– Не прибедняйтесь, Борис Михайлович. – Нил Игнатович с искренним почтением взглянул на маршала. – Я из леса военной истории так и не выбрался, а вы, постигнув океан знаний, стали истинным жрецом стратегии. Помню, как вы планировали бросок наших армий на помощь Чехословакии, а потом план помощи Франции на случай нападения на нее Гитлера. Превосходно!..
   – Какой толк от этих планов?.. – Шапошников вздохнул и нахмурился. – Не понадобились… А было время, когда имелась возможность раздавить Гитлера… Не захотели Англия и Франция. У них другие цели… Вот и пожинаем плоды – вначале они, а теперь наш черед…
   При этих словах Нил Игнатович положил руку на колено Бориса Михайловича и посмотрел в его лицо.
   – Когда? – после напряженной паузы спросил он. – Если, конечно, не секрет.
   – Какой там секрет, тем более от вас. – Но маршал непроизвольно оглянулся на дверь. – Доносили о многих сроках… Теперь ждем завтра.
   – Я так и знал, двадцать второе июня… – Нил Игнатович задумчиво посмотрел в потолок, – Гитлер хочет переплюнуть Наполеона… В этот день в восемьсот двенадцатом Наполеон пересек Неман… Но помнит ли Гитлер, что через три года в тот же самый день Наполеон отрекся от престола?..
   – Любопытно… – Борис Михайлович покачал головой.
   – И заметьте, – Нил Игнатович снова повернул голову к маршалу, – в прошлом году именно двадцать второго июня капитулировала Франция и было подписано Компьенское перемирие. Односторонне верит Гитлер в судьбу. Ну как, милый мой маршал, выстоим?
   – Выстоим… – В тихом голосе Бориса Михайловича зазвучало что-то трагическое. – Выстоим, если иметь в виду потенциальные возможности.
   – А если их не учитывать?..
   – Что вы, батенька мой? – Шапошников вяло засмеялся. – От вас такого вопроса не ожидал.
   – Почему же?.. У Франции тоже были немалые возможности…
   – А-а, вы о стратегической инициативе?.. Мы не Франция. И потом, вторая мировая война уже сколько длится? – Борис Михайлович отвел взгляд, подсчитывая. – Без малого двадцать два месяца. Все это время мы готовимся не вообще, а в предвидении прямой агрессии против нас. Сделали очень много! Я имею в виду подготовку военно-экономического потенциала, увеличение армии, подготовку новых командных кадров, разработку современных образцов оружия и техники. Но есть предел всяким возможностям.
   – Борис Михайлович горестно развел руками и продолжил: – Мобилизационный план перестройки промышленности на случай войны, который мы приняли, рассчитан на вторую половину этого и на весь будущий год. А события нас опережают… Базу для производства новейшего вооружения создали, а наладить само производство еще не успели… Только-только начали выпуск новых танков, новых самолетов, новых образцов артиллерии. Да еще затянули инженерно-оборонительные работы в предполье, за которые я теперь в ответе. Границы ведь отодвинулись… Не закончили комплектование соединений в приграничных округах… И головотяпства немало. Правительство и ЦК приняли уйму важных решений, направленных на укрепление нашей военной мощи. Мы эти решения восторженно приветствуем со всевозможных трибун, а дело делаем не всегда быстро и хорошо.
   – А армия небось горючими слезами плачет по новому оружию, – с укоризной заметил Нил Игнатович.
   – В том-то и дело!.. Или возьмите проблему старших и высших командиров… Ее быстро не разрешишь.
   – Ох, дорогой Борис Михайлович, это еще вопрос, какая проблема является проблемой… – Профессор Романов чуть оживился, в глазах его мелькнула и тут же растаяла тень упрека. – Очень страшно, особенно в канун неизбежной войны, когда на постах главных военачальников, ну, пусть не на всех, могли оказаться или прямые враги – предатели нашего дела, мнящие о другом лике жизни и прельщаемые надеждами на еще большую власть, или просто люди без достатка ума, без чувства долга, снедаемые гигантским самомнением…
   – Все это верно, батенька мой. – Маршал вздохнул и устремил невидящий взгляд в окно, на верхушки деревьев. – Давно известно, что высокие места делают ничтожных людей еще ничтожнее, а великих – еще более великими. Но, отделяя ничтожных от великих, надо пуще всего бояться ошибок… Ведь мы с вами, малые ли, великие ли, но все-таки бывшие царские, могли тоже показаться ничтожными… Уцелели… А скольких достойных людей не миновала горькая чаша сия!.. Слава богу, что опомнились и уже с тридцать восьмого начали исправлять трагические ошибки.
   – Да, в той ситуации ошибиться в человеке – значило перечеркнуть его судьбу. – Нил Игнатович вздохнул. – А виноватым – поделом. Виноватые ведь тоже были, как было «шахтинское дело», предательство Троцкого и Бухарина, убийство Кирова… И т р а г е д и я б е з в и н н ы х б е р е т н а ч а л о в в и н о в н о с т и в и н о в а т ы х… О д н а к о в и н о в н о с т ь в и н о в а т ы х… н и к о г д а н е о п р а в д а е т т р а г е д и ю б е з в и н н ы х… Но история уже не раз свидетельствовала о непостоянстве обращенных в прошлое суждений и оценок… История знает и такие примеры, когда во времена всеобщего высокого верования иные люди меняли свои воззрения; однако же в века сомнений каждый держался своей веры… Страшно, когда те, которые меняют или склонны менять свои верования, вдруг берут верх над постоянно верующими. Не дай вам бог дожить до такого. – Последние слова Нил Игнатович сказал протяжно, словно простонав. – Раньше утверждали, что вера есть смирение разума. На самом же деле вера – это сила рода человеческого и залог его бессмертия… Но мы уклонились… Это, кажется, не тот случай, когда могут позабыть об истоках зла и о тех, кто так широко расплескал его. Ведь никакая сталь никаких сейфов не устоит перед стремлением человечества к правде. Правда имеет обыкновение подниматься даже из пепла. Рано или поздно она скажет, кто виноват, а кто невиновен, а также направит указующий перст на тех, кто по злой ли воле, в чаду ли безумия или тяжких заблуждений повинен в трагедии невинных.
   Нил Игнатович умолк, закрыл глаза и будто стал прислушиваться к отголоску своих растворившихся в тишине слов. А Борис Михайлович с тоскливой грустью смотрел на его строгое и неподвижно-мертвенное лицо.
   – Что-то мы с вами увлеклись сложными анализами, Нил Игнатович, – сказал маршал после затянувшейся паузы, и в его словах прозвучало желание сменить тему разговора. – Вы так меня атаковали вопросами, что я не успел спросить, как вы себя чувствуете.
   – Спасибо, голубчик. Чувствую, как должен чувствовать. – Нил Игнатович подавил вздох. – Но человек так создан, что ничто не мешает ему постигать истину. Даже страдания… Я так понял, что Гитлер упредил нас в развертывании сил. А мы?
   – Мы? – переспросил Борис Михайлович. – Нам пока приказано не давать повода для агрессии в надежде оттянуть ее начало. Но меры все-таки принимаем. Скрытно выдвигаем из глубин страны пять армий: Ремезова, Вршакова, Конева…
   – Герасименко и Лукина, – продолжил перечень Нил Игнатович. – Об этом я знаю. Знаю и о развертывании управлений двух фронтов, о приведении в боевое состояние флотов… А что делается там, в приграничных округах? Я же помню, голубчик, как вы с Жуковым настаивали держать главные силы в районах старых границ, а к новым границам предлагали выдвинуть части прикрытия для обеспечения развертывания главных сил в случае нападения…
   – Не согласились с нами. – Борис Михайлович прерывисто вздохнул.
   – Не согласились… – горестно повторил Нил Игнатович. – Не согласились с такими светлыми головами…
   – Нил Игнатович, зачем вы так?..
   – Я, голубчик, имею право на все. – Профессор Романов улыбнулся жалкой, почти детской улыбкой, в глазах его промелькнуло снисходительное упрямство. – Война подтвердит нашу с вами правду…
   – Лучше бы не подтверждала. – Маршал сокрушенно махнул рукой. – Поэтому стараемся хоть исподволь улучшать в приграничных округах группировки. Ну, и надеемся на рассудительность командующих округами и командармов. Они, надо полагать, понимают, что армия для того и существует, чтобы быть в постоянной боевой готовности. А тем более когда со стороны границы дышит грозой.
   В коридоре вдруг послышался приближающийся глухой топот. У двери шаги замерли, и тотчас же раздался тихий стук. Вошел дежурный по госпиталю – молоденький военврач в белом халате и с противогазом через плечо.
   – Товарищ Маршал Советского Союза! – срывающимся голосом обратился он. – Вас срочно просят к телефону!..
   Борис Михайлович поднялся и с неуверенностью сказал:
   – Я постараюсь вернуться, Нил Игнатович.
   – Не надо, голубчик… У тебя дела, – грустно ответил профессор. – И я устал… Прощай…
   Когда за маршалом Шапошниковым закрылась дверь, Нил Игнатович напряг слух, чтобы по его шагам определить, спокойно ли идет маршал к телефону. Но шагов не расслышал, будто там, за порогом госпитальной палаты, разверзлась пустота. Он вдруг явственно ощутил эту пустоту, наполненную тихим звоном, только уже не за дверью, а вокруг себя, ощутил бездну, среди которой куда-то плыла, чуть покачиваясь, его невесомая койка с его невесомым телом. Он вслушался в необыкновенную легкость своего тела и, подивившись столь необычному состоянию, хотел придержать на себе простыню, чтоб она не соскользнула куда-то в пустоту. Но не ощутил ни своих рук, ни своего тела.
   «Вот оно, пришло», – с отчетливой ясностью, спокойно подумал он.
   Профессор Романов умирал от старости, от изношенности организма, он это понимал и относился к смерти без страха и смятения. Сейчас ему стало ясно, что он уже мертв, что продолжает еще пока жить его мозг, растрачивая последнюю энергию на осознание того, что с ним происходит… Вдруг он почувствовал, как шевельнулось в груди сердце и будто растаяло. «Неужели еще не конец?» Вскоре сердце шевельнулось опять – медлительно, без натуги… И затихло на пол-ударе… Нил Игнатович затаил дыхание, чтобы прислушаться к своему сердцу, а когда через какие-то мгновения попытался перевести вздох, легкие не послушались его, будто из палаты исчез воздух…
   Была еще суббота, 21 июня 1941 года…

7

   «С чего же все началось?..» – задал сам себе вопрос генерал Чумаков.
   Привычка искать несколько отвлеченные подступы к проблеме, которой занята его мысль, осталась у Федора Ксенофонтовича со времен бдений над академическими программами. Сейчас Чумаков сидел на скамеечке под сенью клена во дворе штаба округа и размышлял. За решетчатыми воротами на солнцепеке он видел свою эмку, возле которой возился перед дальней дорогой в Крашаны красноармеец Манджура. Полковник Карпухин еще где-то бегал по отделам штаба, утрясая и согласовывая многочисленные вопросы, связанные с укомплектованием корпуса личным составом, расквартированием частей, снабжением… И Чумакову ничего не оставалось, как терпеливо коротать время в размышлениях, ибо, если говорить по чести, он сам тоже должен был заниматься этими важными делами, но вникнуть в них еще не успел.
   Недавняя беседа с генералом армии Павловым натолкнула его на мысль о том, что свое знакомство с работниками штаба корпуса, а возможно, и командирами частей он начнет с доклада. Именно с самого элементарного доклада о том, что такое фашистская Германия, почему сейчас с ее стороны нависла военная угроза. Конечно, проще простого напоминать о боеготовности приказами и требовательностью. Но совсем другое дело, когда люди будут глубинно понимать, что война действительно неизбежна, будут видеть истоки этой неизбежности. Да, он сделает доклад. Инструктивный. Пусть затем командиры повторят его перед своими подчиненными.
   Федор Ксенофонтович достал из планшетки тетрадь, выдернул из кожаного гнезда карандаш и, набрасывая тезисы, словно окунулся в мир давно отшумевших событий, звучавших в его памяти после академии свежо, картинно и рельефно, хотя на чистую бумагу ложились только краткие заметки.
   Оглянулся на тот этап первой мировой войны, когда стенания измученных народов стали заглушать гром пушек, а революционный шторм – сотрясать троны правительств. Это привело к тому, что в ноябре 1918 года в Компьенском лесу, под Парижем, в вагоне главнокомандующего союзными вооруженными силами маршала Фоша, было подписано перемирие между Германией и союзными державами.
   А в июне 1919 года мир узнал о Версальском договоре, согласно которому Германия лишалась всех колоний.
   После Версаля вспыхивали жестокие дебаты в парламентах государств, которые считали себя обделенными. Спешно создавался на границах с Советской Россией «санитарный кордон» из малых стран с реакционными правительствами.
   Итак, Версальская система явилась причиной нового раздора.
   «Что же потом? – задумался Чумаков. – Потом капиталистический мир был захлестнут общим кризисом – таков результат первой мировой войны и победы Великого Октября».
   Потерпевшая крушение Германия, а также обиженные при дележе военной добычи Италия и Япония начали требовать нового передела мира. Старые же колониальные державы – Англия и Франция – и наиболее молодая, но могучая капиталистическая страна – США не только не собирались потесниться, а и сами были не прочь прихватить новые территории. Завязывалась ожесточенная тяжба за мировое господство.
   А рядом вставало на ноги Советское государство. Буржуазный мир с особой силой почувствовал, что он давным-давно хромает на оба колена и никогда не был царством разума и свободы. А большевизм, вознесясь над планетой, все больше разжигал зовущее пламя неугасимого духа свободы и с героическим непокорством дерзостно утверждал начало новых начал.
   Это был еще не виданный историей вызов старому миру, миру, который готов был служить богу и Мамоне, лишь бы леденящий вихрь революции не нарушал его мнимого благополучия. Старому миру чудилось, что большевики без разбора крушат верования, обретенные человечеством в тысячелетних исканиях, уничтожают религию с ее вечной скорбью и надеждами на откровения, с ее символами, олицетворяющими все прошлое.
   Столько великих мыслителей всех времен посвятили свою жизнь созданию миропонимания, священных законов бытия и собственности, а теперь в России поднялась в сумерках безумия чернь, чтобы разрушить все, не дав взамен ничего.
   Старый мир не мог с этим мириться. Надо было удушить Россию, пылавшую в огне гражданской войны…
   Федор Ксенофонтович вдруг почувствовал, что мысль его застопорилась. Он взглянул в сторону решетчатых ворот и увидел красноармейца Манджуру, который напряженно смотрел на него, не решаясь побеспокоить.
   – Вы что-то хотите сказать?
   Манджура вытянулся и, печатая шаг, подошел ближе. Вскинув правую руку к пилотке и прищелкнув каблуками, со смущением попросил:
   – Товарищ генерал, разрешите пойти пообедать!.. А то ехать далеко.
   – Конечно, пообедайте. – Федор Ксенофонтович с упреком подумал о полковнике Карпухине, который должен был позаботиться о шофере. – Куда вы пойдете?
   – Столовая тут рядом.
   – А деньги у вас есть?
   – Есть, товарищ генерал.
   Манджура ушел. Федор Ксенофонтович снова окунулся в прошлое.
 
   Шло время, утверждая правду и разоблачая ложь. Могучий пресс истории с жестокой закономерностью до рокового предела сжимал пружины социальных противоречий старого мира. Над Европой стала восходить черная планета новой войны. Дельцы и политики в высоких рангах государственных деятелей молебственно воздевали к черной планете руки, алчно указуя перстами на Восток.
   Притязания лишили сна многих правителей: они без устали размышляли и рассуждали о желаемых приобретениях, не заботясь о том, что грядут потери. Иные с притворной восторженностью протягивали друг другу руку, пряча за спиной отравленный кинжал. По произволу деспотов утверждались дурные законы. Продажность и алчность развращали целые государства.
   Таковы, в общем, краски, которые история спешно наносила на гнилое полотно диорамы межгосударственных взаимоотношений в буржуазном мире.
   О, Германия! Поверженная в первую мировую войну, она уже тогда носила в своем растерзанном теле бациллы реваншистского брожения…
   – Нет-нет, надо ехать только на озера! – услышал невдалеке от себя Федор Ксенофонтович. – Ни на Свислочи, ни на Птичи не клюет!
   Он оглянулся и увидел в тени под соседним кленом дымивших папиросами командиров и понял, что разговор у них идет о завтрашней рыбалке.
   – Ох, братцы, а на Нароче что делается! – оживленно начал рассказывать майор с медным от загара лицом. – Судак свирепствует! В прошлое воскресенье меня чуть кондрашка не хватил: это же ужас! Никакая леска не выдерживает!
   – До Нароча далеко, – спокойно заметил высокий и длиннорукий старший политрук в кавалерийской форме. – Треба, хлопцы, базироваться на лесных бочагах.
   Кто-то из рыбаков заметил незнакомого генерала, и они, переморгнувшись, отошли, к огорчению Чумакова, подальше. Федор Ксенофонтович тоже любил побаловаться рыбалкой, и ему было интересно узнать, какие же здесь виды на рыбную ловлю. Напряг слух, даже подвинулся на край скамейки, но теперь до него доносилось только бормотание – то приглушенное, то временами возвышавшееся, и он вдруг уловил в слившемся воедино течении мужских голосов какой-то ритм, а еще через мгновение сквозь этот ритм пробилась мелодия, будто рыбаки закрытыми ртами гундосили, повторяя одну и ту же знакомую песенную строку: «Калинка, калинка, калинка моя…» И опять: «Калинка, калинка, калинка моя…»
   «Калинка» вдруг замерла: командиры, бросая в урну окурки, потянулись друг за другом со двора.
   «Устал я», – подумал Федор Ксенофонтович и вспомнил комнатку в академическом общежитии, в которой ютились они когда-то с Ольгой. Вот там, в пору многочасовых сидений над книгами перед экзаменами, он заметил за собой эту странность – улавливать в человеческих голосах музыку. Однажды Федор Ксенофонтович корпел, кажется, над схемой сражений при Гросс-Эгерсдорфе, когда в Семилетней войне, в кампании 1757 года, русская армия преподнесла первый хороший урок Фридриху Второму. Чертил расположение русских и прусских войск, размышлял о том, как оформлялась и развивалась линейная тактика. Рядом на диване сидела, вышивая, Ольга. Видя, что он работает только карандашом и линейкой, она о чем-то начала рассказывать, а он, занятый своим, никак не мог вникнуть в смысл ее слов, хотя милый голос Оли журчал безумолчно. И вдруг его слуха коснулась песня! Он явственно различил, как говорок жены выливается в прозрачное сопрано и будто где-то рядом начали выбивать серебряные молоточки:
   Ах вы, сени, мои сени, Сени новые мои…
   Пораженный, Федор Ксенофонтович усмехнулся про себя и отложил карандаш, полагая, что дозанимался до галлюцинации. А в неумолчном говоре жены опять послышалась знакомая мелодия:
   Ах вы, сени, мои сени, Сени новые мои…
   И он тут же, раскинув руки до хруста в плечах, подпел ей:
 
Сени новые, кленовые…
 
   Ольга подняла на него удивленные глаза, потом заулыбалась и с нежностью сказала:
   – Бедненький, утомился мой академик.
   А ему опять в ее голосе послышалось:
 
Ах вы, сени, мои сени…
 
   Потом он стал замечать, что почти у каждого человека речь окрашена в определенные интонации, и если в них вслушаться, не вникая в смысл слов, то рождается музыка – иногда известная или сходная с чем-то знакомым, а чаще совершенно новая, и, умей он записывать музыку, наверное, получалось бы что-то своеобразное. И дочка Ирина, когда выросла, впитала в свой говор мамины «Ах вы, сени…». В голосе же Нила Игнатовича, если вслушаться, иногда прорывается мелодия «Взвейтесь, соколы, орлами…».
   Воспоминание о профессоре Романове вернуло его к мысли о докладе, который он задумал. И Федор Ксенофонтович, просмотрев в блокноте последние наброски, оборвавшиеся с вторжением рыбаков, снова стал размышлять… Да, история, как и оперативное искусство, – стихия, в которой мысль Чумакова парит свободно и легко…
   Реваншизм правящих кругов Германии сразу же после первой мировой войны породил фашистские организации. В 1919 году появилась гитлеровская, наименовавшая себя «национал-социалистской». Финансовые воротилы Америки и Англии, оказавшись в удушливой атмосфере экономического кризиса, быстро уловили, что германская монополистическая буржуазия, мечтая о реванше, жаждет золотого ливня кредитов для своей ослабленной военной промышленности. И пролился золотой дождь долларов и фунтов стерлингов над Германией… Сквозь этот ливень и шум железных всходов слух разума мог различить, как в ворота Европы стучится новая война.
   В 1930 году Советскому правительству стало известно о вояже германского банкира Шахта в Америку, где он убеждал тамошних финансовых тузов в целесообразности установления в Германии фашистской диктатуры.
   Через год советские дипломаты узнали, что в Гарцбурге состоялось сборище заправил германской экономики, политики и армии, где было принято решение передать власть в их государстве фашистам.
   Итак, Германия была подведена к краю пропасти.
   – Манджура! – вдруг раздался за воротами голос Карпухина.
   Федор Ксенофонтович посмотрел в ту сторону и увидел возле эмки полковника. Он огляделся по сторонам, затем подошел к Чумакову и недовольно сказал:
   – Куда-то шофер запропастился.
   – Ушел обедать!
   – Мог подождать!
   – Я разрешил. Боец должен быть сыт… А что, можно уже ехать?
   – Нет, – ответил смутившийся Карпухин. – Надо подскочить к Дому Красной Армии и вытащить с совещания артснабженца.
   В это время у машины замаячил Манджура.
   – Я прошу вас потерпеть, Федор Ксенофонтович, – извинительно сказал Карпухин, оглядываясь на легковушку. – Дел невпроворот. Чтоб потом не приезжать.
   – Хорошо, хорошо, – согласился Чумаков, стараясь не потерять главной нити своих размышлений.
   Да, но как же с Версальским договором, ограничивающим Германию в праве создавать крупные вооруженные силы?
   А его начали топтать еще в 1932 году, когда США, Англия, Франция и Германия подписали соглашение, которое разрешало последней иметь вооружения, равные со своими партнерами. Затем состоялись новые политические акции, направленные на укрепление Германии.
   Весной 1933 года по инициативе фашистского диктатора Италии Бенито Муссолини на повестку дня встал «Пакт четырех», который должен был создать объединенный фронт Германии, Англии, Франции и Италии против Советского Союза.
   Пятнадцатого июня 1933 года «Пакт согласия и сотрудничества четырех держав» был подписан. К счастью, английский и французский парламенты, увязшие в сложных внутренних раздорах, не ратифицировали его.
   Германия «обиделась» на своих партнеров и вышла из Лиги наций, тут же заключив соглашение с панской Польшей, мечтавшей о завоевании Украины.
   Версальский договор в результате политики США, Англии и Франции постепенно превращался в мыльный пузырь. Осенью 1937 года член английского кабинета лорд Галифакс отбывает в Германию «на охоту», от имени нового премьера Чемберлена ведет там секретные переговоры с Гитлером, предлагая ему вернуться к созданию направленного против СССР «Пакта четырех». Переговоры продолжились в Лондоне, Париже, Вашингтоне, Берлине. Вскоре пала Австрия, став областью германского рейха. Потом поползло по Европе зловоние мюнхенского сговора…
 
   Подошел полковник Карпухин с бумагами-заявками, которые требовалось подписать, и Федор Ксенофонтович спрятал тетрадь в планшетку. Мог ли он знать, что не суждено ему подняться на трибуну для задуманного им доклада?..

8

   Еще никто не знал, что родит завтрашний рассвет…
   Стоял знойный день 21 июня 1941 года, то самое преддверие трагического воскресенья, к которому из грядущих десятилетий люди часто будут обращать вопрошающие взоры.
   Москвичи в этот день жили обыденными хлопотами и готовились к выходному дню. Солнце поднималось все выше, щедро исторгая горячие лучи на улицы, на дома и скверы столицы, на златоглавую и зеленую кремлевскую высоту.
   Но если бы камню могли передаваться напряжение ищущей человеческой мысли, острота беспокойства о судьбе государства и тяжесть ответственности за эту судьбу, то приметное своей чеканной архитектурой здание правительства СССР за Кремлевской стеной даже под палящим солнцем стыло бы в ледяном ознобе.
   В одном из главных кабинетов этого здания за массивным столом сидел, углубившись в бумаги, заместитель председателя Совета Народных Комиссаров и нарком иностранных дел СССР.
   Многие годы Молотов был главой правительства. А полтора месяца назад, когда на Западе стала громоздиться туча войны и было неизвестно, надвинется ли она и разразится ударами пушечного грома или пока только бросит зловещую тень на советско-германские отношения и родит политико-дипломатический вихрь, Председателем Совета Народных Комиссаров был назначен Сталин, авторитет которого был беспредельным. Это, по мнению Советского правительства, позволяло, сосредоточив в одних руках всю полноту государственного и партийного руководства, подчинить жизнь страны подготовке к обороне с учетом пока еще не ясной на этом отрезке времени военно-политической ситуации, а также максимально сократить длину дипломатических каналов общения с Германией на высшем уровне, если обстановка продиктует необходимость такого общения.