Страница:
Только что Алексей Комнин принял прибывших в Константинополь русского князя Василька Ростиславовича и игумена Даниила, и остался весьма доволен беседой с ними. Княжеская дружина могла обеспечить необходимую поддержку в борьбе с печенегами, а отправлявшийся в Иерусалим русский священнослужитель преследовал благоприятную для Византии цель — основание там православного монастыря. Присутствующие в Золотой палате высшие имперские сановники одобрительно отнеслись к проведенным переговорам, которые периодически прерывались рыком позолоченных львов. Только патриарх Косьма настороженно воспринял активность россов в Палестине. Со времен Халкидонского Собора, он оставался единственным патриархом Византийской империи, и намеревался играть на Востоке такую же роль, какую на Западе играл папа. После окончательного освобождения Восточной Церкви от подчинения Риму, патриарх Косьма стал вторым человеком в Константинополе, вольно или невольно становясь в оппозицию к императору. Но его влияние на внешнюю политику было еще невелико: единственное, что он мог противопоставить Алексею — это запретить императору вход в церковь на более или менее длительный срок и порицать его с высоты амвона храма Святой Софии. Властолюбивый патриарх ревниво воспринял доброжелательное отношение Алексея Комнина к игумену Даниилу. Надув губы, он сердито молчал, косо поглядывая на василевса.
Зато военный логофет Гайк выглядел как человек, съевший только что нечто очень вкусное. Невысокий, порывистый армянин, любимец императора, одержавший для Византии множество побед, произнес, дождавшись когда смолкнут рычащие львы:
— Надеюсь, все же, что русский князь будет подчиняться непосредственно мне.
— Да-да, разумеется, — успокоил его Алексей Комнин. — Прошу вас только соизмерять свои желания с самолюбием князя Василька. Нам хорошо известна неукротимость этих русских.
— Тем более не следовало бы пускать игумена Даниила в Палестину, — пробормотал патриарх Косьма.
— Ничто не может быть более угодно Богу, чем согласие всех православных христиан в единой и чистой вере, — обратился к нему император. Левое веко на его моложавом, загорелом лице дернулось, что было признаком подступающего гнева. — Ваши монастыри здесь, в Константинополе, расшатаны. Вместо благочестивой жизни, предписываемой уставом, монахи принимают участие в светских увеселениях, увлекаются лошадьми, охотой, куплей и продажей земель. А ведь хороший порядок в церкви — это оплот империи. Вам следует брать пример с бескорыстия и веротерпения русских, патриарх Косьма! Иначе наши пути с вами разойдутся. Мы приняли решение основать новый Патмосский монастырь, который явит вам пример дисциплины и благочестия, и поможет нам в этом игумен Даниил, уже посещавший святые места.
Позолоченные львы вновь издали грозный, словно бы направленный к патриарху рев, и Алексей Комнин, поморщившись, обратился к стоящему неподалеку протоспафарию:
— Отключите наконец этих кошек… А заодно и трапезундских соловьев — голова раскалывается. Теперь о главном. На днях из месопотамского Мардина прибывает посланец султана Артука и мы должны встретить его с высшими почестями.
— Он ярый враг иерусалимского короля Бодуэна, — скромно напомнил эпарх Стампос.
— Неважно, — отозвался император. — Союз с ним обеспечит наши тылы и развяжет руки для борьбы с норманнами, а также угомонит этих распоясавшихся… — Алексей запнулся, подыскивая слово: — Крестоносцев.
— Как точно вы выразились, — льстиво произнес эпарх. — Именно так можно назвать хлынувших из Европы рыцарей: крестоносцы. Если не держать их в узде, то когда-нибудь они сметут с лица земли и Константинополь: Их жадные взоры давно обращены к столице империи.
— Кстати, один из них — Гуго де Пейн, ждет вашего приема, — сказал протоспафарий.
— Пусть войдет, — Алексей махнул рукой.
— А львы? Включать? — протоспафарий потянулся к скрытому рычагу.
— Не стоит. Побережем тонкий механизм для более торжественных случаев.
— Зачем вообще вам тратить драгоценное время на этого… крестоносца? — эпарх с удовольствием выговорил понравившееся ему слово.
— На то есть свои причины, — прищурился император. — Вам же, я думаю, нет особой нужды присутствовать при нашей беседе.
Поклонившись, патриарх Косьма, логофет Гайк и эпарх Стампос направились к выходу, пропустив в Золотую Палату вошедшего вслед за протоспафарием Гуго де Пейна. Все они посмотрели на него с нескрываемым любопытством, вызванным странным согласием императора встретиться с прибывшим из Европы простым рыцарем. Но на то действительно были особые причины, которые, узнай о них приближенные императора, повергли бы в шок и патриарха Косьму, и логофета Гайка, и эпарха Стампоса, да и других высших сановников Византии.
Между Алексеем Комнином и Анной, между императором и принцессой, отцом и дочерью не было секретов. Ранняя смерть матери — царицы Ирины — не отторгла крохотное существо от всесильного василевса, а еще крепче связала два любящих сердца. Девочка росла под нежным и пристрастным вниманием отца, окруженная его заботой и лаской, платя ему теми же чувствами. Она влетала к нему в любое время суток, рассказывая о детских пустяках, и он всегда внимательно выслушивал ее милый лепет, не позволяя себе обидеть ее насмешливой улыбкой или резким тоном. Постепенно, эта откровенность и искренность стала правилом в их отношениях, вызвала и у него насущную потребность делиться с родным существом происходящими в империи событиями. Подобная привязанность, редкая и в обычных семьях, почти совершенно исключена в родах царственных. Злые языки в Константинополе утверждали, что такая любовь, такое обожание друг друга может завести очень далеко, если уже не вылилось в смертный грех: достаточно было взглянуть на нежно обнимающихся отца и дочь. Но место злословию найдется всегда — даже у райских врат. Повзрослев, получив прекрасное образование, расцветшая, как золотой цветок, Анна, еще крепче привязалась к отцу. Теперь она не только вникала в его дела, но, порою, подсказывала и мудрые решения; ее же душа была все так же открыта отцу. Лишь одно тревожило Алексея Комнина: Анне уже минуло двадцать восемь лет, она была первой красавицей Византии, но все еще не помышляла о супружестве.
Представители лучших византийских родов сватались к ней: Дуке, Валанды, Стампосы, Палеологи, Мономахи, Липарии, Дросы, Франкопуды, Мадариты, ведшие свои генеалогии от Кира, Креза, Дария, Геракла, Персея, Энея; приезжали женихи и из дальних стран Европы и Азии. Но на все их притязания она отвечала одним словом — «Нет». Никому не удавалось зажечь страсть в ее сердце. Любовь к отцу была настолько сильна, что, сравнивая его с другими мужчинами — пусть они даже были намного моложе и красивее, она видела насколько он превосходит их в уме, нежности, благородстве, и с содроганием думала о том, что кто-то другой когда-нибудь обнимет ее и заменит, вытеснит из ее души этого самого дорогого и близкого ей человека. И она не скрывала от отца своих чувств. Это и радовало, и огорчало Алексея Комнина. Он давно понял, что его изнеженный старший сын Иоанн не способен управлять империей: в лучшем случае его правление продлится три года, после чего последует ибо дворцовый переворот, либо восстание константинопольской черни — и династия Комнинов прервется. Слабовольный, пустоголовый Иоанн быстро разрушит все наследие и завоевания отца, а охотников на престол найдется множество. В Византии отсутствовал закон о престолонаследии, регулирующий смену правителей на троне. За последние семьсот лет из сотни государей только треть умерла собственной смертью, остальные либо были заколоты, отравлены, искалечены, либо отреклись добровольно. Да и те, кто всходил на престол, получая титул василевса, часто не имели не только царской крови, но и вообще какого-либо рода. Лев I был мясником, и в Константинополе до сих пор показывали стойку, за которой он вместе с женой торговал мясом; Юстин I — крестьянин из Македонии — пришел в город босиком, с мешком за плечами; Фока был простым центурионом, Исавр — ремесленником, а Василий I — нищим изгнанником армянином. Успех этих счастливых узурпаторов окрылял многих простых горожан, болеющих «болезнью пурпура», а для монахов и составителей гороскопов стало обычным делом обещать каждому обратившемуся к ним бездельнику высшее звание. Поэтому Алексей Комнин не сомневался, что с его смертью в империи воцарится великая смута. Но если на трон взойдет волевая, умная, по-государственному мыслящая принцесса Анна, которую будет поддерживать преданный ей супруг? А в дальнейшем — рожденный ими сын, его внук, наследник и продолжатель рода Комнинов? Эта мысль в последнее время не давала василевсу покоя. Он чутко улавливал настроения в армии и в столице. Если в надежности военного логофета Гайка император не сомневался, то в Константинополе, по докладам эпарха Стампоса, зрело недовольство, искусно подогреваемое патриархом Косьмой. В столице всегда было много людей без определенных занятий, искателей приключений, воров, нищих, готовых поддержать восстание, из которого они надеялись извлечь пользу, и — чем черт не шутит — надеть заветные пурпуровые башмаки? Но где же найти избранника для его дочери, не навязывать же ей ненавистного супруга силой? Алексей Комнин никогда бы не пошел на этот шаг. И как порою бывает в тупиковой ситуации, на помощь неожиданно пришла любовь.
Когда три дня назад Анна, по свойственной ей откровенности, призналась ему, что любит этого рыцаря, Гуго де Пейна, когда он посмотрел в ее счастливые глаза и поверил ее взволнованному голосу, когда впервые за долгие годы тень отчуждения коснулась их обоих, Алексей Комнин понял, что наконец наступил тот момент, который рано или поздно даруется небом любой женщине, и который он уже не в силах задержать или приостановить. И хотя его встревожило, что избранником дочери стал незнакомый ему человек, да еще из скрыто враждебной Византии Европы, но все равно он почувствовал огромное облегчение. Теперь он с нетерпением ожидал встречи с этим рыцарем, сумевшим завоевать непреклонное сердце его дочери. Ему хотелось, чтобы его надежды оправдались, чтобы ни отцовские, ни государственные желания не обратились бы в прах. Привыкший мыслить четко, решительно и с дальним прицелом, Алексей Комнин в какой-то степени уже определил дальнейшую судьбу Гуго де Пейна, еще не зная и не видя его; он посчитал нужным приблизить его к себе, возможно, возведя в должность стратега, а в будущем — и военного логофета всей Византии. Если, конечно, первое впечатление его не разочарует. Знали бы об этом только что вышедшие из Золотой Палаты высшие сановники Империи! Алексей Комнин усмехнулся, внимательно глядя на приближающегося к трону рыцаря.
Трижды поклонившись, как того требовал церемониал, Гуго де Пейн приветствовал василевса на греческом языке, приложив ладони к сердцу. Сколько людей, представавших перед императором, испытывали робость, страх, тревогу или восторг, радость, ликование, но никогда еще Алексей Комнин не видел столь хладнокровный, гордый и чуть горький взгляд, словно отсвечивающий серостью стали. И это понравилось императору. Неожиданно механические позолоченные львы издали громкий рев, забив хвостами по мраморному полу. Стоявший в сторонке протоспафарий поспешил к скрытому рычагу за троном, и львы замерли с разверстыми пастями. Но теперь бронзовые птицы начали выводить переливчатые мелодии, поворачивая головы и хлопая крыльями. Гуго де Пейн с любопытством посмотрел на чудесное дерево.
— Мне рассказывали о вас… наши общие знакомые, — произнес император. — О том, как вы спасли нашего царственного брата Людовика. Подобные происшествия, к сожалению, имеют притягательную силу.
— И они стары, как сам мир, — скромно уточнил де Пейн.
— Нет, старее. Первое покушение готовил сам сатана против небесного Отца нашего.
— А первого результата добился зачатый им Каин.
— Что привлекло вас в Константинополь? — перевел опасный разговор Алексей Комнин. — Или… кто?
Гуго де Пейн, взглянув на императора, догадался, что он знает многое, достаточно много, возможно — все, даже о его последней ночной встрече с Анной, и ничто не может помешать ему отдать приказ о казни зарвавшегося рыцаря в раскаленном медном быке по древнему византийскому обычаю. А Алексей Комнин, с любопытством наблюдавший за Гуго де Пейном, понял, что и тот уже догадался об осведомленности императора, хотя и делает вид, что ничего не знает. «Ну что же, — с усмешкой подумал василевс, — сыграем в игру: я ведаю, что ты ведаешь, что я ничего не ведаю…»
— Меня привели сюда любовь и долг, — осторожно произнес Гуго де Пейн.
— Оставим любовь, поскольку я не хочу вмешиваться в ваши личные дела, — император хитро прищурился, всматриваясь в невозмутимое лицо рыцаря. — Если только они — представим на минутку эту невероятную возможность — не касаются в какой-то степени василевса…
— Уверяю вас… — склонил голову де Пейн.
— Или?..
— В Византии сосредоточены многие ценности, способные вызвать поклонение и обожание. Все они достойны любви.
— Любовь к женщине стоит всех мировых сокровищ.
— И даже собственной жизни, — согласился Гуго де Пейн.
Прислушивавшийся к этому непонятному для него разговору протоспафарий, продолжавший возиться с вышедшим из строя рычагом, чересчур сильно нажал на него, и очумевшие львы вновь издали хриплый, несколько жалостный рык. Но зато смолкли соловьи, колибри и попугаи.
— Издержки механики, — заметил император. — Когда-нибудь эти дохлые кошки разорвут меня на части.
— Я все исправил! — быстро проговорил протоспафарий; за долгие годы он изучил нрав василевса: почти никогда тот не выходил из себя, а если гневался, то оставался при этом абсолютно спокоен; и наоборот — радушие и миролюбие скрывал за нарочитой сердитостью. Сейчас же император выглядел непроницаем, как опытный увлеченный игрок в кости. И этот пришлый рыцарь также вел какую-то свою непонятную партию, и что ему прикажете написать в ежевечернем отчете патриарху Косьме? Бред о пламенной любви к византийским сокровищам?
— Вернемся ко второй причине вашего прибытия сюда, — произнес император и поднялся с трона. Он спустился по мраморным ступеням к рыцарю, чья невозмутимость и такт начинали ему все больше нравиться. — Пройдемте в оранжерею. Истина устанавливается в беседе, а беседе способствует движение, как пояснял Платон. Кроме того, я покажу вам свои орхидеи.
Двинувшийся было вслед за ними протоспафарий замер на месте под недобрым взглядом Алексея Комнина.
— Чтобы к нашему возвращению это невыносимое хрюканье прекратилось, — бросил ему император, кивнув на позолоченных львов.
Аудиенция продолжилась в цветущем саду под стеклянным, мозаичным куполом, где уже пели настоящие, живые птицы, а возле бьющих через каждые десять метров фонтанов прогуливались гордые красавцы-павлины.
— …Итак, — произнес император, выслушав Гуго де Пейна, — вы просите моей помощи в укреплении католической веры в Палестине. Не странно ли обращаться с подобной просьбой ко мне, высшему хранителю греко-православной веры, памятуя об окончательном разрыве с Римом еще моего предшественника Константина Мономаха?
— Но у истинных христиан враг один, и сейчас следует забыть все нанесенные друг другу обиды, — промолвил Гуго де Пейн. — Укрепив Иерусалим, вы укрепляете и собственные границы. Моя миссия в Святом Городе не принесет Византии вреда ни при каких обстоятельствах. Кроме того, я прошу только об одном: чтобы паломники на опасном пути от Константинополя до Эдессы не чувствовали себя покинутыми. Достаточно легкого отряда ваших трапезитов, который доведет их до тех мест, где их встречу я.
— Вы уполномочены говорить от лица папы Пасхалия или кого-то еще?
— Я говорю от себя лично, — ответил де Пейн.
— Да-да, конечно, — усмехнулся Алексей Комнин. — Но у меня есть другое предложение. Оно прозвучит несколько необычно: оставить свою затею и принять должность стратега в одной из моих фем. Мне нужны опытные военачальники в новых провинциях, а вы, по моим сведениям, подходите, как никто другой, — пытливо вглядываясь в лицо рыцаря, василевс не уловил в его глазах никаких признаков радости или других проявлений чувств.
— Это невозможно, — выдержав паузу, произнес Гуго де Пейн. — Я обязан выполнить свой долг.
— Однако ж! — недовольно воскликнул император. — Еще никто не отказывался от столь щедрого дара. Неужели ничто не удерживает вас в Константинополе? Ничто и никто?
— Удерживает, — честно признался рыцарь. — Я позволю себе предположить, что вы знаете причину, почему мое сердце навсегда остается в вашей столице. Но я не могу поступить иначе, не завершив начатое мною дело. И я надеюсь, что когда я покончу с ним, никто не встанет на моем обратном пути в Константинополь. Если меня будут ждать. Тогда я приму с благодарностью любое ваше предложение.
Чуть нахмурившись, Алексей Комнин обдумывал его слова: они звучали искренно и убежденно, и он понял, что остановить рыцаря, или навязать ему что-то силой — пустая трата времени. Чело его разгладилось и поднимавшийся было гнев отступил.
— Ну что же, — задумчиво проговорил он, — возможно, ваше возвращение будет триумфальным… Но помните — я не прощу вам, если чье-то нежное сердце здесь, в Константинополе, будет разбито по вашей вине.
Гуго де Пейн молча наклонил голову, избегая лишних слов.
— Сколько времени займет ваша деятельность в Палестине? — спросил император. — Три, пять, семь лет?
— Не дольше, — произнес же рыцарь.
— Это много… Это похоже на испытание. Но так тому и быть. И я помогу вам в ваших начинаниях.
Император и Гуго де Пейн, понявшие друг в друге больше, чем было ими сказано, вернулись в Золотую Палату, где скучающий протоспафарий, присевший на краешек трона, поспешно вскочил и вытянулся в струнку.
— Прощайте! — произнес Алексей Комнин, подавая Гуго де Пейну руку для поцелуя. — Вернее — до следующего свидания.
С некоторым сожалением он смотрел на уходящего рыцаря, который произвел на него самое благоприятное впечатление; и он теперь понимал свою дочь, полюбившую такого необычного человека. Потом он немедленно вызвал к себе эпарха Стампоса, ведавшего еще и всеми внутренними делами государства.
— Отберите трех-четырех лучших своих агентов, — приказал ему император. — Они должны под видом паломников затесаться на паром, отправляющийся с отрядом Гуго де Пейна через пролив. В дальнейшем они проследует вместе с ним до Иерусалима. Каждый шаг Гуго де Пейна не должен пройти мимо вашего ока. Они будут не только следить за ним, но и выполнять функции скрытой охраны. Ни один волос с головы этого человека не должен упасть. Плата за ошибку — жизнь.
Выслушав императора, взволнованный эпарх тотчас же удалился. А Гуго де Пейн, выйдя из Влахернского дворца под кроваво-красное жаркое солнце, двинулся по оживленной улице к гостинице. Покуда он шел мимо Ираклийского монастыря, с ним приключилось странное происшествие, которому он поначалу не придал никакого значения, думая, что бросившийся ему в ноги старый монах со слезящимися глазами попросту сошел с ума. Этот монах, ударившись головою о пыльную мостовую, приподнял к нему свое лицо, осенил рыцаря крестным знамением и старческим голосом закричал:
— Приветствую тебя, о, будущий василевс Византии!..
— А кто это такой — Пасхалий? Не знаю такого. Есть один папа, мой, личный — Сильвестр, и обитает он во Франкфурте.
Подбрасываемые им дрова в костер католического разлада весело трещали, а простые католики вновь начали сотрясаться: кто от гнева, а кто и от смеха, наблюдая за непрекращающейся борьбой между папой и анти-папой, Пасхалием и Сильвестром, которые с упорством, достойным лучшего применения, периодически отлучали друг друга от Церкви.
На исходе шестидесяти восьми лет, Пасхалий сохранил ясность ума, память сорокалетнего мужчины и подвижность в своем сухоньком теле. Он все еще надеялся, что происшедший в 1054 году разрыв Восточной Церкви с Римом — явление временное, и стоит лишь сменить тамошних правителей, Алексея Комнина и патриарха Косьму, восстановить унию с папством, и заблудшие греко-православные овцы вольются в его стадо. Тогда величие Ватикана станет неотвратимым во всем мире. Когда внутри собственного дома прошла трещина, нечего засматриваться на огороды соседей.
Его личный секретарь, ученик, друг, родственник, а по совместительству и любовник, кардинал Метц, ввел в покои незнакомого ему человека в монашеском одеянии, с еле различимой родинкой под левым глазом. Начальник тайной канцелярии аббата Сито, выполняя его просьбу, сделал остановку в Ватикане на пути в Иерусалим.
— Из Клюнийского монастыря, со срочным донесением, — пояснил кардинал Метц. Пасхалий на минутку закрыл глаза и в его сознании вспыхнули, складывающиеся в цепочку слова: Клюни — Сито — Иерусалим — Бодуэн — Орден рыцарей — Три группы — Комбефиз, де Пейн, де Фабро…
— Что вы имеете сообщить о ваших попытках создания Ордена странствующих рыцарей в Иерусалиме? — напрямую спросил папа, не привыкший терять даром времени. — Все ли ваши миссионеры добрались до цели?
Легкая тень изумления скользнула по лицу монаха.
— По моим расчетам они уже должны были достичь Константинополя и двинуться дальше, — произнес он. — К сожалению, при подготовке проекта с самого начала произошла утечка информации. Маршруты их стали известны, цели — тоже. Не исключена возможность предпринятых попыток противодействия.
— Кем? — коротко спросил папа. Ему понравилось, что монах сражу же стал отвечать четко и конкретно, отбросив лишнее суесловие и надоевшие церемониальные изыски. Лишь кардинал Метц, подзабывший о том, о чем сам докладывал полгода назад папе, в растерянности бросал взгляды то на одного, то на другого.
— Сионской Общиной, — произнес монах. — Мы вышли на эту организацию, центр которой в настоящий момент складывается в Нарбонне.
— Мне известно о ее существовании, — сумрачно проговорил папа. — Две тысячи лет она умудряется ускользать от взглядов простых смертных. Но влияние ее — огромно, а цели — скрытны.
— Добавлю, что и исполнители — невидимы. Аббат Сито поручил мне поставить вас в известность обо всем, что нам удалось узнать об этой Сионской Общине, и о тех Старцах или Мудрецах, которые ею руководят.
Доклад клюнийского монаха продолжался около часа, в течение которого впечатлительный кардинал Метц то удивленно вскидывал брови, то причмокивал языком. Пасхалий же большей частью молчал, изредка бросая наводящие вопросы. Более всего папу заинтересовала странная тяга Старцев к исчезнувшей Меровингской династии.
— Ну что же, — подытожил он в конце беседы. — Полученные вами сведения чрезвычайно важны и требуют тщательного анализа, пока же я не могу дать им надлежащую оценку. Это — вопрос времени. Но вернемся к вашим миссионерам в Иерусалим: к Фабро, Комбефизу и де Пейну, так, кажется, их зовут?
— Совершенно верно, — промолвил монах, и вновь некоторое изумление отразилось на его лице: он никак не мог вообразить столь цепкую память в этом пожилом, иссушенном заботами человеке.
— Если все они встретятся в Иерусалиме, и, верные вашей идее, начнут борьбу за создание Ордена — не встанут ли они таким образом на пути друг у друга?
— Боюсь, вряд ли все три группы дойдут до цели, — ответил монах, — Если же до Иерусалима доберутся хотя бы две из них, то камень, умело брошенный между двумя вождями, естественным образом определит — кому из них быть основателем Ордена.
— И этот припасенный камень, насколько я понимаю, бросите вы? — в упор спросил Пасхалий, вглядываясь в непроницаемое лицо монаха, который лишь молча наклонил голову.
Точно к такому же решению пришли и Старцы Нарбонна, собравшиеся на свой очередной совет в длинном белом доме на набережной, обнесенным высокой металлической оградой: заклятые противники христианства сошлись в этом со столпами католической веры. Вожди двух дошедших до Иерусалима групп должны вступить в смертельный поединок между собой. Уже пришло известие о безрезультатной засаде на Эгнатиевой дороге и ускользнувшем из ловушки Гуго де Пейне; о примененном в отношении Робера де Фабро плане; о прибывшем в Константинополь Филиппе де Комбефизе. Досадный промах с Гуго де Пейном не изменил желанию Старцев связать новый Орден невидимыми нитями с уже существующим Орденом Сиона, а во главе его встанет один из оставшихся в живых рыцарей, пользующийся полным доверием Клюни и Ватикана. Предложение ликвидировать Гуго де Пейна силами секты зилотов уже в Иерусалиме, вызвало возражение у председательствующего на совете Старца. Председатель, он же Генеральный секретарь, Навигатор, Великий магистр недовольно пояснил:
Зато военный логофет Гайк выглядел как человек, съевший только что нечто очень вкусное. Невысокий, порывистый армянин, любимец императора, одержавший для Византии множество побед, произнес, дождавшись когда смолкнут рычащие львы:
— Надеюсь, все же, что русский князь будет подчиняться непосредственно мне.
— Да-да, разумеется, — успокоил его Алексей Комнин. — Прошу вас только соизмерять свои желания с самолюбием князя Василька. Нам хорошо известна неукротимость этих русских.
— Тем более не следовало бы пускать игумена Даниила в Палестину, — пробормотал патриарх Косьма.
— Ничто не может быть более угодно Богу, чем согласие всех православных христиан в единой и чистой вере, — обратился к нему император. Левое веко на его моложавом, загорелом лице дернулось, что было признаком подступающего гнева. — Ваши монастыри здесь, в Константинополе, расшатаны. Вместо благочестивой жизни, предписываемой уставом, монахи принимают участие в светских увеселениях, увлекаются лошадьми, охотой, куплей и продажей земель. А ведь хороший порядок в церкви — это оплот империи. Вам следует брать пример с бескорыстия и веротерпения русских, патриарх Косьма! Иначе наши пути с вами разойдутся. Мы приняли решение основать новый Патмосский монастырь, который явит вам пример дисциплины и благочестия, и поможет нам в этом игумен Даниил, уже посещавший святые места.
Позолоченные львы вновь издали грозный, словно бы направленный к патриарху рев, и Алексей Комнин, поморщившись, обратился к стоящему неподалеку протоспафарию:
— Отключите наконец этих кошек… А заодно и трапезундских соловьев — голова раскалывается. Теперь о главном. На днях из месопотамского Мардина прибывает посланец султана Артука и мы должны встретить его с высшими почестями.
— Он ярый враг иерусалимского короля Бодуэна, — скромно напомнил эпарх Стампос.
— Неважно, — отозвался император. — Союз с ним обеспечит наши тылы и развяжет руки для борьбы с норманнами, а также угомонит этих распоясавшихся… — Алексей запнулся, подыскивая слово: — Крестоносцев.
— Как точно вы выразились, — льстиво произнес эпарх. — Именно так можно назвать хлынувших из Европы рыцарей: крестоносцы. Если не держать их в узде, то когда-нибудь они сметут с лица земли и Константинополь: Их жадные взоры давно обращены к столице империи.
— Кстати, один из них — Гуго де Пейн, ждет вашего приема, — сказал протоспафарий.
— Пусть войдет, — Алексей махнул рукой.
— А львы? Включать? — протоспафарий потянулся к скрытому рычагу.
— Не стоит. Побережем тонкий механизм для более торжественных случаев.
— Зачем вообще вам тратить драгоценное время на этого… крестоносца? — эпарх с удовольствием выговорил понравившееся ему слово.
— На то есть свои причины, — прищурился император. — Вам же, я думаю, нет особой нужды присутствовать при нашей беседе.
Поклонившись, патриарх Косьма, логофет Гайк и эпарх Стампос направились к выходу, пропустив в Золотую Палату вошедшего вслед за протоспафарием Гуго де Пейна. Все они посмотрели на него с нескрываемым любопытством, вызванным странным согласием императора встретиться с прибывшим из Европы простым рыцарем. Но на то действительно были особые причины, которые, узнай о них приближенные императора, повергли бы в шок и патриарха Косьму, и логофета Гайка, и эпарха Стампоса, да и других высших сановников Византии.
Между Алексеем Комнином и Анной, между императором и принцессой, отцом и дочерью не было секретов. Ранняя смерть матери — царицы Ирины — не отторгла крохотное существо от всесильного василевса, а еще крепче связала два любящих сердца. Девочка росла под нежным и пристрастным вниманием отца, окруженная его заботой и лаской, платя ему теми же чувствами. Она влетала к нему в любое время суток, рассказывая о детских пустяках, и он всегда внимательно выслушивал ее милый лепет, не позволяя себе обидеть ее насмешливой улыбкой или резким тоном. Постепенно, эта откровенность и искренность стала правилом в их отношениях, вызвала и у него насущную потребность делиться с родным существом происходящими в империи событиями. Подобная привязанность, редкая и в обычных семьях, почти совершенно исключена в родах царственных. Злые языки в Константинополе утверждали, что такая любовь, такое обожание друг друга может завести очень далеко, если уже не вылилось в смертный грех: достаточно было взглянуть на нежно обнимающихся отца и дочь. Но место злословию найдется всегда — даже у райских врат. Повзрослев, получив прекрасное образование, расцветшая, как золотой цветок, Анна, еще крепче привязалась к отцу. Теперь она не только вникала в его дела, но, порою, подсказывала и мудрые решения; ее же душа была все так же открыта отцу. Лишь одно тревожило Алексея Комнина: Анне уже минуло двадцать восемь лет, она была первой красавицей Византии, но все еще не помышляла о супружестве.
Представители лучших византийских родов сватались к ней: Дуке, Валанды, Стампосы, Палеологи, Мономахи, Липарии, Дросы, Франкопуды, Мадариты, ведшие свои генеалогии от Кира, Креза, Дария, Геракла, Персея, Энея; приезжали женихи и из дальних стран Европы и Азии. Но на все их притязания она отвечала одним словом — «Нет». Никому не удавалось зажечь страсть в ее сердце. Любовь к отцу была настолько сильна, что, сравнивая его с другими мужчинами — пусть они даже были намного моложе и красивее, она видела насколько он превосходит их в уме, нежности, благородстве, и с содроганием думала о том, что кто-то другой когда-нибудь обнимет ее и заменит, вытеснит из ее души этого самого дорогого и близкого ей человека. И она не скрывала от отца своих чувств. Это и радовало, и огорчало Алексея Комнина. Он давно понял, что его изнеженный старший сын Иоанн не способен управлять империей: в лучшем случае его правление продлится три года, после чего последует ибо дворцовый переворот, либо восстание константинопольской черни — и династия Комнинов прервется. Слабовольный, пустоголовый Иоанн быстро разрушит все наследие и завоевания отца, а охотников на престол найдется множество. В Византии отсутствовал закон о престолонаследии, регулирующий смену правителей на троне. За последние семьсот лет из сотни государей только треть умерла собственной смертью, остальные либо были заколоты, отравлены, искалечены, либо отреклись добровольно. Да и те, кто всходил на престол, получая титул василевса, часто не имели не только царской крови, но и вообще какого-либо рода. Лев I был мясником, и в Константинополе до сих пор показывали стойку, за которой он вместе с женой торговал мясом; Юстин I — крестьянин из Македонии — пришел в город босиком, с мешком за плечами; Фока был простым центурионом, Исавр — ремесленником, а Василий I — нищим изгнанником армянином. Успех этих счастливых узурпаторов окрылял многих простых горожан, болеющих «болезнью пурпура», а для монахов и составителей гороскопов стало обычным делом обещать каждому обратившемуся к ним бездельнику высшее звание. Поэтому Алексей Комнин не сомневался, что с его смертью в империи воцарится великая смута. Но если на трон взойдет волевая, умная, по-государственному мыслящая принцесса Анна, которую будет поддерживать преданный ей супруг? А в дальнейшем — рожденный ими сын, его внук, наследник и продолжатель рода Комнинов? Эта мысль в последнее время не давала василевсу покоя. Он чутко улавливал настроения в армии и в столице. Если в надежности военного логофета Гайка император не сомневался, то в Константинополе, по докладам эпарха Стампоса, зрело недовольство, искусно подогреваемое патриархом Косьмой. В столице всегда было много людей без определенных занятий, искателей приключений, воров, нищих, готовых поддержать восстание, из которого они надеялись извлечь пользу, и — чем черт не шутит — надеть заветные пурпуровые башмаки? Но где же найти избранника для его дочери, не навязывать же ей ненавистного супруга силой? Алексей Комнин никогда бы не пошел на этот шаг. И как порою бывает в тупиковой ситуации, на помощь неожиданно пришла любовь.
Когда три дня назад Анна, по свойственной ей откровенности, призналась ему, что любит этого рыцаря, Гуго де Пейна, когда он посмотрел в ее счастливые глаза и поверил ее взволнованному голосу, когда впервые за долгие годы тень отчуждения коснулась их обоих, Алексей Комнин понял, что наконец наступил тот момент, который рано или поздно даруется небом любой женщине, и который он уже не в силах задержать или приостановить. И хотя его встревожило, что избранником дочери стал незнакомый ему человек, да еще из скрыто враждебной Византии Европы, но все равно он почувствовал огромное облегчение. Теперь он с нетерпением ожидал встречи с этим рыцарем, сумевшим завоевать непреклонное сердце его дочери. Ему хотелось, чтобы его надежды оправдались, чтобы ни отцовские, ни государственные желания не обратились бы в прах. Привыкший мыслить четко, решительно и с дальним прицелом, Алексей Комнин в какой-то степени уже определил дальнейшую судьбу Гуго де Пейна, еще не зная и не видя его; он посчитал нужным приблизить его к себе, возможно, возведя в должность стратега, а в будущем — и военного логофета всей Византии. Если, конечно, первое впечатление его не разочарует. Знали бы об этом только что вышедшие из Золотой Палаты высшие сановники Империи! Алексей Комнин усмехнулся, внимательно глядя на приближающегося к трону рыцаря.
Трижды поклонившись, как того требовал церемониал, Гуго де Пейн приветствовал василевса на греческом языке, приложив ладони к сердцу. Сколько людей, представавших перед императором, испытывали робость, страх, тревогу или восторг, радость, ликование, но никогда еще Алексей Комнин не видел столь хладнокровный, гордый и чуть горький взгляд, словно отсвечивающий серостью стали. И это понравилось императору. Неожиданно механические позолоченные львы издали громкий рев, забив хвостами по мраморному полу. Стоявший в сторонке протоспафарий поспешил к скрытому рычагу за троном, и львы замерли с разверстыми пастями. Но теперь бронзовые птицы начали выводить переливчатые мелодии, поворачивая головы и хлопая крыльями. Гуго де Пейн с любопытством посмотрел на чудесное дерево.
— Мне рассказывали о вас… наши общие знакомые, — произнес император. — О том, как вы спасли нашего царственного брата Людовика. Подобные происшествия, к сожалению, имеют притягательную силу.
— И они стары, как сам мир, — скромно уточнил де Пейн.
— Нет, старее. Первое покушение готовил сам сатана против небесного Отца нашего.
— А первого результата добился зачатый им Каин.
— Что привлекло вас в Константинополь? — перевел опасный разговор Алексей Комнин. — Или… кто?
Гуго де Пейн, взглянув на императора, догадался, что он знает многое, достаточно много, возможно — все, даже о его последней ночной встрече с Анной, и ничто не может помешать ему отдать приказ о казни зарвавшегося рыцаря в раскаленном медном быке по древнему византийскому обычаю. А Алексей Комнин, с любопытством наблюдавший за Гуго де Пейном, понял, что и тот уже догадался об осведомленности императора, хотя и делает вид, что ничего не знает. «Ну что же, — с усмешкой подумал василевс, — сыграем в игру: я ведаю, что ты ведаешь, что я ничего не ведаю…»
— Меня привели сюда любовь и долг, — осторожно произнес Гуго де Пейн.
— Оставим любовь, поскольку я не хочу вмешиваться в ваши личные дела, — император хитро прищурился, всматриваясь в невозмутимое лицо рыцаря. — Если только они — представим на минутку эту невероятную возможность — не касаются в какой-то степени василевса…
— Уверяю вас… — склонил голову де Пейн.
— Или?..
— В Византии сосредоточены многие ценности, способные вызвать поклонение и обожание. Все они достойны любви.
— Любовь к женщине стоит всех мировых сокровищ.
— И даже собственной жизни, — согласился Гуго де Пейн.
Прислушивавшийся к этому непонятному для него разговору протоспафарий, продолжавший возиться с вышедшим из строя рычагом, чересчур сильно нажал на него, и очумевшие львы вновь издали хриплый, несколько жалостный рык. Но зато смолкли соловьи, колибри и попугаи.
— Издержки механики, — заметил император. — Когда-нибудь эти дохлые кошки разорвут меня на части.
— Я все исправил! — быстро проговорил протоспафарий; за долгие годы он изучил нрав василевса: почти никогда тот не выходил из себя, а если гневался, то оставался при этом абсолютно спокоен; и наоборот — радушие и миролюбие скрывал за нарочитой сердитостью. Сейчас же император выглядел непроницаем, как опытный увлеченный игрок в кости. И этот пришлый рыцарь также вел какую-то свою непонятную партию, и что ему прикажете написать в ежевечернем отчете патриарху Косьме? Бред о пламенной любви к византийским сокровищам?
— Вернемся ко второй причине вашего прибытия сюда, — произнес император и поднялся с трона. Он спустился по мраморным ступеням к рыцарю, чья невозмутимость и такт начинали ему все больше нравиться. — Пройдемте в оранжерею. Истина устанавливается в беседе, а беседе способствует движение, как пояснял Платон. Кроме того, я покажу вам свои орхидеи.
Двинувшийся было вслед за ними протоспафарий замер на месте под недобрым взглядом Алексея Комнина.
— Чтобы к нашему возвращению это невыносимое хрюканье прекратилось, — бросил ему император, кивнув на позолоченных львов.
Аудиенция продолжилась в цветущем саду под стеклянным, мозаичным куполом, где уже пели настоящие, живые птицы, а возле бьющих через каждые десять метров фонтанов прогуливались гордые красавцы-павлины.
— …Итак, — произнес император, выслушав Гуго де Пейна, — вы просите моей помощи в укреплении католической веры в Палестине. Не странно ли обращаться с подобной просьбой ко мне, высшему хранителю греко-православной веры, памятуя об окончательном разрыве с Римом еще моего предшественника Константина Мономаха?
— Но у истинных христиан враг один, и сейчас следует забыть все нанесенные друг другу обиды, — промолвил Гуго де Пейн. — Укрепив Иерусалим, вы укрепляете и собственные границы. Моя миссия в Святом Городе не принесет Византии вреда ни при каких обстоятельствах. Кроме того, я прошу только об одном: чтобы паломники на опасном пути от Константинополя до Эдессы не чувствовали себя покинутыми. Достаточно легкого отряда ваших трапезитов, который доведет их до тех мест, где их встречу я.
— Вы уполномочены говорить от лица папы Пасхалия или кого-то еще?
— Я говорю от себя лично, — ответил де Пейн.
— Да-да, конечно, — усмехнулся Алексей Комнин. — Но у меня есть другое предложение. Оно прозвучит несколько необычно: оставить свою затею и принять должность стратега в одной из моих фем. Мне нужны опытные военачальники в новых провинциях, а вы, по моим сведениям, подходите, как никто другой, — пытливо вглядываясь в лицо рыцаря, василевс не уловил в его глазах никаких признаков радости или других проявлений чувств.
— Это невозможно, — выдержав паузу, произнес Гуго де Пейн. — Я обязан выполнить свой долг.
— Однако ж! — недовольно воскликнул император. — Еще никто не отказывался от столь щедрого дара. Неужели ничто не удерживает вас в Константинополе? Ничто и никто?
— Удерживает, — честно признался рыцарь. — Я позволю себе предположить, что вы знаете причину, почему мое сердце навсегда остается в вашей столице. Но я не могу поступить иначе, не завершив начатое мною дело. И я надеюсь, что когда я покончу с ним, никто не встанет на моем обратном пути в Константинополь. Если меня будут ждать. Тогда я приму с благодарностью любое ваше предложение.
Чуть нахмурившись, Алексей Комнин обдумывал его слова: они звучали искренно и убежденно, и он понял, что остановить рыцаря, или навязать ему что-то силой — пустая трата времени. Чело его разгладилось и поднимавшийся было гнев отступил.
— Ну что же, — задумчиво проговорил он, — возможно, ваше возвращение будет триумфальным… Но помните — я не прощу вам, если чье-то нежное сердце здесь, в Константинополе, будет разбито по вашей вине.
Гуго де Пейн молча наклонил голову, избегая лишних слов.
— Сколько времени займет ваша деятельность в Палестине? — спросил император. — Три, пять, семь лет?
— Не дольше, — произнес же рыцарь.
— Это много… Это похоже на испытание. Но так тому и быть. И я помогу вам в ваших начинаниях.
Император и Гуго де Пейн, понявшие друг в друге больше, чем было ими сказано, вернулись в Золотую Палату, где скучающий протоспафарий, присевший на краешек трона, поспешно вскочил и вытянулся в струнку.
— Прощайте! — произнес Алексей Комнин, подавая Гуго де Пейну руку для поцелуя. — Вернее — до следующего свидания.
С некоторым сожалением он смотрел на уходящего рыцаря, который произвел на него самое благоприятное впечатление; и он теперь понимал свою дочь, полюбившую такого необычного человека. Потом он немедленно вызвал к себе эпарха Стампоса, ведавшего еще и всеми внутренними делами государства.
— Отберите трех-четырех лучших своих агентов, — приказал ему император. — Они должны под видом паломников затесаться на паром, отправляющийся с отрядом Гуго де Пейна через пролив. В дальнейшем они проследует вместе с ним до Иерусалима. Каждый шаг Гуго де Пейна не должен пройти мимо вашего ока. Они будут не только следить за ним, но и выполнять функции скрытой охраны. Ни один волос с головы этого человека не должен упасть. Плата за ошибку — жизнь.
Выслушав императора, взволнованный эпарх тотчас же удалился. А Гуго де Пейн, выйдя из Влахернского дворца под кроваво-красное жаркое солнце, двинулся по оживленной улице к гостинице. Покуда он шел мимо Ираклийского монастыря, с ним приключилось странное происшествие, которому он поначалу не придал никакого значения, думая, что бросившийся ему в ноги старый монах со слезящимися глазами попросту сошел с ума. Этот монах, ударившись головою о пыльную мостовую, приподнял к нему свое лицо, осенил рыцаря крестным знамением и старческим голосом закричал:
— Приветствую тебя, о, будущий василевс Византии!..
2
Пока Генрих V, император Священной Римской Империи, топтал тевтонскими сапогами юг Италии, играя в полюбившуюся ему войну, папа Пасхалий II в Ватикане обдумывал, как бы отвлечь «змееныша» от оливковых рощ Мессины и обратить его взоры к более лакомому пирогу — Византии. Но, короновавшись в Риме, молодой император словно бы позабыл о том, кто вручил ему меч, державу и скипетр в базилике святого Иоанна Латернского, и на все призывы первосвященника ехидно отвечал:— А кто это такой — Пасхалий? Не знаю такого. Есть один папа, мой, личный — Сильвестр, и обитает он во Франкфурте.
Подбрасываемые им дрова в костер католического разлада весело трещали, а простые католики вновь начали сотрясаться: кто от гнева, а кто и от смеха, наблюдая за непрекращающейся борьбой между папой и анти-папой, Пасхалием и Сильвестром, которые с упорством, достойным лучшего применения, периодически отлучали друг друга от Церкви.
На исходе шестидесяти восьми лет, Пасхалий сохранил ясность ума, память сорокалетнего мужчины и подвижность в своем сухоньком теле. Он все еще надеялся, что происшедший в 1054 году разрыв Восточной Церкви с Римом — явление временное, и стоит лишь сменить тамошних правителей, Алексея Комнина и патриарха Косьму, восстановить унию с папством, и заблудшие греко-православные овцы вольются в его стадо. Тогда величие Ватикана станет неотвратимым во всем мире. Когда внутри собственного дома прошла трещина, нечего засматриваться на огороды соседей.
Его личный секретарь, ученик, друг, родственник, а по совместительству и любовник, кардинал Метц, ввел в покои незнакомого ему человека в монашеском одеянии, с еле различимой родинкой под левым глазом. Начальник тайной канцелярии аббата Сито, выполняя его просьбу, сделал остановку в Ватикане на пути в Иерусалим.
— Из Клюнийского монастыря, со срочным донесением, — пояснил кардинал Метц. Пасхалий на минутку закрыл глаза и в его сознании вспыхнули, складывающиеся в цепочку слова: Клюни — Сито — Иерусалим — Бодуэн — Орден рыцарей — Три группы — Комбефиз, де Пейн, де Фабро…
— Что вы имеете сообщить о ваших попытках создания Ордена странствующих рыцарей в Иерусалиме? — напрямую спросил папа, не привыкший терять даром времени. — Все ли ваши миссионеры добрались до цели?
Легкая тень изумления скользнула по лицу монаха.
— По моим расчетам они уже должны были достичь Константинополя и двинуться дальше, — произнес он. — К сожалению, при подготовке проекта с самого начала произошла утечка информации. Маршруты их стали известны, цели — тоже. Не исключена возможность предпринятых попыток противодействия.
— Кем? — коротко спросил папа. Ему понравилось, что монах сражу же стал отвечать четко и конкретно, отбросив лишнее суесловие и надоевшие церемониальные изыски. Лишь кардинал Метц, подзабывший о том, о чем сам докладывал полгода назад папе, в растерянности бросал взгляды то на одного, то на другого.
— Сионской Общиной, — произнес монах. — Мы вышли на эту организацию, центр которой в настоящий момент складывается в Нарбонне.
— Мне известно о ее существовании, — сумрачно проговорил папа. — Две тысячи лет она умудряется ускользать от взглядов простых смертных. Но влияние ее — огромно, а цели — скрытны.
— Добавлю, что и исполнители — невидимы. Аббат Сито поручил мне поставить вас в известность обо всем, что нам удалось узнать об этой Сионской Общине, и о тех Старцах или Мудрецах, которые ею руководят.
Доклад клюнийского монаха продолжался около часа, в течение которого впечатлительный кардинал Метц то удивленно вскидывал брови, то причмокивал языком. Пасхалий же большей частью молчал, изредка бросая наводящие вопросы. Более всего папу заинтересовала странная тяга Старцев к исчезнувшей Меровингской династии.
— Ну что же, — подытожил он в конце беседы. — Полученные вами сведения чрезвычайно важны и требуют тщательного анализа, пока же я не могу дать им надлежащую оценку. Это — вопрос времени. Но вернемся к вашим миссионерам в Иерусалим: к Фабро, Комбефизу и де Пейну, так, кажется, их зовут?
— Совершенно верно, — промолвил монах, и вновь некоторое изумление отразилось на его лице: он никак не мог вообразить столь цепкую память в этом пожилом, иссушенном заботами человеке.
— Если все они встретятся в Иерусалиме, и, верные вашей идее, начнут борьбу за создание Ордена — не встанут ли они таким образом на пути друг у друга?
— Боюсь, вряд ли все три группы дойдут до цели, — ответил монах, — Если же до Иерусалима доберутся хотя бы две из них, то камень, умело брошенный между двумя вождями, естественным образом определит — кому из них быть основателем Ордена.
— И этот припасенный камень, насколько я понимаю, бросите вы? — в упор спросил Пасхалий, вглядываясь в непроницаемое лицо монаха, который лишь молча наклонил голову.
Точно к такому же решению пришли и Старцы Нарбонна, собравшиеся на свой очередной совет в длинном белом доме на набережной, обнесенным высокой металлической оградой: заклятые противники христианства сошлись в этом со столпами католической веры. Вожди двух дошедших до Иерусалима групп должны вступить в смертельный поединок между собой. Уже пришло известие о безрезультатной засаде на Эгнатиевой дороге и ускользнувшем из ловушки Гуго де Пейне; о примененном в отношении Робера де Фабро плане; о прибывшем в Константинополь Филиппе де Комбефизе. Досадный промах с Гуго де Пейном не изменил желанию Старцев связать новый Орден невидимыми нитями с уже существующим Орденом Сиона, а во главе его встанет один из оставшихся в живых рыцарей, пользующийся полным доверием Клюни и Ватикана. Предложение ликвидировать Гуго де Пейна силами секты зилотов уже в Иерусалиме, вызвало возражение у председательствующего на совете Старца. Председатель, он же Генеральный секретарь, Навигатор, Великий магистр недовольно пояснил: