Она спикировала на землю, резко остановилась и, спрыгнув с помела, бросилась к матери, чтобы спрятаться у нее на груди.
   Гвен обняла дочь, прижала к себе, и они долго стояли так.
   У матери на лице играла слабая улыбка. Она чувствовала смятение дочери, понимала истоки этого смятения и рада была обнаружить у Корделии такие эмоции. Она не раз думала, а случится ли в жизни ее дочери любовь, настоящая любовь. Было несколько страстных увлечений, но, по мнению мудрой матери, к любви они имели мало отношения. И, уж конечно, ничего серьезного.
   — Слушаю, дитя мое, — мягко сказала она. — Что тебя беспокоит? Рассказывай!
   — Это… Ален, мама.
   — А! Ален.
   И Корделия отрывистыми фразами, чуть ли не всхлипывая, все рассказала матери.
   Она всегда любила Алена, примерно как комнатную собачонку. Она всегда считала его своей собственностью, но он все испортил своим отвратительным предложением, столь явно оскорбительным, что пришлось его выгнать.
   Гвен внимала рассказу, присев на пенек. Эту часть ей уже слушать доводилось, так что она ждала продолжения.
   — Он всегда был таким… таким… скучным! — Корделия сжала кулаки и стукнула себя по бокам. — Другого слова не подберешь, мама. О да, я всегда утешалась чувством, что я вроде как старшая над ним, но, тем не менее, он был скучен.
   — А этот… Бор? Разбойник? — как бы между делом поинтересовалась Гвен.
   — Да, разбойник! Но он благородного происхождения, мама! — Глаза Корделии загорелись восторгом. — Он был посвящен в рыцари! Да, он сбился с пути, не спорю. Но он… возбуждает.
   Когда он обнимает, когда целует меня, я вся таю изнутри!
   — Да, — вздохнула Гвен. — Но сама ощутила внутренний трепет от страха за дочь, ибо знала, что планы исправления мужчин терпят крах куда чаще, нежели удаются. Но была ненастолько глупа, чтобы говорить об этом сейчас. А потому просто спросила:
   — Разве не тебе решать, дочь? Что еще ты хочешь узнать?
   — Но он такой развращенный, мама! Действительно ли я могу поклясться в верности рыцарю, который нарушил клятву и, похоже, совершенно не думает об исправлении? Который просто раздевает меня взглядом, но раздевает и любую другую женщину, попавшуюся ему на глаза! Могу я, мама? — Слова буквально вылетали из нее. — Могу я довериться ему?
   Гвен вздохнула с облегчением и заговорила, очень осторожно подбирая слова:
   — Взгляды еще не повод для подозрений, дочь моя.
   Корделия в ужасе уставилась на мать:
   — Ты же не хочешь сказать, что отец вот так разглядывает других женщин? С тех пор, как встретил тебя!
   — Нет, — признала Гвен и стала подбирать слова еще тщательнее. — Нет, насколько мне известно. А если и смотрел, то делал это с надлежащими предосторожностями…
   — Ох, мама, что ты говоришь! — нетерпеливо перебила Корделия. — С тех пор, как отец встретил тебя, он вообще не смотрит на других женщин!
   — С тех пор, как мы встретились — нет. Но до этого очень даже смотрел, на одну, во всяком случае.
   — Ой! — поразилась Корделия. — Я… ее знаю?
   Поколебавшись, Гвен кивнула:
   — Да. То была королева Екатерина.
   — Королева! — выпучила глаза Корделия.
   Гвен, сжимая руку дочери, негромко рассмеялась:
   — О, она была просто красавицей.
   — Но мне кажется, она была совсем не похожа на тебя!
   — Она и не была, — подтвердила Гвен. — И в конце концов твой отец предпочел такую, как я, такой, как она.
   — И… больше он… на нее не смотрел?
   — Этого еще не хватало, — самодовольно улыбнулась Гвен. — Во всяком случае, не в том смысле, о котором мы говорили. Он смотрит на нее как на друга, и не больше, а скорее, значительно меньше, потому что должен всегда быть настороже, не зная, как она поведет себя в следующий раз.
   Корделия хихикнула, кивая:
   — Точно, все мужчины чувствуют себя так рядом с нею, даже король Туан, разве нет?
   — Ну, возможно. Я предпочитаю думать, что это придает остроты их браку. Надеюсь, что я права.
   Корделия вспомнила о своих печалях, и голос ее потух, а взгляд затуманился:
   — Вот и мне такой нужен — тот, кто будет мне верен и ни разу не поглядит на другую женщину, как только станет моим мужем. — Она взглянула на мать. — Но я, наверное, не столь обольстительна, как была ты.
   — И по-прежнему такова — для твоего отца, — несколько резковато отозвалась Гвен, — хотя, не сомневаюсь, только для него. Что до тебя, ты пока не знаешь пределов своей обольстительности, моя дорогая, как не знала и я в твои годы. А в этом путешествии ты ничего нового не узнала?
   — Ну… — Корделия покраснела и снова опустила глаза, — сегодня вечером… я, кажется… пользовалась успехом у молодых людей.
   — Покажи мне, — сказала Гвен.
   Корделия закрыла глаза и представила себе всех этих молодых людей, толпящихся вокруг нее, добивающихся ее внимания и права танцевать с нею. Она вспомнила самые впечатляющие моменты каждого танца, партнеров, меняющихся с головокружительной быстротой — хотя перед глазами все время оставались образы Алена в маске и Бора.
   Видение было очень ярким; Корделия воспринимала недавнее прошлое во всех подробностях, чуть ли не с ароматом цветов, украшавших зал, слышала болтовню, веселый смех…
   Гвен удовлетворенно вздохнула:
   — О, как я рада видеть это! Я всегда знала, что ты красавица, дочь моя, но пришлось изрядно подождать, пока мужчины этого мира заметят это!
   — А отец молился, чтобы они никогда не заметили, я уверена, — с иронией в голосе отозвалась Корделия. — Но что же мне теперь делать? — Она умоляюще протянула руки. — Ведь не один мужчина заметил во мне какую-то привлекательность, а двое!
   — Двое? — нахмурилась Гвен. — О ком ты говоришь? Об Алене?
   — Да. — Корделия снова принялась ходить взад и вперед. — Мне казалось, он рассматривает меня только как свою собственность, так же, как и я его. Я думала, он просто приехал требовать то, что мнил принадлежащим ему по праву рождения, и, возможно, так оно и было… Но теперь…
   — Что теперь? — и снова попросила:
   — Покажи мне, дочь, если это не слишком личное.
   Корделия закрыла глаза и представила себе танцы с Аленом, его руку на ее талии, их слившиеся в объятии тела… Она прервала воспоминания. — Большего я показать не могу, мама.
   — И не надо, — согласилась Гвен. — Думаю, об остальном я могу догадаться сама. — В глубине души она была довольна.
   Итак, двое мужчин заставляют тебя таять; двое заставляют гадать о еще неведомых тебе наслаждениях.
   — Двое. Да. — Корделия посмотрела на свои стиснутые руки. — И я никогда бы не подумала, что одним из них окажется Ален!
   — Это неожиданность, — признала Гвен, — хотя и приятная. А второй? Что представляет собой это сокровище?
   — Да уж какое сокровище! Воистину, он совершенно непотребен! — вскричала Корделия. — О да, он прекрасно сложен, но ведет себя отвратительно. Нет, всякий рыцарь, опустившийся до разбоя, теряет право называться рыцарем и уж, конечно, не подходит в мужья благородной девице!
   Гвен смотрела куда-то вдаль.
   — Не думай, что сможешь изменить его, дочь моя. Ни одна женщина не способна перекроить мужчину по своей мерке. Женитьба изменит его, конечно — не сразу, не в тот момент, когда священник объявит вас мужем и женой, не за месяц и даже не за год, но постепенно, мало-помалу он изменится, как и ты сама.
   Тебе остается только надеяться, что он станет походить на того, каким ты хотела его видеть.
   Она снова посмотрела на дочь:
   — Однако любовь и привязанность, а также неустанные увещевания возвысят его в собственных глазах, укрепят его внутренне, помогут ему так, что и представить себе трудно. Но в конечном счете, ты не можешь быть уверена в том, каким он станет. Ты можешь не сомневаться, что он станет другим, а если он любит тебя так же, как ты любишь его, и вам улыбнется удача, то со временем вы будете сближаться все больше и больше, превращаясь в настоящую пару.
   Корделия посмотрела в глаза матери:
   — Мне кажется, ты знаешь об этом непонаслышке?
   Корделия медленно кивнула:
   — По меркам Грамария, твой отец совершенно не подходил в мужья — нет, годился, но только крестьянке. Видишь ли, семьи у него здесь не было, и хотя он претендовал на благородное происхождение, никто не мог ни подтвердить, ни опровергнуть этого, ибо народ его был далеко, очень далеко, у другой звезды.
   Он был искателем приключений, вот этого никто отрицать бы не стал, хотя рисковал ради блага других, а не ради богатств и поместий. Не было у него и никакого наследства, кроме Фесса и корабля, ведь он второй сын второго сына.
   Она улыбнулась дочери:
   — Правда, и я не была идеальной парой. Я же, по общему мнению, найденыш, воспитанный эльфами. Известно лишь то, что мать моя из мелкого дворянства и умерла во время родов. Ее отец был рыцарем, но тоже умер, как и вся ее семья. О, эльфы-то уверяли, что отец мой самых благородных кровей, но имени его не называли, хотя он еще жив. — На мгновение глаза ее весело сощурились, но тут же лицо приобрело прежнее выражение.
   Корделия почувствовала раздражение. Что бы ни развеселило мать, она явно не собиралась делиться с дочерью, да и вообще все это не имело никакого отношения к насущным проблемам.
   — А вы с отцом сближались? Или, наоборот, расходились?
   — Благословением небес мы становились все ближе и ближе, хотя нет уверенности, что все перемены были к лучшему. По крайней мере, я не беспокоилась, что в таверне с друзьями он проводит больше времени, чем со мной, потому что у него здесь не было друзей, а при дворе он стал персоной нон грата из-за способа, которым подавил первое восстание против Екатерины.
   Конечно, мы всегда вместе и радуемся обществу друг друга.
   Хотя, после нашего пребывания в Тир Члизе, он очень изменился, причем в худшую сторону.
   — Да-да, я помню, — сказала Корделия. — Его характер…
   Гвен кивнула:
   — Но мы все так же любили друг друга. А еще безумие, в которое он впал, съев каштан из ведьмина мха, и приступы случаются до сих пор — все это были горькие испытания. Но, поверь мне, когда мы повстречались, он был очень хорошим человеком!
   — Вот уж, действительно, тяжелая ноша, — пробормотала Корделия.
   — Нелегкая. Хотя в детстве эльфы предупреждали меня, что такое время от времени случается и с лучшими из мужчин… и женщин тоже, дочь моя. Мы люди, не забывай об этом!
   — Эти испытания ты вынесла. — Корделия села рядом с матерью и взяла ее за руку. — А было такое, чего ты вынести не могла?
   — Его неизменная убежденность, что он для меня недостаточно хорош. Нет, молчи, не спорь со мной! Это так, и если подумаешь, то сама поймешь. Это испытание, которому нет конца — мне непрерывно приходится укреплять его самооценку, поддерживать, а иначе он оставит меня, устыженный своей слабостью, отсутствием таланта и собственным уродством.
   — Но ведь все это чепуха! — горячо возразила Корделия. — Он даже сейчас хорош собой, а в молодости, не сомневаюсь, был просто красавцем! Да, черты у него грубые, но все равно красивые! А благодаря его талантам эта земля удерживается между тиранией и беззаконием, хотя здесь ты ему очень помогаешь…
   — Помогаю, — согласилась Гвен, — хотя сама по себе ни за что не взвалила бы на себя эту ношу, оставив управление королеве, а она бы за мной не послала, ибо почти не знала меня. Да и слишком я была взрослой, чтобы чувствовать себя легко на Королевском Ковене… Нет, именно твой отец вверил мне заботы об управлении, и только благодаря его стратегии Екатерина и Туан удерживают свои троны. Он поразительно сильный человек, моя дорогая, но сам в это не верит. — Гвен пожала плечами. — Он уверен, что всем своим успехам целиком или большей частью обязан счастливому случаю, а самому ему лишь удалось примирить тех, кто на самом деле справился с множившимися напастями. Погруженный в свои проекты, он недостаточно верит в себя. В этом самое горестное мое испытание, оно длится и длится непрерывно, и конца ему не видать. Но любовь Рода, его забота и нежность по меньшей мере уравновешивают то, что дала ему я.
   На мгновение Корделия задумалась: а что бы мог рассказать отец об испытаниях, выпавших ему за долгую жизнь с матерью.
   Но беглая мысль только коснулась ее сознания; очень уж далеко все это было от ее собственных переживаний.
   — Но такие жертвы нужно приносить только одному, мама.
   Как же мне выбрать? И сколько горя я причиню им обоим, если выбор мой будет ошибочным?
   Гвен вздохнула.
   — Это наш семейный недуг — чрезмерная серьезность, чрезмерная озабоченность о благе других. Нет, такова наша судьба, моя и твоего отца: брать на свои плечи чужую ношу, причем не одного или нескольких, а всех, живущих на Грамарие. Но мне кажется, именно это и делает нас подлинной знатью — чувство ответственности за других.
   Корделия глубоко задумалась.
   — Мама, если бы я не знала, что ты говоришь о нас, Гэллоугласах, то подумала, что речь идет об Алене. — Она резко вскинула голову. — Я такая же скучная, как он?
   Гвен рассмеялась чуть слышно.
   — Вот уж нет, моя дорогая! Твое настроение меняется как солнечный свет под бегущими облаками. Только начинаешь думать, что ты серьезна, а ты уже весела и смеешься. Нет, ты всегда была игривой и обладала чувством юмора, которого начисто лишен Ален. Твой взрывной темперамент наилучшим образом компенсирует его бесстрастность, и это одна из причин, по которым вы отлично подходите друг другу.
   — Подходим? — Корделия уставилась в глаза матери. — Так нам следует пожениться?
   — О нет, нет! — отмахнулась Гвен. — То, что вы друг другу подходите и способны вместе нести тяготы жизни, вовсе не означает, что вам следует пожениться. Только любовь решает все. Если ты любишь его, а он любит тебя, выходи за него замуж. Если он не любит, стань ему другом, стань одной из опор, на которых покоится его королевство, но не женой. Что может заставить тебя идти под венец? Только любовь, моя дорогая, только любовь.
   Корделия покраснела.
   — Возможно, любовь заставляет меня выйти замуж за кого-то другого, мама.
   — Если возможно, значит, это не любовь, — отрезала Гвен.
   — Но ведь я люблю их? — воскликнула Корделия. — И кого, одного или обоих?
   — Так радуйся! Двое мужчин жаждут тебя, оба разожгли в тебе пламя, причем один из них мошенник, а другой принц во всех смыслах этого слова. Каков же твой выбор, дочь моя?
   — Но как я могу быть уверена в любом из них? — закричала Корделия. — Я же видела, как смотрят они на эту… эту кошку, на Далилу. Не знаю, как мне удалось сравниться с ней в красоте, но, кажется, прошедшим вечером это случилось. И все же мне никогда не стать такой соблазнительной! Разве могу я быть уверена, что любой из них останется мне верным, а не предпочтет меня такой, как она? Дарует ли истинная любовь истинную защиту? И кто из них моя истинная любовь?
   — Ох, — медленно кивнула Гвен, и глаза ее заблестели. — Если пока ты не знаешь, дочь моя, тебе не следует отвечать согласием ни тому, ни другому.
   — Согласием на что? — осторожно поинтересовалась Корделия.
   — Ни на что! Тебе не следует соглашаться ни на единое их предложение! — сурово ответила Гвен. — До тех пор, пока всем сердцем твоим, всей душой и всем телом ты не возжаждешь ответить согласием, прежде чем о том помыслят губы твои и язык.
   — Но откуда мне знать, когда это случится?
   — Узнаешь, дочь моя, — заверила ее Гвен. — Поверь мне, узнаешь. А если нужен тебе ориентир, то вот он: когда ты спрашиваешь себя — люблю ли я его? — значит, не любишь.
   Когда любишь, то не испытываешь и тени сомнения. А здесь нет места сомнениям. Да, если ты любишь, то уверена в этом, — и больше мне сказать нечего.
   — Правда, мамочка? — жалобно пролепетала Корделия, и на мгновение Гвен снова увидела перед собой пятилетнюю девочку, цепляющуюся за мамину юбку. Она улыбнулась и крепко обняла свое чадо. — Для меня это правда, дочь моя, не было и нет большей правды! Я не могу говорить о других, только о себе самой. Если это любовь, ты узнаешь. Не будет места вопросу:
   «Люблю ли я?» Нет, внутренний голос сразу скажет: «Так вот она, любовь!»
   — А если я люблю двоих? — все так же жалобно настаивала Корделия. — А если двое любят меня?
   — Жди, — посоветовала Гвен. — Жди, пока сердце твое не выберет одного и только одного, ибо второй — лжец. Подожди, дочка, просто подожди.
 
   В гостиной своих покоев главный агент Финистер, по-прежнему в облике леди Далилы, нетерпеливо мерила шагами пол.
   Маска невинности была сброшена, ласковая кошечка уступила место тигрице. В глазах ее полыхал огонь, каждое движение выдавало едва сдерживаемую ярость.
   У стен застыли в почтительном безмолвии ее заместители, трое мужчин и две женщины. Мужчины разве что слюнями не исходили, каждой клеткой своей возбужденные видом своей атаманши, даже сейчас, когда дама вовсе не выглядела обольстительной, даже сейчас, когда она была в ярости и вполне могла покарать любого из них смертью.
   Но она оставалась изумительно хороша собой: каждая линия, каждый жест, каждый изгиб воспламенял в мужчинах жгучую страсть.
   Две женщины смотрели на нее со смесью благоговейного страха и зависти — страха перед женщиной, добившейся могущества и власти над анархистами Грамария; зависти к этому могуществу и к красоте, являвшейся для нее инструментом для достижения власти.
   — Как она посмела затмить меня! — металась по комнате Далила. — Как она посмела украсть у меня расположение принца, и как посмел он отделываться от меня хорошими манерами, а весь свой пыл бросить к ее ногам!
   Никто не решился ответить.
   — Мы должны с ней покончить! — Далила повернулась на каблуках и ткнула пальцем в одну из женщин. — Герта подала ей чашу с отравленным вином?
   — Пять-десять минут назад, шеф, — тут же отозвалась женщина. — Как только ты отдала приказ, вино было приготовлено и отправлено.
   Далила кивнула, глаза ее горели.
   — Мы по-прежнему не можем позволить себе открытое нападение — эти Гэллоугласы уже не раз доказывали нам свою силу. Но чаша с ядом, здесь, в нашей штаб-квартире, где они окружены нашими агентами… Да, здесь мы вполне можем напасть. — Она опять впала в ярость:
   — Где эта глупая гусыня?
   В дверь постучали. Один из мужчин отворил ее, и в комнату вошла Герта.
   — Ну?! — набросилась на нее Далила. — Она выпила?
   — Н-н-нет, шеф.
   — Не выпила?! Ты не уговорила ее?
   — Я… я не могла, шеф. Ее там нет.
   — Нет?! — Далила застыла, яростно вращая зрачками. Затем глаза ее на мгновение остекленели: она шарила мыслями по округе. Действительно, где бы ни была Корделия, это место вне пределов досягаемости Далилы.
   Главный агент Финистер была чрезвычайно сильным эспером-, но с очень ограниченным радиусом действия. В пределах этого радиуса она была поистине грозной, особенно в области проективной телепатии. Она выделялась искусством работы с ведьминым мхом, а еще могла вкладывать свои приказы и мысли в чужие мозги так глубоко, что они действовали как моментальный гипноз. Кроме всего прочего, это давало ей возможность разжигать страсть в любом мужчине, ведь она казалась ему бесконечно желанной. Именно эту способность использовала она, чтобы занять свое нынешнее положение — наряду с принуждением и убийствами.
   — Ее помела тоже нет, шеф, — сообщила Герта. — Она, все-таки, ведьма.
   — Она может быть где угодно! — Далила раздраженно всплеснула руками и зашагала по комнате. — Часовые видели, как она улетела? Что, никто не заметил, куда она направилась?
   — Никто, шеф.
   — Да уж, конечно! — Вдруг Далила, подняв голову, остановилась, и в глазах ее появился какой-то странный похоронный блеск. — Она исчезла, она улетела. Теперь мы можем прикончить принца, сделав тем самым еще один шаг на пути к воцарению анархии на Грамарие!
   — У него есть младший брат, — возразил один из мужчин.
   — Когда он дорастет до таких лет, чтобы поддаться на мои чары, я и его прикончу! Затем, когда король и королева умрут, бароны сцепятся в борьбе за корону, и по всей стране разразится война! Невозможно упустить такую возможность! Проберитесь в его покои, пронзите его сердце кинжалами, раскромсайте его мечами! — Голос ее наполнился такой силой, что у заместителей волосы встали дыбом. — Ибо я хочу видеть его кровь!
   Ее люди с ужасом смотрели на свою атаманшу. Ни один из них не усомнился в том, что для убийства имелись самые веские основания. Этот шаг открывал перед анархистами широкие перспективы. Барон против барона, герцог против герцога — хаос войны, на гребне которой поднимется несколько могущественных военачальников. Они примутся рвать страну на части, пока крестьяне, доведенные войной до нищеты, не восстанут и не свергнут их.
   Затем, ведомые анархистскими группами, они создадут собственные местные правительства, которые, благодаря чуткому руководству, вскоре зачахнут, и вся земля останется без управления, без закона, без угнетения. Править станут обычаи, присущая каждому человеку естественная мораль и врожденное благородство рода человеческого. Такова была мечта анархистов.
   Они, конечно, закрывали глаза на ряд неприятных истин, расходящихся с их грезами. Они не обращали внимания ни на фундаментальные основы жизнедеятельности человеческих существ, ни на жестокие стороны естественных законов общества, которые проявляются даже в животном мире, и старались забыть о том, что всегда найдутся неуравновешенные личности, которыми алчность движет в куда большей степени, нежели забота о ближнем — но все мечтатели не замечают того, чего замечать не желают.
   Однако вряд ли Далила руководствовалась политическими причинами, отдавая приказ об этом убийстве. Всем им было известно, что Далила собиралась очаровать Алена и выйти за него замуж. Можно лишь гадать, чем бы все это кончилось.
   Многие подозревали, что истинным ее устремлением была личная власть, и она, добившись успеха, тотчас забыла бы о благородном деле анархии, а то и обратилась против, стараясь истребить своих бывших приспешников как угрозу собственному положению.
   Впрочем, домыслы эти никак не умаляли их верности. Она была основана на страхе и страсти у мужчин, на страхе и восхищении — у женщин.
   Одним словом, никто из них на самом деле не верил, что убийство Алена вызвано политическими причинами. Все знали, что преисподняя не так страшна, как отвергнутая женщина, а принц Ален, каким невероятным и не правдоподобным это ни покажется, отверг их атаманшу, леди Далилу, главного агента Финистер, за которую любой мужчина не пожалел бы жизни, испытав перед смертью экстаз в ее постели.
   — Его товарищ, — отважился заметить один из мужчин, — Джеффри Гэллоуглас. Он маг, причем могущественный.
   — Более того, — продолжил другой, — он в совершенстве владеет оружием — возможно, на планете он лучший.
   Далила усмехнулась с жестоким предвкушением.
   — Я назначила ему свидание, дабы сыграть в шахматы; он ждет меня прямо сейчас.
   Лица мужчин застыли от ревности.
   — Но он меня не дождется. — Далила повернулась к одной из своих заместительниц. — Женщины — вот его слабость. Пошли к нему самую сладострастную, самую искусную работницу, и когда веселье у них будет в разгаре и он потеряет бдительность, забыв обо всем окружающем, всадите ему между ребрами кинжал. А мне принесите его голову.
   Мужчины, как один, содрогнулись, но ревность их была Достаточной гарантией, что все будет исполнено в точности.
   — А что делать с разбойником Бором? — поинтересовался один из них. — Придет ли он на помощь принцу?
   — Сомневаюсь, поскольку оба они добиваются одной женщины. — Далила, злобно прищурившись, откинула голову. — Но мы должны быть уверены и в нем. Я сама присмотрю за разбойником.
   Смерти он не заслуживает, но явно заслуживает нескольких мгновений женского внимания. — И она выскользнула из комнаты.
   Все мужчины проводили ее взглядом.
   Женщины понимали, зачем нужна Далиле эта встреча — то была победа над Корделией, пусть и не такая, как предполагалось."
   В этот момент каждый из мужчин был бы счастлив прикончить Бора, если бы мог таким образом поменяться с ним местами.
   Но поскольку они не могли, то отправились убивать Алена.

Глава пятнадцатая

   Алену снилось, что над ним, распуская шнуровку своего платья, склонилась Далила, но, расстегнувшись, она изменилась и стала Корделией. Сбрасывая платье, Корделия взволнованно зашептала — Ален! Ален, проснись!
   Но почему голос ее звучит так настойчиво, а вовсе не обольстительно? И почему у нее заостренные уши? Да и вообще, почему она превращается в эльфа?
   — Наследный принц! Проснись!
   Ален резко открыл глаза. Должно быть, все это сон. Корделия никогда бы не обратилась к нему с титулом.
   Он лежал совершенно неподвижно и снова слышал этот голос:
   — Вставай, наследный принц!
   Ален не шевелился, взгляд его блуждал по комнате. Вдруг он увидел повисшую на столбике кровати женщину-эльфа из домовых. Она неустанно повторяла, опасливо поглядывая на дверь:
   — Наследный принц, просыпайся! Проснись, принц Ален!
   — Я проснулся. — Ален сел.
   — Хвала небесам! — с облегчением вздохнула женщина-эльф. — Они идут убивать тебя, принц! Хватай свой меч и беги!
   Если бы только меч — Ален, как и большинство людей средневековья, спал голым. Он спрыгнул с кровати и схватил штаны.
   К счастью, он их не расшнуровывал, только ослабил пояс. Ален с усилием натянул штаны, разгладил их и затянул ремень.
   — Быстрей, быстрей! — шипела женщина-домовой. — Ты хочешь лишиться жизни ради подштанников? Лучше жить голым, чем умереть в одежде!