Страница:
– Ничего, зато трава там расти лучше будет! – Христич по-мальчишечьи хихикнул.
Чернега снисходительно помолчал, вздохнул, затем заинтересованно спросил:
– Что у тебя в противогазной сумке вздулось?
– Это гранаты, – охотно и даже весело ответил Алесь. – Те самые!.. Может, в музей когда-нибудь сдам.
– А пожевать ничего нет?
– Про жратву начальство должно было побеспокоиться! – с укоризной заметил Христич. – У меня самого кишки к позвонку прилипают.
– Потерпишь. А мне надо поесть – я диабетик.
– Диабетик? – удивился Христич. – А что это за профессия?
– Дурак ты, Христич! – Чернега зло засмеялся. – Диабетик – профессия… Ха-ха. Если бы ты сказал, что сифилитик – профессия, то я, может быть, и согласился.
Федор Ксенофонтович с самого начала не без интереса прислушивался к этой перебранке, а при последних словах Чернеги не выдержал и зашелся смехом, похожим на стон. И тут же в тело ворвалась боль. Он почувствовал, что плечо и шея его плотно и многослойно перебинтованы и что сделана свежая повязка на уже заживающей, но еще болезненной ране на челюстной кости.
– Куда мы едем? – спросил он у притихшего при его смехе сержанта Чернеги.
– Уже в Смоленске. В госпиталь едем. – И Чернега начал усердно тормошить уснувшую в углу автобуса молоденькую санитарку. – Проснись, тютя, да подскажи дорогу в больницу!
Но девчонка, видать не спавшая много ночей подряд, только вяло мотала головой, а проснуться не могла.
– Стойте! Стойте! – заорал вдруг Алесь Христич, что-то увидев в раскрытое окно на улице, по которой их санитарный автобус ехал уже медленно, лавируя между обломками рухнувших стен, грудами кирпича и щебенки. – Остановитесь! Вон Иванютич голосует! – Христич тут же поправился: – Наш младший политрук Иванюта!..
На противоположной стороне улицы, у перекрестка, действительно стоял младший политрук Миша Иванюта. Рядом с ним, на захламленном тротуаре, высился тюк – хорошо упакованные в серую бумагу и обвязанные крепким типографским шпагатом свеженапечатанные листовки. Миша надеялся остановить какую-нибудь машину, которая направлялась в сторону Красного.
Появление «своего» санитарного автобуса, пусть и шедшего пока в противоположную сторону, обрадовало его несказанно. Но, когда увидел забинтованного Чумакова, сразу скис: и сердце дрогнуло от страха за доброго человека, и рухнула надежда, что «санитарка» скоро пойдет обратно.
– Давай сюда свои листовки, и двинулись, – мрачно приказал ему Федор Ксенофонтович. – Нет уже там наших, где были…
– А мы куда? – спросил Иванюта, когда затолкал тюк с листовками под носилки, на днище машины.
– В госпиталь, – ответила проснувшаяся наконец молоденькая медичка в мужском красноармейском обмундировании. Поправляя под сбившейся пилоткой рыжие волосы, она спросила: – Не знаешь, где он тут?
Все остальные в автобусе тоже вопросительно посмотрели на Иванюту.
– Нет… Знаю только, где комендатура, – как бы оправдываясь, ответил Миша.
– Давай в комендатуру! – распорядился генерал Чумаков. Его не покидала мысль хотя бы по телефону доложить командарму Лукину о документах полковника Шернера, да и обо всем остальном…
Федор Ксенофонтович чувствовал, что у него кружится голова, болит левое плечо и жжет шею ниже левого уха. Но, когда они подъехали к комендатуре, встал с носилок довольно бодро и, не обращая внимания на протесты санитарки, сошел при помощи Иванюты и Чернеги с автобуса.
Иванюта в присутствии генерала Чумакова держал себя на территории комендатуры как хозяин. За минуту он выяснил, что начальник гарнизона полковник Малышев только что откуда-то приехал и у него в приемной битком военного и гражданского люда.
– Дорогу генералу! – скомандовал Иванюта, когда они вошли в переполненную людьми приемную комнату.
Протиснулись к двери и без стука вошли в кабинет все трое. Сидевший за столом полковник Малышев, увидев появившегося генерала в бинтах, встал, но продолжал распекать стоявшего перед ним мужчину средних лет в очках, с бородкой, в белом парусиновом костюме за неработающий телефон.
– Чем могу быть полезен, товарищ генерал? – спросил Малышев, отпустив мужчину.
Федор Ксенофонтович ничего не успел ответить, так как внимание Малышева отвлек раздавшийся на улице шум. Прямо напротив распахнутого в его кабинете окна резко, с визгом тормозов остановился на брусчатке мощный восьмитонный грузовик «Ярославка», в котором на скамейках плотно сидели бойцы в касках и новеньком обмундировании, зажав между коленями автоматы и ручные пулеметы.
– Вот это силища! – с завистью в голосе сказал Малышев и, подойдя к окну, крикнул: – Убрать машину в тень!
Последние слова полковника были адресованы медлительно вышедшему из кабины грузовика плотному, несколько обрюзгшему майору в форме инженерных войск. На его груди тоже сверкал лакированным прикладом автомат ППШ. Когда машина проехала дальше, под кроны деревьев, майор, сделав шаг к окну, спросил:
– Будьте любезны, где можно найти полковника Малышева?!
– Я Малышев, заходите! – И полковник, наконец повернувшись к генералу Чумакову, повторил свой вопрос: – Так чем могу служить?.. – Но, увидев, что у того на побледневшем лбу выступили крупные капли пота, осекся и уже с участием и виноватостью продолжил: – Вам плохо?..
Федора Ксенофонтовича усадили на диван: у него действительно закружилась голова и остро заболело сердце.
– Позвать медсестру? – встревоженно спросил младший политрук Иванюта и требовательно посмотрел на стоявшего рядом сержанта Чернегу.
– Не надо, минутку передохну… Пройдет.
– Рюмку коньяку, товарищ генерал?! Поможет! – Малышев кинулся к шкафу, взял там распечатанную бутылку армянского коньяку, налил полстакана и поднес Чумакову.
Федор Ксенофонтович крупными глотками выпил коньяк, с облегчением перевел дух.
В это время в кабинет зашел майор. Придерживая левой рукой висевший на шее автомат, правую вяло вскинул к козырьку фуражки с черным околышем и доложил:
– Майор Ильивский! Командир отдельного саперного батальона фронтового подчинения! Прибыл с приказом принять под охрану мосты через Днепр!
– Слава богу! – с облегчением вырвалось у Малышева. – Эти мосты в печенках у меня сидят!.. Прошу документы.
Полковник Малышев внимательно изучил предъявленные ему майором бумаги с приказом о передаче мостов, а Федору Ксенофонтовичу будто холодную иглу воткнули в еще раньше заболевшее сердце. «Немец?!» – обожгла его полудогадка, и он покосился на Иванюту, который о чем-то перешептывался с сержантом Чернегой.
– Товарищ майор, вы из штаба фронта давно выехали? – безразличным тоном спросил Федор Ксенофонтович, откинувшись на спинку дивана и устало прикрыв ладонью глаза.
– Часа три, ну, может, четыре назад, – ответил майор, взглянув на наручные часы. – Собственно, мы не из самого штаба, а из Вязьмы…
– Немцы не достают огнем из Ярцева до автострады?
– Издали обстреливают шоссе. Там мы и задержались, – охотно ответил майор.
– А вообще-то от Ярцева до Смоленска дорога не очень забита? – Спрашивая это, Федор Ксенофонтович понял, что в пятнадцати километрах от Смоленска немцы сегодня перехватили шоссе. – А то я хочу махнуть в госпиталь прямо в Вязьму.
– Свободна дорога.
Эти слова майора окончательно убедили генерала Чумакова в том, что разговаривает он с немецким диверсантом.
– Приказ в порядке, – с удовлетворением сказал полковник Малышев, – а теперь прошу документы – и все какие есть. – Он виновато взглянул на майора. – Извините, товарищ майор, время суровое – надо быть бдительным…
– Пожалуйста, пожалуйста! – Майор суетливо стал вынимать из нагрудных карманов гимнастерки удостоверение личности, партбилет, продовольственный аттестат на приехавших с ним бойцов.
Малышев внимательно изучил документы, написал какую-то резолюцию на продовольственном аттестате и все вместе вернул майору. Затем нажал на кнопку электрического звонка. Вошел младший лейтенант милиции с красной повязкой на рукаве.
– Дежурный по гарнизону явился! – не очень по-военному доложил он.
– Проводите товарища майора в административную часть – пусть возьмут продаттестат и поставят его людей на довольствие.
– Успеется с этим, товарищ полковник! – с нетерпением возразил майор.
– Минуточку, – подняв ладонь, оборвал его Малышев. – Здесь я хозяин!
– И вновь к дежурному по гарнизону: – Потом вызовите начальника караула, и все вместе ко мне! В темпе!
Как только за вышедшим майором и за дежурным закрылась дверь, генерал Чумаков, будто и нераненый, подхватился с дивана и, задыхаясь от волнения и перенесенного напряжения, почти зашипел на полковника Малышева:
– Это же диверсант!..
– Тише… – Малышев испуганно приложил к губам палец и кинул быстрый взгляд на дверь, в которую уже ломился очередной посетитель. – Ко мне пока нельзя! – властно крикнул он посетителю.
Дверь закрылась, и полковник Малышев тихо спросил:
– Извините, с кем имею честь?..
Чумаков назвал себя и протянул удостоверение личности. Малышев открыл потертые корочки удостоверения и заулыбался:
– Сразу видна наша работа… Ржавчинка… А там все скреплено сверкающей проволочкой. На продовольственном аттестате старый шифр. Наши контрразведчики работают не зря и нас просвещают…
– Да и дорога на Вязьму перерезана! – напомнил Чумаков.
– Тоже знаю. – Малышев извинительно улыбнулся. – Но не мог же я сразу скомандовать ему: «Руки вверх!..» Во-первых, еще не ведал, кто вы… Вдруг один спектакль разыгрываете. Во-вторых, они, когда их разоблачают, немедленно пускают в ход автоматы… А там же целая орава! – Малышев кивнул в сторону окна. – Нельзя вспугнуть, иначе такой беды наделают…
Младший политрук Иванюта и сержант Чернега, окаменевшие вначале от неожиданного поворота событий, стали приходить в себя.
– Товарищ генерал, – зашептал Чернега, – у нас есть связка гранат! Хватит на весь их грузовик! Да еще, может, их гранаты сдетонируют, такое бывало, когда в гранатах запалы…
– Хорошая идея, – согласился Чумаков.
– А я, давайте, этого «майора»… – без особого энтузиазма вызвался Иванюта, может, потому, что такая задача по сравнению с той, какую брали на себя Чернега с Христичем, выглядела пустяковой.
– Только не вступайте с ним в объяснения, – строго напомнил Иванюте Малышев. – После взрыва гранаты сразу же пулю ему в затылок, и дело с концом…
Чумаков и Малышев остались в кабинете вдвоем. Через несколько минут из раскрытого окна послышался задиристый, но срывающийся от волнения голос Христича:
– Хлопцы, вот майор ваш сумку конфет вам передал!.. Ловите!..
Федор Ксенофонтович обрадованно догадался, что Христич бросил гранату вместе с противогазом, и мысленно похвалил паренька за сообразительность. И тут же от могучего и протяжного взрыва встряхнулось, будто собираясь обрушиться, здание – брызнула с потолка и стен штукатурка, вмиг обезобразив кабинет, закачалась люстра, слетели со стола бумаги вместе с чернильным прибором, а от оконных рам не осталось и следа. Взрывная волна так толкнула Чумакова и Малышева в грудь, что они, не устояв на ногах, ухватились друг за друга и оба плюхнулись на диван…
Выстрела же Иванюты никто в поднявшейся суматохе не услышал. Но во дворе, когда Миша, держа под подолом гимнастерки наган, еще крался за «майором», его увидел капитан-артиллерист – тот самый, который сегодня утром по недоразумению арестовывал Иванюту. Крайне пораженный тем, что сбежавший из-под ареста младший политрук (капитан был убежден, что это переодетый немецкий лазутчик) вновь оказался в расположении военной комендатуры и почему-то беспечно разгуливает по двору, он, капитан, вначале даже растерялся. Когда же на улице прогрохотал взрыв, да такой силы, что во дворе листья с деревьев посыпались, капитан на какие-то мгновения отвлекся от загадочного младшего политрука. Потом повернулся уже на пистолетный выстрел… Увидел лежавшего на земле майора и наклонившегося над ним Иванюту с наганом в руке…
В кабинет полковника Малышева силой пробился навстречу хлынувшим из приемной людям сержант Чернега и завопил:
– Там убивают нашего младшего политрука! Спасайте!..
Когда полковник Малышев выбежал во двор, то увидел Иванюту с окровавленным лицом, в разорванной гимнастерке. Избитого и обезоруженного, патрули-красноармейцы поднимали его с земли, а капитан-артиллерист продолжал снизу молотить его сапогом по чему попало.
– Смирно-о! – скомандовал первое, что пришло в голову, полковник Малышев. – Отставить!.. – Затем накинулся на капитана: – Тебе кто дал право на самосуд?!
– Так вот, убил! – Капитан потрясенно указал полковнику на лежавшее бездыханное тело «майора».
– Тебя тоже надо! – угрожающе-плаксиво сказал капитану сержант Чернега, глядя, как Иванюта вытирал платком с искаженного болью и испугом лица кровь и слезы.
– Как, там?! – строго спросил Малышев у Чернеги. – Никто из гадов не уцелел?..
– Нет… На весь квартал разлетелись их душеньки, – удовлетворенно ответил Чернега, затем, вдруг скорчив болезненную гримасу, добавил: – Даже этот огрызок, Христич Алесь, что бросал им сумку с гранатой, не уберегся! Не успел упасть за ограду и поймал макушкой головы осколок!
– Насмерть?! – удрученно спросил вышедший во двор и прислушивавшийся к разговору генерал Чумаков.
– Если б насмерть, – с въедливой одобрительностью ответил сержант. – Ранило… Эта отрава еще попортит мне здоровье…
Федор Ксенофонтович в это время увидел в руках Малышева документы, изъятые у застреленного Иванютой «майора», и протянул руку:
– Дайте и мне взглянуть.
Он открыл книжечку удостоверения в сером затертом переплете и прочитал: «Майор Ильивский… командир отдельного саперного батальона фронтового подчинения…» Что-то знакомое для Федора Ксенофонтовича забрезжило в этом сочетании и звучании слов… Вдруг вспомнил случай на почте ночью в канун войны: точно так же представился ему при знакомстве майор Птицын… Кажется, и документ похожий… Правда, тогда генерал не знал, что надо было обращать внимание на столь важную мелочь, как нержавеющая проволочка, которой прошивали немцы поддельные документы…
И вновь словно вспышка света в памяти – багрово-зловещая – разговор с начальником особого отдела Пухляковым: откуда появился в штабе майор Птицын и как давно знает его Чумаков?.. Неужели есть связь между теми прилетевшими по эфиру вопросами и родившимся сейчас подозрением?.. Подозрение ли? Неужели действительно был в его штабе враг?.. И послал в свой дом гадину? Впустил в свою семью?.. Что там, в Москве, могло произойти?
При этих нахлынувших нехорошей волной вопросах Федор Ксенофонтович ощутил себя так, словно глотнул чего-то отвратительного. В нем все больше стало зреть и шириться, тираня душу и обдавая мерзким холодком страха сердце, предчувствие беды. Шевельнулась удручающая мысль о том, что он с этим, еще туманно-призрачным предчувствием уезжал из Ленинграда за двое суток до начала войны…
По большакам, шоссейным, полевым и лесным дорогам двигались к Смоленску войска – через леса и села, овраги и возвышенности. Войска спешили к Смоленску – наши и немецкие.
Сбитые стальными накатами танков Гудериана с рубежей обороны или получившие приказ отойти на ближние подступы к городу, советские подразделения откатывались с арьергардными боями – на север и северо-восток, – стараясь не дать врагу столкнуть себя с дорог, не позволить ему обогнать и упредить в выходе к Смоленским крепостным стенам.
Но «сила и камень рвет». Сила была на стороне захватчиков. Сила и скорость… Скорость и численность… Мотомеханизированные колонны немецких полков, впереди которых двигались ударные танковые группы, сопровождаемые автоматчиками-мотоциклистами, сумели развить скорость особенно на Рославльской и Киевской шоссейных дорогах и на Краснинском большаке. Протаранив отступавшие колонны красноармейцев и разметав их в стороны, немцы вечером 15 июля с трех сторон подошли вплотную к Смоленску.
На южной и юго-западной окраинах города врага встретили ружейно-пулеметным огнем отряды добровольцев-истребителей и отряд милиции. Внезапный огневой удар остановил первые волны немецких мотоциклистов и автоматчиков. Но вскоре на позиции отрядов был обрушен мощный минометный огонь, затем перешли в атаку танки, и наша оборона была смята. Враг ворвался в Смоленск.
Две стрелковые дивизии 19-й армии, которым было приказано форсированным маршем перекантоваться с севера на юг от Смоленска, не успели занять указанный им рубеж обороны по реке Сож, да и силы у них после кровопролитных боев под Витебском были ничтожными.
Бой за южную часть города длился всего лишь несколько часов. Но ничем не измерить его накала, упорства, трагичности. Успевшие отойти в пределы городских крепостных стен красноармейские подразделения из отряда подполковника Буняшина слились с батальонами народных ополченцев и начали совместно вести очаговые оборонительные бои. Каждый каменный дом и квартал, каждая улица и площадь стали ареной кровавого единоборства. Все больше и больше пылало чадных костров на мостовых и тротуарах, в скверах и на перекрестках – это горели немецкие танки и бронетранспортеры, в которые попали бутылки с горючей жидкостью, брошенные из окон домов… Но дома, их каменные стены не только укрывали, создавая удобства для засад и внезапных нападений… Они еще и разобщали, отторгали от улицы, от города, от однополчан… Засевшая на этажах дома горстка людей, когда ей не могли уточнить боевую задачу, доставить боеприпасы, когда она не знала, удержались ли в соседнем доме, ближайшем квартале и в какой мере в каждый данный момент полезна ее боевая активность в занятом ею доме, – эта горстка людей начинала ощущать себя потерянно, будто в ночном лесу среди хищных зверей. Тяжелое это состояние, но бросаемые связки гранат и бутылки, от ударов которых горело железо, ружейный и пулеметный огонь из окон домов продолжали тормозить продвижение захватчиков к центру города. Вспыхивали новые немецкие танки, грузовики, транспортеры. Усиливался ответный минометный и артиллерийский обстрел. Под ударами мин, снарядов и авиационных бомб дома становились братскими могилами защитников Смоленска.
Не было у полковника Малышева никаких возможностей объединить оборонительные очаги в единую систему огня и действий, ибо на стороне захватчиков многократное численное превосходство, главным образом в танках. Сопровождаемые мотопехотой, они выискивали слабо прикрытые проходы, переулки и рвались к Днепру, чтоб захватить мосты, овладеть плацдармами на северном берегу Днепра и обеспечить механизированным корпусам группы немецких армий «Центр» возможность взять в железные клещи главные силы советских войск Западного фронта.
Южную часть Смоленска пришлось оставить. По мостам устремились в Заднепровье госпитальные машины с ранеными, врачами, медсестрами, эвакуировались «обитатели» Лопатинского сада – руководители областного комитета партии, облисполкома, районов города.
На одном из мостов собрался «летучий» военный совет: раненный осколком в висок полковник Малышев, первый секретарь обкома Попов, председатель облисполкома, начальник управления НКВД области… Решали единственный вопрос: взрывать или не взрывать мосты. Все сходились на том, что надо взрывать. Но связи со штабом 16-й армии не было…
На мосту, рядом с совещавшимися, затормозил санитарный автобус. Из него вышел генерал Чумаков, перебинтованный, измученный. Он представился Попову, узнав в нем первого секретаря обкома партии, а затем обратился к Малышеву:
– С Лукиным связь отсутствует?
– К сожалению, да.
– Тогда прошу учесть и мое мнение: надо мосты взрывать. – Он направился к автобусу и, поднявшись на ступеньку, сказал Малышеву: – Я готов, Петр Федорович, делить с вами ответственность. На нашей стороне оперативная целесообразность.
Малышев задумчивым взглядом проводил автобус и удрученно ответил:
– В военных решениях коллективки не в почете… Голову подставляет тот, кто отдает приказ…
К сожалению, Малышев оказался прав. Через два дня после того как мосты были взорваны, в расположении войск 16-й армии, пытавшейся всеми силами отбить у немцев Смоленск, приземлился самолет, а в нем представитель военной прокуратуры Западного фронта с ордером на арест полковника Малышева Петра Федоровича… Но прав оказался и генерал Чумаков: при последующей, более углубленной оценке оперативной обстановки в районе Смоленска восторжествовал здравый смысл.
21
Чернега снисходительно помолчал, вздохнул, затем заинтересованно спросил:
– Что у тебя в противогазной сумке вздулось?
– Это гранаты, – охотно и даже весело ответил Алесь. – Те самые!.. Может, в музей когда-нибудь сдам.
– А пожевать ничего нет?
– Про жратву начальство должно было побеспокоиться! – с укоризной заметил Христич. – У меня самого кишки к позвонку прилипают.
– Потерпишь. А мне надо поесть – я диабетик.
– Диабетик? – удивился Христич. – А что это за профессия?
– Дурак ты, Христич! – Чернега зло засмеялся. – Диабетик – профессия… Ха-ха. Если бы ты сказал, что сифилитик – профессия, то я, может быть, и согласился.
Федор Ксенофонтович с самого начала не без интереса прислушивался к этой перебранке, а при последних словах Чернеги не выдержал и зашелся смехом, похожим на стон. И тут же в тело ворвалась боль. Он почувствовал, что плечо и шея его плотно и многослойно перебинтованы и что сделана свежая повязка на уже заживающей, но еще болезненной ране на челюстной кости.
– Куда мы едем? – спросил он у притихшего при его смехе сержанта Чернеги.
– Уже в Смоленске. В госпиталь едем. – И Чернега начал усердно тормошить уснувшую в углу автобуса молоденькую санитарку. – Проснись, тютя, да подскажи дорогу в больницу!
Но девчонка, видать не спавшая много ночей подряд, только вяло мотала головой, а проснуться не могла.
– Стойте! Стойте! – заорал вдруг Алесь Христич, что-то увидев в раскрытое окно на улице, по которой их санитарный автобус ехал уже медленно, лавируя между обломками рухнувших стен, грудами кирпича и щебенки. – Остановитесь! Вон Иванютич голосует! – Христич тут же поправился: – Наш младший политрук Иванюта!..
На противоположной стороне улицы, у перекрестка, действительно стоял младший политрук Миша Иванюта. Рядом с ним, на захламленном тротуаре, высился тюк – хорошо упакованные в серую бумагу и обвязанные крепким типографским шпагатом свеженапечатанные листовки. Миша надеялся остановить какую-нибудь машину, которая направлялась в сторону Красного.
Появление «своего» санитарного автобуса, пусть и шедшего пока в противоположную сторону, обрадовало его несказанно. Но, когда увидел забинтованного Чумакова, сразу скис: и сердце дрогнуло от страха за доброго человека, и рухнула надежда, что «санитарка» скоро пойдет обратно.
– Давай сюда свои листовки, и двинулись, – мрачно приказал ему Федор Ксенофонтович. – Нет уже там наших, где были…
– А мы куда? – спросил Иванюта, когда затолкал тюк с листовками под носилки, на днище машины.
– В госпиталь, – ответила проснувшаяся наконец молоденькая медичка в мужском красноармейском обмундировании. Поправляя под сбившейся пилоткой рыжие волосы, она спросила: – Не знаешь, где он тут?
Все остальные в автобусе тоже вопросительно посмотрели на Иванюту.
– Нет… Знаю только, где комендатура, – как бы оправдываясь, ответил Миша.
– Давай в комендатуру! – распорядился генерал Чумаков. Его не покидала мысль хотя бы по телефону доложить командарму Лукину о документах полковника Шернера, да и обо всем остальном…
Федор Ксенофонтович чувствовал, что у него кружится голова, болит левое плечо и жжет шею ниже левого уха. Но, когда они подъехали к комендатуре, встал с носилок довольно бодро и, не обращая внимания на протесты санитарки, сошел при помощи Иванюты и Чернеги с автобуса.
Иванюта в присутствии генерала Чумакова держал себя на территории комендатуры как хозяин. За минуту он выяснил, что начальник гарнизона полковник Малышев только что откуда-то приехал и у него в приемной битком военного и гражданского люда.
– Дорогу генералу! – скомандовал Иванюта, когда они вошли в переполненную людьми приемную комнату.
Протиснулись к двери и без стука вошли в кабинет все трое. Сидевший за столом полковник Малышев, увидев появившегося генерала в бинтах, встал, но продолжал распекать стоявшего перед ним мужчину средних лет в очках, с бородкой, в белом парусиновом костюме за неработающий телефон.
– Чем могу быть полезен, товарищ генерал? – спросил Малышев, отпустив мужчину.
Федор Ксенофонтович ничего не успел ответить, так как внимание Малышева отвлек раздавшийся на улице шум. Прямо напротив распахнутого в его кабинете окна резко, с визгом тормозов остановился на брусчатке мощный восьмитонный грузовик «Ярославка», в котором на скамейках плотно сидели бойцы в касках и новеньком обмундировании, зажав между коленями автоматы и ручные пулеметы.
– Вот это силища! – с завистью в голосе сказал Малышев и, подойдя к окну, крикнул: – Убрать машину в тень!
Последние слова полковника были адресованы медлительно вышедшему из кабины грузовика плотному, несколько обрюзгшему майору в форме инженерных войск. На его груди тоже сверкал лакированным прикладом автомат ППШ. Когда машина проехала дальше, под кроны деревьев, майор, сделав шаг к окну, спросил:
– Будьте любезны, где можно найти полковника Малышева?!
– Я Малышев, заходите! – И полковник, наконец повернувшись к генералу Чумакову, повторил свой вопрос: – Так чем могу служить?.. – Но, увидев, что у того на побледневшем лбу выступили крупные капли пота, осекся и уже с участием и виноватостью продолжил: – Вам плохо?..
Федора Ксенофонтовича усадили на диван: у него действительно закружилась голова и остро заболело сердце.
– Позвать медсестру? – встревоженно спросил младший политрук Иванюта и требовательно посмотрел на стоявшего рядом сержанта Чернегу.
– Не надо, минутку передохну… Пройдет.
– Рюмку коньяку, товарищ генерал?! Поможет! – Малышев кинулся к шкафу, взял там распечатанную бутылку армянского коньяку, налил полстакана и поднес Чумакову.
Федор Ксенофонтович крупными глотками выпил коньяк, с облегчением перевел дух.
В это время в кабинет зашел майор. Придерживая левой рукой висевший на шее автомат, правую вяло вскинул к козырьку фуражки с черным околышем и доложил:
– Майор Ильивский! Командир отдельного саперного батальона фронтового подчинения! Прибыл с приказом принять под охрану мосты через Днепр!
– Слава богу! – с облегчением вырвалось у Малышева. – Эти мосты в печенках у меня сидят!.. Прошу документы.
Полковник Малышев внимательно изучил предъявленные ему майором бумаги с приказом о передаче мостов, а Федору Ксенофонтовичу будто холодную иглу воткнули в еще раньше заболевшее сердце. «Немец?!» – обожгла его полудогадка, и он покосился на Иванюту, который о чем-то перешептывался с сержантом Чернегой.
– Товарищ майор, вы из штаба фронта давно выехали? – безразличным тоном спросил Федор Ксенофонтович, откинувшись на спинку дивана и устало прикрыв ладонью глаза.
– Часа три, ну, может, четыре назад, – ответил майор, взглянув на наручные часы. – Собственно, мы не из самого штаба, а из Вязьмы…
– Немцы не достают огнем из Ярцева до автострады?
– Издали обстреливают шоссе. Там мы и задержались, – охотно ответил майор.
– А вообще-то от Ярцева до Смоленска дорога не очень забита? – Спрашивая это, Федор Ксенофонтович понял, что в пятнадцати километрах от Смоленска немцы сегодня перехватили шоссе. – А то я хочу махнуть в госпиталь прямо в Вязьму.
– Свободна дорога.
Эти слова майора окончательно убедили генерала Чумакова в том, что разговаривает он с немецким диверсантом.
– Приказ в порядке, – с удовлетворением сказал полковник Малышев, – а теперь прошу документы – и все какие есть. – Он виновато взглянул на майора. – Извините, товарищ майор, время суровое – надо быть бдительным…
– Пожалуйста, пожалуйста! – Майор суетливо стал вынимать из нагрудных карманов гимнастерки удостоверение личности, партбилет, продовольственный аттестат на приехавших с ним бойцов.
Малышев внимательно изучил документы, написал какую-то резолюцию на продовольственном аттестате и все вместе вернул майору. Затем нажал на кнопку электрического звонка. Вошел младший лейтенант милиции с красной повязкой на рукаве.
– Дежурный по гарнизону явился! – не очень по-военному доложил он.
– Проводите товарища майора в административную часть – пусть возьмут продаттестат и поставят его людей на довольствие.
– Успеется с этим, товарищ полковник! – с нетерпением возразил майор.
– Минуточку, – подняв ладонь, оборвал его Малышев. – Здесь я хозяин!
– И вновь к дежурному по гарнизону: – Потом вызовите начальника караула, и все вместе ко мне! В темпе!
Как только за вышедшим майором и за дежурным закрылась дверь, генерал Чумаков, будто и нераненый, подхватился с дивана и, задыхаясь от волнения и перенесенного напряжения, почти зашипел на полковника Малышева:
– Это же диверсант!..
– Тише… – Малышев испуганно приложил к губам палец и кинул быстрый взгляд на дверь, в которую уже ломился очередной посетитель. – Ко мне пока нельзя! – властно крикнул он посетителю.
Дверь закрылась, и полковник Малышев тихо спросил:
– Извините, с кем имею честь?..
Чумаков назвал себя и протянул удостоверение личности. Малышев открыл потертые корочки удостоверения и заулыбался:
– Сразу видна наша работа… Ржавчинка… А там все скреплено сверкающей проволочкой. На продовольственном аттестате старый шифр. Наши контрразведчики работают не зря и нас просвещают…
– Да и дорога на Вязьму перерезана! – напомнил Чумаков.
– Тоже знаю. – Малышев извинительно улыбнулся. – Но не мог же я сразу скомандовать ему: «Руки вверх!..» Во-первых, еще не ведал, кто вы… Вдруг один спектакль разыгрываете. Во-вторых, они, когда их разоблачают, немедленно пускают в ход автоматы… А там же целая орава! – Малышев кивнул в сторону окна. – Нельзя вспугнуть, иначе такой беды наделают…
Младший политрук Иванюта и сержант Чернега, окаменевшие вначале от неожиданного поворота событий, стали приходить в себя.
– Товарищ генерал, – зашептал Чернега, – у нас есть связка гранат! Хватит на весь их грузовик! Да еще, может, их гранаты сдетонируют, такое бывало, когда в гранатах запалы…
– Хорошая идея, – согласился Чумаков.
– А я, давайте, этого «майора»… – без особого энтузиазма вызвался Иванюта, может, потому, что такая задача по сравнению с той, какую брали на себя Чернега с Христичем, выглядела пустяковой.
– Только не вступайте с ним в объяснения, – строго напомнил Иванюте Малышев. – После взрыва гранаты сразу же пулю ему в затылок, и дело с концом…
Чумаков и Малышев остались в кабинете вдвоем. Через несколько минут из раскрытого окна послышался задиристый, но срывающийся от волнения голос Христича:
– Хлопцы, вот майор ваш сумку конфет вам передал!.. Ловите!..
Федор Ксенофонтович обрадованно догадался, что Христич бросил гранату вместе с противогазом, и мысленно похвалил паренька за сообразительность. И тут же от могучего и протяжного взрыва встряхнулось, будто собираясь обрушиться, здание – брызнула с потолка и стен штукатурка, вмиг обезобразив кабинет, закачалась люстра, слетели со стола бумаги вместе с чернильным прибором, а от оконных рам не осталось и следа. Взрывная волна так толкнула Чумакова и Малышева в грудь, что они, не устояв на ногах, ухватились друг за друга и оба плюхнулись на диван…
Выстрела же Иванюты никто в поднявшейся суматохе не услышал. Но во дворе, когда Миша, держа под подолом гимнастерки наган, еще крался за «майором», его увидел капитан-артиллерист – тот самый, который сегодня утром по недоразумению арестовывал Иванюту. Крайне пораженный тем, что сбежавший из-под ареста младший политрук (капитан был убежден, что это переодетый немецкий лазутчик) вновь оказался в расположении военной комендатуры и почему-то беспечно разгуливает по двору, он, капитан, вначале даже растерялся. Когда же на улице прогрохотал взрыв, да такой силы, что во дворе листья с деревьев посыпались, капитан на какие-то мгновения отвлекся от загадочного младшего политрука. Потом повернулся уже на пистолетный выстрел… Увидел лежавшего на земле майора и наклонившегося над ним Иванюту с наганом в руке…
В кабинет полковника Малышева силой пробился навстречу хлынувшим из приемной людям сержант Чернега и завопил:
– Там убивают нашего младшего политрука! Спасайте!..
Когда полковник Малышев выбежал во двор, то увидел Иванюту с окровавленным лицом, в разорванной гимнастерке. Избитого и обезоруженного, патрули-красноармейцы поднимали его с земли, а капитан-артиллерист продолжал снизу молотить его сапогом по чему попало.
– Смирно-о! – скомандовал первое, что пришло в голову, полковник Малышев. – Отставить!.. – Затем накинулся на капитана: – Тебе кто дал право на самосуд?!
– Так вот, убил! – Капитан потрясенно указал полковнику на лежавшее бездыханное тело «майора».
– Тебя тоже надо! – угрожающе-плаксиво сказал капитану сержант Чернега, глядя, как Иванюта вытирал платком с искаженного болью и испугом лица кровь и слезы.
– Как, там?! – строго спросил Малышев у Чернеги. – Никто из гадов не уцелел?..
– Нет… На весь квартал разлетелись их душеньки, – удовлетворенно ответил Чернега, затем, вдруг скорчив болезненную гримасу, добавил: – Даже этот огрызок, Христич Алесь, что бросал им сумку с гранатой, не уберегся! Не успел упасть за ограду и поймал макушкой головы осколок!
– Насмерть?! – удрученно спросил вышедший во двор и прислушивавшийся к разговору генерал Чумаков.
– Если б насмерть, – с въедливой одобрительностью ответил сержант. – Ранило… Эта отрава еще попортит мне здоровье…
Федор Ксенофонтович в это время увидел в руках Малышева документы, изъятые у застреленного Иванютой «майора», и протянул руку:
– Дайте и мне взглянуть.
Он открыл книжечку удостоверения в сером затертом переплете и прочитал: «Майор Ильивский… командир отдельного саперного батальона фронтового подчинения…» Что-то знакомое для Федора Ксенофонтовича забрезжило в этом сочетании и звучании слов… Вдруг вспомнил случай на почте ночью в канун войны: точно так же представился ему при знакомстве майор Птицын… Кажется, и документ похожий… Правда, тогда генерал не знал, что надо было обращать внимание на столь важную мелочь, как нержавеющая проволочка, которой прошивали немцы поддельные документы…
И вновь словно вспышка света в памяти – багрово-зловещая – разговор с начальником особого отдела Пухляковым: откуда появился в штабе майор Птицын и как давно знает его Чумаков?.. Неужели есть связь между теми прилетевшими по эфиру вопросами и родившимся сейчас подозрением?.. Подозрение ли? Неужели действительно был в его штабе враг?.. И послал в свой дом гадину? Впустил в свою семью?.. Что там, в Москве, могло произойти?
При этих нахлынувших нехорошей волной вопросах Федор Ксенофонтович ощутил себя так, словно глотнул чего-то отвратительного. В нем все больше стало зреть и шириться, тираня душу и обдавая мерзким холодком страха сердце, предчувствие беды. Шевельнулась удручающая мысль о том, что он с этим, еще туманно-призрачным предчувствием уезжал из Ленинграда за двое суток до начала войны…
По большакам, шоссейным, полевым и лесным дорогам двигались к Смоленску войска – через леса и села, овраги и возвышенности. Войска спешили к Смоленску – наши и немецкие.
Сбитые стальными накатами танков Гудериана с рубежей обороны или получившие приказ отойти на ближние подступы к городу, советские подразделения откатывались с арьергардными боями – на север и северо-восток, – стараясь не дать врагу столкнуть себя с дорог, не позволить ему обогнать и упредить в выходе к Смоленским крепостным стенам.
Но «сила и камень рвет». Сила была на стороне захватчиков. Сила и скорость… Скорость и численность… Мотомеханизированные колонны немецких полков, впереди которых двигались ударные танковые группы, сопровождаемые автоматчиками-мотоциклистами, сумели развить скорость особенно на Рославльской и Киевской шоссейных дорогах и на Краснинском большаке. Протаранив отступавшие колонны красноармейцев и разметав их в стороны, немцы вечером 15 июля с трех сторон подошли вплотную к Смоленску.
На южной и юго-западной окраинах города врага встретили ружейно-пулеметным огнем отряды добровольцев-истребителей и отряд милиции. Внезапный огневой удар остановил первые волны немецких мотоциклистов и автоматчиков. Но вскоре на позиции отрядов был обрушен мощный минометный огонь, затем перешли в атаку танки, и наша оборона была смята. Враг ворвался в Смоленск.
Две стрелковые дивизии 19-й армии, которым было приказано форсированным маршем перекантоваться с севера на юг от Смоленска, не успели занять указанный им рубеж обороны по реке Сож, да и силы у них после кровопролитных боев под Витебском были ничтожными.
Бой за южную часть города длился всего лишь несколько часов. Но ничем не измерить его накала, упорства, трагичности. Успевшие отойти в пределы городских крепостных стен красноармейские подразделения из отряда подполковника Буняшина слились с батальонами народных ополченцев и начали совместно вести очаговые оборонительные бои. Каждый каменный дом и квартал, каждая улица и площадь стали ареной кровавого единоборства. Все больше и больше пылало чадных костров на мостовых и тротуарах, в скверах и на перекрестках – это горели немецкие танки и бронетранспортеры, в которые попали бутылки с горючей жидкостью, брошенные из окон домов… Но дома, их каменные стены не только укрывали, создавая удобства для засад и внезапных нападений… Они еще и разобщали, отторгали от улицы, от города, от однополчан… Засевшая на этажах дома горстка людей, когда ей не могли уточнить боевую задачу, доставить боеприпасы, когда она не знала, удержались ли в соседнем доме, ближайшем квартале и в какой мере в каждый данный момент полезна ее боевая активность в занятом ею доме, – эта горстка людей начинала ощущать себя потерянно, будто в ночном лесу среди хищных зверей. Тяжелое это состояние, но бросаемые связки гранат и бутылки, от ударов которых горело железо, ружейный и пулеметный огонь из окон домов продолжали тормозить продвижение захватчиков к центру города. Вспыхивали новые немецкие танки, грузовики, транспортеры. Усиливался ответный минометный и артиллерийский обстрел. Под ударами мин, снарядов и авиационных бомб дома становились братскими могилами защитников Смоленска.
Не было у полковника Малышева никаких возможностей объединить оборонительные очаги в единую систему огня и действий, ибо на стороне захватчиков многократное численное превосходство, главным образом в танках. Сопровождаемые мотопехотой, они выискивали слабо прикрытые проходы, переулки и рвались к Днепру, чтоб захватить мосты, овладеть плацдармами на северном берегу Днепра и обеспечить механизированным корпусам группы немецких армий «Центр» возможность взять в железные клещи главные силы советских войск Западного фронта.
Южную часть Смоленска пришлось оставить. По мостам устремились в Заднепровье госпитальные машины с ранеными, врачами, медсестрами, эвакуировались «обитатели» Лопатинского сада – руководители областного комитета партии, облисполкома, районов города.
На одном из мостов собрался «летучий» военный совет: раненный осколком в висок полковник Малышев, первый секретарь обкома Попов, председатель облисполкома, начальник управления НКВД области… Решали единственный вопрос: взрывать или не взрывать мосты. Все сходились на том, что надо взрывать. Но связи со штабом 16-й армии не было…
На мосту, рядом с совещавшимися, затормозил санитарный автобус. Из него вышел генерал Чумаков, перебинтованный, измученный. Он представился Попову, узнав в нем первого секретаря обкома партии, а затем обратился к Малышеву:
– С Лукиным связь отсутствует?
– К сожалению, да.
– Тогда прошу учесть и мое мнение: надо мосты взрывать. – Он направился к автобусу и, поднявшись на ступеньку, сказал Малышеву: – Я готов, Петр Федорович, делить с вами ответственность. На нашей стороне оперативная целесообразность.
Малышев задумчивым взглядом проводил автобус и удрученно ответил:
– В военных решениях коллективки не в почете… Голову подставляет тот, кто отдает приказ…
К сожалению, Малышев оказался прав. Через два дня после того как мосты были взорваны, в расположении войск 16-й армии, пытавшейся всеми силами отбить у немцев Смоленск, приземлился самолет, а в нем представитель военной прокуратуры Западного фронта с ордером на арест полковника Малышева Петра Федоровича… Но прав оказался и генерал Чумаков: при последующей, более углубленной оценке оперативной обстановки в районе Смоленска восторжествовал здравый смысл.
21
Ковровая дорожка будто плыла навстречу Молотову. Бордовой полосой в зеленом обрамлении она протянулась через весь длинный и светлый коридор, по которому неторопливо шел нарком, углубившись в трудные мысли и ощущая крайнюю усталость от бессонных ночей. Народный комиссар иностранных дел нес красную папку с важными документами. Среди них шифровка, извещавшая Советское правительство о том, что сегодня утром в Японии ушел в отставку кабинет Фузимаро Коноэ. И сейчас предстояло не только обсудить ее с членами Политбюро и Государственного Комитета Обороны, но и высказать свои предположения о вероятных последствиях столь внезапной смены японского кабинета.
Последствия же могли быть самые грозные, вплоть до немедленного нападения Японии на советский Дальний Восток. А война на два фронта, когда и на одном Красная Армия истекает кровью от неравенства сил и преимущества немцев в авиации и танках, могла еще острее поставить вопрос – устоит или не устоит Советское государство под напором объединенных сил империализма. Тем более что и Турция, прикрываясь нейтралитетом, усиленно готовится к агрессии против Советского Союза, открыто заявляя о своем желании присоединить к себе советское Закавказье, Крым и Поволжье. А Иран, блудливо пряча глаза, с напускным простодушием превращает свою северную часть в германский плацдарм для нападения на СССР с юга: Советскому правительству в подробностях известно о создании в Иране немецких складов оружия и боеприпасов, о прибытии туда большого числа немецких офицеров… Нужны были срочные и внушительные меры советской дипломатии, необходимы хоть какие-то изменения в нашу пользу на советско-германском фронте…
Остроту ситуации ощущал весь мир. Клокотали страсти в буржуазных парламентах, неутомимо совещались президенты и министры, раскладывали тайные карты перед руководителями своих правительств генштабы и разведцентры. Велась интенсивная, пахнущая порохом мыслительная борьба с алчной надеждой извлечь из начавшейся схватки двух миров любую пользу, хоть и томила при этом буржуазных политиков тревога, как бы самим, не сгореть в набиравшем силу пламени войны. Былое скептическое состояние видных умов буржуазного мира по отношению к Советской стране сменилось удивлением и тревогой.
А народы Европы и всего мира? Неужели они до сих пор не распознали, что несет им «новый порядок» Гитлера, при котором все, кроме «германской расы», обречены на рабство? Неужели концентрационные лагеря, пожирающие миллионы людей всех национальностей, никого и ничему не научили? Ведь диалектика событий, несомненно, должна привести к объединению всех антинацистских сил хотя бы в Европе!..
Да, сейчас советской дипломатии надо было точно знать, какими глазами и с какими чувствами следит мир за развернувшимся военным противоборством.
Наркомат иностранных дел СССР всей работой своего сложного организма чем-то напоминал в эти дни хорошо поставленную сейсмическую службу, непрерывно ведущую огромный комплекс наблюдений за колебаниями политической почвы континентов. Испытывая острую нехватку нужных сведений, советские дипломаты неустанно искали взамен порушенных каналов связи новые возможности прослушивать пульс планеты в разных ее болевых местах и накапливали информацию – горячую, дышащую страстями, загадочностями, часто угрожающую, зловещую, реже обнадеживающую. А Наркоминделу постоянно приходилось решать самые сложные государственно-политические ребусы, причудливые комбинации дипломатических пасьянсов, чтобы разгадывать значение противоречивых военно-политических примет, признаков, явлений, дипломатических шагов – явных и тайных, чтобы выверять и доказательно подтверждать напрашивающиеся прогнозы и готовить для Политбюро, члены которого получали те же шифровки, первичную оценку событиям, несшим в себе суть намерений правителей той или иной страны, оказавшейся в орбите грозного противоборства.
В кабинет Сталина, где почти непрерывно заседало Политбюро ЦК, нарком иностранных дел должен был идти, неся с собой даже не золотоносную породу сведений, а уже промытые частицы драгоценного металла истины. На Политбюро тщательно и подчас весьма критично взвешивали и оценивали россыпь этой истины, сообща искали взрастившие ее пласты, определяли степень родства с другими истинами и часто погружались в пучину таких тревог, что казалось, солнце на небе тускнело! Даже Англия и США, подав надежды на совместную борьбу с гитлеровской Германией, настораживали загадочностью своей политики. Впрочем, загадочностью ли? Ведь ясно, что монополисты этих стран меньше всего заботились о сохранении Советского государства; не зря же Гарри Трумэн, видный член американского сената, уже на третий день после нападения фашистской Германии на СССР заявил со страниц «Нью-Йорк таймс»: «Если мы увидим, что выигрывает Германия, то нам следует помогать России, а если выигрывать будет Россия, то нам следует помогать Германии, и, таким образом, пусть они убивают как можно больше…» В этой мысли четко сквозила суть политической и военной стратегии американских и английских правящих кругов. А Советское правительство надеялось своей внешней политикой, своими усилиями на фронтах и внутри страны все-таки создать ситуации, выгодные для себя и опасные для третьей стороны – гитлеровской Германии.
Последствия же могли быть самые грозные, вплоть до немедленного нападения Японии на советский Дальний Восток. А война на два фронта, когда и на одном Красная Армия истекает кровью от неравенства сил и преимущества немцев в авиации и танках, могла еще острее поставить вопрос – устоит или не устоит Советское государство под напором объединенных сил империализма. Тем более что и Турция, прикрываясь нейтралитетом, усиленно готовится к агрессии против Советского Союза, открыто заявляя о своем желании присоединить к себе советское Закавказье, Крым и Поволжье. А Иран, блудливо пряча глаза, с напускным простодушием превращает свою северную часть в германский плацдарм для нападения на СССР с юга: Советскому правительству в подробностях известно о создании в Иране немецких складов оружия и боеприпасов, о прибытии туда большого числа немецких офицеров… Нужны были срочные и внушительные меры советской дипломатии, необходимы хоть какие-то изменения в нашу пользу на советско-германском фронте…
Остроту ситуации ощущал весь мир. Клокотали страсти в буржуазных парламентах, неутомимо совещались президенты и министры, раскладывали тайные карты перед руководителями своих правительств генштабы и разведцентры. Велась интенсивная, пахнущая порохом мыслительная борьба с алчной надеждой извлечь из начавшейся схватки двух миров любую пользу, хоть и томила при этом буржуазных политиков тревога, как бы самим, не сгореть в набиравшем силу пламени войны. Былое скептическое состояние видных умов буржуазного мира по отношению к Советской стране сменилось удивлением и тревогой.
А народы Европы и всего мира? Неужели они до сих пор не распознали, что несет им «новый порядок» Гитлера, при котором все, кроме «германской расы», обречены на рабство? Неужели концентрационные лагеря, пожирающие миллионы людей всех национальностей, никого и ничему не научили? Ведь диалектика событий, несомненно, должна привести к объединению всех антинацистских сил хотя бы в Европе!..
Да, сейчас советской дипломатии надо было точно знать, какими глазами и с какими чувствами следит мир за развернувшимся военным противоборством.
Наркомат иностранных дел СССР всей работой своего сложного организма чем-то напоминал в эти дни хорошо поставленную сейсмическую службу, непрерывно ведущую огромный комплекс наблюдений за колебаниями политической почвы континентов. Испытывая острую нехватку нужных сведений, советские дипломаты неустанно искали взамен порушенных каналов связи новые возможности прослушивать пульс планеты в разных ее болевых местах и накапливали информацию – горячую, дышащую страстями, загадочностями, часто угрожающую, зловещую, реже обнадеживающую. А Наркоминделу постоянно приходилось решать самые сложные государственно-политические ребусы, причудливые комбинации дипломатических пасьянсов, чтобы разгадывать значение противоречивых военно-политических примет, признаков, явлений, дипломатических шагов – явных и тайных, чтобы выверять и доказательно подтверждать напрашивающиеся прогнозы и готовить для Политбюро, члены которого получали те же шифровки, первичную оценку событиям, несшим в себе суть намерений правителей той или иной страны, оказавшейся в орбите грозного противоборства.
В кабинет Сталина, где почти непрерывно заседало Политбюро ЦК, нарком иностранных дел должен был идти, неся с собой даже не золотоносную породу сведений, а уже промытые частицы драгоценного металла истины. На Политбюро тщательно и подчас весьма критично взвешивали и оценивали россыпь этой истины, сообща искали взрастившие ее пласты, определяли степень родства с другими истинами и часто погружались в пучину таких тревог, что казалось, солнце на небе тускнело! Даже Англия и США, подав надежды на совместную борьбу с гитлеровской Германией, настораживали загадочностью своей политики. Впрочем, загадочностью ли? Ведь ясно, что монополисты этих стран меньше всего заботились о сохранении Советского государства; не зря же Гарри Трумэн, видный член американского сената, уже на третий день после нападения фашистской Германии на СССР заявил со страниц «Нью-Йорк таймс»: «Если мы увидим, что выигрывает Германия, то нам следует помогать России, а если выигрывать будет Россия, то нам следует помогать Германии, и, таким образом, пусть они убивают как можно больше…» В этой мысли четко сквозила суть политической и военной стратегии американских и английских правящих кругов. А Советское правительство надеялось своей внешней политикой, своими усилиями на фронтах и внутри страны все-таки создать ситуации, выгодные для себя и опасные для третьей стороны – гитлеровской Германии.