепился”, поскольку правящий класс “вечно занят борьбой за власть, постоянно принужден думать о том, как захватить народ, сорвать его голоса, правдами-неправдами притащить его к себе, а не самому прийти к нему… Нет класса, живущего более вне народа, чем нынешние политиканы”. Апофеозом обмана и игры на низменных чувствах являются выборы, когда побеждают не столько самые лучшие, сколько самые беспринципные. “По части искусства одурачивать толпу, льстить ей, угрожать, увлекать ее — по части этого гибельного, ядовитого искусства агитации люди дела всегда будут побиты теми, кто специально посвятил себя политиканству”. Парламентаризм будет существовать до тех пор, “пока наконец не исчезнет под напором не общего презрения, давно уже достигшего полной степени зрелости, а движения, до сих пор оказывающегося невозможным по отсутствию личности, около которой могло бы оно сомкнуться”. Под этим движением Тихомиров понимал социализм.
Публикуя в 1884 году в “Вестнике Народной Воли” статью “Чего нам ждать от революции?”, Тихомиров доказывал, что абсурдно “толковать о деспотизме коммунистического правительства. Правительство, народом выбираемое, контролируемое и сменяемое, не может насильно навязывать народу благодеяния социализма или коммунизма”. Став монархистом, Тихомиров принялся доказывать нечто противоположное. Так, в работе “Социальные миражи современности” (1891), прогнозируя возможность практического воплощения в жизнь социалистической идеи, он стремился доказать, что новое общество обязательно будет построено на подавлении личности во имя государственных интересов: “Власть нового государства над личностью будет по необходимости огромна. Водворяется новый строй (если это случится) путем железной классовой диктатуры. Социал-демократы сами говорят, что придется пережить период диктатуры рабочего класса”. В своей работе Тихомиров указывал, что именно социал-демократическая партия имеет все шансы на установление в будущей России социалистического строя. И в этом он оказался прав.
Характерно, что Тихомиров пытался показать наличие в социализме положительных сторон, признавая благородное стремление утопического социализма к устройству более развитого общества. “Мы видим в рядах первых социалистов множество людей действительно высокой нравственности… В утопическом же социализме родилось первое стремление к уяснению внутренних законов общественности”, — писал он. В качестве неоспоримых заслуг социалистического учения Тихомиров выделял следующие: усиление коллективного начала; усиление общественной помощи личности; более справедливое и равномерное распределение. С точки зрения Тихомирова, социализм вовсе не был явлением, возникшим неведомо откуда. Именно усиленная эксплуатация в капиталистическом обществе “своими недостатками и злоупотреблениями создала социализм, который выдвинул много справедливого как протест против буржуазного общества…”. Тихомиров признавал закономерность возникновения социализма как протеста против безжалостной эксплуатации, считая, что “на почве крайней бедности и — слишком часто — прямого притеснения неизбежно должны были возникать революционные движения народных масс, в теории объявленных владыками государства, а на практике сплошь и рядом чувствовавших себя рабами”. Он отмечал, что, прикрываясь на словах рассуждениями о свободе и равенстве, буржуазное общество на практике привело к господству капиталиста над пролетарием, лишенным многих элементарных прав. В социалистическом учении он видел не только чисто экономическую подоплеку, но и стихийный протест масс против обнищания, законное желание людей улучшить свою жизнь. Не случайно Тихомиров считал, что государство обязано проявлять заботу о своих гражданах. Тихомиров задавался вопросом: “…каково положение человека, которого заработок если и позволяет жить кое-как, однако не дает никакого обеспечения? Потерял работу — и сразу очутился в положении бродячей уличной собаки, если не в худшем”, и считал, что социализм “…совершенно прав, взывая в этом случае не к простой филантропии, а утверждая, что общество обязано принять меры к изменению такого положения”. Новое социалистическое общество, по мнению Тихомирова, “будет держаться известной иерархией авторитетов, известной системой власти, которая точно так же силой, принуждением поддержит необходимые материальные и нравственные основы, а за нарушение принятых правил порядка и собственности будет так же карать, как ныне, — с той разницей, что все это будет строже, ибо если с нашей нынешней рыхлостью можно догнивать свой век, то с ней никак нельзя ничего основать, так что строители нового общества непременно должны будут его “пасти жезлом железным”, особливо на первых порах”.
В 1888 г. в Париже небольшим тиражом вышла брошюра Тихомирова “Почему я перестал быть революционером”, которая окончательно подвела черту под его революционным прошлым. 12 сентября 1888 г. Тихомиров подал Александру III прошение с просьбой о помиловании. Тихомиров писал о своем нелегком пути от революционного радикализма к монархизму, о том, что своими глазами увидел, “как невероятно трудно восстановить или воссоздать государственную власть, однажды потрясенную и попавшую в руки честолюбцев”, о своем раскаянии; просил “отпустить… бесчисленные вины и позволить… возвратиться в отечество”. Посылая товарищу министра внутренних дел В. К. Плеве вместе с прошением о возвращении в Россию свою брошюру “Почему я перестал быть революционером”, Тихомиров признавался: “Если мы отбросим все наговоры и неточности, остается все-таки факт, что в течение многих лет я был одним из главных вожаков революционной партии и за эти годы, — сознаюсь откровенно, — сделал для ниспровержения существующего правительственного строя все, что только было в моих силах”. В брошюре Тихомиров писал о безнравственности революционного пути, противопоставляя ему путь эволюционный. Брошюра вызвала полемику не только в среде эмигрантов, но и в самой России. “Во всех местах теперь галдят о Тихомирове…” — сообщал в начале сентября 1888 г. Г. И. Успенский В. М. Соболевскому.
Со старой жизнью Тихомиров решительно порвал, но какова будет новая, еще не знал. В этот период ему нужен был надежный и влиятельный советчик. Таким человеком стала Ольга Алексеевна Новикова. Родившаяся в 1840 г. в семье известных славянофилов Киреевых, она была умной и незаурядной женщиной, сотрудничала в “Московских ведомостях” и “Русском обозрении”. Среди ее знакомых были Т. Карлейль, М. Нордау, М. Н. Катков, А. С. Суворин, К. Н. Леонтьев, К. П. Победоносцев и др. Помимо чисто дружеского интереса к Новиковой Тихомиров стремился, пользуясь ее связями в высших кругах, убедить власти в искренности своего раскаяния и заинтересовать их возможностью сотрудничества. Немаловажно и то, что она помогала Тихомирову деньгами. Отметим, что Новикова была одной из трех женщин (включая С. Л. Перовскую и Е. Д. Сергееву), сыгравших особую роль в судьбе Тихомирова.
Выдержки из писем Тихомирова к О. А. Новиковой хорошо показывают происходившие с ним мировоззренческие метаморфозы. 26 октября 1888 г. Тихомиров сообщает о том, что подал государю прошение о помиловании. “Быть или не быть в России — для меня вопрос жизни и смерти”. Характерно, что Тихомиров пытается идентифицировать себя с традиционалистскими течениями русской общественной мысли, определить свое место в новой идеологической системе. В том же письме он пишет: “У меня давно явилось убеждение в безусловной справедливости некоторых основ славянофильства. Точно так же напр[имер] Катков меня поражал своими глубокими суждениями, еще когда я был революционером”, — и продолжает, — “… я без сомнения близок к славянофильству, но все-таки не могу себя зачислить совершенно ни в какое отделение, есть вещи, на которые Аксаков не обращал внимания (тем более Хомяков) и которые очень важны…”. При этом к интеллигенции Тихомиров в письмах себя никогда не относит и часто критически отзывается об образованном классе России. Так, 28 октября 1888 г. он писал Новиковой: “…В России, я боюсь, большинство образованного класса именно одурачены собственным дурманом… — и делал вывод: — …нужно обрусить образованный класс…”.
16 ноября 1888 г. Тихомиров сообщает о своем визите в консульство, где ему объяснили форму подачи прошения на высочайшее имя. Он еще раз стремится оправдаться и пытается отделить себя от террористов: “…полиция уверена, что я главный организатор злодейства 1 марта 81 г. Я же на самом деле в это время уже давно не состоял в Управлении Народной Воли, о готовящемся преступлении знал в общих чертах…”. С одной стороны, Тихомиров делал ставку на правительственные круги, и не последнюю роль здесь играла связь О. А. Новиковой с этими кругами. С другой стороны, надеялся на помощь таких же “раскаявшихся революционеров”. 22 ноября 1888 г. Тихомиров уже строил планы на будущее: “…я даже попробую (если Бог даст и Государь позволит) поискать людей среди ссыльных и т. п. — лучших, умнейших, и мне все сдается, что это возможно”. В этом же письме он выделяет молодежь в качестве идеальной среды для распространения своих идей, отмечая, что большая ошибка славянофилов и “людей национальной интеллигенции” состояла в том, что они “пренебрегают молодежью”. Поскольку Тихомиров, не довольствуясь только прощением, претендовал еще и на роль идеолога, его положение было весьма двусмысленным. Признанные авторитеты консервативного лагеря с опаской отнеслись к новоявленному пророку. Е. Д. Тихомирова, поддерживавшая отношения с Новиковой, жаловалась ей по поводу нападок на мужа: “Есть много людей также, которые против него, говорят, что чистое дело требует чистых рук, чтобы очистить себя, он должен выдавать и должен быть наказан”.
Наконец Тихомиров узнает о положительной реакции государя на посланную ему брошюру “Почему я перестал быть революционером”. Его радость безмерна. 27 ноября 1888 г. он пишет Новиковой: “Если Государь и читал с одобрением брошюру, и милостиво отнесся к докладу — то, очевидно, остаётся только кричать — ура!” — и далее продолжает на такой же патетической ноте: “Я даже не представляю еще реально, ясно, что вдруг — я опять стану русским, не отверженцем и не отщепенцем. Это слишком большое счастье, чтобы его можно было представить после стольких лет скитаний — телом и душой!”. Следя за оценками своего поступка со стороны бывших друзей и врагов, Тихомиров резко отметает трактовку его действий как поступка психически неуравновешенной личности. В письме от 2 декабря 1888 г. он отмечал, что проникся революционными идеями не из-за каких-то психологических особенностей его личности, а потому что был охвачен этой “общественной заразой”, и отказался от этого пути опять-таки не из-за каких-то психологических особенностей, свойственных только ему, а потому что понял всю ложность революции “…с точки зрения Российской национальной психологии, и только тогда я в своих глазах стал преступником и признал своей обязанностью покаяться и совершенно изменить деятельность”. В этом же письме он опять рассуждал об ответственности интеллигенции. “Вообще — повторяю — общество должно понять свою долю вины и свою обязанность исправить ее. Только тогда Россия выздоровеет (т. е. Россия интеллигентная)”. Далее он продолжал: “Я уже несколько раз слышу… что я говорю вещи известные. Ах, боюсь, что это не достаточно известно! Неужто в России уже исчезло космополитическо-либеральное направление? Я что-то не слышал. Я что-то не видел дельных ответов Соловьеву, который проделал в наше время совершенно чаадаевскую штучку. Я не вижу, чтобы русская интеллигенция достаточно энергично поддерживала разные добрые национальные начинания. Я не вижу в нынешней литературе большой работы национальной мысли, не вижу ни Аксаковых, ни Данилевского, ни Каткова, ни даже хоть бы Аполлона Григорьева…”. И далее, объявляя борьбу радикалам, Тихомиров уже пророчит грядущие потрясения: “Прибавлю, между прочим, что не следует особенно успокаиваться на уничтожении револ[юционного] движения. Да, благодаря Богу и страшной ценой кровавого безумия, почти беспримерного в истории — оно ошеломлено. Но надолго ли? Если мы все, т. е. Россия образованная, будем энергично работать над выработкой своего национального мировоззрения, конечно можно верить, что старое безумие постепенно (?) замрет окончательно”. 11 декабря 1888 г. в 4 часа утра, вернувшись из посольства, Тихомиров пишет: “Самое главное: Государь меня простил — совершенно, лишь с отдачей под надзор на пять лет. У меня до сих пор голова не на месте. Да, Ольга Алексеевна — совершенно простил, и я теперь легальный человек, после 10 лет нелегальщины, русский подданный!”. Затем Новиковой посылается телеграмма с одним словом: “amnistic” (амнистия). Следующее письмо от 12 декабря написано на высокой эмоциональной ноте и полно благодарностей российскому императору. Далее переписка посвящена предстоящему приезду в Россию.
После прибытия в Россию, побыв недолго в Петербурге, Тихомиров был вынужден обосноваться в Новороссийске, надеясь, что правительство в скором времени убедится в его благонадежности и снимет с него надзор. При этом Тихомиров просто рассыпается в благодарностях Министерству внутренних дел: “Надеюсь, что поведение мое, во время этого надзора, докажет Министерству, что я — не только вообще человек благонамеренный, но и в частностях своего отношения к современным задачам и деятельности Правительства составляю элемент безвредный или до известной степени — конечно в пределах своих сил — полезный”. В Новороссийске Тихомиров проводит время в работе над статьями, читая церковные книги и общаясь с родными. Его особенно радовало то, что дочери, воспитанные матерью Тихомирова, ходили в церковь. Вскоре был крещен сын Тихомирова Саша, крестной матерью которого стала О. А. Новикова. Помимо обязательств перед своими близкими у Тихомирова были обязательства перед правительством. Он жаждет работать, хочет оправдать доверие властей, но не может развернуться в полную силу, находясь под надзором. 20 марта 1889 г. он сетует на обстоятельства в письме О. А. Новиковой: “На евреев и поляков конечно, действовать нравственно — почти невозможно. Но на русских — да. Только действовать нужно систематически, повторять, с разных концов, с разных точек зрения, и особенно мелкими вещами — легко читаемыми, брошюрами, статьями. А их почти нет”. Тихомиров досадует, что сам действовать не может, так как находится под надзором: “У меня от этого сердце кипит, но что делать? Кроме порчи крови все-таки нет других результатов. А действовать нужно!”. От бездействия он порой впадает в отчаяние. В сентябре 1889 г. Тихомиров писал в дневнике: “Я уже знаю, что сделать в общественном смысле мне ничего не удастся. Я уже понял, что Россия, при всей своей глупости, во мне все-таки не нуждается. Я понял, что мне нужно думать о себе, о своей душе, а затем исполнять текущие маленькие обязанности, которые еле-еле по силам мне, не мечтая о крупных”.
Министр внутренних дел П. Н. Дурново в июне 1890 г. ходатайствовал перед царем об “облегчении участи Тихомирова”. Учитывая заслуги Тихомирова на новом поприще, а также принимая во внимание, что, состоя под гласным надзором полиции в Новороссийске, он фактически отрезан от столичной прессы и не может серьезно заниматься публицистикой, правительство приняло решение освободить Тихомирова от гласного надзора и разрешить ему “повсеместное в империи жительство”. В сентябре 1890 г. он перебрался в Москву. Начинается период сотрудничества с газетой “Московские ведомости”.
Другим близким другом Тихомирова, с которым он спешил поделиться своими идеями, становится известный философ и публицист Константин Николаевич Леонтьев. В письмах Тихомиров подробно обсуждал необходимость “миссионерской деятельности среди молодежи: “Я думал, думаю и буду думать, что нам, православным — нужна устная проповедь. Или лучше — миссионерство. Нужно миссионерство систематическое, каким-нибудь обществом, кружком. Нужно заставить слушать, заставить читать. Нужно искать, идти на встречу, идти туда, где вас даже не хотят. И притом… важно не вообще образованное общество, важна молодежь, еще честная, еще способная к самоотвержению, еще способная думать о душе, когда узнает, что у ней есть душа. Нужно идти с проповедью в те самые слои, откуда вербуются революционеры”. Роль своеобразного вождя отводилась Леонтьеву: “С Вами, под Вашим влиянием или руководством пойдет, не обижаясь, каждый, так как каждый найдет естественным, что первая роль принадлежит именно Вам, а не ему. Наоборот, если… взять меня, то никто, во-первых, не обратит внимания на мои слова, а если ж — паче чаяния — я бы и имел успех — это самое и оттолкнуло бы многих. Ведь люди все такие свиньи, с этим нужно считаться. А то, знаете, от этих писаний (имеется в виду публицистическая деятельность. — А. Р.) польза очень минимальная. Никто все равно не читает. Да еще хорошо Вам, по крайней мере пишете что хотите. А мне, например, даже и развернуться нельзя. Везде свои рамки, и как дошел до этой рамки, стукнулся и молчи. Какая же это работа мысли?”. К сожалению, дружеским отношениям двух мыслителей был отмерен короткий срок. Ни один из задуманных совместных проектов так и не был осуществлен. Последний месяц их общения был посвящен заботе о “духовных запросах” Тихомирова, а в ноябре 1891 года К. Н. Леонтьева не стало. Узнав о кончине своего друга и единомышленника, Тихомиров записал в дневнике: “У меня еще не умирало человека так близкого мне не внешне, а по моей привязанности к нему. Судьба! Мне должно быть одиноким, по-видимому. Он мне был еще очень нужен. Только на днях предложил учить меня, быть моим катехизатором. И вот — умер… Меня эта смерть гнетет. Так и хочется написать ему: “Константин Николаевич, неужели вы серьезно таки умерли?.. Тоска ужасная”.
18 ноября того же года Тихомиров писал Новиковой: “У меня и еще неприятность: смерть К. Н. Леонтьева, с которым я последнее время сошелся очень сердечно”. 11 января 1892 г. он еще раз вспомнил о Леонтьеве: “Не поверите, какую пустоту я чувствую по смерти Леонтьева. Это был здесь единственный человек, с которым я почти уже столковался, чтобы что-нибудь делать. Все мои люди умирают: Толстой, на которого я рассчитывал, Пазухин, который на меня рассчитывал, наконец, Леонтьев”.
Тихомирову предстояло испытать еще много потерь и дожить до полного крушения самодержавной России, служению которой он отдал годы своей жизни. Словно предчувствуя это, 11 октября 1894 г. он записал в дневнике: “Бедная Россия! И какие потери. Все, что ни есть крепкого или подававшего надежды — все перемерло: Катков, Д. Толстой, Пазухин, К. Леонтьев, П. Астафьев. Ничего кругом: ни талантов, ни вожаков, ни единой личности, о которой бы сказал себе: вот центр сплочения. А остатки прошлого, либерально-революционного, пережили 13 лет, тихо и без успехов, но в строжайшей замкнутости и дисциплине сохранили все позиции, сохранили даже людей, фирмы, знамена, около которых завтра же могут сплотиться целые армии”.
Со временем Тихомиров становится одним из ведущих публицистов монархического лагеря, а с 1909 по 1913 г. возглавляет “Московские ведомости”. Он также активно публикуется в журнале “Русское обозрение”, в котором сотрудничали такие консерваторы, как А. А. Александров, П. Е. Астафьев, В. А. Грингмут, С. А. Рачинский и др. Но работа его не радовала. 6 октября 1893 г. он делился с О. А. Новиковой: “Я — как всегда — пишу, пишу и пишу… Хоть бы под конец жизни заняться серьезным трудом, а то все силы уходят на мелочную дрянь”. Силы отнимает поденная работа, в газете — интриги, зависть, борьба самолюбий, каждый мнит себя гением и “нет ни одного человека, который бы сколько-нибудь радовал”. Ко всему прочему постоянные болезни и несчастья. В январе 1897 года последует недвусмысленная запись в дневнике: “Мне кажется, что вообще моя писательская судьба будет служить упреком современной России: не умела она мною воспользоваться. Ослиное общество во всяком случае…”. Неоднократно в письмах и дневниках Тихомирова повторялась мысль о том, что власть сама виновата в своих бедах, поскольку не поддерживает инициативы способных и преданных ей людей, а все влиятельные посты заменяются людьми “вредными или глупыми”.
У многих публицистов консервативного лагеря карьера Тихомирова вызывала зависть — вчерашний изгой, гонимый революционер, вдруг занимает пост редактора крупнейшей монархической газеты. Те, кто завидовал Тихомирову, не знали о его сомнениях, скрытых от посторонних глаз. Хотя Тихомиров и сумел завоевать доверие правительства, он не был доволен жизнью. Две проблемы, занимавшие его долгие годы, в полной мере нашли свое отражение в дневнике. С одной стороны, он должен был обеспечивать семью, с другой — мучился от невозможности занять то положение в обществе, которое, как он считал, принадлежало ему по заслугам.
Вечная погоня за деньгами — вот тяжкий удел Тихомирова. 28 марта 1889 года он записывает: “Гроша нет буквально… неудачная жизнь, неудачный человек! Смертный грех — отчаянье, ходит кругом меня, пронизывает меня неверием в себя, в будущее, в свое призвание. Чувствую, что это низко, недостойно, и не могу оживить себя. А мне 38 лет. Конец яснее и яснее вырисовывается там, с краю, к которому я уже ближе, чем к началу. Неужто все мечты, все иллюзии, все персть, все тлен, все осень? Кто поможет? Боже мой, где ты, дай мне ощутить себя!”. В июне 1896 года он записал: “В какой-нибудь поганой республике, в Париже, если дают орден Почетного легиона лавочникам, то дают и писателям. У нас же… будь ты хоть великим публицистом — хоть заслужи царю, как никто, — все останешься вне государства, вне его внимания. Это очень обидно, и не за себя, а за государство”.
Как и многие консерваторы, Тихомиров чувствовал необходимость иметь влиятельного покровителя. В 1889 году он записал в дневнике: “Я не деловой человек, в делах денежных и вообще материальных чувствую себя детски-беспомощным, и когда они плохо идут, я впадаю в уныние”. Отсутствие деловой хватки — характерная черта многих русских консерваторов. Их патерналистские чаяния часто переносились и на личную жизнь. В отличие от своих предшественников — славянофилов и охранителей — они не имели никаких доходов с поместий, а в отличие от своих либеральных современников — не могли вписаться в менявшиеся экономические отношения. Заботой Тихомирова становятся поиски постоянного и стабильного заработка. Он давно мечтал о службе. “Мне нужно служить… Да не будь я — я, не компрометируй меня служба в полиции — я бы м[ожет] б[ыть] предпочел полицию многим пунктам наблюдения. Но мне это не годится”, — писал он О. А. Новиковой еще в феврале 1890 г. В 1906 г. Тихомиров жаловался А. С. Суворину: “Смертельно надоело писать. Зачем мне Господь не даст канцелярского места: это мечта моя. Но, как все идеалы, остается неосуществимой”. Этим мечтам соответствует и запись в дневнике: “Мне бы лучшее лекарство было — иметь какую-нибудь верную пенсию”.
Возвращение Тихомирова в Россию и его становление как монархического публициста пришлось на период правления Александра III. Не случайно именно этого монарха бывший народник, некогда грозивший самодержцу, считал воплощением национального правителя. Тихомиров писал: “Император Александр III был не только выразителем идеи. Он был истинный подвижник, носитель идеала… В последние годы своей недолгой жизни он победил все и всех. Весь мир признал его величайшим монархом своего времени. Все народы с доверием смотрели на гегемонию, которая столь очевидно принадлежала ему по праву, чтo не возбуждала ни в ком даже зависти”.
Публикация Л. А. Тихомирова об Александре III “Носитель идеала” вызвала реакцию в кругах, близких к правительственным. А. А. Киреев писал Тихомирову о том, что “ее прочел государь и очень умилился, у него навернулись слезы” Не менее прочувствованными были и остальные отзывы. “Пришел я к гр. Аркадию Аркадьевичу Кутузову — все семейство встречает меня вопросом: читали вы статью Тихомирова в Моск[овских] Ведомостях “Носитель идеала”?.. — писал А. Н. Майков 3 ноября 1894 года Л. А. Тихомирову, и далее предлагал: — …надобно, чтобы ее прочли все — номер газеты пропадет, надобно ее напечатать особой брошюрой… надобно, чтобы идея эта вошла в общее сознание…”. Смерть Александра III стала для Л. А. Тихомирова личной трагедией. 11 октября 1894 г. он записывал в дневнике: “…в какую переломную, ни на чем не утвердившуюся минуту отнимает у нас Господь эту твердую руку. За 13 лет все успокоилось, т. е. затихло, все прониклось доверием к прочности существующего порядка… В таком спокойствии за последние 5-6 лет начинало уже кое-что и расти, но это самые ничтожные ростки. Уничтожить их легко… Теперь все зависит от наследника. Положит ему Бог взять верный тон — может все хорошо сложиться”.
На протяжении долгих лет работы на публицистическом поприще Тихомиров пытался достучаться до сознания “образованного меньшинства”. Он, знавший жизнь и “верхов” и “низов”, считал, что “человек нашей интеллигенции формирует свой ум преимущественно по иностранным книгам. Он, таким образом, создает себе мировоззрение чисто дедуктивное, построение чисто логическое, где все очень стройно, кроме основания — совершенно слабого”. В оторванности от народа он видел источник постоянного интеллигентского стремления к поучительству; “указывать на чтение книг как на средство выработки миросозерцания вообще можно, лишь не имея понятия о том, что такое есть живое человеческое миросозерцание, которое складывается прежде всего под влиянием личной жизни, а никак не книжек”. На протяжении долгих лет Тихомиров пишет об узком классовом духе интеллигенции, о ее замкнутости и изолированности. Вместе с тем Тихомиров отнюдь не был противником образования: “России был и остается нужен образованный человек, — писал он, — нужен был, нужен и теперь подвижник правды. Но это ничуть не значит, чтобы ей нужен был “интеллигент”, со всеми его претензиями на господство в дезорганизованной им же стране”.
Многим русским консерваторам начала XX века удалось отметить негативные стороны либеральной системы. Не был исключением и Тихомиров. “Партийные вожаки, — писал он, — получают значение каких-то своеобразных владетельных князьков или, точнее, олигархов. Главное официальное правительство страны ничто в сравнении с этими негласными владыками, создающими и ниспровергающими правительства официальные”. Однако при всем кажущемся могуществе демократия порождает крайне неавторитетный слой управленцев: “Патрициев, дворян служилых массы иногда ненавидели, но уважали и боялись. Современных политиков — просто презирают повсюду, где демократический строй сколько-нибудь укрепился”, поскольку правящий класс “вечно занят борьбой за власть, постоянно принужден думать о том, как захватить народ, сорвать его голоса, правдами-неправдами притащить его к себе, а не самому прийти к нему… Нет класса, живущего более вне народа, чем нынешние политиканы”. Апофеозом обмана и игры на низменных чувствах являются выборы, когда побеждают не столько самые лучшие, сколько самые беспринципные. “По части искусства одурачивать толпу, льстить ей, угрожать, увлекать ее — по части этого гибельного, ядовитого искусства агитации люди дела всегда будут побиты теми, кто специально посвятил себя политиканству”. Парламентаризм будет существовать до тех пор, “пока наконец не исчезнет под напором не общего презрения, давно уже достигшего полной степени зрелости, а движения, до сих пор оказывающегося невозможным по отсутствию личности, около которой могло бы оно сомкнуться”. Под этим движением Тихомиров понимал социализм.
Публикуя в 1884 году в “Вестнике Народной Воли” статью “Чего нам ждать от революции?”, Тихомиров доказывал, что абсурдно “толковать о деспотизме коммунистического правительства. Правительство, народом выбираемое, контролируемое и сменяемое, не может насильно навязывать народу благодеяния социализма или коммунизма”. Став монархистом, Тихомиров принялся доказывать нечто противоположное. Так, в работе “Социальные миражи современности” (1891), прогнозируя возможность практического воплощения в жизнь социалистической идеи, он стремился доказать, что новое общество обязательно будет построено на подавлении личности во имя государственных интересов: “Власть нового государства над личностью будет по необходимости огромна. Водворяется новый строй (если это случится) путем железной классовой диктатуры. Социал-демократы сами говорят, что придется пережить период диктатуры рабочего класса”. В своей работе Тихомиров указывал, что именно социал-демократическая партия имеет все шансы на установление в будущей России социалистического строя. И в этом он оказался прав.
Характерно, что Тихомиров пытался показать наличие в социализме положительных сторон, признавая благородное стремление утопического социализма к устройству более развитого общества. “Мы видим в рядах первых социалистов множество людей действительно высокой нравственности… В утопическом же социализме родилось первое стремление к уяснению внутренних законов общественности”, — писал он. В качестве неоспоримых заслуг социалистического учения Тихомиров выделял следующие: усиление коллективного начала; усиление общественной помощи личности; более справедливое и равномерное распределение. С точки зрения Тихомирова, социализм вовсе не был явлением, возникшим неведомо откуда. Именно усиленная эксплуатация в капиталистическом обществе “своими недостатками и злоупотреблениями создала социализм, который выдвинул много справедливого как протест против буржуазного общества…”. Тихомиров признавал закономерность возникновения социализма как протеста против безжалостной эксплуатации, считая, что “на почве крайней бедности и — слишком часто — прямого притеснения неизбежно должны были возникать революционные движения народных масс, в теории объявленных владыками государства, а на практике сплошь и рядом чувствовавших себя рабами”. Он отмечал, что, прикрываясь на словах рассуждениями о свободе и равенстве, буржуазное общество на практике привело к господству капиталиста над пролетарием, лишенным многих элементарных прав. В социалистическом учении он видел не только чисто экономическую подоплеку, но и стихийный протест масс против обнищания, законное желание людей улучшить свою жизнь. Не случайно Тихомиров считал, что государство обязано проявлять заботу о своих гражданах. Тихомиров задавался вопросом: “…каково положение человека, которого заработок если и позволяет жить кое-как, однако не дает никакого обеспечения? Потерял работу — и сразу очутился в положении бродячей уличной собаки, если не в худшем”, и считал, что социализм “…совершенно прав, взывая в этом случае не к простой филантропии, а утверждая, что общество обязано принять меры к изменению такого положения”. Новое социалистическое общество, по мнению Тихомирова, “будет держаться известной иерархией авторитетов, известной системой власти, которая точно так же силой, принуждением поддержит необходимые материальные и нравственные основы, а за нарушение принятых правил порядка и собственности будет так же карать, как ныне, — с той разницей, что все это будет строже, ибо если с нашей нынешней рыхлостью можно догнивать свой век, то с ней никак нельзя ничего основать, так что строители нового общества непременно должны будут его “пасти жезлом железным”, особливо на первых порах”.