Стаут Рекс. Приз для принцев

   — Ты спросил ее… Господи! — Науманн обессиленно рухнул в кресло.
   Потом снова вскочил на ноги.
   — Стеттон, — медленно сказал он, — ты положительно нуждаешься в опеке. Это изумительно! Я полагаю, что ты предстал перед мадемуазель Солини и с вежливым поклоном спросил: «Мадемуазель, будьте любезны сообщить мне, не вы ли убийца?» А когда она сказала, что нет, ты ей поверил. Стеттон, ты хуже ребенка. Ты слабоумный! Если имеется…
   — Остановись! — прервал его Стеттон. — Возможно, я не так уж глуп, как ты думаешь. Я не кланялся леди, как ты предположил, и не спрашивал, не убийца ли она. Я говорил с ней об этом за четверть часа до того, как она хоть что-то узнала о том, к чему я клоню.
   — Ну, это не аргумент, — решительным тоном сказал Науманн. — Это дело полиции.
   — Ничего подобного, — твердо сказал Стеттон, — и ты это знаешь.
   Науманн скептически смотрел на него:
   — Ты хочешь сказать, что не намерен никому ничего говорить? Что бы это ни было?
   — Я — нет.
   — Тогда это сделаю я.
   — Нет, не сделаешь. Ты дал мне слово молчать.
   — Тьфу, пропасть! Но почему, если мы…
   Стеттон прервал его:
   — Подожди минуту. Если даже представить себе, что Алина виновата, какой смысл сообщать об этом полиции? Где твои доказательства? Шаво умер. Возможно, вообще не следует связывать ее с этим.
   — Но он же сказал тебе…
   — Сущий бред. Никто не поверит этим словам без заслуживающих доверия доказательств.
   Эта истина была так очевидна, что Науманн был вынужден согласиться. Тем не менее он продолжал подыскивать аргументы в пользу того, что они обязаны очистить имя Шаво от того отвратительного пятна, которое в результате легло на него. Стеттон, однако, продолжал настаивать на своем убеждении в невиновности мадемуазель Солини.
   Науманн раздражался все больше, американец упрямился, их полемика стала выглядеть так, будто Стеттону вскоре предстоит еще одна дуэль. Но оба постепенно остыли, и, когда часом позже дипломат собрался уходить, молодые люди тепло потрясли руки друг друга и расстались, оставшись друзьями.
   Науманн, покинув отель, пошел в миссию, где он ожидал получить, и получил, строгий выговор за то, что имел неосторожность впутаться в такую отвратительную историю, как дуэль и смерть этого Шаво.
   — Для меня стало весьма неприятным сюрпризом, — так выразился барон фон Кранц, неодобрительно глядя из-под густых бровей, — что вы проявили такую неосмотрительность. Вы же отлично знаете, что мы и так уже впали в немилость в Маризи, и должны соблюдать все меры предосторожности, чтобы не давать пищи такому к себе отношению. И я еще не решил, следует ли мне доложить об этом в Берлин.
   Науманн добрел до своего стола и набросился на кипу бумаг, которая накопилась за время его двухдневного отсутствия. Хотя, по правде сказать, «набросился» — не самое удачное определение, поскольку мысли его витали где-то далеко, что, впрочем, продолжалось уже больше месяца.
   Он думал о милом девичьем личике, смеющихся черных глазах и блестящих каштановых локонах, но в его мысли самовольно вторгалась и другая картина — дивной красоты женщина, чьи глаза не умели улыбаться, обладавшая дьявольской хитростью и таким же бесстыдством.
   Его интерес к Виви, часто говорил он себе, не более чем романтика; он просто чувствует жалость к ней оттого, что она имела несчастье угодить в объятия мадемуазель Солини. Но с недавних пор он не мог бы уже утверждать с чистой совестью, что его интерес к ней ограничивался только этим.
   Он ощущал растущее желание видеть ее, касаться ее. Он не раз с изумлением обнаруживал, что ему хочется обнять ее, целовать…в то же время, когда его начинало трясти от нетерпения увидеть ее, он с негодованием спрашивал себя, с какой стати он теоретизирует, испытывая подобные чувства? Как будто он никогда не держал женщину в своих объятиях!
   «Только не Виви… — шептал внутренний голос, — не Виви, с ее смеющимися глазами и блестящими волосами…» В таких случаях, выругавшись вслух, он отправлялся пройтись.
   В нем росла тревога за Виви, за ее благополучие и даже — будем откровенны — за ее жизнь. В глубине души он был твердо убежден, что мадемуазель Солини, как она себя называла, ответственна и за смерть месье Шаво, и за яд, предназначавшийся для Стеттона.
   Размышляя над ужасным замыслом этой женщины, он изумлялся ее дьявольской хитрости. Что, если бы ее план удался? Если бы Шаво ранил Стеттона, а не себя отравленной шпагой, результатом было бы то, что француз, вероятно, был бы осужден и наказан как убийца, и она избавилась бы сразу от обоих.
   Она должна была так все обставить, чтобы никто не смог обнаружить ни малейшего доказательства против нее, а француз в придачу еще заработал бы общую ненависть, если бы попытался переложить вину за собственное преступление на плечи женщины.
   И Виви находится во власти этой твари… в тем большей власти, чем больше она эту тварь любит! И как знать, кто станет объектом очередной атаки Алины?
   Науманн вздрогнул.
   Внезапно лицо Виви, доверчивое, невинное, улыбающееся, возникло перед его глазами так явственно, как будто она сама стояла перед ним. И, как обычно, рядом медленно проступало то, другое, лицо, прекрасное, но, как ему казалось, утерявшее от злости всю свою красоту.
   Внезапно ему в голову пришло решение. Он лихорадочно приступил к работе и менее чем за час очистил свой рабочий стол от массы бумаг, продиктовал множество писем и сделал наброски меморандума и рекомендаций для барона фон Кранца.
   Потом схватил пальто и шляпу, выскочил из миссии и, поймав такси, назвал шоферу адрес: Аллея, дом номер 341. Пока такси неспешно крутилось по улицам, он пытался составить план действий. Дюжины идей предлагали себя, но все как одна были отвергнуты. И наконец его осенило.
   «Единственно, что может напугать ее, это неожиданная встреча с Василием Петровичем. Она его боится, и это, пожалуй, хорошо. Если бы только я сумел его найти!»
   Когда такси остановилось возле дома номер 341, он еще не знал, что скажет Алине.
   Очень интересно, как примет его мадемуазель Солини, если вообще примет.
   Когда она вышла к нему в гостиную с протянутой рукой и улыбкой на губах, он склонился над ее рукой, но не улыбнулся в ответ. Алина удивилась визиту, но, не подавая виду, проводила его к креслу и села сама.
   — Мы с вами давно не виделись, — начала она приветливо. — Хотя, сказать по правде, у нас была весомая причина ждать вас.
   Но Науманн нынче не был расположен к куртуазности. Глядя прямо в ее глаза, он резко сказал:
   — Я пришел не как друг, мадам, и вы это знаете.
   — А! — тихо ответила Алина, и глаза ее загорелись. — Вы меня восхищаете, месье Науманн. Откровенность — это я люблю. Так зачем вы пришли?
   — Я не знаю.
   Воистину веселая улыбка появилась на губах мадемуазель Солини.
   — Вы не знаете?
   — Нет. То есть я знаю, но сам удивлен зачем. Я пришел предупредить вас.
   — Предупредить меня? — Алина подняла брови.
   — Да.
   — Вас так заботит мое благополучие?
   Молодой дипломат нетерпеливо отмахнулся.
   — В конце концов, я здесь не для того, чтобы играть словами, — сказал он, — давайте не притворяться, мадам. Вы очень хорошо знаете, что мне известно и зачем я пришел. Будем откровенны.
   — Ну что ж, откровенно говоря, я вас не понимаю.
   Вы полагаете, будто я знаю, что вам известно. Что?
   Не отводя от нее взгляда, Науманн ответил:
   — Я знаю, например, что вы повинны в смерти месье Шаво. Нет… никакого удивления и возмущения… вы это очень хорошо умеете делать, но сейчас это просто бесполезно. Я не скажу вам, как я догадался об этом, но я это знаю. Повторяю, именно вы отравили шпагу Жюля Шаво.
   Он еще не договорил, а выражение лица мадемуазель Солини внезапно изменилось. Оно изменилось так, будто она опустила какой-то занавес перед своими глазами, возвращая Науманну такой же пристальный взгляд, но с откровенной насмешкой. И сказала, пожалуй, даже с веселым вызовом:
   — Допустим это так, месье, — я не собираюсь вам противоречить, — что тогда?
   На какое-то мгновение Науманн смешался, потом взял себя в руки и тихо произнес:
   — Я этого ожидал. Я знал, что вы способны на такое.
   Возможно, вы правы, чувствуя себя в безопасности, поскольку, вероятно, не удалось бы доказать, что это конкретное преступление лежит на вашей совести, хотя так оно и есть. Но это еще не все, что я знаю. Мне известно еще, что вы являетесь женой Василия Петровича, что вы изменяли ему и пытались его убить.
   — Что ж, в качестве аргумента я допущу и это. Ну и что? — Алина ласково рассмеялась.
   — Так вот, вас ищут, вы в опасности. А сейчас я расскажу вам, почему я пришел. Я пришел ради мадемуазель Жанвур. Такая дурная и развращенная женщина, как вы, — откровенность за откровенность, мадам, — не может не знать, что чем дольше она находится рядом с вами, тем ближе к гибели. Я хочу забрать ее от вас. Я стану ее опекуном; я гарантирую ее благополучие и счастье. У меня нет скрытых мотивов, мадам; вы так хорошо разбираетесь в людях, что и сами это видите. Я не… — Он поколебался мгновение, потом продолжил: — Не буду притворяться, что люблю, но я жалею ее. Вот и все.
   Повисла долгая тишина, Алина пристально глядела в глаза молодого человека, ее собственный взгляд не выражал ничего. Затем она вдруг поднялась, подошла к дверям и нажала кнопку на стене. В тот же миг появился слуга.
   — Попросите мадемуазель Жанвур спуститься в гостиную, — велела она.
   И вернулась в кресло. Они стали ждать. Услышали тяжелые шаги слуги по лестнице и вскоре торопливый топот маленьких ножек Виви.
   Когда девушка вошла в комнату, Науманн встал и поклонился.
   Виви довольно оживленно приветствовала их, но остановилась, увидев, как серьезны их лица.
   Алина резко сказала:
   — Виви, я послала за тобой, чтобы задать тебе вопрос. Месье Науманн и я говорили о тебе. Нет нужды повторять то, что он говорил обо мне прежде, тем более что ты слышала это из его собственных уст… и в мое отсутствие… Так вот, он считает, что я не достойна заботиться о тебе… что я дурная и развратная… что он хочет найти для тебя место на своей родине… он хочет, чтобы ты покинула меня. Добавлю: он не притворяется, будто любит, но заявляет, что жалеет тебя.
   Я послала за тобой, чтобы ты все решила сама.
   Виви внезапно побледнела, посмотрела сначала на Науманна, потом на Алину. Ее губы шевелились, как будто она что-то хотела сказать, но не могла найти слов, по глазам видно было, что в ней идет отчаянная борьба.
   Что касается Науманна, то он тоже обнаружил, что у него нет слов, которые, как он чувствовал, сейчас нужны ему больше всего. «Он не притворяется, что любит тебя…» — это прозвучало как-то грубо и фальшиво.
   Выходит, он любит ее? Но прежде чем успел осознать эту мысль, он услышал голос Виви:
   — Месье, у вас нет причин жалеть меня. — Голос Дрожал и был очень тихим. — Вы знаете, что я люблю Мадемуазель Солини; вы ошибаетесь, когда говорите такие вещи о ней. Но я… я уверяю вас… я высоко ценю вашу доброту… вашу заинтересованность…
   Внезапно голос ее дрогнул, и она замолчала, потом закрыла лицо руками, повернулась и бросилась вон из комнаты.
   Опять наступила тишина. Потом Науманн повернулся к Алине, и голос его еще вздрагивал, когда он говорил ей:
   — Мадам, вы перехитрили меня. Когда-нибудь вы будете жалеть об этом. Вы не подождали, пока я скажу вам все, что знаю; что ж, я скажу вам остальное. Сегодня утром я получил письмо от Василия Петровича и отвечу ему завтра. Я надеюсь получить от вас известия раньше, чем от него.
   После чего, оставив мадемуазель Солини, впервые в жизни лишившуюся дара речи, неподвижно стоять посреди комнаты, молодой дипломат, не сказав больше ни слова, вышел в холл, забрал пальто и шляпу и покинул дом.
   Алина целую минуту стояла там, где он ее оставил.
   Потом медленно двинулась к дверям и через холл в библиотеку, где села в любимое кресло перед горящим камином.
   Она оставалась так долгое время, погруженная в свои мысли, потом взглянула на часы и направилась в свою комнату переодеться к обеду.
   — Решительно этот месье Науманн — опасный человек, — пробормотала она вслух и начала подниматься по лестнице.

Глава 13
Генерал на посылках

   Если бы любого из жителей Маризи спросили, какая из комнат во дворце их принца самая интересная, то ответ был бы: «Одна из задних комнат на третьем этаже по главному коридору налево». А если бы его еще спросили почему, то он ответил бы: «Потому что еще никому не разрешалось войти в нее».
   Утром того дня, о событиях которого было рассказано в предыдущей главе, принц сидел в одиночестве в этой комнате, в которую никого не допускал. По сути дела, в ней не было ничего такого, что вызывало бы особый интерес. Три ее стены закрывали книги, выше висели картины и гравюры, расположенные в каком-то непонятном порядке. На четвертой стороне располагались три двойных окна, выходивших на улицу, и камин.
   В центре стоял огромный стол, заваленный книгами и бумагами.
   Для принца, обнаружившего, что он открыт публике более, чем сам того хотел бы, это логово просто служило укрытием от назойливых субъектов и подхалимов.
   Принц полусидел-полулежал в огромном мягком кресле, поставленном между столом и камином. Его глаза были закрыты, а грудь мерно вздымалась, так что можно было подумать, что он спит.
   Но молодой де Майд, его секретарь, сразу заметил две небольшие морщины, пересекавшие высокий белый лоб принца, и, конечно, понял, что его хозяин занят глубокими размышлениями о чем-то весьма важном.
   Неожиданно принц открыл глаза, сел прямо, потом встал с коротким смешком — де Майд догадался, что решение найдено. Принц покинул комнату, прошел по коридору в дальний его конец, повернул налево и поднялся на один пролет лестницы. В верхнем коридоре он остановился перед дверью посередине его и решительно постучал. Голос ответил:
   — Войдите.
   Принц вошел.
   При его появлении генерал Нирзанн вскочил с кресла, в котором сидел возле окна, и низко поклонился.
   — О, ваше высочество, какая честь!
   — Обычно вы ее достойны, — сухо заметил принц, — как, например, вчера вечером.
   Генерал почти обиженно запротестовал:
   — Решение оставалось за вами, ваше высочество.
   — Знаю, но вы уже решили за меня.
   — Разве это возможно? Умоляю ваше высочество о прощении; я только предложил.
   — Да, и в результате обижен бедный старый Дюшесне, которого вы ненавидите, но который тем не менее любит меня, как и вы.
   Лицо маленького генерала покраснело от негодования.
   — Вы должны простить меня, ваше высочество, — вскричал он, — но эта свинья Дюшесне никогда…
   Принц прервал его:
   — Хватит, Нирзанн. Кроме того, именно вы виноваты в том, что я действительно поверил в правоту молодого Науманна. Впрочем, я пришел обсуждать не это; про это давайте забудем.
   Генерал Нирзанн продолжал стоять, пока принц не подошел к креслу и не сел. Потом генерал занял свое кресло и стал ждать, храня уважительное молчание. Наконец принц довольно резко заговорил:
   — Некоторое время назад, Нирзанн, вы представили мне мадемуазель Солини, о которой сообщили, что она ваша родственница.
   Генерал бросил на него быстрый взгляд:
   — Да, ваше высочество.
   — Она приехала, по вашим словам, из России. Сама она мне сказала, что выбрала Маризи на этот сезон по вашей рекомендации. Некоторые факты позволили мне поверить, что эти рекомендации были даны из соображений… ну, скажем так, моего блага.
   — Но это… вы, ваше высочество, знаете… — Генерал смущенно замолк.
   — Я не собираюсь осуждать вас за это, — с улыбкой остановил его принц. — На самом деле я вам благодарен, я перед вами в неоплатном долгу. Мадемуазель Солини интересует меня.
   — Я этим не удивлен, — ответил генерал Нирзанн, который сразу воспрянул духом, услышав слова благодарности.
   Проигнорировав это несколько дерзкое замечание, принц продолжал:
   — Да, я признаюсь, она меня заинтересовала. — Он на мгновение остановился, потом неожиданно спросил: — Она действительно ваша родственница?
   Но генерал, ожидавший подобного вопроса, ответил сразу:
   — Будьте уверены, ваше высочество. Почему вы спрашиваете об этом? Если вы сомневаетесь во мне…
   — Нет, я не сомневаюсь в вас — я просто собираю информацию. Значит, она ваша родственница?
   — Да.
   — Из…
   — Из Варшавы.
   — Она русская?
   — Да. По отцу. Ее мать — немка, с этой стороны мы и связаны родством.
   — Понятно. Значит, ее имение находится под Варшавой?
   На лице генерала снова проступило смущение. Он явно был в нерешительности, но, помолчав, дерзнул наконец сказать правду:
   — Должно быть, ваше высочество, если оно у нее вообще есть.
   — А? — Принц поднял брови. — Но я думал, что есть.
   Эта маленькая история об ее несметных богатствах — плод вашего воображения?
   Тон принца был дружелюбным, и, отвечая, генерал позволил себе ухмыльнуться:
   — Да, ваше высочество. Для… можно так сказать…
   Для того, чтобы заинтриговать Маризи. Иначе ее проигнорировали бы.
   — Вполне справедливо. Я аплодирую вашей проницательности. Она не благородного происхождения?
   — Нет.
   После этого ответа принц слегка нахмурился и подошел к окну, где оставался несколько минут, глядя вниз, на улицу. Генерал хранил молчание, отлично зная, что творится в голове принца, и очень удовлетворенный своим знанием. Внезапно принц повернулся к нему:
   — Повторяю, Нирзанн, она меня интересует.
   — И я повторяю, ваше высочество, что это совсем не удивительно, — отозвался генерал.
   — Но она — ваша родственница?
   — Дальняя.
   — Значит, вы думаете…
   — Я думаю совершенно так же, как вы, ваше высочество.
   — А мадемуазель Солини?
   — Не могу ответить за нее. Вы, без сомнения, уже заметили, что она живет собственным умом.
   — Когда вы думаете ее увидеть?
   — Не знаю. Может быть, вечером.
   — Сможете увидеться с ней сегодня вечером?
   — Да, ваше высочество.
   — Наедине?
   — Конечно.
   — И спросите у нее…
   — Все, что угодно вашему высочеству.
   — Значит, так и сделайте. Мне нет нужды говорить вам, о чем я хотел сказать. Только попросил бы вас соблюдать как можно большую деликатность. И если ваша миссия будет иметь успех, то я знаю, как распорядиться свободным Крестом Бата.
   Генерал опустился на одно колено, лицо его побледнело от радости.
   — Ваше высочество… я потрясен… это всегда было моей мечтой…
   — Я знаю, — улыбнулся принц. — Сделайте это, Нирзанн. Заслужите, и орден ваш.
   И, добавив, что надеется в три часа, как обычно, отправиться с генералом на прогулку, принц удалился.
   Этой беседой и объясняется тот факт, что, когда около восьми часов того же вечера генерал позвонил в дверь дома номер 341 на Аллее, лицо его выражало и сомнения и решительность.
   Весь день он сгорал от нетерпения в ожидании этого часа; теперь же, когда час настал, он обнаружил, что не знает, как повести разговор. На какой-то миг ему пришла в голову мысль, что все должно просто и легко уладиться, но в следующий момент он вспомнил про амбиции Алины, касающиеся и ее самой, и Виви, и надежда на успех показалась слабой.
   Он и в самом деле выбрал неудачное время для своего стратегического нападения на цитадель красавицы.
   Всего за два часа до его прибытия Алина услышала из уст Науманна слова: «Завтра я напишу Василию Петровичу», которые заставили ее одарить месье Науманна комплиментом «опасный человек». Сомнительным на самом деле комплиментом, предполагавшим некоторое влияние на его будущее, что Науманну следовало бы предвидеть.
   Но генерал Нирзанн, не улавливающий тонкие оттенки в выражении лиц, не заметил ничего необычного на лице мадемуазель Солини, когда она пригласила его пройти в библиотеку.
   В ее манерах сегодня наблюдались нетерпение и беспокойство, но он и этого не заметил. К тому же он был слишком озабочен собственной миссией, чтобы обращать внимание на что-либо еще.
   Около часа они разговаривали на разные темы. Дюжину раз, когда ему казалось, что он уже подготовил почву и можно переходить к целит своего визита, Алина неизменно уводила его от этой темы, пока он не начал подозревать, что она догадалась о его намерениях и сознательно избегает соответствующего разговора — таким предположением он, конечно, польстил себе.
   Подробно, в деталях, обсудив успешную кампанию Алины в Маризи и представив ей два предварительных предложения на будущее, он добрался до темы денег.
   — Не хочется об этом, — сказала Алина, отвечая на его вопрос. — У меня есть больше ста двадцати тысяч Франков наличными.
   Генерал удивленно присвистнул.
   — Черт знает что! — воскликнул он. — Этот американец делает золото?
   — Кажется. А вы ничего не скажете о том, как ловко я их от него получила?
   Генерал лукаво смотрел на нее.
   — Поживем — увидим. Помните, я уже говорил вам: нужно быть круглым дураком, чтобы давать так много и ничего не получать взамен.
   Алина засмеялась:
   — Он надеется… жениться на мне.
   Генерал фыркнул.
   — Будьте откровенны, — сказал он, — я желаю знать, не может ли он вмешаться…
   — Вмешаться? Во что? Каким образом?
   — В… некоторые планы.
   Алина бросила на него быстрый подозрительный взгляд:
   — Но мы все это обсудили раньше.
   — Знаю. Но если будет необходимо отделаться от него, что тогда?
   — Я уже говорила вам, я отделаюсь от него сразу, как только вы будете готовы.
   — Да, как только я буду готов покинуть с вами Маризи. Но что, если мы откажемся от этих намерений?
   Несколько мгновений Алина с некоторым подозрением разглядывала генерала, потом сухо сказала:
   — Мой дорогой Пол, вы пытаетесь что-то выведать.
   Разве я не говорила вам раз двадцать, что все эти ваши уловки просто смешны. Итак, что вы хотите? Признавайтесь.
   — Значит, я могу быть откровенным? — спросил генерал с видом человека, который скорее готов пойти напролом, чем получить преимущество в результате нечестного приема.
   — Да, — улыбнулась Алина. — И умоляю вас, генерал, не надо меня обманывать.
   «Я должен использовать стратегию, я должен быть тактичным», — призвал себя Нирзанн.
   И после короткого раздумья сказал громко, со значением:
   — Алина, сегодня утром принц заходил в мою комнату во дворце поговорить. — Генерал Нирзанн никогда не употреблял слов «моя комната», не добавив при этом «во дворце».
   — В самом деле? — сказала Алина, пристально глядя на него.
   — Да. Он зашел поговорить о вас. В самом деле. Он притворился, что цель его визита — обсудить это несчастное дело со смертью месье Шаво, но я-то вижу его насквозь. Он зашел поговорить о вас.
   — В самом деле? — повторила Алина. — Его высочество очень любезен.
   — Но это не любезность. Уверяю вас, он думает только о себе. Мадемуазель, вы говорили, что любите меня.
   Я готов поверить, что занимаю определенное место в вашем сердце. Но что, если у меня есть соперник в лице принца Маризи?
   Алина смотрела на генерала; издевательство в ее глазах и на губах было едва заметно, так что она благополучно выдержала пристальный взгляд, которым он прямо-таки впился в нее.
   — Мой дорогой Пол, — ответила она, — единственная причина, по которой я повторяю вам, что люблю вас, заключается в том, что мне доставляет удовольствие это говорить. Вы отлично это знаете. Никто, даже сам принц, не сможет занять ваше место… в моем сердце.
   Впервые за два месяца генерал не счел нужным в восторге упасть на колени перед ней, услышав слова любви, которые произнесли ее губы. Его разрывали противоречивые чувства.
   Он любил Алину, как только мог любить женщину, но его возможности в этом направлении были весьма ограничены. Истинная страсть никогда не бушевала в его Доблестной груди. Сильнее, чем любовь к женщинам, была его преданность принцу и мечта оставаться первым в череде тех, кто пользовался благосклонностью принца, — и, помимо этого, для него имел значение (и немаловажное) орден Крест Бата.
   Он был полностью поглощен этими мыслями, и торжественное заявление Алины о любви вызвало только улыбку на его губах — улыбку, которую на лице обычного человека, но не генерала, можно было бы назвать глупой. Вздохнув для видимости, он сказал:
   — Тем не менее, дражайшая, я начинаю опасаться.
   Принц непобедим.
   — Но не для вас, Пол.
   — Увы! Боюсь… даже для меня.
   — Вы не слышали, что я вам сказала? Я люблю вас.
   — Но если бы принц попытался…
   — Он не добился бы успеха.
   — Не могу в это поверить.
   — Клянусь вам.
   — Не верю. — Генерал начал приходить в отчаяние.
   Алина открыто засмеялась:
   — Мой дорогой Пол, вы сказали это так, как будто и не хотите поверить в это.
   Генерал горячо протестовал против таких инсинуаций:
   — Как вы можете такое говорить? Господи боже! Разве я не рискую своей репутацией… самим своим существованием… ради вас?
   — Тем не менее вы просто хотите бросить меня.
   Генерал Нирзанн слегка смутился, он словно ходил по порочному кругу и не знал, на чем остановиться. Решительно он должен либо на что-то отважиться, либо вовсе отказаться от своей миссии. Приходилось выбирать из двух одно. Он прочистил глотку. Как же это сказать? Он открыл было рот и опять закрыл. Потом все же прыгнул в омут:
   — Нет, я не хочу бросать вас. Но, мадемуазель, я — слуга моего принца. Все, что я имею, — мой кошелек, моя честь, моя жизнь, — все принадлежит ему. И даже то, что мне дороже всего…