Стальнов Илья. На острие углы

   - Подарок отца, - к своему стыду я не нашел ничего лучшего, как солгать. Меня можно понять - ведь если признаться, что я без спроса взял чужую вещь, это может быть истолковано превратно. А репутация среди людей, исповедующих протестантскую веру - это капитал.
   - Отца... - как-то дергано закивал Бауэр, пряча глаза. - Понимаю, понимаю...
   В один миг непринужденная атмосфера исчезла, в комнате повисло нервное напряжение. Густав Бауэр, казалось, по-прежнему был предупредителен и словоохотлив, но я чувствовал, что его что-то гнетет. О причинах этой перемены можно было только гадать. Я понимал лишь, что произошла она после того, как он увидел эту злосчастную брошь.
   Остаток вечера был испорчен, так что я испытал облегчение, когда, сославшись на дела, встал из-за стола и распрощался.
   Идя по улице, я ощутил какое-то неудобство. Будто мурашки побежали по спине. Это было чувство упершегося в затылок чьего-то пристального взгляда...
   Пройдя пару десятков метров, я не выдержал, придержал шаг. Резко обернулся.
   Железные ставни крошечного окна были распахнуты. И в самом окне я увидел силуэт. Герр Бауэр напряженно смотрел мне вслед.
   * * *
   Я был разбужен переливчатым колокольным звоном. В Багдаде меня будил голос муэдзина. Здесь - разноголосица колоколов. Звон был куда приятнее для слуха... Но только не для человека, который намеревался хорошенько выспаться.
   Звон шел со всех сторон. В каждой из трех тысяч московских церквей было минимум пять колоколов, так что можно представить, какой фантастический звук плыл над утренним городом.
   Солнце с раннего утра щедро делилось своим теплом. Люблю солнце. Может, и не так уж не правы были древние, когда утверждали, что великое светило наполняет каждую тварь земную жизненной силой. Действительно, когда после долгой зимы и хмурого неба одаривает оно нас своими ласковыми лучами, возвращаются забытые желания и стремления, хочется жить без конца, хоть миллион лет. Поэтому настроение у меня вновь было светлое, напрочь забыт неприятный осадок от вчерашнего разговора с герром Бауэром Солнечный свет имеет обыкновение развевать по ветру вечерние страхи и неприятности. Сейчас мне казалось все произошедшее вчера неважным, незначительным. Мало ли у кого какие странности. Каждый человек имеет право на причуды, а также на то, что ему не будут напоминать о его мелких недостатках.
   День для меня, как обычно, начался с утренней молитвы, в которой я просил у Бога удачи в моих начинаниях. А день обещал быть напряженным. Я честно строил планы, которые просто обязаны были принести мне успех.
   Приведя себя в порядок, я направился по делам. Первый мой визит был к герру Зонненбергу.
   На улицах была толчея. Скрипели по деревянным настилам улиц телеги. Спешили по своим делам люди - москвичи предпочитают ходить пешком, притом ходят очень быстро. Служивый люд передвигался верхом, равно как и вся знать. Для знатных людей считалось приличествующим ехать верхом, и даже когда они шли пешком, многочисленные слуги вели за ними коней. Экипажей, ведомых, как правило, одной лошадью, было не слишком много, большей частью в них ездили дородные, богато одетые женщины.
   - Разойдись! - проревел извозчик, гоня куда-то свой экипаж, на меня брызнула лужа.
   Вслед ему понеслась забористая ругань.
   Протряслась по бревнам богатая, запряженная шестью лошадьми карета - это ехал кто-то из князей. Много было русских в европейской одежде, гладковыбритых - результат действий царя Петра, жестоко насаждающего западные порядки.
   Я позавтракал в гостином дворе в окаймленном белокаменной стеной Китай-городе, потом нашел конторку герра Зонненберга. Он, видно, с раннего утра был на месте, парик его сполз на затылок. Купец, меряя шагами маленькое помещение, диктовал писцу, который, высунув язык, писал гусиным пером в толстую амбарную книгу:
   - Получено одиннадцать собольих мехов по три рубля за штуку...
   Мне он обрадовался.
   - Через полчаса нас ждет князь Одоевский... Вы должны произвести на него впечатление, герр Эрлих.
   - Я постараюсь...
   Князь Яков Никитович Одоевский проживал тут же, в Китай-городе. Эта часть Москвы достаточно значительно пострадала от последнего пожара, поскольку все здания здесь были каменные. Но просторный дом князя, располагавшийся неподалеку от Греческого двора, почти не пострадал. Он был наполнен прислугой, большинство из которой что-то делали по хозяйству, но, как я сразу оценил, в основном имитировали бурную деятельность, как это любят делать слуги в любом конце земли.
   - Егорка, к барину пришли, - завидев важную делегацию, крикнул молоденький босоногий слуга с хлюпающим красным носом,
   - Вот холера! Сейчас, - прокричали у ворот.
   К моему удивлению, нас встретил у ворот гладковыбритый привратник в камзоле и ливрее, и видно было, насколько тяжело пребывать ему в таком виде. Да и вообще смотрелся он карикатурно.
   Внутри убранство дома было богатым, европейским, вниз вела широкая мраморная лестница. Поговаривают, еще двадцать-тридцать лет назад подобных строений здесь не было и в помине, москвичи, даже самого знатного рода, ютились в тесных, закопченных строениях, пользовались неудобной мебелью и утварью - в общем, жили как и тысячи лет назад их предки. Но в последнее время русские распробовали вкус цивилизации, и, кажется, многим он понравился. Поговаривают, что царь Петр, строя новую столицу на Севере, грозит превзойти даже Париж... Посмотрим...
   Румяный, высокий и статный князь, одетый в несколько старомодный, но богатый камзол с пуговицами с вделанными в них драгоценными камнями, был достаточно учтив и образован, притом обязанность быть учтивым и образованным не досаждала ему и не вызывала внутреннего протеста, как у большинства местных знатных особ, в которых западные манеры вбивались нынешним царем палками. Его приятно поразило мое неплохое владение русским языком.
   Вообще-то я знал больше десяти языков и усваивал их с легкостью необыкновенной. Русский мне помог выучить мой сосед герр Тимошка. Судьба занесла его, беглого крестьянина, в наш город, где он вполне успешно занимался кузнечным делом. Мне было приятно, что уроки его я хорошо усвоил и к тому же имел отличную возможность усовершенствовать знание русского в пути. Тимошка учил меня языку, а иногда, выпив, плакал, вспоминая родные края, и рассказывал о них истории, которым, я не знал, верить или нет.
   - Приятно узнать, что наш язык имеет хождение и в Европах, - произнес князь.
   - Ваша страна сегодня необычайно популярна. И в этом заслуга вашего Государя...
   Состоялся обмен любезностями. Затем князь поведал историю последнего московского пожара и даже дал мне ознакомиться с письменной грамотой к нему самого государя Петра Алексеевича.
   "Здесь иных ведомостей нет, только июня в 19-й день {1701 года) был пожар в Кремле; загорелось на Спасском подворье, от чего весь Кремль так выгорел, что не осталось не токмо что инова, но и мостов по улицам, кроме Житнева двора и Кокошкиных хором, которые остались; разломанные хоромы в Верху и те сгорели; также и садовники все от моста до моста; а Каменный мост у пильной мельницы отстояли мы; на Ивановской колокольне колокола, обгорев, попадали, из которых Большой и Успенский, упав, разбились".
   - Это же в который раз пожары на Москве! - пожаловался боярин. - Ну да ничего! Наш мудрый государь повелел описать всю местность вокруг Кремля, поломать остатки деревянных строений и приступить к возведению Оружейного дома, именуемого Цейхгауз-арсенал. А строить его будет ваш господин Христофор Христофорович Кундорат.
   Естественно, что я тут же осведомился, какова будет нам оплата. На что князь Одоевский ответил сразу, как о деле решенном: "Сто пятьдесят рублей годового жалованья!"
   В общем, все остались довольны. Зонненберг - тем, что доставил удовольствие боярину. Князь Одоевский - тем, что выполнил указания Петра, а заодно развеял немного скуку. А я - тем, что проникаю в среду знати и что князь обещал показать меня своей престарелой тетушке, которая обожает лекарей и необычайно щедра.
   - Вы быстро закрепляетесь в этом городе, - сказал Зоннеберг, когда мы шли по направлению к гостиному двору. - Глядишь, и осядете здесь.
   - Вряд ли...
   - Вас тянет домой?
   Я пожал плечами... Нет, меня, старого бродягу, вовсе не тянуло домой. Мне хотелось снова двигаться вперед. Я не раз пытался понять, что, же я хочу найти, путешествуя по земле... Меня с детства гнало вперед Ощущение чего-то важного, нужного не только мне, но и всем людям, что я должен отыскать. Годы шли за годами. И моя неясная мечта не только не оставляла меня, но становилась все сильнее. В моем возрасте непозволительно то, что позволительно молодым романтикам. Но я ничего не мог поделать с собой Я знал, что родился на свет не просто так. И знал, что мой час когда-нибудь настанет...
   И мне почему-то стало казаться, что час этот настанет именно здесь!
   * * *
   К середине дня небо затянулось тучами, подул порывистый ветер. Что-то тревожное чувствовалось в парящих огромными стаями птицах, в косых полосках редкого дождя, но мой заряд утреннего хорошего настроения и благостного расположения духа сохранился.
   Ближе к полудню людей на улицах резко поубавилось. Улицы будто вымирали. Объяснялось это просто - в это время лавки закрываются, все люди разбредаются по домам, где спокойно обедают, а потом падают в приличествующую нормальному православному послеобеденную спячку.
   Пешком возвращаясь домой, я немножко заблудился. И пришлось поплутать по городу. Зарядившись от него какой-то шальной, безалаберной энергией, покрутившись мимо проплешин недавнего пожара, мимо заборов, огораживающих владения, я наконец добрался до места более-менее чистого, опрятного и наконец увидел несколько аккуратненьких каменных домов, которые суеверно обходили местные жители, некоторые осеняли себя крестным знамением. Здесь жили мои соседи - как мне говорил старый хозяин, среди них несколько немцев-мастеровых и купцов, два армянина и грек. А к иноземцам у простолюдинов отношение настороженное.
   Мой каменный, с толстенными стенами, отлично задерживающими тепло зимой и холод летом, был невелик, с чересчур большими для московских домов окнами, и состоял всего из трех комнат. Две из них были каморками, где едва повернешься. Третья же, в которой я и жил, была достаточно просторной и была заставлена немногочисленной мебелью западного образца - длинным столом с узкими и очень неудобными деревянными стульями, большим, достаточно грубо сколоченным бюро. В углу стояла широкая кровать с периной. На полках была расставлена немногочисленная утварь - глиняные горшки, тарелки, несколько блюд. В самом доме кухни не было - в Москве, которая боится пожаров, принято готовить во дворах. Но я пока ничего готовить не собирался. Со временем, если задержусь здесь надолго, найму прислугу.
   На меня напала какая-то истома. Делать ничего не хотелось. А хотелось, подобно местным жителям, завалиться на кровать и заснуть. Но пересилил себя. И сел писать первый отчет герру Кундорату, где описывал мои впечатления от города и его жителей, а главное, о том, что узнал во время посещения боярских хором князя Одоевского. Стрелки часов подбирались к шести, письмо получилось длинным, но мне всегда доставляло удовольствие оставаться наедине с пером и бумагой.
   Приближалось время очередного визита к пациентам, когда в дверь постучали.
   Вошел болезненно полный, с пепельно-серыми волосами юноша. На ломаном немецком языке он произнес:
   - Господин, меня направил господин Бауэр
   - Со мной можно говорить по-русски, - поморщился я.
   - Еле нашел ваш дом, господин Эрлих, - склонил голову юноша. - Господин Бауэр не знает вашего адреса, пришлось идти к господину Зонненбергу и узнавать, где вы проживаете.
   - Не зря постарался.
   - Господин Бауэр просил передать, что ждет вас сегодня немного позже, часов в восемь. Господин Бауэр будет очень благодарен вам, господин Эрлих, если вы соизволите прийти в назначенный час
   - Что ты заладил - господин да господин?
   - Господин Бауэр требует называть всех его знакомых господами.
   - Ладно, спасибо, - я протянул юноше мелкую монету. - Это тебе за труды. И промочить язык, который не устает называть всех господами.
   В восемь так в восемь. Значит, у меня будет возможность дописать начатое письмо.
   Перо, ведомое умелыми пальцами, порхало по бумаге, и будто по волшебству из бездонной черноты чернил на свет являлись каллиграфически выведенные строки...
   - Исполнено, - с удовольствием произнес я, беря подсыхающий лист с последней прощальной строчкой и с удовлетворением разглядывая его. Те мысли, что жгли меня, те ощущения, которые волновали меня будто получили силу закона, попав под власть написанных на листе бумаги слов... - Все, пора...
   Я встал из-за стола и закутался в плащ.
   И тут меня качнуло, как на палубе... Я взялся за крышку стола, чтобы не упасть.
   В меня будто вонзили копье, - и копье это кололо тревогой и ожиданием...
   - Пережить вечер, - чужими губами прошептал я.
   Мне вдруг показалось очень важным пережить этот вечер. Почему? Пока он не таил в себе никаких угроз... Но какая-то частичка моего существа знала, что рядом затаилось что-то темное, громадное... Я ощущал это всем телом...
   Я перевел дыхание и встряхнул головой. Прочь дурные мысли!
   - Прочь! - воскликнул я вслух.
   * * *
   На улице было еще светло. Походка моя была легка. Ноги сами несли меня вперед (эх, если бы мне тогда знать куда!)
   День уже выдохся, толчея на улицах сошла, как сходит вода после наводнения. Для местных привычка некоторых моих соотечественников к ночным забавам была достаточно необычна.
   Ровно в восемь я переступил порог дома Бауэров. Встретил меня сам хозяин. От вчерашнего отчуждения не осталось и следа. Мне уже начинало казаться, что вчерашняя метаморфоза мне только привиделась, настолько искренен был в своем радушии хозяин дома... И все-таки меня не оставляло какое-то напряжение. Мне почему-то было здесь неприятно.
   Нога у фрау Бауэр почти прошла. У изголовья ее кровати сидела младшая дочь - шестнадцатилетняя худая и жизнерадостная Эльза, не унаследовавшая, к счастью, внешности своего отца.
   - С ногой легче, - проинформировала меня фрау Бауэр. - Хотя надолго ли? Нога отпустила, но теперь я вспомнила о стеснении в груди. Герр Эрлих, правду говорят, что от этого умирают?
   О Господи, взмолился я, и зачем только ты наделил человечество пустым и никчемным чувством самосохранения! Перкусия и аускультация позволили мне еще раз убедиться, что легкие у фрау работают как кузнечные мехи и абсолютно чисты. Для успокоения пациентки я пообещал ей самые эффективные лекарства, привезенные из Европы, после чего хозяин дома произнес:
   - Стол накрыт, Эрлих. Я не отпущу вас без того, чтобы вы не разделили со мной скромную трапезу.
   - Время-то позднее, - из вежливости возразил я.
   - Девять-то часов? Ну что вы! Правда, русские ложатся очень рано и встают с петухами, чтобы не проспать заутреннюю... Но я не вижу греха, чтобы вечер посидеть в доброй компании с человеком, который только что прибыл с родины...
   Стол снова ломился от яств, да и вина было вдосталь! Густав Бауэр был разговорчив и доброжелателен - даже чересчур. И иногда мне казалось, что в его улыбке проглядывала нервозность. - Простукивание, выслушивание.
   - Почему вы не живете с земляками в Немецкой слободе? - спросил я.
   - Этот дом просторен, и обходится дешевле... К тому же благодаря новому царю отношение к нам улучшилось. Сегодня мы можем жить, где хотим.
   - А раньше?
   - Раньше местные жители с трудом терпели нас рядом. Упрекали, что мы им подаем дурной пример пьянством и разгульностью жизни...
   - Пьянством, - озадаченно почесал я щеку. Насколько я видел, в этом деле русские сами могли подавать пример... Но мои соотечественники тоже большие любители зела вина...
   В разгар ужина Густав, насытившись, позвал дочь.
   - Эльза, сыграй для нас на клавесине... Она прекрасно играет на клавесине... Герр Зонненберг сказал, что у нее талант...
   Его восхищения успехами дочери в музицировании я разделить не смог, поскольку играла Эльза весьма посредственно, да еще без особого желания. Мне ее игра действовала на нервы. Время от времени она бросала живые, озорные взгляды на нас, ей было бы гораздо интереснее послушать, о чем беседуют взрослые.
   Потом Бауэра потянуло на философские разговоры. Люди, всю жизнь проведшие за конторкой, подсчитывая прибыли, склонны порой посудачить о высших материях, в которых ровным счетом ничего не смыслят. Впрочем, есть ли на грешной Земле человек, действительно разбирающийся в высоких вопросах бытия?
   - Пятьдесят лет. Жизнь неумолимо клонится к закату, дорогой Эрлих. Как вы думаете, есть ли что-нибудь там? - Бауэр указал вверх. - И каков он будет, тот самый высший суд?
   - К чему бояться смерти? - без особой охоты поддержал я умную беседу. Для тех, кто верует в Господа, старость и смерть так же естественны, как рождение и молодость. И потом, зачем ожидать плохого от Божьего суда?
   - А если душа запятнана грехами? - вздохнул Густав.
   - Думаю, Бог милостив гораздо больше, чем принято считать. Иначе в вечной борьбе Света и Тьмы победил бы враг человеческий. Дьявол идет вслед за отчаянием и безнадежностью, а Бог - за надеждой и прощением.
   - Лихо вы говорите, - насмешливо прищурился Бауэр. - Складно, прямо как по писаному. Прощение за грехи... А что есть грех? Непросто все это Ох непросто... Мы знаем десять заповедей. Не убий А если смертного врага? Не укради. А если ради сбережения от голодной смерти детей своих? И что я сделал сегодня - взял на душу грех или спас душу?
   - А что вы сделали сегодня? - неожиданно я понял, что разговор между нами нешуточный. Густава что-то гложет, он хочет в чем-то признаться, но откровенно боится.
   - Ничего, - встрепенулся он. - Это я просто так. Выпьем еще?
   - Нет. Я люблю, когда сознание остается ясным. И не люблю пустых иллюзий.
   - А я люблю. - Бауэр опрокинул кубок.
   Через некоторое время, когда темень за окнами сгустилась, я будто очнулся от каких-то дурных чувств, накативших на меня, и произнес:
   - Пожалуй, мне пора.
   - Хорошо посидели, Эрлих?
   - Хорошо посидели, герр Бауэр. По московским улицам можно ходить без опаски?
   - Здесь вас вряд ли кто тронет... Разбойный люд шалит в основном вне городов, на больших дорогах.
   На улице задул пронизывающий, гнавший отсвечивающие в свете луны серебристо-желтые облака. На крыльце Густав порывисто обнял меня, и я увидел в его глазах пьяные слезы.
   Слуга дал мне фонарь со свечой внутри. Я пообещал отдать его завтра.
   - Прощайте, Эрлих!
   - До завтра.
   - До завтра, - вздохнув, кивнул он и вернулся в дом.
   Я шагнул в темноту вечера, и по спине моей поползли мурашки. Когда за мной задвинулся тяжелый засов, я вдруг почувствовал себя одиноким и беззащитным, как тогда, на торговом паруснике, терпящем бедствие близ острова Родос.
   - Эх, лекарь, ты тоже стал мнителен, - подбодрил я себя шепотом. И бодро направился вперед.
   Я шел по дощатому настилу улицы, подсознательно стараясь держаться на середине. Я всегда любил добрые вечера с достойными людьми, легкий разговор и хорошую еду. Мне в общем нравился Бауэр, как нравились многие люди, встречавшиеся на моем пути. Некоторые уходили, оставаясь лишь в памяти, иные навсегда оставались друзьями и могли перед Господом засвидетельствовать, что Фриц Эрлих не такой уж дурной человек и всегда старался жить с людьми по-хорошему. Вот только почему меня так давит тревога?
   Шаги за собой я услышал метров через двести от дома Бауэра. Наконец размытое ощущение тревоги оформилось в резкий укол - я ощутил реальную опасность, как ощущал ее всегда каким-то мистическим чувством. За годы странствий я привык к опасностям и тревогам и побывал во многих переделках, в которых меня не раз выручало обостренное чутье.
   Резко обернувшись, я увидел две тени, слишком быстро скользнувших за сплошной забор и растворившихся где-то в кустарнике. Кто они? Случайные прохожие? А может... Ох как мне не хотелось в этот вечер думать о плохом...
   Пройдя еще метров пятьдесят, я окончательно уверился, что меня преследуют. Кто? Зачем? Разбойники, душегубы, злодеи? Может быть...
   Я сжал рукоять длинного, очень дорогого, не тупящегося кинжала толедской стали, доставшегося мне как плата за то, что я вытащил с того света знатного испанского гранда. С этим кинжалом я будто сроднился, не расставался ни днем, ни ночью, и он не раз помогал мне в самых опасных ситуациях, выручал даже тогда, когда помочь казалось не мог никто и ничто.
   По телу прошла холодная волна. Мне вдруг захотелось очутиться отсюда подальше, там, где трещат поленья в очаге, где тепло и безопасно... Так всегда бывает перед боем. Главное, не поддаться этому чувству, не впустить в душу страх. Негоже бежать от опасности - выживает тот, кто смело встречает ее.
   Я широко улыбнулся, ощущая, как вслед за холодом по телу прокатывается жар, как сердце колотится сильнее, туго гоняя по жилам горячую кровь... Хорошая драка - что еще нужно после сытного ужина?!
   Я обернулся. Меня в лицо ударил холодный порыв ветра, будто ветер был заодно с таинственными злоумышленниками, встал посредине улицы и вызывающе крикнул по-русски:
   - Выходите, коль честь и благородство еще живы в вас! И сразимся лицом к лицу!
   Будто ожидая моего вызова, из темноты вынырнули Двое. Один высокий, сутулый, резко взмахнул рукой, и я увидел, как тускло блеснуло в свете появившейся на миг луны лезвие топора. Второй, широкоплечий, с невероятно кривыми ногами, в короткой руке сжимал эфес слишком длинной для него шпаги. Лиц их я не видел, одежду рассмотреть внимательно не мог, но, по-моему, они были закутаны в темные, будто стремящиеся слиться с чернотой ночи, плащи.
   - Идите сюда, - усмехнулся я, хотя мне вовсе было не до смеха. - Молились ли вы перед своей бесславной кончиной?
   Я поставил на землю фонарь и приготовился к драке.
   Они безмолвно, не нарушая тишину ни руганью, ни жадным сопением, отличающими людей жестоких и необузданных, коим жажда крови и смерти застилает свет, двигались ко мне. Бесшумные, словно призраки ночи Они были уверены, что мне не отпущено ни единого шанса выжить в будущей схватке. Но я считал по-другому. Фриц Эрлих, врачеватель и скиталец, никогда не станет легкой добычей презренных грабителей. Ибо кто, как не он, сражался с варварами в песках Сахары и с разбойниками в гористых лесах Шотландии! Чья рука славилась своей твердостью во время битвы при осаде русскими Нарвы в 1700 году, правда, на стороне короля шведского Карла Двенадцатого! И кого, как не его, обучал владению оружием великий боец мсье де Ла Мот. И ничего, что из оружия у меня только кинжал - в умелых руках и трость не хуже пистоля.
   Итак, они приближались ко мне, медленно и уверенно, а я пятился назад, сжимая кинжал. Мой каблук наткнулся на жердь, и я ловко подобрал ее левой рукой. Теперь я почувствовал себя увереннее. Нападавшие пытались обойти меня с двух сторон, но я отступал и не давал окружить себя. Из-за туч снова выглянула луна, и я смог разглядеть под плащом одного из врагов богатый камзол. Простолюдины здесь такие не носят. А дворянам или служивым зачем грабить ночных прохожих? Что же все-таки нужно от меня этим людям?
   Детально обдумать этот вопрос мне не оставили времени. В свете слабо горящего фонаря блеснул топор, который по замыслу душегуба должен был раскроить мне голову, но попал в пустоту. Я довольно ловко успел отскочить в сторону и рукояткой кинжала ударить длинного по голове. Тот со стоном - первый звук, который он издал, - повалился на землю, а я тем временем палкой отбил направленный мне в грудь удар шпаги. Я не столько рассмотрел в темноте клинок, сколько ощутил его приближение. Это чувство не раз спасало меня. Лезвие соскользнуло, легко задев мне бок. В пылу схватки боли я не почувствовал. Не теряя времени даром, я прыжком кинулся вперед и воткнул по самую рукоять кинжал в живот кривоногого, отскочил назад. Противник, не издав ни звука, будто действительно был не человеком, а демоном, родившимся во тьме этого города, упал на колени, как падают, собираясь помолиться перед смертью...
   Убрав кинжал в ножны, я оглянулся и успел заметить, что длинный очень проворно пробежал на четвереньках метра три, затем вскочил на ноги и резво бросился наутек. Поистине низость чувств и трусость идут рядом.
   - Сатана тебя забери! - по-немецки процедил стоящий на коленях кривоногий.
   Только теперь я ощупал свой бок. Из раны сочилась кровь. Хоть боли и не было, голова изрядно кружилась.
   Я нашел в себе силы склониться над противником. Как лекарь, я понимал: ему уже ничто не поможет. Но надо было попытаться выяснить причину нападения.
   - Что тебе нужно было от меня? - выдавил я. - Кто ты такой? Ты убиваешь из-за денег, заблудшая душа?
   - Из-за денег! Благослови меня сатана! - страшно захохотал кривоногий, обхватив двумя руками распоротый живот. Голос у него был какой-то безжизненный, шуршащий, будто пересыпался гонимый ветром пустыни сухой песок. - Ты шутишь... Ты должен за все ответить! Пришел час возмездия, Магистр!
   Он плюнул мне в лицо, и на это ушли его последние силы. Кривоногий повалился на землю, глаза его закатились. Несчастный, упокой Господи его душу, расстался с жизнью.