Страница:
— Конечно, — твердо сказал Стеттон. — Я знаю, ты сказал, что все улажено, но я настаиваю на извинении.
Если только, — добавил он, — он не прислал их через тебя.
— Я не знаю, что ты имеешь в виду, — ответил Науманн, явно озадаченный. — Месье Шаво не прислал извинений. И почему бы он должен это делать? Он желает дать тебе удовлетворение.
— Но ты же сказал, что все улажено!
— Ну да, и самым лучшим образом. Вы будете драться с месье Шаво на шпагах завтра, в шесть утра, позади старых садов Маризи на Зевор-роуд.
Стеттон откинулся на спинку кресла, вдруг обнаружив, что ему не хватает воздуха.
Он был совершенно ошеломлен.
Так вот что имел в виду Науманн, когда говорил, что все улажено! Силы небесные! Все было как раз обратным тому, что он, Стеттон, считал бы «улаженным»! Он хотел что-то сказать, он хотел закричать «Невозможно!», он хотел дать знать Науманну, который оказался еще большим варваром, чем сам Шаво, что он, Стеттон, обладает достаточным здравым смыслом и смелостью, чтобы следовать обычаям своей родины.
Он и в самом деле открыл рот, чтобы это сказать, но почему-то не нашел слов.
Науманн тем временем принялся описывать подробности. Он сообщил, что месье Фраминар настаивал на пистолетах, но он убедил его, что лучше драться на шпагах. Выбор оружия, объяснил он, можно считать маленькой победой. Впрочем, они, конечно, должны использовать только уколы. Стеттон содрогнулся. Напоследок дипломат задал вопрос, который беспокоил его больше всего: насколько он, Стеттон, опытен в фехтовании?
Стеттон обрел язык:
— Послушай, это совершенно необходимо?
— Что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду… что все это… все это глупо. Верх нелепости. Я не буду в этом участвовать.
Науманн, начиная понимать, уставился на него. Потом медленно сказал:
— Это смешно, Стеттон. Ты вызвал месье Шаво. Ты должен встретиться с ним. Это не просто необходимо; это неизбежно.
— Я сказал тебе, что не буду в этом участвовать! — воскликнул Стеттон. — Это верх нелепости!
Молодой дипломат резко поднялся, и, когда заговорил, в его голосе чувствовалась сталь:
— Месье Стеттон, с вашего одобрения я передал ваш вызов месье Шаво. Задета моя собственная честь. Если вы не будете драться с ним на тех условиях, о которых я договорился, то я буду вынужден сию же секунду пойти и извиниться, что действовал от имени труса.
Повисла тишина. Науманн стоял неподвижно, напряженно, пристально глядя прямо в лицо Стеттона, который опять почувствовал такое же смущение и беспомощность, что и накануне вечером. Слово «трус» прозвучало в его ушах как пожарный набат и спутало все его мысли.
Наступившую заминку Науманн воспринял по-своему. Он спросил все тем же стальным голосом:
— Значит, ты будешь драться?
— Да, — против своей воли произнес Стеттон.
Науманн на глазах переменился. Он сел на свое место и в сердечном, дружеском тоне стал подробно повторять инструкции. Стеттон ни слова из них не понял; его мозг вел маленькую гражданскую войну с самим собой.
Потом ухо Стеттона выхватило какую-то фразу. Науманн говорил о каком-то человеке по имени Доници, профессиональном фехтовальщике.
— Его комната прямо под моей, — говорил молодой дипломат. — Лучше всего тебе провести с ним час-другой сегодня после полудня, потренироваться, освежить в памяти приемы фехтования. Я сейчас пойду поговорю с ним. Потом мне нужно будет на час или два сходить в офис, после чего я зайду за тобой. Выходить тебе пока что не советую, если не хочешь, чтобы все на тебя указывали пальцем. Приляг и займись чем-нибудь легким… почитай книгу или что-нибудь такое. Au revoir.
И с этими словами Науманн удалился.
Как только за ним закрылась дверь, Стеттон поднялся. Он был рад остаться один… Хотя в следующее же мгновение ощутил потребность с кем-то поговорить. Он пересек комнату и сел на край кровати.
Потом вскочил на ноги и принялся быстро бегать по комнате, подавленный мыслью, которую очень слабо можно выразить словами: «Я собираюсь драться на дуэли»; мысль эта непрестанно, сильно и отвратительно билась в его висках.
Он остановился, внезапно охваченный накатившим, сумасшедшим гневом — на Шаво, на Алину, на себя, на всех! «Глупец!» — вскричал он, и непонятно было, кому он это адресует. Стеттон подошел к зеркалу на двери гардероба и всмотрелся в свое отражение. Он разглядывал лицо, руки, одежду, как будто никогда прежде не встречал этого субъекта.
На него накатила угрюмая апатия, неодолимое оцепенение ума и тела; боясь, что вот-вот свалится в обморок, он протащился через комнату, лег на кровать и два часа провалялся без движения.
Поднялся он по звонку от портье; через несколько минут вошел Науманн. Он внимательно посмотрел на слегка осунувшееся лицо и мятую одежду приятеля и объявил, что договорился с синьором Доници, который прямо сейчас ждет их.
Стеттону никогда не забыть этот вечер у итальянца-фехтовальщика, в комнате с двумя огромными окнами, выходившими на Уолдерин-Плейс, и стенами, сплошь украшенными рапирами, масками и кинжалами. Кровожадный вид комнаты был в прямом контрасте с самим синьором Доници — невысоким, круглым человечком, обладавшим удивительной грацией и проворством, с лицом, которое напоминало бы лицо херувима, если бы не маленькие, лихо закрученные усы.
Пока продолжалось обучение, Науманн сидел в кресле возле стены, курил сигареты и время от времени что-нибудь советовал, хотя сам не был даже средним фехтовальщиком. Науманна удивили и значительно ободрили способности Стеттона к фехтованию; тот, хотя и был простым любителем, с принципами состязания явно был знаком.
К сожалению, все известные Стеттону хитрости — всякие там мелкие обводы с четырьмя основными позициями при перемещении — теперь уже считались совершенной архаикой, и синьор Доници сделал упор на обучение его новым приемам.
Два часа, с перерывами на отдых, Стеттон делал выпады и отражал их, прыгал, нападал и ускользал до тех пор, пока, в конце концов абсолютно выбившись из сил, не бросил свое оружие. Пот заливал его лицо и шею, он сильно запыхался.
— Достаточно, — заявил он. — Ну и ну, никогда в жизни мне не было так жарко!
Науманн вместе с ним вернулся обратно в отель и оставил Стеттона в его комнате, пообещав вернуться к обеду, а Стеттон обнаружил, что снова остался один.
Выяснилось, что усталость тела передалась мозгу; он был слишком утомлен, даже чтобы думать. Тогда он принял холодный душ, закутался в халат и сел в мягкое кресло отдыхать.
В тот вечер столик в главном зале «Уолдерина», занятый мистером Ричардом Стеттоном и месье Фредериком Науманном, был в центре всеобщего внимания. Болтовня вилась вокруг того, что произошло здесь вчера вечером, и того, что должно было последовать за этим. Воображение общественности воспаряло весьма высоко.
Много историй рассказывалось шепотом, они не столь уж интересны, достаточно сказать только, что имя мадемуазель Солини ни в одной из них не упоминалось.
Беседа двух молодых людей, предоставивших так много материала для разговора за соседними столиками, была не слишком оживленной. Разумеется, говорил в основном Науманн.
Молодой дипломат зачем-то стал подробно излагать историю полудюжины или около того дуэлей, свидетелем которых он был, — а в одной из них — даже основным действующим лицом, — его описания некоторых фантастических выпадов и ужасных ранений были такими живыми и красочными, что Стеттон словно бы ощутил кровавые раны и порезы на собственном теле. Когда повествование достигло апогея, Стеттон уже был похож на мертвеца! Задолго до того, как хотел бы им стать.
Обед закончился, и два молодых человека покинули зал, провожаемые сотней пар глаз; Стеттон чувствовал их на себе. Когда они вышли в коридор, прощальными словами Науманна были:
— Не бойся пропустить звонок… К нужному времени я вернусь за тобой.
Как будто им предстояло приятно провести время за городом.
Стеттон поднимался в лифте, отчетливо сознавая, что все глаза в коридоре обращены на него с нескрываемым любопытством и, возможно даже, — тут он вздрогнул, — с жалостью. Мальчик-лифтер тоже рассматривал его так, будто видел перед собой редкостное животное.
Он снова оказался один в комнате, впереди была долгая ночь. Он разделся, надел халат и шлепанцы, смутно надеясь, что, когда его тело почувствует покой и комфорт, может быть, станет легче и голове. Но надежды не оправдались.
Больше часа он то ворочался на постели, то мерил шагами комнату; потом поплелся к письменному столу, достал бумагу и перо и начал писать письмо отцу и матери.
Письмо получилось интересным, жаль, что из-за недостатка места в книге его нельзя привести полностью.
До этого никогда за всю свою жизнь Стеттон не чувствовал, как много ему нужно сказать им. Он писал с лихорадочной быстротой, покрывая словами страницу за страницей, чувствуя, что среди этого ужасного кошмара ему необходимо поговорить с кем-нибудь из тех, кто знает и любит его и должен посочувствовать ему.
В письме главным образом были нежности, сентиментальности, воспоминания. Он писал целых три часа, а когда, закончив письмо, запечатав и надписав конверт, поднялся из-за стола, то ощутил такую безумную жалость к самому себе, что это эгоистическое чувство можно было бы считать почти возвышенным.
Большая часть ночи уже миновала.
Что же делать?
Он чувствовал, что уснуть не сможет. Мысли — простые мысли, которые рисовали простые картины, — превратились в пытку. Он сел читать книгу и стиснул зубы, силясь отвлечься, но все было бесполезно.
Он поднялся, подошел к окну и открыл его; ворвавшийся холодный ветер ударил ему в лицо. Но вид города с мерцающими огнями, казалось, сведет его с ума; он в бешенстве погрозил кулаком ни в чем не повинной ночи. Потом закрыл окно, подошел к креслу и сел, закрыв лицо руками.
На следующее утро в половине шестого Стеттон, сопровождаемый Науманном, сел в большой серый туристический автомобиль, ожидавший их перед отелем «Уолдерин».
Утро было холодное — такое холодное, что мокрый снег, падавший всю ночь, превратился на тротуаре в хрустящий лед.
Молодые люди были одеты в шубы и кепи, к тому же они перед выездом проглотили по чашке горячего кофе.
Автомобиль тронулся. Внимание Стеттона привлекла спина человека, сидевшего рядом с шофером и одетого во что-то меховое.
— Кто это?
— Врач.
Стеттон отвернулся к окошку.
Машина быстро доехала почти до конца улицы, потом повернула налево на Зевор-роуд. Улицы были тихие и пустынные, казалось, они накрыты серым плащом опасности, а дневной свет освещает их только местами, отчего все вокруг имело странно пятнистый вид.
Стеттон больше ничего не чувствовал и ни о чем не Думал, он пребывал в дреме, но постепенно холод пробудил его; он глубоко и с острым удовольствием вдохнул морозный воздух. Они уже были недалеко, Науманн говорил, что до места встречи машина довезет их за Двадцать минут.
Вдруг ему в голову пришла одна мысль, он наклонился и оглядел сиденье впереди, потом начал ногами ощупывать пол автомобиля.
— Что ты? — спросил Науманн.
— Я не вижу… где шпаги?
— Фраминар привезет их.
Снова тишина. Они уже выехали за город, и машина бойко катилась мимо рядов голых деревьев с наледью на черных ветвях, мимо изредка попадавшихся крестьянских хижин. Холод, казалось, усиливался; мужчины еще глубже спрятали подбородки в меховых воротниках. Автомобиль пересек мост и круто свернул налево; впереди лежала ровная, прямая дорога, с одной стороны которой, примерно с милю в сторону, показалось большое, вытянутое строение, похожее на заброшенную овчарню.
Когда автомобиль приблизился к нему, Науманн нагнулся вперед и коснулся руки шофера, тот кивнул и остановил автомобиль.
Мужчины выбрались из машины и пошли по узкой тропинке, которая вела за строение. Науманн шел впереди, за ним Стеттон; доктор, предварительно вытащив черный кожаный баул, замыкал шествие.
Они обнаружили, что остальные уже там и в одном из многочисленных сараев греют руки над костром, который они развели из старых плах. Вновь прибывшие подошли, и все сдержанно раскланялись друг с другом.
Стеттон заметил на земле у ног месье Шаво длинный черный деревянный ящик и удивленно на него уставился.
Науманн и Фраминар отошли вместе в угол сарая и начали что-то вполголоса обсуждать. Доктор поставил свой баул на землю и сел на него. Месье Шаво остался стоять у огня и воспринимал происходящее с полным равнодушием.
Вскоре Науманн и Фраминар вернулись и объявили, что в сарае недостаточно света, поэтому решено, что все должны выйти наружу. Они вдвоем вытащили деревянный ящик, поставили его на землю и открыли, явив присутствующим две шпаги.
— Снимите ваши пальто, месье, — распорядился Фраминар, который, как старший из двух секундантов, имел право командовать. И вполголоса обратился к Шаво: — Поторопитесь, а то мы замерзнем.
Противники сняли пальто и головные уборы. На Шаво был надет обтягивающий шерстяной жилет, Стеттон остался в плотно вязанной фуфайке.
Он действовал чисто механически, бесконечно повторяя про себя совет синьора Доници, касающийся маленькой хитрости из арсенала самого синьора.
«С разворота вниз и одновременно укол».
При этом Стеттон крепко стиснул губы, чтобы не повторить этого вслух…
— Месье Шаво, ваш выбор, — сказал Фраминар. С этими словами он поднял ящик и поставил его на торец.
Шаво подошел и вынул одну из шпаг. Едва он это сделал, как Фраминар поскользнулся на утоптанном снегу и упал.
Ящик перевернулся, но Шаво успел подхватить его.
При этом его кисть коснулась острия одной их шпаг, и он с проклятием отдернул руку.
— Что такое? — спросил Стеттон, сделав шаг вперед.
— Ничего. Просто укол, — равнодушно отозвался Шаво, поднимая свою шпагу.
— Но если вы ранены…
— Говорю же вам, ничего!
Фраминар тем временем поднялся на ноги и, пробормотав извинения, подал Стеттону другую шпагу. Он настоял на том, чтобы осмотреть руку Шаво, но, увидев, что это просто царапина, развел соперников по своим местам.
Стеттон сжал губы, чтобы удержать их от дрожи.
И сильно удивился, услышав команду Фраминара:
— Господа, en garde![5]
Быстрый обмен салютами, и затем вращение стали.
От первой же встречи с оружием Шаво у Стеттона упало сердце.
Жесткость глаз Шаво была сравнима только с твердостью его руки. Стеттон ощутил и то и другое сразу.
Конкурировать с этим человеком было невозможно, но при этом… при этом он почувствовал, как кровь взыграла в его жилах.
Они прощупывали друг друга.
Шаво фехтовал с некоторой осторожностью, имея в виду предательский лед, который был у них под ногами. Стеттон сосредоточил все внимание на своем запястье и предоставил телу самому заботиться о себе. Шаво, увидев это, подскочил ближе, подставляя Стеттону эфес своей шпаги.
Внезапно блеснула сталь, быстрый поворот, и Шаво, низко наклонившись, как пантера прыгнул вперед.
Острие его шпаги прорвало фуфайку Стеттона, тот отпрыгнул в сторону, чтобы избежать укола, но поскользнулся на льду и упал на колени. Впрочем, пока Шаво разворачивался для новой атаки, он успел вскочить.
Науманн тревожно взглянул на него и выступил вперед, но Стеттон напомнил об осторожности, мотнув головой, и тот опять отступил назад.
Но тут, совершенно неожиданно, Стеттон почувствовал, что рука соперника как будто теряет уверенность и ловкость, и в тот же момент увидел выражение тревоги и удивления на его лице.
«Трюк», — подумал Стеттон и стал еще осторожнее, чем прежде.
Но Шаво необъяснимо терял весь свой азарт; один раз, только попытавшись провести короткую атаку с применением финта, он совсем открыл себя, и Стеттон легко мог бы проткнуть его, если бы не собственная чрезмерная осторожность.
На лице француза появились замешательство и тревога, скорее даже отчаяние. Его рука так ослабла, что он уже едва был способен держать в ней шпагу.
Потом, так неожиданно, что никто не понял, почему это произошло, месье Шаво бессильно опустился на землю. Оружие выпало из его руки и откатилось футов на двадцать.
Стеттон, абсолютно сбитый с толку, отступил назад и уткнул кончик своей шпаги в носок ботинка. Прошла пара секунд, врач кинулся вперед, опустился на колени перед распростертым телом, начал ощупывать Шаво, выпытывать, куда он ранен. Но Шаво знал не больше, чем все остальные.
Он переводил глаза с одного на другого и озадаченно спрашивал:
— Что это? Что это? Он же не коснулся меня!
Фраминар повернулся к Стеттону:
— Вы в самом деле не коснулись его?
Стеттон решительно покачал головой:
— Нет.
Они расстегнули на Шаво одежду, чтобы самим убедиться в этом, когда он вдруг сделал резкое движение и воскликнул так, будто обнаружил что-то. Его тело извивалось, трепетало, то были непроизвольные движения человека, страдающего от сильной боли, он поводил глазами из стороны в сторону.
Потом Шаво поднял руку — ту самую, которую недавно случайно поранил своей шпагой, — и, внимательно осмотрев ее, пробормотал себе под нос: «А-ага!» — таким тоном, словно все понял.
И с огромным усилием безучастно произнес:
— Господа, я отравлен.
Возгласы ужаса сорвались с губ наблюдавших за ним, но жуткий взгляд Шаво заставил их замолчать. Потом он продолжал с большим усилием:
— Это укол шпаги, которой я поранился. Не хочу никого обидеть, но вы не поймете, я должен поговорить с месье Стеттоном наедине. У меня всего несколько минут. — Поскольку никто не трогался с места, он воскликнул с гневным нетерпением: — Я должен поговорить с месье Стеттоном… наедине! Оставьте меня!
Все отступили перед требовательностью и мучительной мольбой его взгляда, а Стеттон подошел ближе к недавнему противнику.
— Станьте на колени, — потребовал Шаво, — никто больше не должен этого слышать.
Когда Стеттон подчинился, тело француза скрючилось, потом развернулось на земле так, будто его пытали; ужасная гримаса боли перекосила его рот. Когда он заговорил снова, это был уже только шепот, и ему стоило громадного напряжения выталкивать слова из глотки, перехваченной болью.
— Послушайте, — прошептал он, и слова были похожи на шипение змеи. — Вы слышали… моя шпага была отравлена.
Он на мгновение замолк, его сотрясла сильная дрожь, и он крепко ухватил Стеттона за рукав, пытаясь сдержать ее.
— Это сделала мадемуазель Солини… проклинаю ее, она сущий дьявол!.. Берегитесь… берегитесь…
Стеттон почувствовал, как пальцы умирающего впились в его ладонь.
— Она хотела поцеловать мою шпагу… и я… идиот!., прихватил ее с собой, когда пришел к ней вчера вечером… сам… красный шелковый шнур… Я умираю… романтик… романтик…
Страшная дрожь пробежала по всему телу француза, и он затих, стиснув губы. Стеттон оглянулся, все подбежали к ним.
Врач встал на колени и приложил ухо к груди Шаво.
Прошла томительная минута, потом врач поднял глаза и с ужасом сказал:
— Он умер.
Они с трудом, один за другим, разогнули пальцы Шаво и высвободили руку Стеттона.
Глава 11
Если только, — добавил он, — он не прислал их через тебя.
— Я не знаю, что ты имеешь в виду, — ответил Науманн, явно озадаченный. — Месье Шаво не прислал извинений. И почему бы он должен это делать? Он желает дать тебе удовлетворение.
— Но ты же сказал, что все улажено!
— Ну да, и самым лучшим образом. Вы будете драться с месье Шаво на шпагах завтра, в шесть утра, позади старых садов Маризи на Зевор-роуд.
Стеттон откинулся на спинку кресла, вдруг обнаружив, что ему не хватает воздуха.
Он был совершенно ошеломлен.
Так вот что имел в виду Науманн, когда говорил, что все улажено! Силы небесные! Все было как раз обратным тому, что он, Стеттон, считал бы «улаженным»! Он хотел что-то сказать, он хотел закричать «Невозможно!», он хотел дать знать Науманну, который оказался еще большим варваром, чем сам Шаво, что он, Стеттон, обладает достаточным здравым смыслом и смелостью, чтобы следовать обычаям своей родины.
Он и в самом деле открыл рот, чтобы это сказать, но почему-то не нашел слов.
Науманн тем временем принялся описывать подробности. Он сообщил, что месье Фраминар настаивал на пистолетах, но он убедил его, что лучше драться на шпагах. Выбор оружия, объяснил он, можно считать маленькой победой. Впрочем, они, конечно, должны использовать только уколы. Стеттон содрогнулся. Напоследок дипломат задал вопрос, который беспокоил его больше всего: насколько он, Стеттон, опытен в фехтовании?
Стеттон обрел язык:
— Послушай, это совершенно необходимо?
— Что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду… что все это… все это глупо. Верх нелепости. Я не буду в этом участвовать.
Науманн, начиная понимать, уставился на него. Потом медленно сказал:
— Это смешно, Стеттон. Ты вызвал месье Шаво. Ты должен встретиться с ним. Это не просто необходимо; это неизбежно.
— Я сказал тебе, что не буду в этом участвовать! — воскликнул Стеттон. — Это верх нелепости!
Молодой дипломат резко поднялся, и, когда заговорил, в его голосе чувствовалась сталь:
— Месье Стеттон, с вашего одобрения я передал ваш вызов месье Шаво. Задета моя собственная честь. Если вы не будете драться с ним на тех условиях, о которых я договорился, то я буду вынужден сию же секунду пойти и извиниться, что действовал от имени труса.
Повисла тишина. Науманн стоял неподвижно, напряженно, пристально глядя прямо в лицо Стеттона, который опять почувствовал такое же смущение и беспомощность, что и накануне вечером. Слово «трус» прозвучало в его ушах как пожарный набат и спутало все его мысли.
Наступившую заминку Науманн воспринял по-своему. Он спросил все тем же стальным голосом:
— Значит, ты будешь драться?
— Да, — против своей воли произнес Стеттон.
Науманн на глазах переменился. Он сел на свое место и в сердечном, дружеском тоне стал подробно повторять инструкции. Стеттон ни слова из них не понял; его мозг вел маленькую гражданскую войну с самим собой.
Потом ухо Стеттона выхватило какую-то фразу. Науманн говорил о каком-то человеке по имени Доници, профессиональном фехтовальщике.
— Его комната прямо под моей, — говорил молодой дипломат. — Лучше всего тебе провести с ним час-другой сегодня после полудня, потренироваться, освежить в памяти приемы фехтования. Я сейчас пойду поговорю с ним. Потом мне нужно будет на час или два сходить в офис, после чего я зайду за тобой. Выходить тебе пока что не советую, если не хочешь, чтобы все на тебя указывали пальцем. Приляг и займись чем-нибудь легким… почитай книгу или что-нибудь такое. Au revoir.
И с этими словами Науманн удалился.
Как только за ним закрылась дверь, Стеттон поднялся. Он был рад остаться один… Хотя в следующее же мгновение ощутил потребность с кем-то поговорить. Он пересек комнату и сел на край кровати.
Потом вскочил на ноги и принялся быстро бегать по комнате, подавленный мыслью, которую очень слабо можно выразить словами: «Я собираюсь драться на дуэли»; мысль эта непрестанно, сильно и отвратительно билась в его висках.
Он остановился, внезапно охваченный накатившим, сумасшедшим гневом — на Шаво, на Алину, на себя, на всех! «Глупец!» — вскричал он, и непонятно было, кому он это адресует. Стеттон подошел к зеркалу на двери гардероба и всмотрелся в свое отражение. Он разглядывал лицо, руки, одежду, как будто никогда прежде не встречал этого субъекта.
На него накатила угрюмая апатия, неодолимое оцепенение ума и тела; боясь, что вот-вот свалится в обморок, он протащился через комнату, лег на кровать и два часа провалялся без движения.
Поднялся он по звонку от портье; через несколько минут вошел Науманн. Он внимательно посмотрел на слегка осунувшееся лицо и мятую одежду приятеля и объявил, что договорился с синьором Доници, который прямо сейчас ждет их.
Стеттону никогда не забыть этот вечер у итальянца-фехтовальщика, в комнате с двумя огромными окнами, выходившими на Уолдерин-Плейс, и стенами, сплошь украшенными рапирами, масками и кинжалами. Кровожадный вид комнаты был в прямом контрасте с самим синьором Доници — невысоким, круглым человечком, обладавшим удивительной грацией и проворством, с лицом, которое напоминало бы лицо херувима, если бы не маленькие, лихо закрученные усы.
Пока продолжалось обучение, Науманн сидел в кресле возле стены, курил сигареты и время от времени что-нибудь советовал, хотя сам не был даже средним фехтовальщиком. Науманна удивили и значительно ободрили способности Стеттона к фехтованию; тот, хотя и был простым любителем, с принципами состязания явно был знаком.
К сожалению, все известные Стеттону хитрости — всякие там мелкие обводы с четырьмя основными позициями при перемещении — теперь уже считались совершенной архаикой, и синьор Доници сделал упор на обучение его новым приемам.
Два часа, с перерывами на отдых, Стеттон делал выпады и отражал их, прыгал, нападал и ускользал до тех пор, пока, в конце концов абсолютно выбившись из сил, не бросил свое оружие. Пот заливал его лицо и шею, он сильно запыхался.
— Достаточно, — заявил он. — Ну и ну, никогда в жизни мне не было так жарко!
Науманн вместе с ним вернулся обратно в отель и оставил Стеттона в его комнате, пообещав вернуться к обеду, а Стеттон обнаружил, что снова остался один.
Выяснилось, что усталость тела передалась мозгу; он был слишком утомлен, даже чтобы думать. Тогда он принял холодный душ, закутался в халат и сел в мягкое кресло отдыхать.
В тот вечер столик в главном зале «Уолдерина», занятый мистером Ричардом Стеттоном и месье Фредериком Науманном, был в центре всеобщего внимания. Болтовня вилась вокруг того, что произошло здесь вчера вечером, и того, что должно было последовать за этим. Воображение общественности воспаряло весьма высоко.
Много историй рассказывалось шепотом, они не столь уж интересны, достаточно сказать только, что имя мадемуазель Солини ни в одной из них не упоминалось.
Беседа двух молодых людей, предоставивших так много материала для разговора за соседними столиками, была не слишком оживленной. Разумеется, говорил в основном Науманн.
Молодой дипломат зачем-то стал подробно излагать историю полудюжины или около того дуэлей, свидетелем которых он был, — а в одной из них — даже основным действующим лицом, — его описания некоторых фантастических выпадов и ужасных ранений были такими живыми и красочными, что Стеттон словно бы ощутил кровавые раны и порезы на собственном теле. Когда повествование достигло апогея, Стеттон уже был похож на мертвеца! Задолго до того, как хотел бы им стать.
Обед закончился, и два молодых человека покинули зал, провожаемые сотней пар глаз; Стеттон чувствовал их на себе. Когда они вышли в коридор, прощальными словами Науманна были:
— Не бойся пропустить звонок… К нужному времени я вернусь за тобой.
Как будто им предстояло приятно провести время за городом.
Стеттон поднимался в лифте, отчетливо сознавая, что все глаза в коридоре обращены на него с нескрываемым любопытством и, возможно даже, — тут он вздрогнул, — с жалостью. Мальчик-лифтер тоже рассматривал его так, будто видел перед собой редкостное животное.
Он снова оказался один в комнате, впереди была долгая ночь. Он разделся, надел халат и шлепанцы, смутно надеясь, что, когда его тело почувствует покой и комфорт, может быть, станет легче и голове. Но надежды не оправдались.
Больше часа он то ворочался на постели, то мерил шагами комнату; потом поплелся к письменному столу, достал бумагу и перо и начал писать письмо отцу и матери.
Письмо получилось интересным, жаль, что из-за недостатка места в книге его нельзя привести полностью.
До этого никогда за всю свою жизнь Стеттон не чувствовал, как много ему нужно сказать им. Он писал с лихорадочной быстротой, покрывая словами страницу за страницей, чувствуя, что среди этого ужасного кошмара ему необходимо поговорить с кем-нибудь из тех, кто знает и любит его и должен посочувствовать ему.
В письме главным образом были нежности, сентиментальности, воспоминания. Он писал целых три часа, а когда, закончив письмо, запечатав и надписав конверт, поднялся из-за стола, то ощутил такую безумную жалость к самому себе, что это эгоистическое чувство можно было бы считать почти возвышенным.
Большая часть ночи уже миновала.
Что же делать?
Он чувствовал, что уснуть не сможет. Мысли — простые мысли, которые рисовали простые картины, — превратились в пытку. Он сел читать книгу и стиснул зубы, силясь отвлечься, но все было бесполезно.
Он поднялся, подошел к окну и открыл его; ворвавшийся холодный ветер ударил ему в лицо. Но вид города с мерцающими огнями, казалось, сведет его с ума; он в бешенстве погрозил кулаком ни в чем не повинной ночи. Потом закрыл окно, подошел к креслу и сел, закрыв лицо руками.
На следующее утро в половине шестого Стеттон, сопровождаемый Науманном, сел в большой серый туристический автомобиль, ожидавший их перед отелем «Уолдерин».
Утро было холодное — такое холодное, что мокрый снег, падавший всю ночь, превратился на тротуаре в хрустящий лед.
Молодые люди были одеты в шубы и кепи, к тому же они перед выездом проглотили по чашке горячего кофе.
Автомобиль тронулся. Внимание Стеттона привлекла спина человека, сидевшего рядом с шофером и одетого во что-то меховое.
— Кто это?
— Врач.
Стеттон отвернулся к окошку.
Машина быстро доехала почти до конца улицы, потом повернула налево на Зевор-роуд. Улицы были тихие и пустынные, казалось, они накрыты серым плащом опасности, а дневной свет освещает их только местами, отчего все вокруг имело странно пятнистый вид.
Стеттон больше ничего не чувствовал и ни о чем не Думал, он пребывал в дреме, но постепенно холод пробудил его; он глубоко и с острым удовольствием вдохнул морозный воздух. Они уже были недалеко, Науманн говорил, что до места встречи машина довезет их за Двадцать минут.
Вдруг ему в голову пришла одна мысль, он наклонился и оглядел сиденье впереди, потом начал ногами ощупывать пол автомобиля.
— Что ты? — спросил Науманн.
— Я не вижу… где шпаги?
— Фраминар привезет их.
Снова тишина. Они уже выехали за город, и машина бойко катилась мимо рядов голых деревьев с наледью на черных ветвях, мимо изредка попадавшихся крестьянских хижин. Холод, казалось, усиливался; мужчины еще глубже спрятали подбородки в меховых воротниках. Автомобиль пересек мост и круто свернул налево; впереди лежала ровная, прямая дорога, с одной стороны которой, примерно с милю в сторону, показалось большое, вытянутое строение, похожее на заброшенную овчарню.
Когда автомобиль приблизился к нему, Науманн нагнулся вперед и коснулся руки шофера, тот кивнул и остановил автомобиль.
Мужчины выбрались из машины и пошли по узкой тропинке, которая вела за строение. Науманн шел впереди, за ним Стеттон; доктор, предварительно вытащив черный кожаный баул, замыкал шествие.
Они обнаружили, что остальные уже там и в одном из многочисленных сараев греют руки над костром, который они развели из старых плах. Вновь прибывшие подошли, и все сдержанно раскланялись друг с другом.
Стеттон заметил на земле у ног месье Шаво длинный черный деревянный ящик и удивленно на него уставился.
Науманн и Фраминар отошли вместе в угол сарая и начали что-то вполголоса обсуждать. Доктор поставил свой баул на землю и сел на него. Месье Шаво остался стоять у огня и воспринимал происходящее с полным равнодушием.
Вскоре Науманн и Фраминар вернулись и объявили, что в сарае недостаточно света, поэтому решено, что все должны выйти наружу. Они вдвоем вытащили деревянный ящик, поставили его на землю и открыли, явив присутствующим две шпаги.
— Снимите ваши пальто, месье, — распорядился Фраминар, который, как старший из двух секундантов, имел право командовать. И вполголоса обратился к Шаво: — Поторопитесь, а то мы замерзнем.
Противники сняли пальто и головные уборы. На Шаво был надет обтягивающий шерстяной жилет, Стеттон остался в плотно вязанной фуфайке.
Он действовал чисто механически, бесконечно повторяя про себя совет синьора Доници, касающийся маленькой хитрости из арсенала самого синьора.
«С разворота вниз и одновременно укол».
При этом Стеттон крепко стиснул губы, чтобы не повторить этого вслух…
— Месье Шаво, ваш выбор, — сказал Фраминар. С этими словами он поднял ящик и поставил его на торец.
Шаво подошел и вынул одну из шпаг. Едва он это сделал, как Фраминар поскользнулся на утоптанном снегу и упал.
Ящик перевернулся, но Шаво успел подхватить его.
При этом его кисть коснулась острия одной их шпаг, и он с проклятием отдернул руку.
— Что такое? — спросил Стеттон, сделав шаг вперед.
— Ничего. Просто укол, — равнодушно отозвался Шаво, поднимая свою шпагу.
— Но если вы ранены…
— Говорю же вам, ничего!
Фраминар тем временем поднялся на ноги и, пробормотав извинения, подал Стеттону другую шпагу. Он настоял на том, чтобы осмотреть руку Шаво, но, увидев, что это просто царапина, развел соперников по своим местам.
Стеттон сжал губы, чтобы удержать их от дрожи.
И сильно удивился, услышав команду Фраминара:
— Господа, en garde![5]
Быстрый обмен салютами, и затем вращение стали.
От первой же встречи с оружием Шаво у Стеттона упало сердце.
Жесткость глаз Шаво была сравнима только с твердостью его руки. Стеттон ощутил и то и другое сразу.
Конкурировать с этим человеком было невозможно, но при этом… при этом он почувствовал, как кровь взыграла в его жилах.
Они прощупывали друг друга.
Шаво фехтовал с некоторой осторожностью, имея в виду предательский лед, который был у них под ногами. Стеттон сосредоточил все внимание на своем запястье и предоставил телу самому заботиться о себе. Шаво, увидев это, подскочил ближе, подставляя Стеттону эфес своей шпаги.
Внезапно блеснула сталь, быстрый поворот, и Шаво, низко наклонившись, как пантера прыгнул вперед.
Острие его шпаги прорвало фуфайку Стеттона, тот отпрыгнул в сторону, чтобы избежать укола, но поскользнулся на льду и упал на колени. Впрочем, пока Шаво разворачивался для новой атаки, он успел вскочить.
Науманн тревожно взглянул на него и выступил вперед, но Стеттон напомнил об осторожности, мотнув головой, и тот опять отступил назад.
Но тут, совершенно неожиданно, Стеттон почувствовал, что рука соперника как будто теряет уверенность и ловкость, и в тот же момент увидел выражение тревоги и удивления на его лице.
«Трюк», — подумал Стеттон и стал еще осторожнее, чем прежде.
Но Шаво необъяснимо терял весь свой азарт; один раз, только попытавшись провести короткую атаку с применением финта, он совсем открыл себя, и Стеттон легко мог бы проткнуть его, если бы не собственная чрезмерная осторожность.
На лице француза появились замешательство и тревога, скорее даже отчаяние. Его рука так ослабла, что он уже едва был способен держать в ней шпагу.
Потом, так неожиданно, что никто не понял, почему это произошло, месье Шаво бессильно опустился на землю. Оружие выпало из его руки и откатилось футов на двадцать.
Стеттон, абсолютно сбитый с толку, отступил назад и уткнул кончик своей шпаги в носок ботинка. Прошла пара секунд, врач кинулся вперед, опустился на колени перед распростертым телом, начал ощупывать Шаво, выпытывать, куда он ранен. Но Шаво знал не больше, чем все остальные.
Он переводил глаза с одного на другого и озадаченно спрашивал:
— Что это? Что это? Он же не коснулся меня!
Фраминар повернулся к Стеттону:
— Вы в самом деле не коснулись его?
Стеттон решительно покачал головой:
— Нет.
Они расстегнули на Шаво одежду, чтобы самим убедиться в этом, когда он вдруг сделал резкое движение и воскликнул так, будто обнаружил что-то. Его тело извивалось, трепетало, то были непроизвольные движения человека, страдающего от сильной боли, он поводил глазами из стороны в сторону.
Потом Шаво поднял руку — ту самую, которую недавно случайно поранил своей шпагой, — и, внимательно осмотрев ее, пробормотал себе под нос: «А-ага!» — таким тоном, словно все понял.
И с огромным усилием безучастно произнес:
— Господа, я отравлен.
Возгласы ужаса сорвались с губ наблюдавших за ним, но жуткий взгляд Шаво заставил их замолчать. Потом он продолжал с большим усилием:
— Это укол шпаги, которой я поранился. Не хочу никого обидеть, но вы не поймете, я должен поговорить с месье Стеттоном наедине. У меня всего несколько минут. — Поскольку никто не трогался с места, он воскликнул с гневным нетерпением: — Я должен поговорить с месье Стеттоном… наедине! Оставьте меня!
Все отступили перед требовательностью и мучительной мольбой его взгляда, а Стеттон подошел ближе к недавнему противнику.
— Станьте на колени, — потребовал Шаво, — никто больше не должен этого слышать.
Когда Стеттон подчинился, тело француза скрючилось, потом развернулось на земле так, будто его пытали; ужасная гримаса боли перекосила его рот. Когда он заговорил снова, это был уже только шепот, и ему стоило громадного напряжения выталкивать слова из глотки, перехваченной болью.
— Послушайте, — прошептал он, и слова были похожи на шипение змеи. — Вы слышали… моя шпага была отравлена.
Он на мгновение замолк, его сотрясла сильная дрожь, и он крепко ухватил Стеттона за рукав, пытаясь сдержать ее.
— Это сделала мадемуазель Солини… проклинаю ее, она сущий дьявол!.. Берегитесь… берегитесь…
Стеттон почувствовал, как пальцы умирающего впились в его ладонь.
— Она хотела поцеловать мою шпагу… и я… идиот!., прихватил ее с собой, когда пришел к ней вчера вечером… сам… красный шелковый шнур… Я умираю… романтик… романтик…
Страшная дрожь пробежала по всему телу француза, и он затих, стиснув губы. Стеттон оглянулся, все подбежали к ним.
Врач встал на колени и приложил ухо к груди Шаво.
Прошла томительная минута, потом врач поднял глаза и с ужасом сказал:
— Он умер.
Они с трудом, один за другим, разогнули пальцы Шаво и высвободили руку Стеттона.
Глава 11
Высокий гость
Когда Ричард Стеттон обнаружил, что опять входит в свой номер отеля «Уолдерин», в его груди теснились самые разнообразные чувства.
Самыми сильными из них были облегчение от того, что он удачно отскочил от шпаги соперника, и ужас от того, как умер француз; но доминирующей все-таки была мысль об Алине и предсмертных словах Шаво.
Он крепко сомневался в них, хотя у него имелось некое, не очень, впрочем, убедительное подтверждение их правдивости: поднимая шпагу Шаво с того места, куда она откатилась, он увидал там, на эфесе, кусок красного шелкового витого шнура. Прежде чем вернуть шпагу месье Фраминару, он оторвал шнур и спрятал его в карман.
О смысле последних слов француза он никому не сказал.
Во-первых, он и сам не совсем был уверен в их справедливости. А во-вторых, коль скоро для него все кончилось благополучно, стоит ли вообще предавать огласке эту историю? Если Алина и виновата, она сумела так справиться с этим делом, что доказать ее вину невозможно. Да и сам рассказ Шаво выглядел настолько фантастически неправдоподобным, что его вполне можно было принять за бред агонизирующего и обремененного собственным преступлением человека.
Но что Алина?
Он поклялся отомстить ей… как он тогда выразился, «выставить ее из Маризи». Правда, стремление к мести почему-то притупилось в нем. Это его беспокоило и заставило снова громко поклясться отомстить.
Однако первым делом он должен ее увидеть. Зачем? Да хотя бы выяснить, насколько правдива история Шаво. Но главное — расстроить ее далеко идущие, связанные с Маризи планы раньше, чем сядет солнце.
Ричард Стеттон переоделся и съел горячий завтрак, но эта мысль не отпускала его. В десять часов он взял такси перед отелем и дал шоферу адрес мадемуазель Солини.
Возможно, все сомнения в виновности Алины у него отпали бы, если бы он увидел выражение ее лица, когда Чен доложил ей, что в библиотеке находится мистер Ричард Стеттон. Удивление и гнев плеснулись в ее глазах, когда она приказала Чену просить гостя подождать.
— Шаво предал меня, — пробормотала она себе под нос, — тем хуже для него.
Она колебалась, не зная, стоит ли ей встречаться со Стеттоном. Потом поднялась, подошла к письменному столу, выдвинула один из ящиков и пересчитала лежавшие там деньги… тридцать две тысячи франков, все, что осталось от ста тысяч франков Стеттона.
— Не много, — сказала она вслух с улыбкой. Потом задвинула и заперла ящик и, бегло взглянув на себя в зеркало, вышла для встречи с гостем.
Когда она вошла в библиотеку, где ждал Стеттон, тот поднялся и сдержанно поклонился. Надо сказать, перед ним стояла трудная задача, потому что никогда еще Алина не была так прекрасна. Голубое платье соблазнительно облегало ее формы, будто любовно ласкало ее теплое тело; золотые волосы, голубые глаза и белая кожа производили ошеломляющее впечатление белого снега, синего неба и золотого сияния солнечного света.
Молодой человек почувствовал, как заколотилось его сердце при взгляде на нее. Он с усилием взял себя в руки и холодно сказал:
— Вы, очевидно, удивлены тем, что видите меня, мадемуазель.
Алина подошла к креслу перед камином и жестом пригласила его сесть рядом.
— Признаюсь, немного удивлена, — ответила она. — После того, что произошло три дня тому назад, это естественно.
— Я говорю не о том, что произошло три дня назад.
— Нет? Тогда о чем?
— Обо мне… о том, что произошло сегодня утром.
— А-а. Вы имеете в виду…
— Мой поединок с месье Шаво.
— Но в таком случае почему я должна быть удивлена, увидев вас?
Стеттон смотрел ей прямо в глаза, когда отвечал вопросом на вопрос:
— Вы не знаете причины?
— Нет.
— Месье Шаво был превосходным фехтовальщиком.
Алина удивилась:
— Вы говорите «был»? Но значит… что…
— Месье Шаво умер, — холодно подтвердил Стеттон.
Короткая вспышка — угрызения совести, жалость, сожаление, ненависть? — появилась и исчезла в глазах Алины.
— Вы убили его? — Это было скорее утверждение, чем вопрос.
— Нет.
— Тогда что? — нетерпеливо воскликнула она. — Почему вы говорите загадками?
Не отвечая, Стеттон встал, полез в карман жилета и вытащил оттуда обрывок красного шелкового шнура.
— Вы узнаете это, мадемуазель? — спросил он, передавая его Алине.
Она едва заметно вздрогнула, потом, после некоторого колебания, взяла шнур и стала с любопытством разглядывать его.
— Что вы имеете в виду? — наконец спросила она. — Как я могу узнать кусок обыкновенного шелкового шнура?
— Я думаю, что можете, — ответил Стеттон, глядя на нее взглядом, который ему хотелось бы считать пристальным, — поскольку вы повязали его на шпагу месье Шаво.
Алина изумленно взглянула на него.
— Повязала на шпагу месье Шаво! — воскликнула она. — Вы, случайно, не сошли с ума, Стеттон?
— Вы это отрицаете?
— Такое даже отрицать глупо.
Стеттон снова сел.
— Возможно, вы измените свое мнение, — сказал он, — когда я расскажу вам то, что знаю. Я даже могу начать с самого начала.
И он рассказал ей историю дуэли, включая и описание подробностей смерти месье Шаво. На это Алина пожала плечами; а когда он рассказал ей о последних словах француза и его проклятиях в адрес мадемуазель Солини, ее лицо загорелось праведным гневом.
Затем Стеттон сообщил, как обнаружил доказательство в виде кусочка шнура на эфесе сабли, и закончил, строго спросив Алину, продолжает ли она считать его обвинения глупыми.
— Это не только глупо, — ответила она, — это и оскорбительно, и ужасно. Мне не хочется думать, что вы в это поверили, Стеттон. Кроме того, это невозможно.
Каким образом месье Шаво мог принести мне свою шпагу?
— Очень просто. Месье Фраминар рассказывал мне, что шпаги на ночь были оставлены в комнате Шаво.
И в этом не было ничего дурного, никакого нарушения правил.
Алина встала и с чувством собственного достоинства произнесла:
— Довольно, месье Стеттон. Если вы верите, что я способна на такие вещи… если верите, что я могу совершить такое…
— Я не говорю, что верю этому! — вскричал Стеттон, тоже поднимаясь.
Самыми сильными из них были облегчение от того, что он удачно отскочил от шпаги соперника, и ужас от того, как умер француз; но доминирующей все-таки была мысль об Алине и предсмертных словах Шаво.
Он крепко сомневался в них, хотя у него имелось некое, не очень, впрочем, убедительное подтверждение их правдивости: поднимая шпагу Шаво с того места, куда она откатилась, он увидал там, на эфесе, кусок красного шелкового витого шнура. Прежде чем вернуть шпагу месье Фраминару, он оторвал шнур и спрятал его в карман.
О смысле последних слов француза он никому не сказал.
Во-первых, он и сам не совсем был уверен в их справедливости. А во-вторых, коль скоро для него все кончилось благополучно, стоит ли вообще предавать огласке эту историю? Если Алина и виновата, она сумела так справиться с этим делом, что доказать ее вину невозможно. Да и сам рассказ Шаво выглядел настолько фантастически неправдоподобным, что его вполне можно было принять за бред агонизирующего и обремененного собственным преступлением человека.
Но что Алина?
Он поклялся отомстить ей… как он тогда выразился, «выставить ее из Маризи». Правда, стремление к мести почему-то притупилось в нем. Это его беспокоило и заставило снова громко поклясться отомстить.
Однако первым делом он должен ее увидеть. Зачем? Да хотя бы выяснить, насколько правдива история Шаво. Но главное — расстроить ее далеко идущие, связанные с Маризи планы раньше, чем сядет солнце.
Ричард Стеттон переоделся и съел горячий завтрак, но эта мысль не отпускала его. В десять часов он взял такси перед отелем и дал шоферу адрес мадемуазель Солини.
Возможно, все сомнения в виновности Алины у него отпали бы, если бы он увидел выражение ее лица, когда Чен доложил ей, что в библиотеке находится мистер Ричард Стеттон. Удивление и гнев плеснулись в ее глазах, когда она приказала Чену просить гостя подождать.
— Шаво предал меня, — пробормотала она себе под нос, — тем хуже для него.
Она колебалась, не зная, стоит ли ей встречаться со Стеттоном. Потом поднялась, подошла к письменному столу, выдвинула один из ящиков и пересчитала лежавшие там деньги… тридцать две тысячи франков, все, что осталось от ста тысяч франков Стеттона.
— Не много, — сказала она вслух с улыбкой. Потом задвинула и заперла ящик и, бегло взглянув на себя в зеркало, вышла для встречи с гостем.
Когда она вошла в библиотеку, где ждал Стеттон, тот поднялся и сдержанно поклонился. Надо сказать, перед ним стояла трудная задача, потому что никогда еще Алина не была так прекрасна. Голубое платье соблазнительно облегало ее формы, будто любовно ласкало ее теплое тело; золотые волосы, голубые глаза и белая кожа производили ошеломляющее впечатление белого снега, синего неба и золотого сияния солнечного света.
Молодой человек почувствовал, как заколотилось его сердце при взгляде на нее. Он с усилием взял себя в руки и холодно сказал:
— Вы, очевидно, удивлены тем, что видите меня, мадемуазель.
Алина подошла к креслу перед камином и жестом пригласила его сесть рядом.
— Признаюсь, немного удивлена, — ответила она. — После того, что произошло три дня тому назад, это естественно.
— Я говорю не о том, что произошло три дня назад.
— Нет? Тогда о чем?
— Обо мне… о том, что произошло сегодня утром.
— А-а. Вы имеете в виду…
— Мой поединок с месье Шаво.
— Но в таком случае почему я должна быть удивлена, увидев вас?
Стеттон смотрел ей прямо в глаза, когда отвечал вопросом на вопрос:
— Вы не знаете причины?
— Нет.
— Месье Шаво был превосходным фехтовальщиком.
Алина удивилась:
— Вы говорите «был»? Но значит… что…
— Месье Шаво умер, — холодно подтвердил Стеттон.
Короткая вспышка — угрызения совести, жалость, сожаление, ненависть? — появилась и исчезла в глазах Алины.
— Вы убили его? — Это было скорее утверждение, чем вопрос.
— Нет.
— Тогда что? — нетерпеливо воскликнула она. — Почему вы говорите загадками?
Не отвечая, Стеттон встал, полез в карман жилета и вытащил оттуда обрывок красного шелкового шнура.
— Вы узнаете это, мадемуазель? — спросил он, передавая его Алине.
Она едва заметно вздрогнула, потом, после некоторого колебания, взяла шнур и стала с любопытством разглядывать его.
— Что вы имеете в виду? — наконец спросила она. — Как я могу узнать кусок обыкновенного шелкового шнура?
— Я думаю, что можете, — ответил Стеттон, глядя на нее взглядом, который ему хотелось бы считать пристальным, — поскольку вы повязали его на шпагу месье Шаво.
Алина изумленно взглянула на него.
— Повязала на шпагу месье Шаво! — воскликнула она. — Вы, случайно, не сошли с ума, Стеттон?
— Вы это отрицаете?
— Такое даже отрицать глупо.
Стеттон снова сел.
— Возможно, вы измените свое мнение, — сказал он, — когда я расскажу вам то, что знаю. Я даже могу начать с самого начала.
И он рассказал ей историю дуэли, включая и описание подробностей смерти месье Шаво. На это Алина пожала плечами; а когда он рассказал ей о последних словах француза и его проклятиях в адрес мадемуазель Солини, ее лицо загорелось праведным гневом.
Затем Стеттон сообщил, как обнаружил доказательство в виде кусочка шнура на эфесе сабли, и закончил, строго спросив Алину, продолжает ли она считать его обвинения глупыми.
— Это не только глупо, — ответила она, — это и оскорбительно, и ужасно. Мне не хочется думать, что вы в это поверили, Стеттон. Кроме того, это невозможно.
Каким образом месье Шаво мог принести мне свою шпагу?
— Очень просто. Месье Фраминар рассказывал мне, что шпаги на ночь были оставлены в комнате Шаво.
И в этом не было ничего дурного, никакого нарушения правил.
Алина встала и с чувством собственного достоинства произнесла:
— Довольно, месье Стеттон. Если вы верите, что я способна на такие вещи… если верите, что я могу совершить такое…
— Я не говорю, что верю этому! — вскричал Стеттон, тоже поднимаясь.