Страница:
– Исходя из этого, – развивал Гитлер свою мысль, – Советский Союз мог бы проявить заинтересованность к югу от своей государственной границы в направлении Индийского океана. Это открыло бы Советскому Союзу доступ к незамерзающим портам…
Жгучая ирония клокотала в груди Молотова, и надо было напрячь силы, чтобы обуздать ее и не дать вырваться наружу саркастической улыбке. Внимательно вслушиваясь в лающий голос Гитлера и извилисто струящийся поток его слов, глядя в горящие глаза собеседника, он думал о том, что глаза деспота привлекают только рабов, подобно тому, как взгляды змеи чаруют птиц, делающихся их жертвой. Молотов угадывал в глазах Гитлера другие тайные надежды… Надо было распознать их суть, выверить истинность замыслов этого человека с обманчивой позой. И во что бы то ни стало не позволить втянуть себя в переговоры по поводу участия в разделе мира. Даже в разговоры!.. Возможно, только этого и добивался Гитлер. Возможно, ему всего и нужно было связать Советское правительство участием в переговорах о разделе сфер влияния с тем, чтобы потом, тайно или явно, сделав этот факт достоянием правительств других государств, оставить Советский Союз в полной изоляции.
И Молотов спокойно и бесстрастно отвечал:
– Мы не видим смысла обсуждать подобного рода комбинации. Советское правительство заинтересовано в обеспечении спокойствия и безопасности тех районов, которые непосредственно примыкают к границам Советского Союза.
На второй день атмосфера переговоров еще более накалилась. Советский представитель без обиняков ставил перед Гитлером вопросы, связанные с безопасностью СССР, и требовал от германского правительства объяснения относительно его планов, касающихся Финляндии, Румынии, Болгарии, Греции. Гитлер изворачивался, его глаза горели, лицо покрывалось фиолетовыми пятнами, огромные ноздри угреватого носа раздувались, как у загнанной норовистой лошади. Он надеялся хитростью заполучить ключи от внешней политики СССР, но ничего не выходило.
– Давайте лучше обратимся к кардинальным вопросам современности, – убеждал Гитлер, стараясь продолжить разговор более мирно. – После того как Англия потерпит поражение, вся Британская империя превратится в гигантский аукцион в сорок миллионов квадратных километров! – Он помедлил, наблюдая, какое впечатление произвели на главу Советского правительства его слова. – Здесь для России открывается путь к действительно теплому океану. До сих пор меньшинство в сорок миллионов англичан управляло шестьюстами миллионами жителей империи. Надо покончить с этой исторической несправедливостью. Государствам, которые могли бы проявить интерес к этому имуществу несостоятельного должника, не следует конфликтовать друг с другом по мелким, несущественным вопросам. Нужно без отлагательств заняться проблемой раздела Британской империи. Тут речь может идти прежде всего о Германии, Италии, России и Японии. Советскому Союзу не возбранялось бы присоединиться к нашему тройственному пакту…
– Все это я уже слышал вчера, – сдержанно ответил Молотов и снова повел разговор о проблемах европейской безопасности.
Гитлер был вне себя.
11
12
Жгучая ирония клокотала в груди Молотова, и надо было напрячь силы, чтобы обуздать ее и не дать вырваться наружу саркастической улыбке. Внимательно вслушиваясь в лающий голос Гитлера и извилисто струящийся поток его слов, глядя в горящие глаза собеседника, он думал о том, что глаза деспота привлекают только рабов, подобно тому, как взгляды змеи чаруют птиц, делающихся их жертвой. Молотов угадывал в глазах Гитлера другие тайные надежды… Надо было распознать их суть, выверить истинность замыслов этого человека с обманчивой позой. И во что бы то ни стало не позволить втянуть себя в переговоры по поводу участия в разделе мира. Даже в разговоры!.. Возможно, только этого и добивался Гитлер. Возможно, ему всего и нужно было связать Советское правительство участием в переговорах о разделе сфер влияния с тем, чтобы потом, тайно или явно, сделав этот факт достоянием правительств других государств, оставить Советский Союз в полной изоляции.
И Молотов спокойно и бесстрастно отвечал:
– Мы не видим смысла обсуждать подобного рода комбинации. Советское правительство заинтересовано в обеспечении спокойствия и безопасности тех районов, которые непосредственно примыкают к границам Советского Союза.
На второй день атмосфера переговоров еще более накалилась. Советский представитель без обиняков ставил перед Гитлером вопросы, связанные с безопасностью СССР, и требовал от германского правительства объяснения относительно его планов, касающихся Финляндии, Румынии, Болгарии, Греции. Гитлер изворачивался, его глаза горели, лицо покрывалось фиолетовыми пятнами, огромные ноздри угреватого носа раздувались, как у загнанной норовистой лошади. Он надеялся хитростью заполучить ключи от внешней политики СССР, но ничего не выходило.
– Давайте лучше обратимся к кардинальным вопросам современности, – убеждал Гитлер, стараясь продолжить разговор более мирно. – После того как Англия потерпит поражение, вся Британская империя превратится в гигантский аукцион в сорок миллионов квадратных километров! – Он помедлил, наблюдая, какое впечатление произвели на главу Советского правительства его слова. – Здесь для России открывается путь к действительно теплому океану. До сих пор меньшинство в сорок миллионов англичан управляло шестьюстами миллионами жителей империи. Надо покончить с этой исторической несправедливостью. Государствам, которые могли бы проявить интерес к этому имуществу несостоятельного должника, не следует конфликтовать друг с другом по мелким, несущественным вопросам. Нужно без отлагательств заняться проблемой раздела Британской империи. Тут речь может идти прежде всего о Германии, Италии, России и Японии. Советскому Союзу не возбранялось бы присоединиться к нашему тройственному пакту…
– Все это я уже слышал вчера, – сдержанно ответил Молотов и снова повел разговор о проблемах европейской безопасности.
Гитлер был вне себя.
11
Ожидая приезда германского посла, Молотов думал о том, что, если немецкие войска готовы сейчас к нападению на Советский Союз, значит, уже тогда, в ноябре прошлого года, это решение было принято Гитлером. Значит, советская делегация не допустила просчетов, не дала возможности германским дипломатам изобразить Советский Союз перед всем миром как государство, якобы заинтересованное в чужих территориях. Значит, если действительно вот-вот начнется война с Германией, можно надеяться, что Советский Союз не окажется в одиночестве.
Рядом тихо зазвенел внутренний телефон, и Молотов, вырываясь из вязкого плена воспоминаний, поднял трубку.
– Что нового? – спрашивал Сталин.
– В Берлине все так же, а Шуленбурга нет в городе, послали за ним.
– Боюсь, что наши усилия уже не имеют смысла. – Голос Сталина прозвучал подавленно.
Молотов промолчал, ощутив, что телефонная трубка в его руке словно похолодела.
– Жуков сейчас звонил… – медлительно продолжил Сталин. – К пограничникам Киевского округа перебежал немецкий фельдфебель… – Наступило молчание, и Молотов услышал, как Сталин будто с ожесточением пососал мундштук. Затем, шумно выдохнув табачный дым, сказал: – Если этот фельдфебель не подосланный провокатор, то завтра утром немцы начинают против нас военные действия.
Молотов даже позабыл, что говорит по телефону, – с такой близкой явственностью звучал чуть сдавленный голос Сталина и слышалось его неспокойное дыхание.
Сталин умолк. Молчал и Молотов. Потом, чуть запинаясь, спросил:
– Что будем делать, товарищ Сталин?
– Приходи на Политбюро. Сейчас прибудут Тимошенко с Жуковым.
Поговорив по телефону с Молотовым, Сталин откинулся на спинку кресла и устремил взгляд в противоположный край своего кабинета. В открытые окна сквозь раздвинутые, ниспадающие от потолка до пола портьеры в кабинет вливалась вечерняя духота, неся в себе еле уловимые запахи разомлевших под солнцем кремлевских газонов и лужаек.
О чем сейчас думал этот человек, судьба которого далеко не обыкновенна даже в исторических измерениях? В какие временные дали, в какие глубины сложности бытия человечества устремлен его взгляд? Может, пронзительная мысль мучительно пыталась найти в безбрежье океана международной политики тот коварнейший риф, который он не сумел заметить? И сейчас сердце заплескивал яд горечи от несбывшихся надежд. А может, ему слышался прошлогодний звон колоколов по всей Германии?..
Медными волнами плыла тогда над фатерландом торжественная песнь колоколов, возвещавшая о вступлении немецких войск в поверженный Париж… Ровно год назад, 22 июня, французское правительство подломило перед Гитлером колени и подписало акт о перемирии. Гитлер героем-победоносцем под восторженные вопли берлинцев возвращался с фронта в свою столицу… Потом, 19 июля, на заседании рейхстага прозвучала его речь. В ней он, глядя в лицо своему народу и по волнам эфира призывая в свидетели весь мир, исторгал в молитвенном экстазе клятвы о дружественных чувствах Германии к России.
«Германо-русские отношения окончательно установлены! – торжественно вещал Адольф Гитлер. – Основанием для этого было то, что поддерживаемые определенными маленькими государствами Англия и Франция подсовывали Германии завоевательные намерения в тех районах, которые лежат вне каких бы то ни было германских интересов… Ни Германия не сделала ни одного шага, который завел бы ее за пределы областей ее интересов, ни Россия такового не предпринимала. Надежда Англии путем создания какого бы то ни было нового европейского кризиса достичь облегчения своего собственного положения, поскольку речь идет о взаимоотношениях между Германией и Россией, является ложной».
Нет, не мог Сталин верить этой сладкой лжи. Он ведь хорошо знал иную, сокровенную исповедь фашистского фюрера – его книгу «Майн кампф» – черный гимн нацизма, знал, с каким явным вожделением Гитлер зарился на богатые пространства России. Но в этой прошлогодней речи было очень важным для Сталина признание Гитлера перед лицом всего мира, что Англия и Франция натравливают Германию на СССР.
Весьма нелегкой была партийно-государственная повседневность Сталина в последние годы. Все чаще и чаще вторгались в нее грозные тревоги… Иногда эти тревоги казались призрачными, но в эти июньские дни они стали главной болью его сердца и немилосердным палачом его разума. Да, быть или не быть войне, развертывать или нет в боевое положение армию – об этом, казалось, вопрошающе кричали даже стены кабинета Сталина, этот тяжелый и тревожный вопрос светился в глазах почти каждого, кто переступал порог его кабинета… Все полагали, что будет так, как решит он, Сталин, – великий марксистский философ, историк, дипломат, умеющий держать руку на пульсе врагов и друзей. Он знает больше, видит дальше, мыслит глубже.
Но понимал ли сам Сталин, что эта искренняя вера в его проницательность и дальновидность побуждала иных, даже крупных, деятелей и мыслителей больше порой заботиться не о самостоятельных поисках истины, а о том, как бы не разойтись с видением вождя, которое, конечно же, суть самой истины?!
Может, вспомнился сейчас Сталину начальник разведывательного управления Генерального штаба – бритоголовый, низкорослый генерал с чуть настороженными глазами на круглом, розоватом лице? Двадцатого марта генерал представил доклад со сведениями первостепенной важности. В нем давалась почти зримая картина будущего вторжения немецких войск на советскую землю. В докладе указывалось, что между пятнадцатым мая и пятнадцатым июня механизированные колонны германских войск под командованием генерал-фельдмаршалов Бока, Рундштедта и Лееба, нанеся внезапные удары, должны затем развивать наступление в направлениях Ленинграда, Москвы и Киева. Но этот же документ заканчивался сделанным начальником разведуправления выводом, в котором звучала уверенность:
«Слухи и документы, говорящие о неизбежности весной этого года войны против СССР, необходимо расценивать как дезинформацию, исходящую от английской и даже, может быть, германской разведки».
В начале мая нечто подобное докладывал и нарком Военно-Морского Флота. В присланном им документе сообщалось о том, что четырнадцатого мая должно было начаться вторжение германских войск на территорию СССР… Налеты авиации на Москву и Ленинград…
А вывод наркома гласил:
«Полагаю, что сведения являются ложными и специально направлены по этому руслу с тем, чтобы проверить, как на это будет реагировать СССР».
Названные в обоих документах сроки войны миновали, а провокации продолжаются. Как же относиться к новым сведениям? А если в самом деле кто-то испытывает нервы Советского правительства? Английская или немецкая разведка?.. Если немецкая, то что же значат активные приготовления германской армии к высадке на острова Великобритании? Советская агентура добыла убедительные подтверждения этих приготовлений: напечатанные статусы о немецкой оккупации английских городов, в том числе и Лондона, сведения о появлении в немецких войсках, даже в тех, которые сосредоточены близ наших границ, переводчиков английского языка, о подготовке «оцепления» на Ла-Манше и Па-де-Кале и о формировании авиадесантного корпуса для выброски его над Англией… Зачем тогда немецкому руководству стремиться к тому, чтобы Советские Вооруженные Силы были приведены в боевую готовность и выдвинуты к западной границе?.. Если же все наши тревоги вызваны усилиями английской разведки, то это еще как-то объяснимо: Англия стремится сорвать вторжение немецких войск на свои острова. Но как тогда понимать предупреждение Черчилля?.. И как понимать поведение немцев и их нежелание откликаться на наши миролюбивые жесты?.. А может, главная опасность таится на Востоке?..
Каждый вопрос рождал вопросы, противоречащие друг другу.
Конечно же, приведи неделю назад войска приграничных округов в боевую готовность и разверни первые эшелоны по плану прикрытия, не стоять бы сегодня вопросу: быть или не быть войне? Она уже полыхала б, и, кроме того, многочисленные недруги Советского Союза во всю мочь вопили бы, что он является ее факельщиком.
Впрочем, когда опасность великой войны уже гипнотизирующе смотрит в глаза человечества, кто возьмет на себя смелость и ответственность утверждать, что лучше, а что хуже?.. И это одна из причин, породивших гнетущую неопределенность… Не у многих хватает смелости категорически отстаивать свои суждения перед гигантским авторитетом Сталина…
Видимо, действительно случилось так, что непререкаемый авторитет Иосифа Сталина явился, как это ни парадоксально, причиной заблуждений и нерешительности военачальников первой величины… Авторитет одного человека взял верх над волей и разумом других… Сталин, вероятно, уже и сам с горечью размышлял об этом. И скорбел, что не оправдались его надежды, что никакие усилия не отвратили страшную беду… Интуиция на сей раз тоже сослужила плохую службу. Гитлер ведь его, Сталина, боится!.. Боится его воли и силы загадочного характера, боится его образованности и таланта мыслителя, боится его авторитета среди народов и правительств… Двадцать первого декабря 1939 года Гитлер и Риббентроп прислали Сталину поздравление с шестидесятилетием. Многое прочитал Сталин между строчек этого поздравления!..
Шло время, возрастала угроза на Западе, но Сталин все-таки надеялся выиграть хоть год, полгода, чтобы успеть нарастить силу Красной Армии, которая с 1939 года количественно выросла в два с половиной раза. Все внимание Центрального Комитета партии и правительства – производству вооружения и боевой техники! Уже начали поступать новые самолеты и танки, транспортные средства и новые образцы артиллерии. Нужно было продлить мир! Для этого по решению Политбюро и Совета Народных Комиссаров СССР Сталин и взял на себя всю полноту власти в государстве, всю тяжкую ношу ответственности перед народом и историей. Полагали, что если Германия не увязнет в войне на Западе и повернет на Восток, то не хватит у нее времени в этом же году развернуть против СССР боевые действия, да и верили, что Советскому правительству удастся втянуть Германию в переговоры.
А может, это еще и удастся сделать? Может, беда, распростерши крылья, все-таки не взлетит, а только, нависнув тенью войны над нашими границами, заговорит не голосом пушек, а словами ультиматума о каких-то притязаниях Германии?.. Ультиматум – еще не война. Ультиматум – повод для встреч и переговоров, во время которых можно осмотреться и успеть исподволь принять решение…
В кабинете Сталина появился его бессменный секретарь Поскребышев. Нездоровая желтизна его лица, тусклые и впалые глаза говорили о постоянных ночных бдениях и напряженных заботах.
– Тимошенко, Жуков и Ватутин, – тихо доложил он.
Какие-то мгновения Сталин отсутствующим взглядом смотрел на вошедшего, словно был не в силах вырваться из плена гнетущих видений, затем, будто очнувшись, утвердительно кивнул.
Поскребышев вышел звать посетителей, которых Сталин ждал, видимо, с волнением, ибо ему предстояло немедленно принять такое решение, от которого зависело очень многое…
Сквозь распахнутое окно косым полотнищем падало в кабинет солнце, образуя на ковре багровое, будто тлеющее пятно. В широком луче лениво плавали причудливо витые клубы табачного дыма – то сизые, то голубые. Когда в кабинет вошли Тимошенко, Жуков и Ватутин, луч раздробился, заиграл золотом на их шевронах и на звездах в петлицах. Малиновые генеральские и маршальские лампасы, высокие хромовые сапоги тоже как бы стали живыми и горящими, и в кабинете словно посветлело. Но не были светлы лица вошедших, хотя солнечный луч подчеркивал гладко выбритые, будто отполированные головы Тимошенко и Жукова. Лица маршала и генералов были сосредоточенно-сумрачными, выражающими чувства подавленности и решительности.
Сталин вышел из-за стола, пожал руку маршалу Тимошенко, генералу армии Жукову и генерал-лейтенанту Ватутину. Затем, подняв голову и испытующе глядя в лицо высоченному Тимошенко, тихо спросил:
– А не подбросили ли немецкие генералы этого перебежчика, чтобы спровоцировать конфликт?
– Нет, – твердо, с какой-то самоотрешенностью ответил маршал, на этот раз не испытывая неловкости оттого, что смотрит на Сталина сверху вниз. – Считаем, что перебежчик говорит правду. Его показания подтверждаются многими другими сведениями.
Заложив руки за спину, Сталин опустил голову, словно разыскивая что-то на ковре, затем вернулся к столу, сел в кресло и взял лежавшую в пепельнице трубку, но закуривать не стал, а устремил прямой задумчивый взгляд вначале на маршала Тимошенко, затем на Жукова и Ватутина.
Нарком обороны, начальник Генерального штаба и его заместитель. Мозг и воля вооруженных сил. В их власти немедленно привести в движение многомиллионную рать.
Тимошенко и Жуков – очень разные внешне, но весьма схожие своей какой-то значительной суровостью, цепкой восприимчивостью ума, силой натуры, отличающейся грубоватой прямотой. Такие цельные характеры рождаются в тяжкие времена социальных потрясений из числа тех, кто впитывает все лучшее, присущее его народу.
Храбрость в боях за Советскую власть явилась определяющей сутью становления и Тимошенко и Жукова как личностей. Оплодотворенная идеей, она придала этим личностям своеобычность, твердость и целеустремленность. Став борцами за святое дело революции, Тимошенко и Жуков мужественно преодолевали трудный путь дальнейшего формирования, пройдя через огонь битв, через многие годы последовательного и глубокого постижения в службе и учебе норм и законов жизни армии и искусства ее боевого применения – от подразделений до высших войсковых формирований, включая затем их несметную совокупность.
Маршал Тимошенко стал народным комиссаром обороны только после недавней финской войны, но уже успел сделать многое в перестройке системы боевого обучения войск, укрепления дисциплины и в насыщении армии новейшим вооружением. С его приходом на пост наркома армия во всех своих звеньях почувствовала твердую руку. Жесткие нововведения маршала воспринимались безропотно, ибо слишком очевидна была их целесообразность перед лицом зримо грядущей войны.
Генерал армии Жуков лишь с января этого года занял пост начальника Генерального штаба. Несколько раньше пришел в Генштаб генерал-лейтенант Ватутин – спокойный, мыслящий с неторопливой обстоятельностью, постигший глубины военной теории и практического командирского опыта.
Молчание становилось мучительно-тягостным. В это время в кабинет стали входить члены Политбюро – Калинин, Молотов, Ворошилов, Микоян… То ли потому, что все сегодня уже встречались со Сталиным или перезванивались по телефону, за руку не здоровались, а, кивнув, проходили к длинному столу, занимавшему справа вдоль стены обширную часть кабинета, и молча усаживались на стулья. Тревожное, напряженное безмолвие: все знали, о чем пойдет сейчас речь.
Привычными движениями пальцев Сталин сломал две папиросы и заправил табаком трубку. Несколько раз пососал черный мундштук, затем, взглянув на трубку с брезгливым раздражением, положил ее в пепельницу. Выпрямившись в кресле, обвел собравшихся долгим взглядом и, обращаясь к членам Политбюро, как-то очень буднично и спокойно пересказал последние сообщения с границы.
– Что будем делать? – после небольшой паузы глухо спросил он.
Все молчали. Всем было ясно, что наступил критический час в жизни государства. И этот беспредельно трудный и совершенно ясный вопрос требовал не просто ответа, а ответа-решения.
Вновь скользнув глазами по сосредоточенным и словно потемневшим лицам членов Политбюро, Сталин повернулся к маршалу Тимошенко и повторил вопрос с некоторой строгостью:
– Что будем делать?
– Надо немедленно дать директиву о приведении всех войск приграничных округов в полную боевую готовность! – ответил народный комиссар обороны, сдерживая волнение.
– Читайте! – сказал Сталин, выразительно посмотрев на красную папку, которую держал наготове генерал армии Жуков, сидевший между Тимошенко и Ватутиным.
Жуков открыл папку, встал и, чеканя каждую фразу, громко и внятно, будто отдавая приказ командующим округами и армиями, начал читать проект директивы. Коренастый и крутогрудый, он всем своим видом – волевым, чуть выдающимся вперед подбородком, смелым разлетом бровей над глазами, смотревшими жестковато и требовательно, твердой интонацией голоса, привыкшего приказывать, – как бы олицетворял высшую и непреклонную власть в армии. Чувствовалось, что, читая документ, Жуков почти воочию видит, как поэшелонно развертываются в боевые порядки фронты и армии, как занимает огневые позиции артиллерия и изготавливаются к боевым действиям авиационные полки.
Когда Жуков кончил читать, Сталин опустил голову, забарабанил пальцами по столу и после короткого раздумья сказал:
– Такую директиву сейчас давать преждевременно, может быть, вопрос еще уладится мирным путем. – Он посмотрел в сторону сидящих за столом членов Политбюро, как бы ожидая от них поддержки. – Надо дать короткую директиву, – развивал мысль Сталин, заметив, как Ворошилов утвердительно кивнул, – в которой указать, что нападение может начаться с провокационных действий немецких частей. Войска приграничных округов не должны поддаваться ни на какие провокации, чтобы не вызвать осложнений.
Жуков нетерпеливо и вопросительно-тревожно посмотрел на маршала Тимошенко. Тот понял его и обратился к Сталину:
– Товарищ Сталин, время не терпит… Разрешите здесь же приготовить новый проект директивы.
– Конечно, – согласился Сталин и, переждав, пока Жуков и Ватутин торопливо выходили из кабинета, чтобы в соседней комнате засесть за срочную работу, спросил у Молотова: – Когда будет германский посол?
– В двадцать один тридцать, товарищ Сталин, – ответил Молотов.
Жуков и Ватутин вернулись в кабинет довольно скоро: время действительно не терпело.
– Разрешите доложить? – спросил генерал армии, приблизившись к столу Сталина.
– Читайте. – Сталин кивнул.
Жуков раскрыл на приподнятых руках папку и, возвыся голос, начал читать:
– «Военным советам Ленинградского военного округа, Прибалтийского Особого военного округа, Западного Особого военного округа, Киевского Особого военного округа, Одесского военного округа… Копия: Народному комиссару Военно-Морского Флота…»
Далее в директиве указывалось, что в течение двадцать второго – двадцать третьего июня возможно внезапное нападение немцев на фронтах всех перечисленных выше округов и что нападение может начаться с провокационных действий. Перед войсками ставилась задача, не поддаваясь ни на какие провокационные действия, в полной боевой готовности встретить удар немцев или их союзников.
Жуков сделал паузу, посмотрел на Сталина, на маршала Тимошенко и, переведя дыхание, твердо и спокойно изрек:
– Приказываю…
Это «приказываю» прозвучало как удар, отсекший мирное течение жизни. Впрочем, мир, как состояние человечества, подталкивался на плаху там, на Западе, всей мощью фашистских войск, нависших над границами Советского Союза. Здесь же, на кремлевской высоте, этому противились всей силой разума, вкладывая даже в приказ о боевом развертывании армий возможность избежать войны.
Немая тишина кабинета словно сделалась прозрачной, в ней с холодной категоричностью гремели увесистые, будто отлитые из тяжелого металла, слова приказа:
«а) в течение ночи на двадцать второе июня сорок первого года скрытно занять огневые точки укрепленных районов на государственной границе; б) перед рассветом двадцать второго июня сорок первого года рассредоточить по полевым аэродромам всю авиацию, в том числе и войсковую, тщательно ее замаскировать; в) все части привести в боевую готовность. Войска держать рассредоточенно и замаскированно; г) противовоздушную оборону привести в боевую готовность без дополнительного подъема приписного состава. Подготовить все мероприятия по затемнению городов и объектов; д) никаких других мероприятий без особого распоряжения не проводить.
Двадцать первого июня сорок первого года».
Жуков умолк, присел на стул, покосился на Сталина, а тот, чуть помедлив в раздумье, протянул руку к Жукову, взял у него раскрытую папку, положив ее на столе перед собой, начал внимательно перечитывать написанный от руки документ, держа наготове красный карандаш. Когда дошел до фразы «Задача наших войск не поддаваться ни на какие провокационные действия», сделал из точки запятую и дописал: «могущие вызвать крупные осложнения».
Когда закончил читать, спросил у членов Политбюро, все ли согласны с директивой войскам, и, не услышав возражений, передал папку маршалу Тимошенко.
– Подписывайте, и с богом.
Директиву подписали Тимошенко и Жуков. Генерал-лейтенант Ватутин тут же увез ее в Генеральный штаб для передачи в штабы военных округов.
Рядом тихо зазвенел внутренний телефон, и Молотов, вырываясь из вязкого плена воспоминаний, поднял трубку.
– Что нового? – спрашивал Сталин.
– В Берлине все так же, а Шуленбурга нет в городе, послали за ним.
– Боюсь, что наши усилия уже не имеют смысла. – Голос Сталина прозвучал подавленно.
Молотов промолчал, ощутив, что телефонная трубка в его руке словно похолодела.
– Жуков сейчас звонил… – медлительно продолжил Сталин. – К пограничникам Киевского округа перебежал немецкий фельдфебель… – Наступило молчание, и Молотов услышал, как Сталин будто с ожесточением пососал мундштук. Затем, шумно выдохнув табачный дым, сказал: – Если этот фельдфебель не подосланный провокатор, то завтра утром немцы начинают против нас военные действия.
Молотов даже позабыл, что говорит по телефону, – с такой близкой явственностью звучал чуть сдавленный голос Сталина и слышалось его неспокойное дыхание.
Сталин умолк. Молчал и Молотов. Потом, чуть запинаясь, спросил:
– Что будем делать, товарищ Сталин?
– Приходи на Политбюро. Сейчас прибудут Тимошенко с Жуковым.
Поговорив по телефону с Молотовым, Сталин откинулся на спинку кресла и устремил взгляд в противоположный край своего кабинета. В открытые окна сквозь раздвинутые, ниспадающие от потолка до пола портьеры в кабинет вливалась вечерняя духота, неся в себе еле уловимые запахи разомлевших под солнцем кремлевских газонов и лужаек.
О чем сейчас думал этот человек, судьба которого далеко не обыкновенна даже в исторических измерениях? В какие временные дали, в какие глубины сложности бытия человечества устремлен его взгляд? Может, пронзительная мысль мучительно пыталась найти в безбрежье океана международной политики тот коварнейший риф, который он не сумел заметить? И сейчас сердце заплескивал яд горечи от несбывшихся надежд. А может, ему слышался прошлогодний звон колоколов по всей Германии?..
Медными волнами плыла тогда над фатерландом торжественная песнь колоколов, возвещавшая о вступлении немецких войск в поверженный Париж… Ровно год назад, 22 июня, французское правительство подломило перед Гитлером колени и подписало акт о перемирии. Гитлер героем-победоносцем под восторженные вопли берлинцев возвращался с фронта в свою столицу… Потом, 19 июля, на заседании рейхстага прозвучала его речь. В ней он, глядя в лицо своему народу и по волнам эфира призывая в свидетели весь мир, исторгал в молитвенном экстазе клятвы о дружественных чувствах Германии к России.
«Германо-русские отношения окончательно установлены! – торжественно вещал Адольф Гитлер. – Основанием для этого было то, что поддерживаемые определенными маленькими государствами Англия и Франция подсовывали Германии завоевательные намерения в тех районах, которые лежат вне каких бы то ни было германских интересов… Ни Германия не сделала ни одного шага, который завел бы ее за пределы областей ее интересов, ни Россия такового не предпринимала. Надежда Англии путем создания какого бы то ни было нового европейского кризиса достичь облегчения своего собственного положения, поскольку речь идет о взаимоотношениях между Германией и Россией, является ложной».
Нет, не мог Сталин верить этой сладкой лжи. Он ведь хорошо знал иную, сокровенную исповедь фашистского фюрера – его книгу «Майн кампф» – черный гимн нацизма, знал, с каким явным вожделением Гитлер зарился на богатые пространства России. Но в этой прошлогодней речи было очень важным для Сталина признание Гитлера перед лицом всего мира, что Англия и Франция натравливают Германию на СССР.
Весьма нелегкой была партийно-государственная повседневность Сталина в последние годы. Все чаще и чаще вторгались в нее грозные тревоги… Иногда эти тревоги казались призрачными, но в эти июньские дни они стали главной болью его сердца и немилосердным палачом его разума. Да, быть или не быть войне, развертывать или нет в боевое положение армию – об этом, казалось, вопрошающе кричали даже стены кабинета Сталина, этот тяжелый и тревожный вопрос светился в глазах почти каждого, кто переступал порог его кабинета… Все полагали, что будет так, как решит он, Сталин, – великий марксистский философ, историк, дипломат, умеющий держать руку на пульсе врагов и друзей. Он знает больше, видит дальше, мыслит глубже.
Но понимал ли сам Сталин, что эта искренняя вера в его проницательность и дальновидность побуждала иных, даже крупных, деятелей и мыслителей больше порой заботиться не о самостоятельных поисках истины, а о том, как бы не разойтись с видением вождя, которое, конечно же, суть самой истины?!
Может, вспомнился сейчас Сталину начальник разведывательного управления Генерального штаба – бритоголовый, низкорослый генерал с чуть настороженными глазами на круглом, розоватом лице? Двадцатого марта генерал представил доклад со сведениями первостепенной важности. В нем давалась почти зримая картина будущего вторжения немецких войск на советскую землю. В докладе указывалось, что между пятнадцатым мая и пятнадцатым июня механизированные колонны германских войск под командованием генерал-фельдмаршалов Бока, Рундштедта и Лееба, нанеся внезапные удары, должны затем развивать наступление в направлениях Ленинграда, Москвы и Киева. Но этот же документ заканчивался сделанным начальником разведуправления выводом, в котором звучала уверенность:
«Слухи и документы, говорящие о неизбежности весной этого года войны против СССР, необходимо расценивать как дезинформацию, исходящую от английской и даже, может быть, германской разведки».
В начале мая нечто подобное докладывал и нарком Военно-Морского Флота. В присланном им документе сообщалось о том, что четырнадцатого мая должно было начаться вторжение германских войск на территорию СССР… Налеты авиации на Москву и Ленинград…
А вывод наркома гласил:
«Полагаю, что сведения являются ложными и специально направлены по этому руслу с тем, чтобы проверить, как на это будет реагировать СССР».
Названные в обоих документах сроки войны миновали, а провокации продолжаются. Как же относиться к новым сведениям? А если в самом деле кто-то испытывает нервы Советского правительства? Английская или немецкая разведка?.. Если немецкая, то что же значат активные приготовления германской армии к высадке на острова Великобритании? Советская агентура добыла убедительные подтверждения этих приготовлений: напечатанные статусы о немецкой оккупации английских городов, в том числе и Лондона, сведения о появлении в немецких войсках, даже в тех, которые сосредоточены близ наших границ, переводчиков английского языка, о подготовке «оцепления» на Ла-Манше и Па-де-Кале и о формировании авиадесантного корпуса для выброски его над Англией… Зачем тогда немецкому руководству стремиться к тому, чтобы Советские Вооруженные Силы были приведены в боевую готовность и выдвинуты к западной границе?.. Если же все наши тревоги вызваны усилиями английской разведки, то это еще как-то объяснимо: Англия стремится сорвать вторжение немецких войск на свои острова. Но как тогда понимать предупреждение Черчилля?.. И как понимать поведение немцев и их нежелание откликаться на наши миролюбивые жесты?.. А может, главная опасность таится на Востоке?..
Каждый вопрос рождал вопросы, противоречащие друг другу.
Конечно же, приведи неделю назад войска приграничных округов в боевую готовность и разверни первые эшелоны по плану прикрытия, не стоять бы сегодня вопросу: быть или не быть войне? Она уже полыхала б, и, кроме того, многочисленные недруги Советского Союза во всю мочь вопили бы, что он является ее факельщиком.
Впрочем, когда опасность великой войны уже гипнотизирующе смотрит в глаза человечества, кто возьмет на себя смелость и ответственность утверждать, что лучше, а что хуже?.. И это одна из причин, породивших гнетущую неопределенность… Не у многих хватает смелости категорически отстаивать свои суждения перед гигантским авторитетом Сталина…
Видимо, действительно случилось так, что непререкаемый авторитет Иосифа Сталина явился, как это ни парадоксально, причиной заблуждений и нерешительности военачальников первой величины… Авторитет одного человека взял верх над волей и разумом других… Сталин, вероятно, уже и сам с горечью размышлял об этом. И скорбел, что не оправдались его надежды, что никакие усилия не отвратили страшную беду… Интуиция на сей раз тоже сослужила плохую службу. Гитлер ведь его, Сталина, боится!.. Боится его воли и силы загадочного характера, боится его образованности и таланта мыслителя, боится его авторитета среди народов и правительств… Двадцать первого декабря 1939 года Гитлер и Риббентроп прислали Сталину поздравление с шестидесятилетием. Многое прочитал Сталин между строчек этого поздравления!..
Шло время, возрастала угроза на Западе, но Сталин все-таки надеялся выиграть хоть год, полгода, чтобы успеть нарастить силу Красной Армии, которая с 1939 года количественно выросла в два с половиной раза. Все внимание Центрального Комитета партии и правительства – производству вооружения и боевой техники! Уже начали поступать новые самолеты и танки, транспортные средства и новые образцы артиллерии. Нужно было продлить мир! Для этого по решению Политбюро и Совета Народных Комиссаров СССР Сталин и взял на себя всю полноту власти в государстве, всю тяжкую ношу ответственности перед народом и историей. Полагали, что если Германия не увязнет в войне на Западе и повернет на Восток, то не хватит у нее времени в этом же году развернуть против СССР боевые действия, да и верили, что Советскому правительству удастся втянуть Германию в переговоры.
А может, это еще и удастся сделать? Может, беда, распростерши крылья, все-таки не взлетит, а только, нависнув тенью войны над нашими границами, заговорит не голосом пушек, а словами ультиматума о каких-то притязаниях Германии?.. Ультиматум – еще не война. Ультиматум – повод для встреч и переговоров, во время которых можно осмотреться и успеть исподволь принять решение…
В кабинете Сталина появился его бессменный секретарь Поскребышев. Нездоровая желтизна его лица, тусклые и впалые глаза говорили о постоянных ночных бдениях и напряженных заботах.
– Тимошенко, Жуков и Ватутин, – тихо доложил он.
Какие-то мгновения Сталин отсутствующим взглядом смотрел на вошедшего, словно был не в силах вырваться из плена гнетущих видений, затем, будто очнувшись, утвердительно кивнул.
Поскребышев вышел звать посетителей, которых Сталин ждал, видимо, с волнением, ибо ему предстояло немедленно принять такое решение, от которого зависело очень многое…
Сквозь распахнутое окно косым полотнищем падало в кабинет солнце, образуя на ковре багровое, будто тлеющее пятно. В широком луче лениво плавали причудливо витые клубы табачного дыма – то сизые, то голубые. Когда в кабинет вошли Тимошенко, Жуков и Ватутин, луч раздробился, заиграл золотом на их шевронах и на звездах в петлицах. Малиновые генеральские и маршальские лампасы, высокие хромовые сапоги тоже как бы стали живыми и горящими, и в кабинете словно посветлело. Но не были светлы лица вошедших, хотя солнечный луч подчеркивал гладко выбритые, будто отполированные головы Тимошенко и Жукова. Лица маршала и генералов были сосредоточенно-сумрачными, выражающими чувства подавленности и решительности.
Сталин вышел из-за стола, пожал руку маршалу Тимошенко, генералу армии Жукову и генерал-лейтенанту Ватутину. Затем, подняв голову и испытующе глядя в лицо высоченному Тимошенко, тихо спросил:
– А не подбросили ли немецкие генералы этого перебежчика, чтобы спровоцировать конфликт?
– Нет, – твердо, с какой-то самоотрешенностью ответил маршал, на этот раз не испытывая неловкости оттого, что смотрит на Сталина сверху вниз. – Считаем, что перебежчик говорит правду. Его показания подтверждаются многими другими сведениями.
Заложив руки за спину, Сталин опустил голову, словно разыскивая что-то на ковре, затем вернулся к столу, сел в кресло и взял лежавшую в пепельнице трубку, но закуривать не стал, а устремил прямой задумчивый взгляд вначале на маршала Тимошенко, затем на Жукова и Ватутина.
Нарком обороны, начальник Генерального штаба и его заместитель. Мозг и воля вооруженных сил. В их власти немедленно привести в движение многомиллионную рать.
Тимошенко и Жуков – очень разные внешне, но весьма схожие своей какой-то значительной суровостью, цепкой восприимчивостью ума, силой натуры, отличающейся грубоватой прямотой. Такие цельные характеры рождаются в тяжкие времена социальных потрясений из числа тех, кто впитывает все лучшее, присущее его народу.
Храбрость в боях за Советскую власть явилась определяющей сутью становления и Тимошенко и Жукова как личностей. Оплодотворенная идеей, она придала этим личностям своеобычность, твердость и целеустремленность. Став борцами за святое дело революции, Тимошенко и Жуков мужественно преодолевали трудный путь дальнейшего формирования, пройдя через огонь битв, через многие годы последовательного и глубокого постижения в службе и учебе норм и законов жизни армии и искусства ее боевого применения – от подразделений до высших войсковых формирований, включая затем их несметную совокупность.
Маршал Тимошенко стал народным комиссаром обороны только после недавней финской войны, но уже успел сделать многое в перестройке системы боевого обучения войск, укрепления дисциплины и в насыщении армии новейшим вооружением. С его приходом на пост наркома армия во всех своих звеньях почувствовала твердую руку. Жесткие нововведения маршала воспринимались безропотно, ибо слишком очевидна была их целесообразность перед лицом зримо грядущей войны.
Генерал армии Жуков лишь с января этого года занял пост начальника Генерального штаба. Несколько раньше пришел в Генштаб генерал-лейтенант Ватутин – спокойный, мыслящий с неторопливой обстоятельностью, постигший глубины военной теории и практического командирского опыта.
Молчание становилось мучительно-тягостным. В это время в кабинет стали входить члены Политбюро – Калинин, Молотов, Ворошилов, Микоян… То ли потому, что все сегодня уже встречались со Сталиным или перезванивались по телефону, за руку не здоровались, а, кивнув, проходили к длинному столу, занимавшему справа вдоль стены обширную часть кабинета, и молча усаживались на стулья. Тревожное, напряженное безмолвие: все знали, о чем пойдет сейчас речь.
Привычными движениями пальцев Сталин сломал две папиросы и заправил табаком трубку. Несколько раз пососал черный мундштук, затем, взглянув на трубку с брезгливым раздражением, положил ее в пепельницу. Выпрямившись в кресле, обвел собравшихся долгим взглядом и, обращаясь к членам Политбюро, как-то очень буднично и спокойно пересказал последние сообщения с границы.
– Что будем делать? – после небольшой паузы глухо спросил он.
Все молчали. Всем было ясно, что наступил критический час в жизни государства. И этот беспредельно трудный и совершенно ясный вопрос требовал не просто ответа, а ответа-решения.
Вновь скользнув глазами по сосредоточенным и словно потемневшим лицам членов Политбюро, Сталин повернулся к маршалу Тимошенко и повторил вопрос с некоторой строгостью:
– Что будем делать?
– Надо немедленно дать директиву о приведении всех войск приграничных округов в полную боевую готовность! – ответил народный комиссар обороны, сдерживая волнение.
– Читайте! – сказал Сталин, выразительно посмотрев на красную папку, которую держал наготове генерал армии Жуков, сидевший между Тимошенко и Ватутиным.
Жуков открыл папку, встал и, чеканя каждую фразу, громко и внятно, будто отдавая приказ командующим округами и армиями, начал читать проект директивы. Коренастый и крутогрудый, он всем своим видом – волевым, чуть выдающимся вперед подбородком, смелым разлетом бровей над глазами, смотревшими жестковато и требовательно, твердой интонацией голоса, привыкшего приказывать, – как бы олицетворял высшую и непреклонную власть в армии. Чувствовалось, что, читая документ, Жуков почти воочию видит, как поэшелонно развертываются в боевые порядки фронты и армии, как занимает огневые позиции артиллерия и изготавливаются к боевым действиям авиационные полки.
Когда Жуков кончил читать, Сталин опустил голову, забарабанил пальцами по столу и после короткого раздумья сказал:
– Такую директиву сейчас давать преждевременно, может быть, вопрос еще уладится мирным путем. – Он посмотрел в сторону сидящих за столом членов Политбюро, как бы ожидая от них поддержки. – Надо дать короткую директиву, – развивал мысль Сталин, заметив, как Ворошилов утвердительно кивнул, – в которой указать, что нападение может начаться с провокационных действий немецких частей. Войска приграничных округов не должны поддаваться ни на какие провокации, чтобы не вызвать осложнений.
Жуков нетерпеливо и вопросительно-тревожно посмотрел на маршала Тимошенко. Тот понял его и обратился к Сталину:
– Товарищ Сталин, время не терпит… Разрешите здесь же приготовить новый проект директивы.
– Конечно, – согласился Сталин и, переждав, пока Жуков и Ватутин торопливо выходили из кабинета, чтобы в соседней комнате засесть за срочную работу, спросил у Молотова: – Когда будет германский посол?
– В двадцать один тридцать, товарищ Сталин, – ответил Молотов.
Жуков и Ватутин вернулись в кабинет довольно скоро: время действительно не терпело.
– Разрешите доложить? – спросил генерал армии, приблизившись к столу Сталина.
– Читайте. – Сталин кивнул.
Жуков раскрыл на приподнятых руках папку и, возвыся голос, начал читать:
– «Военным советам Ленинградского военного округа, Прибалтийского Особого военного округа, Западного Особого военного округа, Киевского Особого военного округа, Одесского военного округа… Копия: Народному комиссару Военно-Морского Флота…»
Далее в директиве указывалось, что в течение двадцать второго – двадцать третьего июня возможно внезапное нападение немцев на фронтах всех перечисленных выше округов и что нападение может начаться с провокационных действий. Перед войсками ставилась задача, не поддаваясь ни на какие провокационные действия, в полной боевой готовности встретить удар немцев или их союзников.
Жуков сделал паузу, посмотрел на Сталина, на маршала Тимошенко и, переведя дыхание, твердо и спокойно изрек:
– Приказываю…
Это «приказываю» прозвучало как удар, отсекший мирное течение жизни. Впрочем, мир, как состояние человечества, подталкивался на плаху там, на Западе, всей мощью фашистских войск, нависших над границами Советского Союза. Здесь же, на кремлевской высоте, этому противились всей силой разума, вкладывая даже в приказ о боевом развертывании армий возможность избежать войны.
Немая тишина кабинета словно сделалась прозрачной, в ней с холодной категоричностью гремели увесистые, будто отлитые из тяжелого металла, слова приказа:
«а) в течение ночи на двадцать второе июня сорок первого года скрытно занять огневые точки укрепленных районов на государственной границе; б) перед рассветом двадцать второго июня сорок первого года рассредоточить по полевым аэродромам всю авиацию, в том числе и войсковую, тщательно ее замаскировать; в) все части привести в боевую готовность. Войска держать рассредоточенно и замаскированно; г) противовоздушную оборону привести в боевую готовность без дополнительного подъема приписного состава. Подготовить все мероприятия по затемнению городов и объектов; д) никаких других мероприятий без особого распоряжения не проводить.
Двадцать первого июня сорок первого года».
Жуков умолк, присел на стул, покосился на Сталина, а тот, чуть помедлив в раздумье, протянул руку к Жукову, взял у него раскрытую папку, положив ее на столе перед собой, начал внимательно перечитывать написанный от руки документ, держа наготове красный карандаш. Когда дошел до фразы «Задача наших войск не поддаваться ни на какие провокационные действия», сделал из точки запятую и дописал: «могущие вызвать крупные осложнения».
Когда закончил читать, спросил у членов Политбюро, все ли согласны с директивой войскам, и, не услышав возражений, передал папку маршалу Тимошенко.
– Подписывайте, и с богом.
Директиву подписали Тимошенко и Жуков. Генерал-лейтенант Ватутин тут же увез ее в Генеральный штаб для передачи в штабы военных округов.
12
Ровно в двадцать один час тридцать минут в кабинет заместителя Председателя Совнаркома и наркома иностранных дел вошли германский посол граф фон Шуленбург, его переводчик – советник немецкого посольства Хильгер и советский переводчик. Молотов вышел из-за стола навстречу дипломатам, пожал им руки.
Граф Шуленбург был в черном фраке, от него пахло сигарой, коньяком и загородной свежестью. Всем своим видом, непринужденностью, он старался демонстрировать безмятежность и некоторое удивление неурочным приглашением в Кремль. Но за напускной беспечностью посла Молотов уловил в его глазах, в голосе, в жестах подавленность. Сухопарый Хильгер тоже как-то неестественно сутулился, таил в глазах растерянность и даже испуг, будто не Германия грозила войной Советскому Союзу, а наоборот.
Граф Шуленбург был в черном фраке, от него пахло сигарой, коньяком и загородной свежестью. Всем своим видом, непринужденностью, он старался демонстрировать безмятежность и некоторое удивление неурочным приглашением в Кремль. Но за напускной беспечностью посла Молотов уловил в его глазах, в голосе, в жестах подавленность. Сухопарый Хильгер тоже как-то неестественно сутулился, таил в глазах растерянность и даже испуг, будто не Германия грозила войной Советскому Союзу, а наоборот.