Страница:
– Ну, что, не перепились еще, Захар Петрович? – встретил его вопросом ревизор, когда артиллерист возвращался в кают-компанию.
– Нет еще… Пока, можно сказать, ошалели от неожиданного счастия… Как это ошалевание пройдет, небось натрескаются…
В кают-компании составлялись даже пари. Молодежь – мичмана утверждали, что разве один Ковшиков напьется, но что другие не дотронутся до вина, а ревизор и Захар Петрович утверждали, что все напьются.
Капитан в это время ходил по мостику.
Ашанин, стоявший штурманскую вахту и бывший тут же на мостике, у компаса, заметил, что Василий Федорович несколько взволнован и беспокойно посматривает на наказанных матросов. И Ашанин, сам встревоженный, полный горячего сочувствия к своему капитану, понял, что он должен был испытать в эти минуты: а что, если в самом деле матросы перепьются, и придуманное им наказание окажется смешным?
– Господин Ашанин! Подите взглянуть, пьет ли кто-нибудь из наказанных, – сказал капитан.
– Есть! – ответил Володя и пошел на бак.
Все четверо матросов были видимо сконфужены неожиданным положением, в котором они очутились. Никто из них не дотрагивался до чарки.
Серьезное лицо капитана озарилось выражением радости и удовлетворения, когда Ашанин доложил ему о смущении наказанных.
– Я так и думал, – весело промолвил капитан. – Только на Ковшикова не надеялся, думал, что он станет пить.
И, помолчав, прибавил:
– А еще у нас во флоте до сих пор убеждены, что без варварства нельзя с матросами. Вы видите, Ашанин, какое это заблуждение. Вы видите по нашей команде, как мало нужно, чтобы заслужить расположение матросов… Самая простая гуманность с людьми – и они отплатят сторицей… А это многие не в состоянии понять и обращаются с матросами жестоко, вместо того, чтобы любить и жалеть их… И знаете ли что, Ашанин? Я почти уверен, что эти четверо матросов никогда больше не вернутся с берега мертвецки пьяными… Наказание, которое я придумал, действительнее всяких линьков… Им стыдно…
Нечего говорить, с каким восторженным сочувствием слушал Володя капитана.
Испытание длилось около двух часов.
К изумлению ревизора, артиллерийского офицера и нескольких матросов, расчет капитана на стыд наказанных оправдался: ни один не прикоснулся в водке; все они чувствовали какую-то неловкость и подавленность и были очень рады, когда им приказали выйти из загородки и когда убрали водку.
– Будь это с другим капитаном, я, братцы, чарок десять выдул бы, – хвалился Ковшиков потом на баке. – Небось не смотрел бы этому винцу в глаза. А главная причина – не хотел огорчать нашего голубя… Уж очень он добер до нашего брата… И ведь пришло же в голову чем пронять!.. Поди ж ты… Я, братцы, полагал, что по крайней мере в карцырь посадит на хлеб, на воду да прикажет не берег не пускать, а он что выдумал?!. Первый раз, братцы, такое наказание вижу!
– Чудное! – заметил кто-то.
– И вовсе чудное!.. Другой кто, прямо сказать, приказал бы отполировать линьками спину, как следует, по форме, а наш-то: «Не вгодно ли? Жри, братец ты мой, сколько пожелаешь этой самой водки!» – проговорил с видом недоумения один пожилой матрос.
– Знает, чем совесть зазрить! – вставил наставительно старый плотник Федосей Митрич. – Бог ему внушил.
– То-то и оно-то! Добром ежели, так самого бесстыжего человека стыду выучишь! – с веселой ласковой улыбкой промолвил Бастрюков.
И, обращаясь к Ковшикову, прибавил:
– А уж ты, Ковшик, милый человек, смотри, больше не срамись… Пей с рассудком, в препорцию…
– Я завсегда могу с рассудком, – обидчиво ответил Ковшиков.
– Однако… вчерась… привезли тебя, голубчика, вовсе вроде быдто упокойничка.
– Главная причина, братцы, что я после этой араки связался с гличанами джин дуть… Вперебой, значит, кто кого осилит… Не хотел перед ними русского звания посрамить… Ну, и оказало… с ног и сшибло… А если бы я одну араку или один джин пил, небось… ног бы не решился… как есть в своем виде явился бы на конверт… Я, братцы, здоров пить…
И Ковшиков, желая хвастнуть, стал врать немилосердным образом о том, как он однажды выпил полведра – и хоть бы что…
IV
Глава одиннадцатая.
I
II
– Нет еще… Пока, можно сказать, ошалели от неожиданного счастия… Как это ошалевание пройдет, небось натрескаются…
В кают-компании составлялись даже пари. Молодежь – мичмана утверждали, что разве один Ковшиков напьется, но что другие не дотронутся до вина, а ревизор и Захар Петрович утверждали, что все напьются.
Капитан в это время ходил по мостику.
Ашанин, стоявший штурманскую вахту и бывший тут же на мостике, у компаса, заметил, что Василий Федорович несколько взволнован и беспокойно посматривает на наказанных матросов. И Ашанин, сам встревоженный, полный горячего сочувствия к своему капитану, понял, что он должен был испытать в эти минуты: а что, если в самом деле матросы перепьются, и придуманное им наказание окажется смешным?
– Господин Ашанин! Подите взглянуть, пьет ли кто-нибудь из наказанных, – сказал капитан.
– Есть! – ответил Володя и пошел на бак.
Все четверо матросов были видимо сконфужены неожиданным положением, в котором они очутились. Никто из них не дотрагивался до чарки.
Серьезное лицо капитана озарилось выражением радости и удовлетворения, когда Ашанин доложил ему о смущении наказанных.
– Я так и думал, – весело промолвил капитан. – Только на Ковшикова не надеялся, думал, что он станет пить.
И, помолчав, прибавил:
– А еще у нас во флоте до сих пор убеждены, что без варварства нельзя с матросами. Вы видите, Ашанин, какое это заблуждение. Вы видите по нашей команде, как мало нужно, чтобы заслужить расположение матросов… Самая простая гуманность с людьми – и они отплатят сторицей… А это многие не в состоянии понять и обращаются с матросами жестоко, вместо того, чтобы любить и жалеть их… И знаете ли что, Ашанин? Я почти уверен, что эти четверо матросов никогда больше не вернутся с берега мертвецки пьяными… Наказание, которое я придумал, действительнее всяких линьков… Им стыдно…
Нечего говорить, с каким восторженным сочувствием слушал Володя капитана.
Испытание длилось около двух часов.
К изумлению ревизора, артиллерийского офицера и нескольких матросов, расчет капитана на стыд наказанных оправдался: ни один не прикоснулся в водке; все они чувствовали какую-то неловкость и подавленность и были очень рады, когда им приказали выйти из загородки и когда убрали водку.
– Будь это с другим капитаном, я, братцы, чарок десять выдул бы, – хвалился Ковшиков потом на баке. – Небось не смотрел бы этому винцу в глаза. А главная причина – не хотел огорчать нашего голубя… Уж очень он добер до нашего брата… И ведь пришло же в голову чем пронять!.. Поди ж ты… Я, братцы, полагал, что по крайней мере в карцырь посадит на хлеб, на воду да прикажет не берег не пускать, а он что выдумал?!. Первый раз, братцы, такое наказание вижу!
– Чудное! – заметил кто-то.
– И вовсе чудное!.. Другой кто, прямо сказать, приказал бы отполировать линьками спину, как следует, по форме, а наш-то: «Не вгодно ли? Жри, братец ты мой, сколько пожелаешь этой самой водки!» – проговорил с видом недоумения один пожилой матрос.
– Знает, чем совесть зазрить! – вставил наставительно старый плотник Федосей Митрич. – Бог ему внушил.
– То-то и оно-то! Добром ежели, так самого бесстыжего человека стыду выучишь! – с веселой ласковой улыбкой промолвил Бастрюков.
И, обращаясь к Ковшикову, прибавил:
– А уж ты, Ковшик, милый человек, смотри, больше не срамись… Пей с рассудком, в препорцию…
– Я завсегда могу с рассудком, – обидчиво ответил Ковшиков.
– Однако… вчерась… привезли тебя, голубчика, вовсе вроде быдто упокойничка.
– Главная причина, братцы, что я после этой араки связался с гличанами джин дуть… Вперебой, значит, кто кого осилит… Не хотел перед ними русского звания посрамить… Ну, и оказало… с ног и сшибло… А если бы я одну араку или один джин пил, небось… ног бы не решился… как есть в своем виде явился бы на конверт… Я, братцы, здоров пить…
И Ковшиков, желая хвастнуть, стал врать немилосердным образом о том, как он однажды выпил полведра – и хоть бы что…
IV
– Ну, господа, две бутылки шампанского за вами. Велите буфетчику к обеду подать! – воскликнул веселый и жизнерадостный мичман Лопатин, влетая в кают-компанию. – Ваши приятные надежды на свинство матросов не оправдались, Степан Васильевич и Захар Петрович!
И ревизор и артиллерист были несколько сконфужены. Зато молодежь торжествовала и, к неудовольствию обоих дантистов, нарочно особенно сильно хвалила командира и его отношение к матросам.
А в гардемаринской каюте Ашанин сцепился с долговязым и худым, как щепка, гардемарином Кошкиным, который – о, ужас! – находил, что капитан слишком «гуманничает», и, несмотря на общие протесты, мужественно заявил, что когда он, Кошкин, будет командиром, то… сделайте одолжение, он разных этих поблажек давать не будет… Он будет действовать по закону… Ни шага от закона… «Закон, а я его исполнитель… и ничего более». И в доказательство этого Кошкин усиленно бил себя в грудь.
В свою очередь и Ашанин не без азарта размахивал руками, доказывая, что не всегда можно применять законы, если они очень суровы, и что совесть командира должна сообразоваться с обстоятельствами.
Хотя все и обозвали Кошкина «ретроградом», которому место не в русском флоте, а где-нибудь в турецкой или персидской армии, тем не менее он ожесточенно отстаивал занятое им положение «блюстителя закона» и ничего более. Оба спорщика были похожи на расходившихся петухов. Оба уже угостили друг друга язвительными эпитетами, и спор грозил перейти в ссору, когда черный, как жук, Иволгин, с маленькими на смешливыми глазами на подвижном нервном лице, проговорил:
– Да, бросьте, Ашанин, спорить… Кошкина не переспоришь… А главное – никогда ему и не придется применять суровых законов.
– Это почему? – обратился к Иволгину Кошкин.
– А потому, что тебя за твое бурбонство еще в лейтенантском чине выгонят в отставку… будь спокоен.
– Посмотрим!
– Увидишь!.. К тому времени и законы переменятся и таких ретроградов, как ты, будут выгонять со службы… Лучше, брат, теперь же переходи на службу к турецкому султану… Там тебе будет ход!.. Командуй башибузуками!
Это предложение, сделанное Иволгиным самым серьезным тоном, было столь неожиданно-комично, что вызвало не только общий смех, но заставило улыбнуться и самого Кошкина.
– Сам поступай к турецкому султану, – огрызнулся он.
– А ты разве не желаешь?
– Не желаю.
– Решительно?
– Да убирайся ты к черту с твоим турецким султаном! Турок я, что ли?..
– У тебя самые турецкие понятия…
– И врешь! Ты, значит, не понимаешь, что я говорю… Я говорю, что буду строгим блюстителем закона во всей его полноте, а ты посылаешь меня в самую беззаконную страну… Это вовсе не остроумно… просто даже глупо…
– Не лучше ли, господа, прекратить споры, пока Кошкин не перешел на турецкую службу, и садиться обедать? Эй, Ворсунька! Подавай, братец! Да скажи коку, чтобы окурков в супе не было! – смеясь проговорил толстенький, кругленький и румяный, рыжеволосый гардемарин Быков.
Не особенно экспансивный, ленивый и мешковатый, он довольно равнодушно относился к спору и, покуривая папироску, мечтал об обеде, а не о том, каковы во флоте законы. Бог с ними, с законами!..
– Ну, господа, садитесь… Кошкин, довольно спорить… ей-богу, надоело слушать!..
– А ты не слушай.
– И хотел бы, да не могу… Ты так орешь, что тебя в Батавии, я думаю, слышно…
Появление Ворсуньки с миской и другого вестового с блюдом пирожков несколько умиротворило спорщиков, и все проголодавшиеся молодые люди с волчьим аппетитом принялись за щи и пирожки и потом оказали честь и жаркому, и пирожному, и чудным батавским ананасам и мангустанам.
И ревизор и артиллерист были несколько сконфужены. Зато молодежь торжествовала и, к неудовольствию обоих дантистов, нарочно особенно сильно хвалила командира и его отношение к матросам.
А в гардемаринской каюте Ашанин сцепился с долговязым и худым, как щепка, гардемарином Кошкиным, который – о, ужас! – находил, что капитан слишком «гуманничает», и, несмотря на общие протесты, мужественно заявил, что когда он, Кошкин, будет командиром, то… сделайте одолжение, он разных этих поблажек давать не будет… Он будет действовать по закону… Ни шага от закона… «Закон, а я его исполнитель… и ничего более». И в доказательство этого Кошкин усиленно бил себя в грудь.
В свою очередь и Ашанин не без азарта размахивал руками, доказывая, что не всегда можно применять законы, если они очень суровы, и что совесть командира должна сообразоваться с обстоятельствами.
Хотя все и обозвали Кошкина «ретроградом», которому место не в русском флоте, а где-нибудь в турецкой или персидской армии, тем не менее он ожесточенно отстаивал занятое им положение «блюстителя закона» и ничего более. Оба спорщика были похожи на расходившихся петухов. Оба уже угостили друг друга язвительными эпитетами, и спор грозил перейти в ссору, когда черный, как жук, Иволгин, с маленькими на смешливыми глазами на подвижном нервном лице, проговорил:
– Да, бросьте, Ашанин, спорить… Кошкина не переспоришь… А главное – никогда ему и не придется применять суровых законов.
– Это почему? – обратился к Иволгину Кошкин.
– А потому, что тебя за твое бурбонство еще в лейтенантском чине выгонят в отставку… будь спокоен.
– Посмотрим!
– Увидишь!.. К тому времени и законы переменятся и таких ретроградов, как ты, будут выгонять со службы… Лучше, брат, теперь же переходи на службу к турецкому султану… Там тебе будет ход!.. Командуй башибузуками!
Это предложение, сделанное Иволгиным самым серьезным тоном, было столь неожиданно-комично, что вызвало не только общий смех, но заставило улыбнуться и самого Кошкина.
– Сам поступай к турецкому султану, – огрызнулся он.
– А ты разве не желаешь?
– Не желаю.
– Решительно?
– Да убирайся ты к черту с твоим турецким султаном! Турок я, что ли?..
– У тебя самые турецкие понятия…
– И врешь! Ты, значит, не понимаешь, что я говорю… Я говорю, что буду строгим блюстителем закона во всей его полноте, а ты посылаешь меня в самую беззаконную страну… Это вовсе не остроумно… просто даже глупо…
– Не лучше ли, господа, прекратить споры, пока Кошкин не перешел на турецкую службу, и садиться обедать? Эй, Ворсунька! Подавай, братец! Да скажи коку, чтобы окурков в супе не было! – смеясь проговорил толстенький, кругленький и румяный, рыжеволосый гардемарин Быков.
Не особенно экспансивный, ленивый и мешковатый, он довольно равнодушно относился к спору и, покуривая папироску, мечтал об обеде, а не о том, каковы во флоте законы. Бог с ними, с законами!..
– Ну, господа, садитесь… Кошкин, довольно спорить… ей-богу, надоело слушать!..
– А ты не слушай.
– И хотел бы, да не могу… Ты так орешь, что тебя в Батавии, я думаю, слышно…
Появление Ворсуньки с миской и другого вестового с блюдом пирожков несколько умиротворило спорщиков, и все проголодавшиеся молодые люди с волчьим аппетитом принялись за щи и пирожки и потом оказали честь и жаркому, и пирожному, и чудным батавским ананасам и мангустанам.
Глава одиннадцатая.
Гонконг и китайские пираты
I
Только что «Коршун», отсалютовав английскому флагу, успел бросить якорь на великолепном рейде, полном военных и коммерческих судов и китайских неуклюжих джонок, и стать против живописно расположенного по склону высокой горы Гонконга, сияющего под лучами солнца своими роскошными постройками и купами зелени, как со всех сторон корвет был осажден «шампуньками» – большими и малыми китайскими лодками, необыкновенно ловко управляемыми одним гребцом, вертящим веслом у кормы.
С вахты дано было разрешение пустить на корвет нескольких торговцев, но этими несколькими каким-то чудом оказались все. С шампунек китайцы поднимались с самыми умильными физиономиями, как-то ловко проскальзывали мимо вахтенного унтер-офицера, и так как они, по выражению его, были все «на одну рожу», то он поневоле находился в затруднении: кого пускать и кого не пускать. Все приседали, кланялись, сюсюкали, делали умильные рожи и необыкновенно ласково говорили: «Люсиан, люсиан, холосий люсиан!» – и не прошло и пяти минут, как вся палуба корвета была запружена китайцами всевозможных профессий. Тут были и торговцы с разнообразной «китайщиной», уже разложившие свои товары и на палубе и в кают-компании, и портные, и шапочники, и комиссионеры, и прачки, и живописцы с картинами, и мозольные операторы… Они шмыгали наверху, пробирались вниз, заглядывали в каюты. Каждый что-нибудь да предлагал, суя в руки удостоверения и тыча в глаза образчики своих искусств.
Среди матросов ходило несколько китайцев с русскими фуражками и форменными матросскими рубахами и выкрикивали:
– Фуляски… любахи… люсиан!
– Эка длиннокосые… По-нашему брешут! – смеялись матросы и трогали китайцев за косы.
– Настоящая, братцы?
– Настоящая.
– Желторожие какие… И глаза у их узкие… И шельмоватый народ, должно быть…
– Вороватый народ! – подтвердил кто-то из матросов, ходивший в кругосветное плавание и знакомый с китайцами.
– Всякие между ими есть, надо полагать! – вставил Бастрюков, которому было не по сердцу огульное обвинение.
Матросы осматривали фуражки и рубахи с той придирчивой внимательностью, с какой обыкновенно осматривают вещи простолюдины, у которых копейки на счету.
– Ничего себе… крепко сшито. Почем продаешь фуражку, землячок, а? – обращались к плутоватому торговцу.
Тот понял вопрос и, показывая один палец, говорил:
– Один долари.
– Половину хочешь?
И в пояснение матрос предъявлял китайцу полпальца и клал на ладонь полдоллара.
Обе стороны торговались до изнеможения, и, наконец, китаец уступил, и многие матросы примеряли обновки.
В кают-компании толкотня была страшная. Кто только и чего только не предлагал! Некоторые счастливцы уже успели продать офицерам разной китайщины, портные снять мерку, чтобы сшить летние сюртуки… Кто-то заказал снять копию масляными красками с фотографии «Коршуна», а в каюте старшего штурмана старик-китаец с большими круглыми очками уже разложил свои инструменты и, опустившись на колени, с самым глубокомысленным видом, как-то нежно присюсюкивая губами, осторожно буравил маленьким буравчиком мозоль на ноге почтенного Степана Ильича.
– Что это он делает тут у вас, Степан Ильич? – спросил кто-то, заглядывая в каюту старшего штурмана.
– Мозоль снимает. Рекомендую, если нужно. Отлично они производят эту операцию. Правда, долго копаются, но зато с корнем извлекают мозоль, и ни малейшей боли.
Толпа китайцев между тем все прибывала да прибывала, и вокруг корвета стояла целая флотилия шампунек, в которых под навесом нередко помещались целые семьи и там же, на лодках, варили себе рис на маленьком очажке и лакомились жареными стрекозами и саранчой.
– Ишь, дьяволы, всякую нечисть, прости господи, жрут! – возмущались матросы.
– От бедноты, братец ты мой… Народу тьма тьмущая, а земли мало. Рисом да вот всякой дрянью пробавляются. Тоже есть что-нибудь надо, – заметил Бастрюков.
– Сказывают, они и мышей и крыс жрут?
– Жрут – это верно… А что ж? тоже божья тварь. Свинья, пожалуй, и грязнее будет, а мы же едим!
Старший офицер начинал сердиться, что китайцев набралось так много, и разнес вахтенного унтер-офицера, зачем он так много напустил.
– Ничего с ними не поделаешь, ваше благородие… так и лезут… А главное дело, все на одно лицо… никак не отличишь.
– Ну, довольно им тут быть… Очистить корвет от китайцев! Гони их всех, кроме тех, что в кают-компании… Да передай об этом боцману!
– Есть!
Но приказать это было легче, чем исполнить, тем более что нельзя пустить в ход линьков. И боцман и унтер-офицеры выбивались из сил и ругались что есть мочи, выпроваживая китайцев с корвета. Те собирались очень копотливо и как-то ухитрялись перебегать с места на место, пока, наконец, внушительная ругань Федотова и других унтер-офицеров, сопровождаемая довольно угрожающими пантомимами, не побудила китайцев покинуть негостеприимных «варваров» и перебраться на шампуньки и оттуда предлагать свои товары и делать матросам какие-то таинственные знаки, указывая на рот. Особенно были подозрительны шампуньки, вертевшиеся под самым носом и соблазнявшие матросов бутылками с водкой.
Один из офицеров, прежде бывавший в китайских портах, советовал осторожнее пускать торгашей в каюты и закрыть иллюминаторы.
– Зачем закрывать?
– Чтоб не удили разных вещей из каюты.
Этот совет был нелишний, и Ашанин чуть было не лишился своих часов, подаренных дядей-адмиралом.
Он переодевался в своей каюте в штатское платье, чтоб ехать на берег, и положил на маленький столик, бывший под иллюминатором, свои часы, как вдруг увидал в каюте тонкое удилище и на нем лесу с привязанными крючками. Крючки скользнули по столу и захватили часы с цепочкой, но Ашанин вовремя схватил тонкую и гибкую бамбуковую жердь и таким образом спас свое достояние. Заглянув в иллюминатор, он увидал маленькую лодчонку, быстро удалявшуюся от борта и скоро скрывшуюся среди тесно стоявших джонок.
Ашанин сообщил об этом на вахту, и тогда старший офицер приказал прогнать все шампуньки от борта.
Но ни ругань, ни угрожающие пантомимы боцманов и унтер-офицеров не действовали. Китайцы смеялись и, отъехавши на несколько сажен от борта, останавливались и, если не видали освирепевших от своего бессилия боцманов, снова приставали к борту.
– Как вам будет угодно, ваше благородие, а добром ничего не поделаешь с этими желторожими дьяволами. Извольте сами посмотреть, ваше благородие. Один отъедет, а другой, шельма, пристанет. Никак их, каналиев, словом не отогнать. Дозвольте припужать их, ваше благородие, – докладывал осипшим от ругани баском Федотов старшему офицеру.
– Как припугнуть?
– Брандспойтами, ваше благородие. Небось, разбегутся…
Старший офицер дал согласие. Тотчас же были вынесены брандспойты, и толстые струи воды пущены в китайские шампуньки.
Этот сюрприз заставил удалиться их на благородную дистанцию. Но они еще несколько времени держались вблизи корвета в ожидании, что их позовут, и только под вечер удалились в город.
В ту же ночь китайцы дали о себе знать своей необыкновенно ловкой и дерзкой вороватостью. Недаром же китайский квартал Гонконга считается притоном всякого сброда и гнездом пиратов, плавающих в Китайском море и нападающих на парусные купеческие суда.
Было за полночь, и на корвете все спали глубоким сном, кроме часового и отделения вахтенных с гардемарином, когда кто-то из матросов услышал какой-то странный шум около корвета, точно где-то работали над чем-то металлическим. Матрос сообщил вахтенному унтер-офицеру, тот доложил вахтенному гардемарину. Прислушались. Действительно, совсем близко раздавались тихие удары и вслед за ними слышался лязг меди.
Немедленно осмотрели внимательно за бортом с фонарями в руках. Никого не было, и шум прекратился.
Но не прошло и четверти часа, как снова послышался подозрительный шум.
Вахтенный унтер-офицер перегнулся за корму и тогда услыхал удары молотка по меди.
– Это они медную обшивку обдирают, шельмецы, и как раз под кормой, так что их не видать, ваше благородие… Дозвольте изловить длиннокосых и накласть им в косу, ваше благородие, чтоб помнили.
– Что ж, излови! – согласился вахтенный гардемарин.
Унтер-офицер спустился с двумя матросами в двойку, и, чуть слышно гребя, они подошли под корму и увидели китайцев, работающих над обшивкой. Уже значительная часть ее была отодрана.
– Ах вы, черти!
И с этими словами матросы кинулись на китайцев. Захваченные врасплох, они без сопротивления были взяты на двойку, и унтер-офицер уже торжествовал, что везет двух пленников, и крикнул об этом на корвет, как вдруг среди тишины раздались всплески воды и вслед затем унтер-офицер стал громко ругаться.
– Что такое? – окликнул гардемарин.
– Бросились в воду, ваше благородие, и поплыли… Теперь их, подлецов, и не видать!.. Ну ж, и народец! – ворчал унтер-офицер, поднимаясь на палубу.
– А где их шлюпки?
– Унесло, должно…
Испытал в эту же ночь довольно сильные ощущения и Володя Ашанин.
Он был вечером в цирке, а потом зашел в гостиницу поужинать в надежде, что встретит там офицеров с «Коршуна» и вместе с ними вернется на корвет. Но офицеров не было – они только что ушли.
Поужинав, Ашанин отправился на пристань. Шлюпки с «Коршуна» не было, но зато было несколько вельботов с гребцами-китайцами, которые на ломаном английском языке предлагали свезти господина на судно.
– Мне на русский корвет…
– Знаем, сегодня пришел… Пожалуйте, сэр…
При тусклом свете фонаря Ашанин увидал весьма подозрительную физиономию китайца-рулевого, предлагавшего свезти Володю на корвет.
– Что стоит?
– Два доллара, но господин, верно, прибавит…
Ашанин хотел уже было садиться, как в эту минуту на пристани появился какой-то господин в европейском костюме и, увидав Ашанина, бесцеремонно дотронулся до его плеча и спросил по-английски:
– Извините, сэр… вы на рейд?
– На рейд.
– На какое судно?
– На русский военный корвет.
– Который сегодня пришел? Жаль, что ваш корвет стоит далеко, а то я довез бы вас на своей маленькой шлюпке… Я – капитан английского купеческого парохода «Nelli»… Он тут близко стоит… Если угодно переночевать у меня, койка к вашим услугам.
Ашанин поблагодарил и сказал, что торопится на вахту.
– Отойдите-ка в сторону, – неожиданно проговорил «каптэйн».
И когда несколько изумленный Ашанин отошел от пристани вместе с англичанином, тот задал ему вопрос:
– Вы первый раз в Гонконге?
– В первый.
– У вас есть с собой револьвер?
– Есть.
– Отлично… Так держите его наготове, когда поедете к своему корвету с этими разбойниками… И, главное, – не давайте рулевому править рулем, а правьте сами, и пусть старшина шлюпки гребет. Таким образом, все гребцы будут у вас на глазах, и, в случае чего, вы пустите пулю в лоб первому… Это на китайцев действует.
– Но разве на шлюпках опасно ездить?
– На этих, не на шампуньках, очень опасно, особенно по ночам. Они оберут и кинут в воду – здесь это не редкость. Ну, счастливого пути…
Они оба подошли к длинному вельботу, в котором было пять гребцов, и «каптэйн» внимательно поглядел на рулевого.
– Как зовут? – спросил он.
Китаец проговорил какое-то имя.
– Черт его знает… Он может быть сказал и не свое имя!.. Ну, да все равно… Теперь они поняли, что их опасаются, и не нападут… Они слишком трусы для этого… Прощайте!
Ашанин поблагодарил доброго человека за предостережение, сел на руль, и шлюпка отвалила.
Одной рукой Ашанин правил, а другой нащупывал в кармане револьвер. Нервы его были напряжены до последней степени, и он не спускал глаз с первого гребца (загребного), предложившего было править.
Скоро шлюпка миновала ряд судов, стоявших близ города, и ходко шла вперед по довольно пустынному рейду. Ночь была темная. Ашанин испытывал не особенно приятные ощущения. Ему казалось, что вот-вот на него кинется загребной, здоровенный детина с неприятным подозрительным лицом, обратившим на себя внимание еще на пристани, и он зорко следил за ним и в то же время кидал взгляды вперед: не покажутся ли огоньки «Коршуна», стоявшего почти у выхода в море.
Китайцы навалились изо всех сил, и вельбот шел отлично.
Но вдруг гребцы о чем-то заговорили. Ашанину показалось, что заспорили. Ему сделалось жутко, и он вынул револьвер и взвел курок.
Должно быть загребной увидал и револьвер и услыхал щелканье курка. Он что-то сказал резким отрывистым голосом, и все вдруг смолкли. Только среди ночной тишины раздавались всплески воды да стук весел об уключины.
И Ашанин несколько успокоился.
Наконец блеснули и огоньки «Коршуна». Еще несколько минут дружной гребли, и силуэт корвета вырисовался в ночной темноте.
– Кто гребет? – раздался с корвета обычный оклик часового.
– Матрос с «Коршуна», – отвечал Володя.
И голос его, слегка вздрагивающий от волнения, звучал радостными нотами.
Шлюпка пристала к борту. Фалрепные с фонарями освещали трап. Тогда Володя при свете фонарей еще раз взглянул на гребцов-китайцев. Действительно – лица, не обещающие ничего доброго.
Когда он подал загребному условленную плату, вынув кошелек, туго набитый серебром, у загребного, показалось Володе, сверкнули глаза.
– Не прибавите ли бедным гребцам, сэр? – проговорил китаец самым умильным голосом.
Володя кинул еще доллар, поднялся на корвет и почувствовал себя необыкновенно счастливым.
После уж он узнал, что возвращаться ночью из Гонконга на этих гичках и вельботах, ожидающих на пристани запоздавших моряков, довольно опасно.
Гонконг, блестящий город дворцов, прелестных зданий и превосходных улиц, этот город, высеченный в скале острова и, благодаря предприимчивости и энергии своих хозяев-англичан, ставший одним из важнейших портов Востока и по военному значению, и по торговле, – этот Гонконг в то же время является «rendes vous» [82]китайских пиратов, и в его населенном, многолюдном и грязном китайском квартале, несмотря на английскую полицию, живут самые отчаянные разбойники, скрывающиеся от китайских властей.
Пираты в то время еще водились, да и теперь едва ли перевелись в Китайском море, и нападают они, конечно, не на военные суда и не на паровые купеческие, а на парусные… Заштилеет какой-нибудь корабль с медной одной пушчонкой и с восемнадцатью или двадцатью человеками матросов, как, откуда ни возьмись, на горизонте появляется десяток больших джонок, наполненных людьми, и медленно на веслах приближаются к заштилевшему кораблю. И горе бывает экипажу, если в это время не задует ветер и не даст возможности уйти от этих неуклюжих посудин. Расправа короткая и жестокая!
Случается, что и частные пароходы, содержащие сообщение между Гонконгом и близлежащими Макао (португальским городом) и Кантоном, находящимся на Жемчужной реке, подвергаются дерзкому нападению. Такой случай был как раз за месяц до прихода «Коршуна» в Гонконг, и о нем много писалось в местных газетах и говорилось среди англичан.
В самом деле, дерзость поразительная. Хорошо организованная шайка китайцев явилась на пароход в качестве палубных пассажиров, и когда пароход, выйдя из Гонконга в море, был на полпути до Макао, китайцы-разбойники бросились на капитана и его помощника, связали их и затем при содействии китайцев-матросов (бывших в заговоре) обобрали пассажиров-европейцев и благополучно высадились с награбленным грузом и пассажирскими вещами на подошедшую джонку, предварительно испортив машину парохода.
Несмотря на энергично веденное следствие, так концы и канули в воду.
С вахты дано было разрешение пустить на корвет нескольких торговцев, но этими несколькими каким-то чудом оказались все. С шампунек китайцы поднимались с самыми умильными физиономиями, как-то ловко проскальзывали мимо вахтенного унтер-офицера, и так как они, по выражению его, были все «на одну рожу», то он поневоле находился в затруднении: кого пускать и кого не пускать. Все приседали, кланялись, сюсюкали, делали умильные рожи и необыкновенно ласково говорили: «Люсиан, люсиан, холосий люсиан!» – и не прошло и пяти минут, как вся палуба корвета была запружена китайцами всевозможных профессий. Тут были и торговцы с разнообразной «китайщиной», уже разложившие свои товары и на палубе и в кают-компании, и портные, и шапочники, и комиссионеры, и прачки, и живописцы с картинами, и мозольные операторы… Они шмыгали наверху, пробирались вниз, заглядывали в каюты. Каждый что-нибудь да предлагал, суя в руки удостоверения и тыча в глаза образчики своих искусств.
Среди матросов ходило несколько китайцев с русскими фуражками и форменными матросскими рубахами и выкрикивали:
– Фуляски… любахи… люсиан!
– Эка длиннокосые… По-нашему брешут! – смеялись матросы и трогали китайцев за косы.
– Настоящая, братцы?
– Настоящая.
– Желторожие какие… И глаза у их узкие… И шельмоватый народ, должно быть…
– Вороватый народ! – подтвердил кто-то из матросов, ходивший в кругосветное плавание и знакомый с китайцами.
– Всякие между ими есть, надо полагать! – вставил Бастрюков, которому было не по сердцу огульное обвинение.
Матросы осматривали фуражки и рубахи с той придирчивой внимательностью, с какой обыкновенно осматривают вещи простолюдины, у которых копейки на счету.
– Ничего себе… крепко сшито. Почем продаешь фуражку, землячок, а? – обращались к плутоватому торговцу.
Тот понял вопрос и, показывая один палец, говорил:
– Один долари.
– Половину хочешь?
И в пояснение матрос предъявлял китайцу полпальца и клал на ладонь полдоллара.
Обе стороны торговались до изнеможения, и, наконец, китаец уступил, и многие матросы примеряли обновки.
В кают-компании толкотня была страшная. Кто только и чего только не предлагал! Некоторые счастливцы уже успели продать офицерам разной китайщины, портные снять мерку, чтобы сшить летние сюртуки… Кто-то заказал снять копию масляными красками с фотографии «Коршуна», а в каюте старшего штурмана старик-китаец с большими круглыми очками уже разложил свои инструменты и, опустившись на колени, с самым глубокомысленным видом, как-то нежно присюсюкивая губами, осторожно буравил маленьким буравчиком мозоль на ноге почтенного Степана Ильича.
– Что это он делает тут у вас, Степан Ильич? – спросил кто-то, заглядывая в каюту старшего штурмана.
– Мозоль снимает. Рекомендую, если нужно. Отлично они производят эту операцию. Правда, долго копаются, но зато с корнем извлекают мозоль, и ни малейшей боли.
Толпа китайцев между тем все прибывала да прибывала, и вокруг корвета стояла целая флотилия шампунек, в которых под навесом нередко помещались целые семьи и там же, на лодках, варили себе рис на маленьком очажке и лакомились жареными стрекозами и саранчой.
– Ишь, дьяволы, всякую нечисть, прости господи, жрут! – возмущались матросы.
– От бедноты, братец ты мой… Народу тьма тьмущая, а земли мало. Рисом да вот всякой дрянью пробавляются. Тоже есть что-нибудь надо, – заметил Бастрюков.
– Сказывают, они и мышей и крыс жрут?
– Жрут – это верно… А что ж? тоже божья тварь. Свинья, пожалуй, и грязнее будет, а мы же едим!
Старший офицер начинал сердиться, что китайцев набралось так много, и разнес вахтенного унтер-офицера, зачем он так много напустил.
– Ничего с ними не поделаешь, ваше благородие… так и лезут… А главное дело, все на одно лицо… никак не отличишь.
– Ну, довольно им тут быть… Очистить корвет от китайцев! Гони их всех, кроме тех, что в кают-компании… Да передай об этом боцману!
– Есть!
Но приказать это было легче, чем исполнить, тем более что нельзя пустить в ход линьков. И боцман и унтер-офицеры выбивались из сил и ругались что есть мочи, выпроваживая китайцев с корвета. Те собирались очень копотливо и как-то ухитрялись перебегать с места на место, пока, наконец, внушительная ругань Федотова и других унтер-офицеров, сопровождаемая довольно угрожающими пантомимами, не побудила китайцев покинуть негостеприимных «варваров» и перебраться на шампуньки и оттуда предлагать свои товары и делать матросам какие-то таинственные знаки, указывая на рот. Особенно были подозрительны шампуньки, вертевшиеся под самым носом и соблазнявшие матросов бутылками с водкой.
Один из офицеров, прежде бывавший в китайских портах, советовал осторожнее пускать торгашей в каюты и закрыть иллюминаторы.
– Зачем закрывать?
– Чтоб не удили разных вещей из каюты.
Этот совет был нелишний, и Ашанин чуть было не лишился своих часов, подаренных дядей-адмиралом.
Он переодевался в своей каюте в штатское платье, чтоб ехать на берег, и положил на маленький столик, бывший под иллюминатором, свои часы, как вдруг увидал в каюте тонкое удилище и на нем лесу с привязанными крючками. Крючки скользнули по столу и захватили часы с цепочкой, но Ашанин вовремя схватил тонкую и гибкую бамбуковую жердь и таким образом спас свое достояние. Заглянув в иллюминатор, он увидал маленькую лодчонку, быстро удалявшуюся от борта и скоро скрывшуюся среди тесно стоявших джонок.
Ашанин сообщил об этом на вахту, и тогда старший офицер приказал прогнать все шампуньки от борта.
Но ни ругань, ни угрожающие пантомимы боцманов и унтер-офицеров не действовали. Китайцы смеялись и, отъехавши на несколько сажен от борта, останавливались и, если не видали освирепевших от своего бессилия боцманов, снова приставали к борту.
– Как вам будет угодно, ваше благородие, а добром ничего не поделаешь с этими желторожими дьяволами. Извольте сами посмотреть, ваше благородие. Один отъедет, а другой, шельма, пристанет. Никак их, каналиев, словом не отогнать. Дозвольте припужать их, ваше благородие, – докладывал осипшим от ругани баском Федотов старшему офицеру.
– Как припугнуть?
– Брандспойтами, ваше благородие. Небось, разбегутся…
Старший офицер дал согласие. Тотчас же были вынесены брандспойты, и толстые струи воды пущены в китайские шампуньки.
Этот сюрприз заставил удалиться их на благородную дистанцию. Но они еще несколько времени держались вблизи корвета в ожидании, что их позовут, и только под вечер удалились в город.
В ту же ночь китайцы дали о себе знать своей необыкновенно ловкой и дерзкой вороватостью. Недаром же китайский квартал Гонконга считается притоном всякого сброда и гнездом пиратов, плавающих в Китайском море и нападающих на парусные купеческие суда.
Было за полночь, и на корвете все спали глубоким сном, кроме часового и отделения вахтенных с гардемарином, когда кто-то из матросов услышал какой-то странный шум около корвета, точно где-то работали над чем-то металлическим. Матрос сообщил вахтенному унтер-офицеру, тот доложил вахтенному гардемарину. Прислушались. Действительно, совсем близко раздавались тихие удары и вслед за ними слышался лязг меди.
Немедленно осмотрели внимательно за бортом с фонарями в руках. Никого не было, и шум прекратился.
Но не прошло и четверти часа, как снова послышался подозрительный шум.
Вахтенный унтер-офицер перегнулся за корму и тогда услыхал удары молотка по меди.
– Это они медную обшивку обдирают, шельмецы, и как раз под кормой, так что их не видать, ваше благородие… Дозвольте изловить длиннокосых и накласть им в косу, ваше благородие, чтоб помнили.
– Что ж, излови! – согласился вахтенный гардемарин.
Унтер-офицер спустился с двумя матросами в двойку, и, чуть слышно гребя, они подошли под корму и увидели китайцев, работающих над обшивкой. Уже значительная часть ее была отодрана.
– Ах вы, черти!
И с этими словами матросы кинулись на китайцев. Захваченные врасплох, они без сопротивления были взяты на двойку, и унтер-офицер уже торжествовал, что везет двух пленников, и крикнул об этом на корвет, как вдруг среди тишины раздались всплески воды и вслед затем унтер-офицер стал громко ругаться.
– Что такое? – окликнул гардемарин.
– Бросились в воду, ваше благородие, и поплыли… Теперь их, подлецов, и не видать!.. Ну ж, и народец! – ворчал унтер-офицер, поднимаясь на палубу.
– А где их шлюпки?
– Унесло, должно…
Испытал в эту же ночь довольно сильные ощущения и Володя Ашанин.
Он был вечером в цирке, а потом зашел в гостиницу поужинать в надежде, что встретит там офицеров с «Коршуна» и вместе с ними вернется на корвет. Но офицеров не было – они только что ушли.
Поужинав, Ашанин отправился на пристань. Шлюпки с «Коршуна» не было, но зато было несколько вельботов с гребцами-китайцами, которые на ломаном английском языке предлагали свезти господина на судно.
– Мне на русский корвет…
– Знаем, сегодня пришел… Пожалуйте, сэр…
При тусклом свете фонаря Ашанин увидал весьма подозрительную физиономию китайца-рулевого, предлагавшего свезти Володю на корвет.
– Что стоит?
– Два доллара, но господин, верно, прибавит…
Ашанин хотел уже было садиться, как в эту минуту на пристани появился какой-то господин в европейском костюме и, увидав Ашанина, бесцеремонно дотронулся до его плеча и спросил по-английски:
– Извините, сэр… вы на рейд?
– На рейд.
– На какое судно?
– На русский военный корвет.
– Который сегодня пришел? Жаль, что ваш корвет стоит далеко, а то я довез бы вас на своей маленькой шлюпке… Я – капитан английского купеческого парохода «Nelli»… Он тут близко стоит… Если угодно переночевать у меня, койка к вашим услугам.
Ашанин поблагодарил и сказал, что торопится на вахту.
– Отойдите-ка в сторону, – неожиданно проговорил «каптэйн».
И когда несколько изумленный Ашанин отошел от пристани вместе с англичанином, тот задал ему вопрос:
– Вы первый раз в Гонконге?
– В первый.
– У вас есть с собой револьвер?
– Есть.
– Отлично… Так держите его наготове, когда поедете к своему корвету с этими разбойниками… И, главное, – не давайте рулевому править рулем, а правьте сами, и пусть старшина шлюпки гребет. Таким образом, все гребцы будут у вас на глазах, и, в случае чего, вы пустите пулю в лоб первому… Это на китайцев действует.
– Но разве на шлюпках опасно ездить?
– На этих, не на шампуньках, очень опасно, особенно по ночам. Они оберут и кинут в воду – здесь это не редкость. Ну, счастливого пути…
Они оба подошли к длинному вельботу, в котором было пять гребцов, и «каптэйн» внимательно поглядел на рулевого.
– Как зовут? – спросил он.
Китаец проговорил какое-то имя.
– Черт его знает… Он может быть сказал и не свое имя!.. Ну, да все равно… Теперь они поняли, что их опасаются, и не нападут… Они слишком трусы для этого… Прощайте!
Ашанин поблагодарил доброго человека за предостережение, сел на руль, и шлюпка отвалила.
Одной рукой Ашанин правил, а другой нащупывал в кармане револьвер. Нервы его были напряжены до последней степени, и он не спускал глаз с первого гребца (загребного), предложившего было править.
Скоро шлюпка миновала ряд судов, стоявших близ города, и ходко шла вперед по довольно пустынному рейду. Ночь была темная. Ашанин испытывал не особенно приятные ощущения. Ему казалось, что вот-вот на него кинется загребной, здоровенный детина с неприятным подозрительным лицом, обратившим на себя внимание еще на пристани, и он зорко следил за ним и в то же время кидал взгляды вперед: не покажутся ли огоньки «Коршуна», стоявшего почти у выхода в море.
Китайцы навалились изо всех сил, и вельбот шел отлично.
Но вдруг гребцы о чем-то заговорили. Ашанину показалось, что заспорили. Ему сделалось жутко, и он вынул револьвер и взвел курок.
Должно быть загребной увидал и револьвер и услыхал щелканье курка. Он что-то сказал резким отрывистым голосом, и все вдруг смолкли. Только среди ночной тишины раздавались всплески воды да стук весел об уключины.
И Ашанин несколько успокоился.
Наконец блеснули и огоньки «Коршуна». Еще несколько минут дружной гребли, и силуэт корвета вырисовался в ночной темноте.
– Кто гребет? – раздался с корвета обычный оклик часового.
– Матрос с «Коршуна», – отвечал Володя.
И голос его, слегка вздрагивающий от волнения, звучал радостными нотами.
Шлюпка пристала к борту. Фалрепные с фонарями освещали трап. Тогда Володя при свете фонарей еще раз взглянул на гребцов-китайцев. Действительно – лица, не обещающие ничего доброго.
Когда он подал загребному условленную плату, вынув кошелек, туго набитый серебром, у загребного, показалось Володе, сверкнули глаза.
– Не прибавите ли бедным гребцам, сэр? – проговорил китаец самым умильным голосом.
Володя кинул еще доллар, поднялся на корвет и почувствовал себя необыкновенно счастливым.
После уж он узнал, что возвращаться ночью из Гонконга на этих гичках и вельботах, ожидающих на пристани запоздавших моряков, довольно опасно.
Гонконг, блестящий город дворцов, прелестных зданий и превосходных улиц, этот город, высеченный в скале острова и, благодаря предприимчивости и энергии своих хозяев-англичан, ставший одним из важнейших портов Востока и по военному значению, и по торговле, – этот Гонконг в то же время является «rendes vous» [82]китайских пиратов, и в его населенном, многолюдном и грязном китайском квартале, несмотря на английскую полицию, живут самые отчаянные разбойники, скрывающиеся от китайских властей.
Пираты в то время еще водились, да и теперь едва ли перевелись в Китайском море, и нападают они, конечно, не на военные суда и не на паровые купеческие, а на парусные… Заштилеет какой-нибудь корабль с медной одной пушчонкой и с восемнадцатью или двадцатью человеками матросов, как, откуда ни возьмись, на горизонте появляется десяток больших джонок, наполненных людьми, и медленно на веслах приближаются к заштилевшему кораблю. И горе бывает экипажу, если в это время не задует ветер и не даст возможности уйти от этих неуклюжих посудин. Расправа короткая и жестокая!
Случается, что и частные пароходы, содержащие сообщение между Гонконгом и близлежащими Макао (португальским городом) и Кантоном, находящимся на Жемчужной реке, подвергаются дерзкому нападению. Такой случай был как раз за месяц до прихода «Коршуна» в Гонконг, и о нем много писалось в местных газетах и говорилось среди англичан.
В самом деле, дерзость поразительная. Хорошо организованная шайка китайцев явилась на пароход в качестве палубных пассажиров, и когда пароход, выйдя из Гонконга в море, был на полпути до Макао, китайцы-разбойники бросились на капитана и его помощника, связали их и затем при содействии китайцев-матросов (бывших в заговоре) обобрали пассажиров-европейцев и благополучно высадились с награбленным грузом и пассажирскими вещами на подошедшую джонку, предварительно испортив машину парохода.
Несмотря на энергично веденное следствие, так концы и канули в воду.
II
Дней через пять по приходе «Коршуна» в Гонконг Володе пришлось сидеть за табль-д’отом рядом с одним англичанином. У него была повязка на голове и рука на перевязи. Разговорились. Оказалось, что это мистер Смит, почтенный старик, капитан купеческого трехмачтового барка, сделавшегося неделю тому назад жертвой нападения пиратов. Бедняга-капитан потерял судно (которого он был пайщиком) с грузом, и – главное – на злополучном корабле были убиты все, за исключением его, капитана, и плотника, – они спаслись каким-то чудом.
Ашанин, взволнованный этим трагическим происшествием на море и полный участия к бедному капитану, в конце обеда стал просить старика познакомить его с подробностями, если только передача их не будет ему неприятна.
– Что ж, я вам расскажу… Отчего не рассказать своему же брату моряку… Охотно расскажу, как эти подлецы лишили нас «Джека»… Ах, если бы мне встретить кого-нибудь из этих мерзавцев пиратов… Они гнездятся здесь, в Гонконге! – неожиданно воскликнул старик-каптэйн.
И его зоркие темные глаза блеснули злобным выражением, и толстая красноватая рука с изображением якоря сжалась в кулак.
– О, с каким восторгом посмотрел бы я, как бы их вздернули на виселицу, – прибавил он.
Когда обед был кончен, старик и Ашанин вышли на террасу, уселись в лонгшезы и оба закурили сигары.
– Не позволите ли, капитан, предложить вам рюмку портвейна? – спросил Володя.
– Не прочь, сэр…
Подали бутылку. Ашанин налил рюмки, и они чокнулись.
Сделав два-три глотка, капитан начал:
– Вы, конечно, знаете, сэр, что моряки – народ с предрассудками… Не знаю, как у вас, у русских моряков, но думаю, что и они… не любят понедельников… Что вы на это скажете?
Ашанин, взволнованный этим трагическим происшествием на море и полный участия к бедному капитану, в конце обеда стал просить старика познакомить его с подробностями, если только передача их не будет ему неприятна.
– Что ж, я вам расскажу… Отчего не рассказать своему же брату моряку… Охотно расскажу, как эти подлецы лишили нас «Джека»… Ах, если бы мне встретить кого-нибудь из этих мерзавцев пиратов… Они гнездятся здесь, в Гонконге! – неожиданно воскликнул старик-каптэйн.
И его зоркие темные глаза блеснули злобным выражением, и толстая красноватая рука с изображением якоря сжалась в кулак.
– О, с каким восторгом посмотрел бы я, как бы их вздернули на виселицу, – прибавил он.
Когда обед был кончен, старик и Ашанин вышли на террасу, уселись в лонгшезы и оба закурили сигары.
– Не позволите ли, капитан, предложить вам рюмку портвейна? – спросил Володя.
– Не прочь, сэр…
Подали бутылку. Ашанин налил рюмки, и они чокнулись.
Сделав два-три глотка, капитан начал:
– Вы, конечно, знаете, сэр, что моряки – народ с предрассудками… Не знаю, как у вас, у русских моряков, но думаю, что и они… не любят понедельников… Что вы на это скажете?