Страница:
Но это было в мирное время, в предвидении войны, к которой готовились и которой хотели избежать. Не избежали… Война обрушилась непостижимо тяжким бременем, и сейчас все усложнилось настолько, что некогда отделять раздумья от действий. Они слились воедино и уже обрели стремительный ритм, взявший начало с первых же решений советского партийного и государственного руководства. Набатно взвилась над страной суровая песня, заставив призывно вздрогнуть сердца людей:
Вставай, страна огромная, Вставай на смертный бой С фашистской силой темною, С проклятою ордой!
Поднялась страна… Директива СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 29 июня, воплотив в себе ленинские идеи и указания о защите социалистического Отечества, стала боевой программой для действий, для борьбы. Эту программу развил и конкретизировал по поручению Политбюро ЦК партии И. В. Сталин в своей речи 3 июля.
Боролась армия, боролся народ, боролась партия, сплотившись в единое целое – великое и сложное, решительное и могучее…
…Когда Шахурин вошел в кабинет Сталина, шло заседание Политбюро. Сталин, сидя за своим столом, говорил об эвакуации промышленности на восток, и Алексей Иванович, слушая, присел на крайний стул. Сталин, увидев его, умолк, заглянул в лежащую под рукой бумагу, потом спросил:
– Товарищ Шахурин, кого вы рекомендуете директором авиазавода в Нижне-Михайловск?
– Романова, специалиста по моторам воздушного охлаждения. – И Шахурин открыл портфель, чтобы достать заготовленные документы. – Главного инженера нашего предприятия на Волге.
– Романова? – с непонятным удивлением переспросил Сталин.
– Да, Романова Сергея Матвеевича. Очень хороший организатор.
– Он имеет отношение к профессору военной истории Романову? – Сталин почему-то вздохнул и посуровел. – К Нилу Игнатовичу?
– Да, они родственники, – ответил Шахурин. – Сергей Матвеевич Романов сейчас в Москве, приезжал на похороны Нила Игнатовича. Я задержал его здесь.
Сталин, потянувшийся было к пепельнице, в которой лежала потухшая трубка, вдруг прихлопнул рукой по столу и, пораженный, почти шепотом спросил:
– Профессор Романов умер?..
– Да, нет больше Нила Игнатовича, – подтвердил знавший генерала Калинин. – А с ним ушла целая эпоха в военной науке.
Сталин опустил голову, долго думал о чем-то тяжком. Может, вспомнилось ему письмо профессора Романова, в котором тот с убежденностью доказывал, что Гитлер неминуемо начнет войну против Советского Союза, может, скорбел душой, что не удалось встретиться со старым ученым.
11
Вставай, страна огромная, Вставай на смертный бой С фашистской силой темною, С проклятою ордой!
Поднялась страна… Директива СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 29 июня, воплотив в себе ленинские идеи и указания о защите социалистического Отечества, стала боевой программой для действий, для борьбы. Эту программу развил и конкретизировал по поручению Политбюро ЦК партии И. В. Сталин в своей речи 3 июля.
Боролась армия, боролся народ, боролась партия, сплотившись в единое целое – великое и сложное, решительное и могучее…
…Когда Шахурин вошел в кабинет Сталина, шло заседание Политбюро. Сталин, сидя за своим столом, говорил об эвакуации промышленности на восток, и Алексей Иванович, слушая, присел на крайний стул. Сталин, увидев его, умолк, заглянул в лежащую под рукой бумагу, потом спросил:
– Товарищ Шахурин, кого вы рекомендуете директором авиазавода в Нижне-Михайловск?
– Романова, специалиста по моторам воздушного охлаждения. – И Шахурин открыл портфель, чтобы достать заготовленные документы. – Главного инженера нашего предприятия на Волге.
– Романова? – с непонятным удивлением переспросил Сталин.
– Да, Романова Сергея Матвеевича. Очень хороший организатор.
– Он имеет отношение к профессору военной истории Романову? – Сталин почему-то вздохнул и посуровел. – К Нилу Игнатовичу?
– Да, они родственники, – ответил Шахурин. – Сергей Матвеевич Романов сейчас в Москве, приезжал на похороны Нила Игнатовича. Я задержал его здесь.
Сталин, потянувшийся было к пепельнице, в которой лежала потухшая трубка, вдруг прихлопнул рукой по столу и, пораженный, почти шепотом спросил:
– Профессор Романов умер?..
– Да, нет больше Нила Игнатовича, – подтвердил знавший генерала Калинин. – А с ним ушла целая эпоха в военной науке.
Сталин опустил голову, долго думал о чем-то тяжком. Может, вспомнилось ему письмо профессора Романова, в котором тот с убежденностью доказывал, что Гитлер неминуемо начнет войну против Советского Союза, может, скорбел душой, что не удалось встретиться со старым ученым.
11
Ольга Васильевна Чумакова оказалась наследницей всего, что осталось в просторной квартире покойных Нила Игнатовича и Софьи Вениаминовны Романовых, а также крупной суммы денег, частично лежавших в домашнем сейфе, а частично – на сберегательной книжке. Нельзя сказать, что это явилось для нее полной неожиданностью. Незадолго до смерти Софья Вениаминовна обмолвилась, что, поскольку ни у Нила Игнатовича, ни у нее нет никого из близких, кроме Ольги, они еще год назад составили завещание, по которому все принадлежавшее им имущество, все сбережения и ценности после их смерти перейдут в собственность Ольги.
Но где могло быть это завещание, Ольга Васильевна не имела понятия, а наводить справки ей и в голову не приходило, когда там, где пребывал ее муж Федор, лилась кровь, шли тяжелые бои, когда немцы все глубже вторгались на нашу землю, когда слухи один тревожнее другого волнами перекатывались по Москве. А тут еще трудная поездка в Ленинград, а потом нежданный визит подполковника Рукатова со страшной вестью о том, что ее Федор – генерал Чумаков – якобы сдался немцам в плен. Ольга гневно отвергла этот вздорный слух, почти выдворила из квартиры непрошеного соболезнователя, а сама по нескольку раз в день заглядывала в почтовый ящик – ждала весточки от мужа: на дверях своей ленинградской квартиры она приклеила записку для почтальона с просьбой передавать адресованную Чумаковым почту соседям, которым оставила свой московский адрес…
На днях из Ленинграда ей переслали письмо. В конверте оказалась казенная бумага из одной московской нотариальной конторы. В бумаге сообщалось, что гражданке Чумаковой Ольге Васильевне надлежит с соответствующими документами приехать в Москву и явиться в нотариальную контору по делу завещанного ей наследства. В то же утро, когда пришло письмо, в квартиру явилась комиссия в составе старенького домоуправа Бачурина, бравого участкового милиционера и усатого, с изношенным лицом дворника. Бачурин знал Ольгу еще с тех давних пор, когда она, девчонка-сирота, жила здесь, в семье Романовых, заменивших ей отца и мать; отсюда ее выдавали замуж, здесь она, хлопотами покойной Софьи Вениаминовны, была до сих пор не выписана из домовой книги, и домоуправу Бачурину не раз приходилось выкручиваться перед милицейским надзором, строго следившим за соблюдением паспортного режима.
В квартире Романовых Бачурин и его спутники почтительно осматривали обставленные старинной мебелью комнаты, задерживались у развешанных на стенах фотографий, где среди прославленных людей узнавали и покойного Нила Игнатовича. Ольга Васильевна, понимая, что люди эти пришли неспроста, напряженно смотрела на домоуправа Бачурина, узнавая и не узнавая его. И раньше не отличавшийся крупным телосложением, сейчас он ссутулился и будто бы усох; волосы его, совсем седые, настолько поредели, что сквозь них просвечивала младенчески-розовая кожа. Только темные глаза на морщинистом угловатом лице оставались большими и печальными, как прежде.
Увидев Ирину, Бачурин обрадованно взмахнул своими костлявыми тяжелыми руками и сдержанно засмеялся, кинув по-отцовски добрый взгляд на Ольгу и пояснив при этом:
– А я вижу: появилась в нашем доме очень знакомая обличьем гражданочка. Никак не мог сообразить, что это ваша дочь! А ведь копия с вас в те годы!..
Участковый милиционер, деловито хмуря брови, с задумчивой озабоченностью постоял у радиоприемника, который полагалось сдать, затем с любопытством осмотрел на письменном столе чернильницы из позеленевшей бронзы – две боевые колесницы, между которыми стоял в кольчуге и шлеме, держа в руках копье, древний воин. Скользнул взглядом по календарю, где на верхнем его листке виднелась старая, сделанная еще рукой Софьи Вениаминовны, запись: «Звонили от Сталина. Иосиф Виссарионович благодарит за письмо и желает побеседовать с Нилом Игнатовичем». Милиционер прочитал эту запись, и его будто кто-то оттолкнул от стола. Очутившись на середине кабинета, он стал вытирать платком вдруг вспотевший лоб, потом покосился на Ирину, кажется, тоже не веря, что ему не померещилось в сумерках затененной квартиры это миловидное юное существо. А потом просяще, словно куда-то заторопившись, обратился к Бачурину:
– Давайте начинать…
– Да, начнем, пожалуй… – согласился Бачурин и виновато посмотрел на Ольгу Васильевну, на Ирину, которые, рядком стоя у дверей кабинета, с тревогой наблюдали за пришельцами. – Согласно закону, дорогая Ольга Васильевна, – объяснил Бачурин, – мы должны соблюсти некоторые формальности: взять под охрану все, что имеется в этой квартире.
– От кого же вы будете охранять? – с искренним недоумением спросила Ольга.
Ее вопрос поставил Бачурина в тупик. Он растерянно посмотрел на участкового, затем остановил взгляд на железном ящике – домашнем сейфе, который стоял в углу на тумбочке под ветвями старого фикуса, росшего в дубовой кадке.
– Там, в сейфе, должен быть пакет, – сказал Бачурин, обращаясь к Ольге. – Сейф открыт?
– Я не знаю.
Бачурин подошел к сейфу и убедился, что он заперт.
– Дайте ключ.
– У меня нет ключа, – растерянно ответила Ольга Васильевна.
– Ключ в столе, в верхнем ящике! – почему-то с раздражением сказал Бачурин. Он подошел к письменному столу, открыл верхний ящик и, порывшись в нем, нашел связку ключей. – Смотрите: вот этот – от сейфа, этот – от кладовки, что в подвале, а этот надо отдать на службу Нила Игнатовича…
Домоуправ Бачурин, оказывается, знал все на свете – в этом доме он всегда был своим человеком. Он подозвал к сейфу милиционера, усатого дворника и Ольгу Васильевну. Позвенев ключами, отпер железную дверцу. Первое, что все увидели, был крохотный пистолет, лежавший на верхней полке сейфа. Участковый милиционер тут же взял его и положил в свою полевую сумку. А в руках Бачурина оказался плотный конверт с сургучной печатью, с надписью «Вскрыть после моей смерти» и подписью Софьи Вениаминовны.
В пакете были завещания, заверенные нотариусом; второй их экземпляр, как поясняла приписка внизу, хранился в нотариальной конторе – в той самой, откуда Ольга Васильевна получила письмо. Нил Игнатович завещал, в случае своей смерти, распорядиться всем имуществом и денежными сбережениями супруге Софье Вениаминовне, которая, в свою очередь, все названное выше завещала их родственнице племяннице Чумаковой Ольге Васильевне; завещание Софьи Вениаминовны, для верности, что ли, было подписано и Нилом Игнатовичем, а обе их подписи заверены нотариусом.
Бачурин чуть торжественно и громко читал завещание, а Ольга Васильевна, растроганная написанными там словами, молча плакала. Потом из сейфа вынули и положили на газетный столик, зажатый между двумя кожаными креслами, довольно пухлые пачки денег, сберегательную книжку, выставили объемистую шкатулку черного дерева с фамильными драгоценностями Софьи Вениаминовны.
Дворник, будто сошедший с киноэкрана – так картинно топорщились его пышные усы и так чист и наглажен был на нем белый фартук, – потерянно стоял чуть в стороне и всем своим видом как бы говорил: я здесь ни при чем, мне велели – я присутствую, но мне это ни к чему. Когда же на газетном столике появились пачки денег, а в открытой шкатулке сверкнули драгоценности, щеки его вдруг сделались пунцовыми, а в глазах беспокойно вскипели желтые блестки.
– Ангел ты мой, какая красота! – сипло проговорил он.
Ольга Васильевна даже перестала плакать: ее удивил преобразившийся дворник; взглянула на участкового милиционера – и в его нахмуренном взгляде тоже прочла какой-то затаившийся недобрый вопрос и почувствовала себя в чем-то виноватой перед этими людьми. Хотелось объяснить им, что доходы видного ученого генерала Романова уже много лет превосходили расходы его маленькой семьи, а драгоценности перешли к Софье Вениаминовне от ее матери и от бабушки… Но ее сдерживал домоуправ Бачурин, который вел себя совершенно спокойно, будто заранее знал о содержимом сейфа и сейчас удовлетворен тем, что все оказалось на месте. Он еще раз перечитал завещание, затем протянул его участковому милиционеру и сказал:
– Видишь? Подчеркивают: единственная родственница!
– Ну и что? – не понял милиционер. – Значит, и есть единственная.
– Зачем тогда эти формальности? – Бачурин, видимо, начинал сердиться.
– Описать все имущество, пересчитать деньги – тут на два дня работы! Ради чего? Все равно через полгода Ольга Васильевна будет всему этому хозяйкой!
– Закон требует ждать полгода, – вяло развел руками участковый.
– Да не найдутся другие родственники!.. Ну, тогда сам и описывай! – Бачурин решительно направился к дверям, ворчливо говоря на ходу: – Мне война и так дел по горло подкинула!
Участковый укоризненно посмотрел на Ольгу Васильевну и поспешил вслед за Бачуриным. Было слышно, как на лестничной клетке они продолжали спорить. А дворник, отыскав в прихожей свою фуражку, поклонился Ольге Васильевне с неожиданной галантностью, улыбнулся какой-то двусмысленной улыбкой и, пригладив рукой усы, сказал, выходя за дверь:
– Мое вам почтение, ангел вы мой…
В квартире наступила неприятная тишина. Ольга Васильевна так и осталась стоять у газетного столика, безучастно глядя на пачки денег, на знакомую с детства шкатулку. Ирина не отрывала глаз от матери, присев в углу кабинета на диване. Казалось, она хотела спросить что-то неотложно важное, но не решалась или не находила слов. Наконец все-таки спросила:
– Мама… Почему ты раньше ни словом не обмолвилась о наследстве?
Ольга Васильевна посмотрела на дочь с недоумением, подошла к дивану и присела рядом с ней.
– Я и сама толком не знала, – сказала она, как о чем-то незначительном.
– Что ты будешь делать с такой уймой денег?
– Не знаю… Надо заказать надгробие покойным старикам… С отцом бы посоветоваться…
Ирина поднялась, несмело подошла к столику и устремила взгляд на содержимое шкатулки.
– Мама, я хочу посмотреть.
– Не надо, – недовольно откликнулась Ольга Васильевна. – Вдруг они вернутся, а мы уже…
– Что «уже»? – удивилась Ирина. – Будто мы чужое присвоили!
– Понимаешь, Ириша… Папа может не одобрить.
– Что не одобрить?
– Зачем нам чужие деньги? Чужое добро?..
– Разве бабушка Софья чужая?
– Ну, не чужая… О чем ты говоришь!
– Вот видишь… – Рука Ирины потянулась к шкатулке и взялась за золотую застежку лежавшего сверху и тускло мерцающего жемчужного ожерелья. Приподняв, Ирина осторожно встряхнула им, услышала глухой, почти металлический шорох.
– Жемчуг? Настоящий? – расширив глаза, недоверчиво спросила она у подошедшей матери.
– Настоящий, – тихо ответила Ольга Васильевна. – Тоже по наследству перешел к покойной тете Софье.
Ольге Васильевне вспомнилось, как она, еще девчонкой, однажды в отсутствие Софьи Вениаминовны, надев на себя и это ожерелье, и браслет, и кольца, вертелась перед зеркалом и не услышала, как в квартиру вошли Нил Игнатович и Софья Вениаминовна. Заметив ее смущение, они сделали вид, что ничего особенного в ее выходке не усмотрели. Софья Вениаминовна, поправляя на Оле украшения, стала рассказывать историю каждого – кому прежде в их дворянском роду оно принадлежало.
Более двадцати лет не видела Ольга Васильевна этих драгоценностей и сейчас обратила внимание на то, что их не прибавилось и не убавилось. Стала выкладывать все из шкатулки и показывать Ирине… Вот бриллиантовая брошь в золотой оправе, а вот золотой перстень с бриллиантами. А это изумрудные сережки и сапфировые запонки… А вот золотое колье с лазоревыми глазками бирюзы… Вот платиновые сережки с голубым аквамарином. А этот зеленый камень в заколке – хризолит, а сиренево-синий в броши – аметист… Еще и еще сверкающее, разноцветное великолепие камней, название которых Ольга Васильевна и не запомнила, ленивый блеск золота, матовое свечение жемчуга. Все тяжелое, старинное, будто выкопанное из земли, где пролежало столетия.
Ирина смотрела на драгоценности с любопытством и с некоторым разочарованием. Когда читала в книгах о бриллиантах, о золоте, об их власти над человеком, то представляла себе какой-то необыкновенно выразительный блеск. А тут – просто красивые, сверкающие камешки, втиснутые в оправу из будто заветренного золота, – и ничего особенного!
Перебирая драгоценности, Ольга Васильевна краем глаза следила за лицом дочери и заметила, что Ирина думает о чем-то своем, далеком от лежащей на столе старины. Было, конечно, приятно, что Ирине безразлично это диковинное, пришедшее будто из чужого мира и накопленное неизвестно чьим трудом богатство. Но в то же время тревожила пасмурная задумчивость, в которую дочь часто погружалась в эти дни. Что гложет Ирину, какие заботы вторглись в ее сердце? Но вот так, напрямик, не спросишь, не маленькая ведь. Да и время такое. Не только родная дочь, все вокруг изменилось. Война где-то там, далеко на западе, а здесь, в Москве, многое стало не таким, каким было прежде. Впрочем, внешние изменения не столь уж заметны. Но люди изменились: что-то померкло в них, а что-то, более значительное, стало высветливаться. Ольга Васильевна почувствовала это даже по себе, по Ирине, по спокойному доброжелательству домоуправа Бачурина, соседей. У всех что-то переплавляется в сердце, все заняты одной главной болью – войной…
– О чем задумалась, доченька? – осторожно, будто без особого интереса спросила Ольга Васильевна.
Ирина тем не менее бросила на мать недоуменный взгляд и с досадой ответила:
– Разве не о чем думать?
– Наверное, об экзаменах в институт? – Ольга Васильевна притворилась, что не заметила раздражения дочери. – В этом году большого конкурса в Бауманском не будет. Мальчишек в армию призвали…
– Мама… – Ирина повернулась к ней и, напряженно глядя в глаза, с тенью грусти продолжила: – А ведь я тоже в институт не собираюсь.
– Вот так новости!
– Я на фронт пойду…
– Что?.. Тогда давай вместе!.. – В голосе Ольги Васильевны прозвучала горькая ирония. – Мне тоже найдется дело на фронте! А к осени война закончится, приедем домой героями, а на лестнице нас уже будет дожидаться отец… Скажет: «Ну, встречайте…» И мы откроем запыленную квартиру с затхлым воздухом…
– Мама, я тебе говорю серьезно. – Синие глаза Ирины потемнели, а точеное лицо залила бледность. – Я уже была в военкомате. Мне обещали…
Ольга Васильевна посмотрела на Ирину долгим укоряющим взглядом, пожала плечами и молча отвернулась к окну, дав понять, что она рассердилась не на шутку.
– Мама, я ведь не маленькая, не первый год комсомолка… – Ирина приготовилась к трудному поединку. – Я не имею права отсиживаться дома в такое время.
– Что же ты сказала в военкомате? – с холодной снисходительностью спросила Ольга Васильевна.
– Сказала, что умею перевязывать раны, накладывать шины, сдала нормы на «Ворошиловского стрелка»…
– А об отце сказала?
– Что об отце?
– То, что слышала от этого подполковника… Рукатова.
Слова Ольги Васильевны будто ударили Ирину; она прижала ладони к побледневшим щекам, остановив на матери испуганный взгляд. Потом непослушными ногами подошла к окну, где стояла Ольга Васильевна, припала к ее плечу, и в тишине прошелестел по-детски просительно-жалостливый голос:
– Но это же неправда… Ты сама говорила…
Ольга Васильевна уловила нарастающее в сердце дочери чувство ужаса, но не спешила успокаивать ее, понимая, что сейчас только так можно удержать Ирину от поспешных решений. И с холодной расчетливостью спросила:
– А если правда?
– Ты что-нибудь узнала?! – Ирина уже захлебывалась в слезах, боясь услышать от матери что-то чудовищно страшное.
Внутренне содрогнувшись от жалости к Ирине, Ольга Васильевна порывисто повернулась к ней, обняла, прижала к груди ее голову и тихо заплакала, ощущая жгучую потребность рассказать дочери о своих тревогах и бессонных ночах. Нет, она, разумеется, не могла поверить, что ее Федор сдался в плен или сложил голову, не могла поверить хотя бы потому, что, помимо всего прочего, не представляла себе свою дальнейшую жизнь без него, без ожидания его приезда, без тоски по нему – живому, без всего, из чего складывалась их любовь; ведь она, кажется, только ради него и жила на свете, во имя его важных дел, его душевного покоя и равновесия. И не могла себе вообразить Ирину без отца, как и себя без мужа, хотя понимала, что и с Федором могло случиться то непоправимо жестокое, что случается с людьми на войне. И если судьбе угодно обрушиться на них с Ириной тяжкой бедой, то им надо быть только вместе, только рядом…
– Мама, ты что-то от меня скрываешь? – с мольбой допытывалась сквозь плач Ирина. – Тебе стало что-нибудь известно о папе?
– Ничего не известно, – вытирая слезы, ответила Ольга Васильевна. – Но ты же не маленькая… Все может быть… Слухи не ветер разносит.
– Но ведь наш отец скорее умрет, чем поднимет руки перед фашистами!
– Да, конечно… Но пока мы не узнаем о нем, не ходи в военкомат.
– Я должна подумать.
В это время в прихожей раздался звонок.
– Иди открой, – сказала Ольга Васильевна, а сама заметалась по кабинету, ища взглядом, чем бы прикрыть газетный столик. Под руку подвернулась домашняя куртка Нила Игнатовича, висевшая на спинке кожаного кресла. Ее и накинула поверх пачек денег и драгоценностей. В это время с верхнего торца двери, ведшей в кабинет, соскользнула на пол Мики. Щуря ясно-голубые глаза, огромная ангорская кошка потерлась о ногу Ольги Васильевны и, вспрыгнув на столик, стала укладываться на куртке. Только теперь вспомнила Ольга Васильевна, что здесь, на этом столике, всегда нежила кошку покойная Софья Вениаминовна.
А Ирина, открыв входную дверь, увидела дворника.
– Простите, ангел вы мой. – Дворник, предупредительно улыбаясь, переступил порог и снял фуражку. – Описи делать не велено. Поручено только проследить, чтобы немедленно был сдан радиоприемник.
– Куда же его сдавать? – растерянно спросила Ольга Васильевна. – Да и как поднять такую тяжесть?
– Ангел вы мой! За этим меня и прислали! – Дворник, окинув Ольгу Васильевну ласковым взглядом, привычным жестом разгладил усы и достал откуда-то из-под белого фартука носильные ремни с двумя ручками. – Если позволите…
– Пожалуйста, ради бога! – обрадованно проговорила Ольга Васильевна, снимая с приемника старые журналы. – Буду вам очень благодарна.
Словно нечаянно посмотрев на газетный столик и увидев поверх куртки кошку с пушистой шерстью пепельного цвета, дворник на какое-то мгновение замер от удивления, а потом взялся за дело. Он легко снял громоздкий радиоприемник на пол и начал разматывать носильные ремни. Глаза его в это время оценивающе смотрели то на свисавшую с высокого потолка хрустальную люстру, то на плитки молочно-белого нефрита, которыми был облицован дымоход камина, то перескакивали на тяжелую, с яркой росписью вазу японского фарфора, стоявшую на старинном секретере красного дерева, то шарили по живописному холсту, заключенному в овальную раму темного дуба, – там в сизой дымке высились горы, а их вершины излучали сияние от восходящего, еще невидимого солнца.
Ремни плотно обхватили желтый глянец приемника, и дворник предупредительно обратился к Ольге Васильевне:
– Надо, мой ангел, чтобы кто-нибудь из вас с паспортом сопроводил меня к почтовому отделению. Там принимают эти штуки.
– Ирочка, прогуляйся, пожалуйста, – сказала Ольга Васильевна дочери, а сама выбежала в прихожую и, взяв со столика под зеркалом свою сумочку, с чувством неловкости спросила у дворника: – Сколько с меня за ваши хлопоты?.. Право, я не знаю… Вы так любезны…
– Прошу вас, не надо, ангел вы мой! – Лицо дворника светилось искренней добротой, а в глубине глаз плескалась странная, кажется, даже надменная улыбка. – Не беру подаяний…
– Простите, – растерянно сказала Ольга Васильевна. – Ведь такой труд…
Когда она осталась в квартире одна и влажной тряпкой вытирала пыль в проеме между книжными полками, где стоял радиоприемник, ее все не покидала какая-то беспокоящая мысль о дворнике, о его манере держаться. Она будто слышала его сладкий голос: «Ангел вы мой…» – и видела странно таящуюся на дне его глаз улыбку.
От размышлений о дворнике ее отвлекла толстая тетрадь в серой сафьяновом переплете, стоявшая торчком на краю проема в книжных полках, откуда только что убрали радиоприемник. Задетая тряпкой, тетрадь упала, звонко хлестнув сафьяновой гладью по запыленной поверхности полки. Ольга Васильевна взяла тетрадь, с любопытством открыла и на первой странице увидела крупную надпись, сделанную черными чернилами рукой Нила Игнатовича: «Мысли вскользь», – а ниже, в скобках, подзаголовок: «Свои, иногда подслушанные». Перевернула еще страницу и прочла звучащие эпиграфом строки: «Кто не знает истины о своем прошлом, тот недостоин будущего…» И далее:
«Неправда о героическом прошлом народа рождает неверие в настоящее… Такая неправда лишает блеска самые славные свершения настоящего и оскорбляет народные чувства».
Ольга Васильевна грустно улыбнулась, как бы услышав в этих назидательных изречениях живой, скучнопоучающий голос Нила Игнатовича. В них, кажется, была вся суть характера покойного профессора и его главное призвание в жизни: размышлять, добираться до истины и изрекать ее.
Дальше листать не стала, догадываясь, что вся тетрадь заполнена множеством интересных записей, которые надо читать медленно, вдумываясь и постигая смысл, словно небольшими дозами принимать сильнодействующее лекарство. Но когда клала тетрадь на полку, она открылась где-то на середине и Ольга Васильевна не удержалась – прочла первые попавшиеся строки:
«Если хребет друга может явиться ступенькой, чтобы подняться выше, то нет более надежной ступеньки! Пользуйся!.. Ты один, избранник, а друзья найдутся… Новые друзья – новые ступеньки… Все выше и выше… К сожалению, известны случаи, когда, следуя этой морали, иным персонам удается достигнуть незаслуженных высот, особенно в науке, искусстве, литературе… Верю, что в новом обществе недолга жизнь дутых величин…
Человек!! Если ты воистину Человек, береги друга своего! Ибо самый прекрасный подарок, сделанный людям после мудрости, это – дружба».
Долго и неподвижно стояла Ольга Васильевна, держа в руках тетрадь, размышляя над этими словами, пронзившими ее сердце. Всплыли в памяти страдания мужа, когда его однажды предал друг… Осторожно, словно живое существо, поместила тетрадь на полку за стекло – на самом видном месте, чтобы не забыть о ней…
С трудом заставила себя вспомнить, чем она занималась. Подошла к газетному столику и прогнала Мики с куртки. Кошка, соскочив на пол, со сладким мурлыканьем потянулась и отошла к дивану. Разлегшись на коврике, начала розовым язычком прилизывать вздыбившиеся шерстинки. Ольга Васильевна, отбросив куртку, собрала со столика в шкатулку драгоценности и вместе с деньгами положила в сейф. Туда же сунула пакет с завещаниями. Но запереть сейф не спешила: что-то беспокоило ее. Она оглянулась вокруг, остановила взгляд на тетради, лоснившейся сафьяновым переплетом из-за стекла. Подошла к книжной полке, взяла тетрадь и положила в сейф. Только потом закрыла сейф на ключ и, бряцнув связкой, бросила ее в верхний ящик стола.
Но где могло быть это завещание, Ольга Васильевна не имела понятия, а наводить справки ей и в голову не приходило, когда там, где пребывал ее муж Федор, лилась кровь, шли тяжелые бои, когда немцы все глубже вторгались на нашу землю, когда слухи один тревожнее другого волнами перекатывались по Москве. А тут еще трудная поездка в Ленинград, а потом нежданный визит подполковника Рукатова со страшной вестью о том, что ее Федор – генерал Чумаков – якобы сдался немцам в плен. Ольга гневно отвергла этот вздорный слух, почти выдворила из квартиры непрошеного соболезнователя, а сама по нескольку раз в день заглядывала в почтовый ящик – ждала весточки от мужа: на дверях своей ленинградской квартиры она приклеила записку для почтальона с просьбой передавать адресованную Чумаковым почту соседям, которым оставила свой московский адрес…
На днях из Ленинграда ей переслали письмо. В конверте оказалась казенная бумага из одной московской нотариальной конторы. В бумаге сообщалось, что гражданке Чумаковой Ольге Васильевне надлежит с соответствующими документами приехать в Москву и явиться в нотариальную контору по делу завещанного ей наследства. В то же утро, когда пришло письмо, в квартиру явилась комиссия в составе старенького домоуправа Бачурина, бравого участкового милиционера и усатого, с изношенным лицом дворника. Бачурин знал Ольгу еще с тех давних пор, когда она, девчонка-сирота, жила здесь, в семье Романовых, заменивших ей отца и мать; отсюда ее выдавали замуж, здесь она, хлопотами покойной Софьи Вениаминовны, была до сих пор не выписана из домовой книги, и домоуправу Бачурину не раз приходилось выкручиваться перед милицейским надзором, строго следившим за соблюдением паспортного режима.
В квартире Романовых Бачурин и его спутники почтительно осматривали обставленные старинной мебелью комнаты, задерживались у развешанных на стенах фотографий, где среди прославленных людей узнавали и покойного Нила Игнатовича. Ольга Васильевна, понимая, что люди эти пришли неспроста, напряженно смотрела на домоуправа Бачурина, узнавая и не узнавая его. И раньше не отличавшийся крупным телосложением, сейчас он ссутулился и будто бы усох; волосы его, совсем седые, настолько поредели, что сквозь них просвечивала младенчески-розовая кожа. Только темные глаза на морщинистом угловатом лице оставались большими и печальными, как прежде.
Увидев Ирину, Бачурин обрадованно взмахнул своими костлявыми тяжелыми руками и сдержанно засмеялся, кинув по-отцовски добрый взгляд на Ольгу и пояснив при этом:
– А я вижу: появилась в нашем доме очень знакомая обличьем гражданочка. Никак не мог сообразить, что это ваша дочь! А ведь копия с вас в те годы!..
Участковый милиционер, деловито хмуря брови, с задумчивой озабоченностью постоял у радиоприемника, который полагалось сдать, затем с любопытством осмотрел на письменном столе чернильницы из позеленевшей бронзы – две боевые колесницы, между которыми стоял в кольчуге и шлеме, держа в руках копье, древний воин. Скользнул взглядом по календарю, где на верхнем его листке виднелась старая, сделанная еще рукой Софьи Вениаминовны, запись: «Звонили от Сталина. Иосиф Виссарионович благодарит за письмо и желает побеседовать с Нилом Игнатовичем». Милиционер прочитал эту запись, и его будто кто-то оттолкнул от стола. Очутившись на середине кабинета, он стал вытирать платком вдруг вспотевший лоб, потом покосился на Ирину, кажется, тоже не веря, что ему не померещилось в сумерках затененной квартиры это миловидное юное существо. А потом просяще, словно куда-то заторопившись, обратился к Бачурину:
– Давайте начинать…
– Да, начнем, пожалуй… – согласился Бачурин и виновато посмотрел на Ольгу Васильевну, на Ирину, которые, рядком стоя у дверей кабинета, с тревогой наблюдали за пришельцами. – Согласно закону, дорогая Ольга Васильевна, – объяснил Бачурин, – мы должны соблюсти некоторые формальности: взять под охрану все, что имеется в этой квартире.
– От кого же вы будете охранять? – с искренним недоумением спросила Ольга.
Ее вопрос поставил Бачурина в тупик. Он растерянно посмотрел на участкового, затем остановил взгляд на железном ящике – домашнем сейфе, который стоял в углу на тумбочке под ветвями старого фикуса, росшего в дубовой кадке.
– Там, в сейфе, должен быть пакет, – сказал Бачурин, обращаясь к Ольге. – Сейф открыт?
– Я не знаю.
Бачурин подошел к сейфу и убедился, что он заперт.
– Дайте ключ.
– У меня нет ключа, – растерянно ответила Ольга Васильевна.
– Ключ в столе, в верхнем ящике! – почему-то с раздражением сказал Бачурин. Он подошел к письменному столу, открыл верхний ящик и, порывшись в нем, нашел связку ключей. – Смотрите: вот этот – от сейфа, этот – от кладовки, что в подвале, а этот надо отдать на службу Нила Игнатовича…
Домоуправ Бачурин, оказывается, знал все на свете – в этом доме он всегда был своим человеком. Он подозвал к сейфу милиционера, усатого дворника и Ольгу Васильевну. Позвенев ключами, отпер железную дверцу. Первое, что все увидели, был крохотный пистолет, лежавший на верхней полке сейфа. Участковый милиционер тут же взял его и положил в свою полевую сумку. А в руках Бачурина оказался плотный конверт с сургучной печатью, с надписью «Вскрыть после моей смерти» и подписью Софьи Вениаминовны.
В пакете были завещания, заверенные нотариусом; второй их экземпляр, как поясняла приписка внизу, хранился в нотариальной конторе – в той самой, откуда Ольга Васильевна получила письмо. Нил Игнатович завещал, в случае своей смерти, распорядиться всем имуществом и денежными сбережениями супруге Софье Вениаминовне, которая, в свою очередь, все названное выше завещала их родственнице племяннице Чумаковой Ольге Васильевне; завещание Софьи Вениаминовны, для верности, что ли, было подписано и Нилом Игнатовичем, а обе их подписи заверены нотариусом.
Бачурин чуть торжественно и громко читал завещание, а Ольга Васильевна, растроганная написанными там словами, молча плакала. Потом из сейфа вынули и положили на газетный столик, зажатый между двумя кожаными креслами, довольно пухлые пачки денег, сберегательную книжку, выставили объемистую шкатулку черного дерева с фамильными драгоценностями Софьи Вениаминовны.
Дворник, будто сошедший с киноэкрана – так картинно топорщились его пышные усы и так чист и наглажен был на нем белый фартук, – потерянно стоял чуть в стороне и всем своим видом как бы говорил: я здесь ни при чем, мне велели – я присутствую, но мне это ни к чему. Когда же на газетном столике появились пачки денег, а в открытой шкатулке сверкнули драгоценности, щеки его вдруг сделались пунцовыми, а в глазах беспокойно вскипели желтые блестки.
– Ангел ты мой, какая красота! – сипло проговорил он.
Ольга Васильевна даже перестала плакать: ее удивил преобразившийся дворник; взглянула на участкового милиционера – и в его нахмуренном взгляде тоже прочла какой-то затаившийся недобрый вопрос и почувствовала себя в чем-то виноватой перед этими людьми. Хотелось объяснить им, что доходы видного ученого генерала Романова уже много лет превосходили расходы его маленькой семьи, а драгоценности перешли к Софье Вениаминовне от ее матери и от бабушки… Но ее сдерживал домоуправ Бачурин, который вел себя совершенно спокойно, будто заранее знал о содержимом сейфа и сейчас удовлетворен тем, что все оказалось на месте. Он еще раз перечитал завещание, затем протянул его участковому милиционеру и сказал:
– Видишь? Подчеркивают: единственная родственница!
– Ну и что? – не понял милиционер. – Значит, и есть единственная.
– Зачем тогда эти формальности? – Бачурин, видимо, начинал сердиться.
– Описать все имущество, пересчитать деньги – тут на два дня работы! Ради чего? Все равно через полгода Ольга Васильевна будет всему этому хозяйкой!
– Закон требует ждать полгода, – вяло развел руками участковый.
– Да не найдутся другие родственники!.. Ну, тогда сам и описывай! – Бачурин решительно направился к дверям, ворчливо говоря на ходу: – Мне война и так дел по горло подкинула!
Участковый укоризненно посмотрел на Ольгу Васильевну и поспешил вслед за Бачуриным. Было слышно, как на лестничной клетке они продолжали спорить. А дворник, отыскав в прихожей свою фуражку, поклонился Ольге Васильевне с неожиданной галантностью, улыбнулся какой-то двусмысленной улыбкой и, пригладив рукой усы, сказал, выходя за дверь:
– Мое вам почтение, ангел вы мой…
В квартире наступила неприятная тишина. Ольга Васильевна так и осталась стоять у газетного столика, безучастно глядя на пачки денег, на знакомую с детства шкатулку. Ирина не отрывала глаз от матери, присев в углу кабинета на диване. Казалось, она хотела спросить что-то неотложно важное, но не решалась или не находила слов. Наконец все-таки спросила:
– Мама… Почему ты раньше ни словом не обмолвилась о наследстве?
Ольга Васильевна посмотрела на дочь с недоумением, подошла к дивану и присела рядом с ней.
– Я и сама толком не знала, – сказала она, как о чем-то незначительном.
– Что ты будешь делать с такой уймой денег?
– Не знаю… Надо заказать надгробие покойным старикам… С отцом бы посоветоваться…
Ирина поднялась, несмело подошла к столику и устремила взгляд на содержимое шкатулки.
– Мама, я хочу посмотреть.
– Не надо, – недовольно откликнулась Ольга Васильевна. – Вдруг они вернутся, а мы уже…
– Что «уже»? – удивилась Ирина. – Будто мы чужое присвоили!
– Понимаешь, Ириша… Папа может не одобрить.
– Что не одобрить?
– Зачем нам чужие деньги? Чужое добро?..
– Разве бабушка Софья чужая?
– Ну, не чужая… О чем ты говоришь!
– Вот видишь… – Рука Ирины потянулась к шкатулке и взялась за золотую застежку лежавшего сверху и тускло мерцающего жемчужного ожерелья. Приподняв, Ирина осторожно встряхнула им, услышала глухой, почти металлический шорох.
– Жемчуг? Настоящий? – расширив глаза, недоверчиво спросила она у подошедшей матери.
– Настоящий, – тихо ответила Ольга Васильевна. – Тоже по наследству перешел к покойной тете Софье.
Ольге Васильевне вспомнилось, как она, еще девчонкой, однажды в отсутствие Софьи Вениаминовны, надев на себя и это ожерелье, и браслет, и кольца, вертелась перед зеркалом и не услышала, как в квартиру вошли Нил Игнатович и Софья Вениаминовна. Заметив ее смущение, они сделали вид, что ничего особенного в ее выходке не усмотрели. Софья Вениаминовна, поправляя на Оле украшения, стала рассказывать историю каждого – кому прежде в их дворянском роду оно принадлежало.
Более двадцати лет не видела Ольга Васильевна этих драгоценностей и сейчас обратила внимание на то, что их не прибавилось и не убавилось. Стала выкладывать все из шкатулки и показывать Ирине… Вот бриллиантовая брошь в золотой оправе, а вот золотой перстень с бриллиантами. А это изумрудные сережки и сапфировые запонки… А вот золотое колье с лазоревыми глазками бирюзы… Вот платиновые сережки с голубым аквамарином. А этот зеленый камень в заколке – хризолит, а сиренево-синий в броши – аметист… Еще и еще сверкающее, разноцветное великолепие камней, название которых Ольга Васильевна и не запомнила, ленивый блеск золота, матовое свечение жемчуга. Все тяжелое, старинное, будто выкопанное из земли, где пролежало столетия.
Ирина смотрела на драгоценности с любопытством и с некоторым разочарованием. Когда читала в книгах о бриллиантах, о золоте, об их власти над человеком, то представляла себе какой-то необыкновенно выразительный блеск. А тут – просто красивые, сверкающие камешки, втиснутые в оправу из будто заветренного золота, – и ничего особенного!
Перебирая драгоценности, Ольга Васильевна краем глаза следила за лицом дочери и заметила, что Ирина думает о чем-то своем, далеком от лежащей на столе старины. Было, конечно, приятно, что Ирине безразлично это диковинное, пришедшее будто из чужого мира и накопленное неизвестно чьим трудом богатство. Но в то же время тревожила пасмурная задумчивость, в которую дочь часто погружалась в эти дни. Что гложет Ирину, какие заботы вторглись в ее сердце? Но вот так, напрямик, не спросишь, не маленькая ведь. Да и время такое. Не только родная дочь, все вокруг изменилось. Война где-то там, далеко на западе, а здесь, в Москве, многое стало не таким, каким было прежде. Впрочем, внешние изменения не столь уж заметны. Но люди изменились: что-то померкло в них, а что-то, более значительное, стало высветливаться. Ольга Васильевна почувствовала это даже по себе, по Ирине, по спокойному доброжелательству домоуправа Бачурина, соседей. У всех что-то переплавляется в сердце, все заняты одной главной болью – войной…
– О чем задумалась, доченька? – осторожно, будто без особого интереса спросила Ольга Васильевна.
Ирина тем не менее бросила на мать недоуменный взгляд и с досадой ответила:
– Разве не о чем думать?
– Наверное, об экзаменах в институт? – Ольга Васильевна притворилась, что не заметила раздражения дочери. – В этом году большого конкурса в Бауманском не будет. Мальчишек в армию призвали…
– Мама… – Ирина повернулась к ней и, напряженно глядя в глаза, с тенью грусти продолжила: – А ведь я тоже в институт не собираюсь.
– Вот так новости!
– Я на фронт пойду…
– Что?.. Тогда давай вместе!.. – В голосе Ольги Васильевны прозвучала горькая ирония. – Мне тоже найдется дело на фронте! А к осени война закончится, приедем домой героями, а на лестнице нас уже будет дожидаться отец… Скажет: «Ну, встречайте…» И мы откроем запыленную квартиру с затхлым воздухом…
– Мама, я тебе говорю серьезно. – Синие глаза Ирины потемнели, а точеное лицо залила бледность. – Я уже была в военкомате. Мне обещали…
Ольга Васильевна посмотрела на Ирину долгим укоряющим взглядом, пожала плечами и молча отвернулась к окну, дав понять, что она рассердилась не на шутку.
– Мама, я ведь не маленькая, не первый год комсомолка… – Ирина приготовилась к трудному поединку. – Я не имею права отсиживаться дома в такое время.
– Что же ты сказала в военкомате? – с холодной снисходительностью спросила Ольга Васильевна.
– Сказала, что умею перевязывать раны, накладывать шины, сдала нормы на «Ворошиловского стрелка»…
– А об отце сказала?
– Что об отце?
– То, что слышала от этого подполковника… Рукатова.
Слова Ольги Васильевны будто ударили Ирину; она прижала ладони к побледневшим щекам, остановив на матери испуганный взгляд. Потом непослушными ногами подошла к окну, где стояла Ольга Васильевна, припала к ее плечу, и в тишине прошелестел по-детски просительно-жалостливый голос:
– Но это же неправда… Ты сама говорила…
Ольга Васильевна уловила нарастающее в сердце дочери чувство ужаса, но не спешила успокаивать ее, понимая, что сейчас только так можно удержать Ирину от поспешных решений. И с холодной расчетливостью спросила:
– А если правда?
– Ты что-нибудь узнала?! – Ирина уже захлебывалась в слезах, боясь услышать от матери что-то чудовищно страшное.
Внутренне содрогнувшись от жалости к Ирине, Ольга Васильевна порывисто повернулась к ней, обняла, прижала к груди ее голову и тихо заплакала, ощущая жгучую потребность рассказать дочери о своих тревогах и бессонных ночах. Нет, она, разумеется, не могла поверить, что ее Федор сдался в плен или сложил голову, не могла поверить хотя бы потому, что, помимо всего прочего, не представляла себе свою дальнейшую жизнь без него, без ожидания его приезда, без тоски по нему – живому, без всего, из чего складывалась их любовь; ведь она, кажется, только ради него и жила на свете, во имя его важных дел, его душевного покоя и равновесия. И не могла себе вообразить Ирину без отца, как и себя без мужа, хотя понимала, что и с Федором могло случиться то непоправимо жестокое, что случается с людьми на войне. И если судьбе угодно обрушиться на них с Ириной тяжкой бедой, то им надо быть только вместе, только рядом…
– Мама, ты что-то от меня скрываешь? – с мольбой допытывалась сквозь плач Ирина. – Тебе стало что-нибудь известно о папе?
– Ничего не известно, – вытирая слезы, ответила Ольга Васильевна. – Но ты же не маленькая… Все может быть… Слухи не ветер разносит.
– Но ведь наш отец скорее умрет, чем поднимет руки перед фашистами!
– Да, конечно… Но пока мы не узнаем о нем, не ходи в военкомат.
– Я должна подумать.
В это время в прихожей раздался звонок.
– Иди открой, – сказала Ольга Васильевна, а сама заметалась по кабинету, ища взглядом, чем бы прикрыть газетный столик. Под руку подвернулась домашняя куртка Нила Игнатовича, висевшая на спинке кожаного кресла. Ее и накинула поверх пачек денег и драгоценностей. В это время с верхнего торца двери, ведшей в кабинет, соскользнула на пол Мики. Щуря ясно-голубые глаза, огромная ангорская кошка потерлась о ногу Ольги Васильевны и, вспрыгнув на столик, стала укладываться на куртке. Только теперь вспомнила Ольга Васильевна, что здесь, на этом столике, всегда нежила кошку покойная Софья Вениаминовна.
А Ирина, открыв входную дверь, увидела дворника.
– Простите, ангел вы мой. – Дворник, предупредительно улыбаясь, переступил порог и снял фуражку. – Описи делать не велено. Поручено только проследить, чтобы немедленно был сдан радиоприемник.
– Куда же его сдавать? – растерянно спросила Ольга Васильевна. – Да и как поднять такую тяжесть?
– Ангел вы мой! За этим меня и прислали! – Дворник, окинув Ольгу Васильевну ласковым взглядом, привычным жестом разгладил усы и достал откуда-то из-под белого фартука носильные ремни с двумя ручками. – Если позволите…
– Пожалуйста, ради бога! – обрадованно проговорила Ольга Васильевна, снимая с приемника старые журналы. – Буду вам очень благодарна.
Словно нечаянно посмотрев на газетный столик и увидев поверх куртки кошку с пушистой шерстью пепельного цвета, дворник на какое-то мгновение замер от удивления, а потом взялся за дело. Он легко снял громоздкий радиоприемник на пол и начал разматывать носильные ремни. Глаза его в это время оценивающе смотрели то на свисавшую с высокого потолка хрустальную люстру, то на плитки молочно-белого нефрита, которыми был облицован дымоход камина, то перескакивали на тяжелую, с яркой росписью вазу японского фарфора, стоявшую на старинном секретере красного дерева, то шарили по живописному холсту, заключенному в овальную раму темного дуба, – там в сизой дымке высились горы, а их вершины излучали сияние от восходящего, еще невидимого солнца.
Ремни плотно обхватили желтый глянец приемника, и дворник предупредительно обратился к Ольге Васильевне:
– Надо, мой ангел, чтобы кто-нибудь из вас с паспортом сопроводил меня к почтовому отделению. Там принимают эти штуки.
– Ирочка, прогуляйся, пожалуйста, – сказала Ольга Васильевна дочери, а сама выбежала в прихожую и, взяв со столика под зеркалом свою сумочку, с чувством неловкости спросила у дворника: – Сколько с меня за ваши хлопоты?.. Право, я не знаю… Вы так любезны…
– Прошу вас, не надо, ангел вы мой! – Лицо дворника светилось искренней добротой, а в глубине глаз плескалась странная, кажется, даже надменная улыбка. – Не беру подаяний…
– Простите, – растерянно сказала Ольга Васильевна. – Ведь такой труд…
Когда она осталась в квартире одна и влажной тряпкой вытирала пыль в проеме между книжными полками, где стоял радиоприемник, ее все не покидала какая-то беспокоящая мысль о дворнике, о его манере держаться. Она будто слышала его сладкий голос: «Ангел вы мой…» – и видела странно таящуюся на дне его глаз улыбку.
От размышлений о дворнике ее отвлекла толстая тетрадь в серой сафьяновом переплете, стоявшая торчком на краю проема в книжных полках, откуда только что убрали радиоприемник. Задетая тряпкой, тетрадь упала, звонко хлестнув сафьяновой гладью по запыленной поверхности полки. Ольга Васильевна взяла тетрадь, с любопытством открыла и на первой странице увидела крупную надпись, сделанную черными чернилами рукой Нила Игнатовича: «Мысли вскользь», – а ниже, в скобках, подзаголовок: «Свои, иногда подслушанные». Перевернула еще страницу и прочла звучащие эпиграфом строки: «Кто не знает истины о своем прошлом, тот недостоин будущего…» И далее:
«Неправда о героическом прошлом народа рождает неверие в настоящее… Такая неправда лишает блеска самые славные свершения настоящего и оскорбляет народные чувства».
Ольга Васильевна грустно улыбнулась, как бы услышав в этих назидательных изречениях живой, скучнопоучающий голос Нила Игнатовича. В них, кажется, была вся суть характера покойного профессора и его главное призвание в жизни: размышлять, добираться до истины и изрекать ее.
Дальше листать не стала, догадываясь, что вся тетрадь заполнена множеством интересных записей, которые надо читать медленно, вдумываясь и постигая смысл, словно небольшими дозами принимать сильнодействующее лекарство. Но когда клала тетрадь на полку, она открылась где-то на середине и Ольга Васильевна не удержалась – прочла первые попавшиеся строки:
«Если хребет друга может явиться ступенькой, чтобы подняться выше, то нет более надежной ступеньки! Пользуйся!.. Ты один, избранник, а друзья найдутся… Новые друзья – новые ступеньки… Все выше и выше… К сожалению, известны случаи, когда, следуя этой морали, иным персонам удается достигнуть незаслуженных высот, особенно в науке, искусстве, литературе… Верю, что в новом обществе недолга жизнь дутых величин…
Человек!! Если ты воистину Человек, береги друга своего! Ибо самый прекрасный подарок, сделанный людям после мудрости, это – дружба».
Долго и неподвижно стояла Ольга Васильевна, держа в руках тетрадь, размышляя над этими словами, пронзившими ее сердце. Всплыли в памяти страдания мужа, когда его однажды предал друг… Осторожно, словно живое существо, поместила тетрадь на полку за стекло – на самом видном месте, чтобы не забыть о ней…
С трудом заставила себя вспомнить, чем она занималась. Подошла к газетному столику и прогнала Мики с куртки. Кошка, соскочив на пол, со сладким мурлыканьем потянулась и отошла к дивану. Разлегшись на коврике, начала розовым язычком прилизывать вздыбившиеся шерстинки. Ольга Васильевна, отбросив куртку, собрала со столика в шкатулку драгоценности и вместе с деньгами положила в сейф. Туда же сунула пакет с завещаниями. Но запереть сейф не спешила: что-то беспокоило ее. Она оглянулась вокруг, остановила взгляд на тетради, лоснившейся сафьяновым переплетом из-за стекла. Подошла к книжной полке, взяла тетрадь и положила в сейф. Только потом закрыла сейф на ключ и, бряцнув связкой, бросила ее в верхний ящик стола.