Страница:
Алина резко прервала его:
— Стоп, генерал.
Но он продолжал с нарастающей уверенностью:
— Вы должны понять меня, дражайшая Алина. Вы знаете, что я люблю вас, но там, куда ступил мой принц, я отступаю. Вот о чем я пришел говорить с вами. Не как эмиссар, — уверяю вас, не поэтому, — но его желание так очевидно! Что я могу сделать? К несчастью, ничего, кроме как выбирать меньшее из двух зол.
— И потерять меня, это меньшее? — Ей было очень весело.
— Нет… это… вы должны понять… — Генерал удивлялся, какого черта ей понадобилось, чтобы дело приняло такой неприятный оборот.
— Я понимаю, — сухо сказала Алина. — И вот мой ответ: я люблю вас!
— Конечно, конечно; и я люблю вас, — отвечал генерал, начиная терять терпение. — Но разве вы не понимаете? Невозможно предать принца.
— Значит, я добьюсь невозможного, — спокойно ответила Алина.
При столь простом заявлении о намерениях генерал в волнении вскочил на ноги.
— Я знаю, в чем причина! — вскричал он. — Американец! Я все время подозревал его. Вот кто стоит за всем этим.
— Вы имеете в виду Стеттона?
— Да, его. И это правда! — кричал генерал, с каждой минутой все более волнуясь.
Алина резко прервала его:
— Это абсурд, и вы это знаете.
— Это правда! Вы его любите!
— Смешно!
— Вы любите его! Вы обманывали меня!
Алина пренебрежительно пожала плечами; потом, после некоторого раздумья, вдруг посмотрела на генерала Нирзанна так, словно на что-то решилась:
— Послушайте меня, Пол. Американец — глупец.
Меня волнует не это. — Она стиснула пальцы. — Нет, Дайте мне договорить! Или, точнее, ответьте на вопрос.
Вы явились сюда как эмиссар принца. Или я не права?
Генерал начал протестовать, но, видя бесполезность протестов, в конце концов согласился с этим.
— И чего принц хочет?
Генерал, увидев, что она почему-то все знает, ответил просто:
— Он хочет сместить меня с той позиции, которую я занимаю, хотя ему об этом неизвестно.
— Вы уверены в этом?
— В чем?
— Что ему неизвестно?
— Разумеется, мадемуазель!
Алина вздохнула с видимым облегчением:
— Очень хорошо. Я рада слышать, что, перестав любить меня, вы по крайней мере меня не предали. Что же касается желаний принца, то мой ответ таков: уважающая себя крепость не провоцирует осаду, но и не сдается без нее. Вы — человек военный, генерал, вы меня поймете.
— Но…
— Нет, не говорите больше ничего; я не стану вас слушать. Что касается вас, Пол, не скажу, что вы разбили мое сердце, но вы сделали меня несчастной. Ах, Пол… нет… не говорите…
Алина откинулась на спинку кресла и закрыла лицо руками.
Генерал, одновременно и восхищенный, и сбитый с толку, и неудовлетворенный, после десятиминутных безуспешных усилий заставить Алину выслушать его неохотно повернулся и оставил комнату, чтобы направиться к принцу Маризи с несколько загадочным сообщением.
Глава 14
Глава 15
— Стоп, генерал.
Но он продолжал с нарастающей уверенностью:
— Вы должны понять меня, дражайшая Алина. Вы знаете, что я люблю вас, но там, куда ступил мой принц, я отступаю. Вот о чем я пришел говорить с вами. Не как эмиссар, — уверяю вас, не поэтому, — но его желание так очевидно! Что я могу сделать? К несчастью, ничего, кроме как выбирать меньшее из двух зол.
— И потерять меня, это меньшее? — Ей было очень весело.
— Нет… это… вы должны понять… — Генерал удивлялся, какого черта ей понадобилось, чтобы дело приняло такой неприятный оборот.
— Я понимаю, — сухо сказала Алина. — И вот мой ответ: я люблю вас!
— Конечно, конечно; и я люблю вас, — отвечал генерал, начиная терять терпение. — Но разве вы не понимаете? Невозможно предать принца.
— Значит, я добьюсь невозможного, — спокойно ответила Алина.
При столь простом заявлении о намерениях генерал в волнении вскочил на ноги.
— Я знаю, в чем причина! — вскричал он. — Американец! Я все время подозревал его. Вот кто стоит за всем этим.
— Вы имеете в виду Стеттона?
— Да, его. И это правда! — кричал генерал, с каждой минутой все более волнуясь.
Алина резко прервала его:
— Это абсурд, и вы это знаете.
— Это правда! Вы его любите!
— Смешно!
— Вы любите его! Вы обманывали меня!
Алина пренебрежительно пожала плечами; потом, после некоторого раздумья, вдруг посмотрела на генерала Нирзанна так, словно на что-то решилась:
— Послушайте меня, Пол. Американец — глупец.
Меня волнует не это. — Она стиснула пальцы. — Нет, Дайте мне договорить! Или, точнее, ответьте на вопрос.
Вы явились сюда как эмиссар принца. Или я не права?
Генерал начал протестовать, но, видя бесполезность протестов, в конце концов согласился с этим.
— И чего принц хочет?
Генерал, увидев, что она почему-то все знает, ответил просто:
— Он хочет сместить меня с той позиции, которую я занимаю, хотя ему об этом неизвестно.
— Вы уверены в этом?
— В чем?
— Что ему неизвестно?
— Разумеется, мадемуазель!
Алина вздохнула с видимым облегчением:
— Очень хорошо. Я рада слышать, что, перестав любить меня, вы по крайней мере меня не предали. Что же касается желаний принца, то мой ответ таков: уважающая себя крепость не провоцирует осаду, но и не сдается без нее. Вы — человек военный, генерал, вы меня поймете.
— Но…
— Нет, не говорите больше ничего; я не стану вас слушать. Что касается вас, Пол, не скажу, что вы разбили мое сердце, но вы сделали меня несчастной. Ах, Пол… нет… не говорите…
Алина откинулась на спинку кресла и закрыла лицо руками.
Генерал, одновременно и восхищенный, и сбитый с толку, и неудовлетворенный, после десятиминутных безуспешных усилий заставить Алину выслушать его неохотно повернулся и оставил комнату, чтобы направиться к принцу Маризи с несколько загадочным сообщением.
Глава 14
Предложение мира
В тот же час, когда генерал Нирзанн покинул дом номер 341, чтобы вернуться во дворец, — а было уже чуть больше десяти часов вечера, — месье Фредерик Науманн сидел в своих меблированных комнатах на Уолдерин-Плейс, уныло уставившись на обои, поскольку, следует признаться, он попал в самое затруднительное положение.
Он сидел так уже два часа и таким же образом просидел еще два. Потом устало поднялся, разделся и отправился в постель.
Еще через час сон сморил его, но даже когда он его настиг, то сопровождался неприятными снами и частыми пробуждениями. Науманн, как в лихорадке, проворочался всю ночь, а когда первый луч утреннего солнца проник в окно, он поднялся, чувствуя, что если проваляется еще немного, то сойдет с ума.
Торопливо одевшись, он вышел прогуляться по прохладному утреннему воздуху в поисках — Господи, помоги! — душевного покоя.
Он перестал спрашивать себя, любит ли он Виви Жанвур. Вчера, прежде чем он покинул дом мадемуазель Солини, на этот вопрос нашелся ответ, в чем он с отчаянием и убедился. Но этот ответ только усугубил дело.
Во-первых, у него не было оснований верить, что его любовь не безответна. Во-вторых, он был человеком весьма состоятельным, занимал высокое общественное положение, от него многого ждали, — а кто была она?
Он застонал. Она была Виви, и этого достаточно, сурово сказал он себе. Но существовала еще мадемуазель Солини. И он снова застонал.
Повернув на восток, по направлению к самым бедным кварталам города, он стремительно несся по тихим улицам, даже не задумываясь, куда идет. Через час ходьбы он почувствовал, что проголодался, поскольку последний раз ел еще вчера в обед. Тогда он зашел в дешевую закусочную, съел пару яиц и выпил кофе, не заметив потрескавшихся, грязных тарелок и запятнанной клеенки.
Потом продолжил свою прогулку в том же направлении — подальше от центра Маризи. Еще через полчаса он обнаружил, что вышел за город. Тем не менее он продолжал идти: хаос и тревога в душе не давали покоя и телу.
Виви, которой был предложен выбор между ним и мадемуазель Солини, отвернулась от него. Но сразу вслед за этой мыслью появилась другая: что он не совсем честен перед самим собой. Ведь мадемуазель Солини сумела так представить девушке альтернативу, что той ничего другого не оставалось, как отказаться от нее.
Голос мадемуазель Солини, произнесший слова «он не притворяется, что любит вас», все еще звучал в его ушах. Он громко, даже озадаченно воскликнул: «Какого черта! Надо же быть идиотом, чтобы сказать такое!»
А потом, охваченный внезапной вспышкой гнева, он стал еще угрожать мадемуазель Солини, что свяжется с Василием Петровичем.
О господи! Как он мог! Конечно, подумал он, мадемуазель Солини слишком умна, чтобы не понять, что его угроза — не более чем блеф. Он не удивился бы, если бы узнал, что она гораздо лучше его осведомлена о том, где может находиться Василий Петрович.
В одном Науманн почти не сомневался: если бы Василий, с его энергией и жаждой мести, нашел бы ее, их встреча могла бы закончиться только ее или его смертью. А она была чересчур даже живой.
Науманн вдруг резко остановился, обнаружив, что добрался до конца узкой извилистой дороги. Это вернуло его к действительности, он огляделся в некотором удивлении. Оказывается, он забрел довольно далеко от города.
Вокруг ничего не было видно, кроме пустых полей и мрачных обнаженных деревьев. Он взглянул на часы: было девять. «Однако!» — удивился он и, чувствуя себя немного уставшим, повернул в обратный путь к городу.
Тремя часами позже он вошел в свою комнату в полном изнеможении не только тела, но и духа, причем угнетен был еще более, чем до прогулки. Но главное, он так ничего и не решил. А что, собственно, решать? — спрашивал он себя.
Он любил Виви. Ну и что? Даже если бы мадемуазель Солини, приняв всерьез его угрозы, отказалась бы от своих притязаний на девушку, что ему делать, если Виви при этом откажется ее покинуть?
Ясно, что единственно разумное состояло в том, чтобы забыть обо всей этой истории. Это будет совсем не сложно сделать. Разве он раньше не влюблялся? Да дюжину раз! Но какой-то внутренний голос шептал ему, что Виви — дело другое. Ха! Почему другое?!
Надо думать, он, Фредерик Науманн, — не единственный человек на свете, ставший жертвой невинного личика и младенческих глаз. Глупец! Конечно, нужно забыть все это! И начать немедленно, с этой минуты.
Раздался стук в дверь. Науманн испуганно подпрыгнул в кресле, потом пригласил войти.
Дверь открылась, показалась фигура старого Шанти, консьержа. Он вошел, закрыл за собой дверь и неловко поклонился. В руках он держал пакет размером с коробку сигар, завернутый в упаковочную бумагу.
Нетерпение Науманна прорвалось в его голосе, когда он спросил:
— Что это?
— Посылка, месье. Оставлена посыльным. Вас не было.
Он сказал, что это должно быть передано вам лично, а вы знаете, я всегда…
Науманн прервал его:
— Хорошо. Положите на стол и идите. Я занят.
Когда консьерж вышел с выражением удивления на глупом лице, — потому что никогда прежде он не покидал комнату Науманна, не услышав хотя бы нескольких приветливых слов и не получив значительных чаевых, — Науманн опять откинулся в кресле, чтобы начать забывать. Он тешил себя надеждой, что это будет нетрудно.
«Какого черта я сижу как на иголках? — подумал он. — Через неделю я даже не вспомню ее имени».
Потом, спохватившись, что уже далеко за полдень и в миссии его ожидает огромный объем работы, он поднялся, чтобы сменить одежду, которая запачкалась, пока он бродил за городом. Он повязал галстук и подошел к шкафу, чтобы взять пальто и жилет. В этот момент его взгляд упал на пакет, оставленный консьержем на столе.
— Однако что бы это могло быть? — пробормотал он, отыскивая нож, чтобы разрезать бечевку.
Под бумагой оказалась серая картонная коробка. Он снял крышку и с удивлением обнаружил небольшой розоватый конверт, положенный поверх какой-то выпечки.
На конверте мелким округлым почерком было написано: «Месье Фредерику Науманну».
Он вскрыл конверт и вынул небольшой листок почтовой бумаги, на котором было написано следующее:
«Дорогой месье Науманн!
Если прошлым вечером я обидела Вас, прошу простить меня, но что могла я сделать? Возможно, Вы скажете, что я действовала из глупой гордыни, и это будет правда.
Не думайте, что я недооцениваю Вашу дружбу или что она мне не дорога. Но Вы не должны больше приходить в дом мадемуазель Солини, умоляю Вас — это делает меня несчастной.
А в коробке — мое предложение мира, месье. Вот видите, я не забыла счастливый час, который Вы мне однажды подарили. И всегда буду Вашим другом.
Виви Жанвур».
Науманн перечитал записку три раза и много-много раз с чувством прижимал ее к губам. Как это похоже на Виви! Его Виви! Потому что она должна быть его — он клянется. Он забыл все свои обеты забыть ее.
И хотя было бы слишком самонадеянно думать, что она любит его, ей, очевидно, была важна и дорога его дружба. Да, она просила его не приходить, не навещать ее, но ведь это вполне естественно, учитывая враждебные отношения между ним и мадемуазель Солини.
Он открыл коробку с ее «мирным предложением». Это была полудюжина абрикосовых тартинок, точь-в-точь таких же, как те, что они ели, когда он был у них на чае, и про которые она сказала, что сделала их сама.
Это, сказал он себе с улыбкой, даже больше похоже на Виви, чем записка. Он видел мысленно ее белые маленькие ручки в муке, слегка наморщенный от усердия лоб.
Тартинки, с их тонкой коричневой корочкой и красновато-янтарной ягодой, лежали двумя аккуратными рядами. Науманн ничего не ел с той поры, как ранним утром торопливо позавтракал в дешевой забегаловке.
Двумя пальцами он взял одну из тартинок, чувствуя себя так, словно исполнял какой-то обряд любви.
Он уже поднес тартинку ко рту, когда раздался громкий стук в дверь. Обряд любви был прерван на взлете.
Науманн повернулся, крикнул «Войдите!» и поспешно положил тартинку обратно в коробку.
Это был Ричард Стеттон, который заскочил, как он с первых же слов заявил, просто так, поразвлечься. Увидев, что Науманн без пиджака, Стеттон заинтересовался, не слишком ли тяжело трудолюбивому молодому дипломату до середины дня оставаться в постели.
— Мой дорогой друг, — ответил Науманн, провожая гостя к креслу, — мне доставляет удовольствие сообщить тебе, что я поднялся сегодня ровно в шесть утра. Так что прости великодушно.
Стеттон взял сигарету из коробки на столе и удобно расположился в мягком кресле.
— Простить? — насмешливо спросил он. — Никогда.
Во-первых, я этому не верю. Во-вторых, если ты действительно встал в шесть часов утра, то это лишь доказывает, что ты — сумасшедший. Что бы, черт возьми, это значило?
— Ничего. Я вышел прогуляться.
— Прогуляться? — недоверчиво протянул Стеттон.
— Конечно. Это же самое лучшее время дня.
— Да — для сна. Однако я нахожу этот предмет разговора утомительным. А что насчет нашего друга Дюшесне? Он все еще стремится причинить тебе неприятности?
— Нет, с тех пор как имел маленький разговор с принцем, — ответил Науманн, пожимая плечами. Он стоял перед зеркалом, застегивая жилет. — Об этом можешь не беспокоиться, все улажено.
— Похороны Шаво завтра утром.
— Да? Ты собираешься?
— Еще не решил. Не пойму, должен я идти или нет.
Стеттон встал с кресла, подошел к столу и, выбросив окурок в пепельницу, достал из коробки следующую сигарету.
— Эй! — вдруг воскликнул он. — Что это? Устраиваешь холостяцкий чай?
Науманн повернулся и увидел, что друг с любопытством взирает на коробку с абрикосовыми тартинками.
— А… это, — ответил он несколько сконфуженно, — ну… это что-то вроде подарка.
— И сотворен он, как я предполагаю, специально для твоего потребления чьими-то прекрасными ручками, не так ли? Кто эта леди?
— Мадемуазель Жанвур, — ответил Науманн. — Но, знаешь ли, это совсем не твое дело.
— Какого лешего? — Стеттон смотрел на него с удивлением. — Виви, а? Предположим, я возьму вот эту.
— Предположим, не возьмешь, — возразил Науманн и выхватил коробку.
Стеттон пожал плечами и вернулся в свое мягкое кресло:
— Ладно, ешь сам свои тартинки, я потребляю их сотнями, и после короткой паузы продолжил с ухмылкой: — Клянусь Юпитером, я знаю, в чем дело.
Знаю, почему ты так осторожничаешь с ними. Ты осел, Науманн.
— О чем ты?
— О тебе. О тебе и твоем богатом воображении. Впрочем, тебя можно понять. Осторожность не бывает излишней. Ты совершенно прав. Поскольку тартинки прибыли из дома номер 341, они могут быть отравлены.
Тон у него был жутко саркастический. Когда Науманн, взяв одну из тартинок, поднес ее ко рту, Стеттон вскричал в притворном ужасе:
— Ох, смотри… она убьет тебя.
— Не дури, — сухо ответил Науманн, но рука его застыла на полпути ко рту, совсем как после стука Стеттона в дверь.
Одно мгновение он молча смотрел на друга, потом медленно вернул тартинку в коробку и поставил ее на полку платяного шкафа.
Стеттон весело рассмеялся.
— Ей-богу, ты поверил! — воскликнул он. — Пусть меня повесят, если этот человек действительно не поверил!
Науманн оставил это восклицание без ответа. Он остался стоять возле открытой дверцы гардероба, глядя на гостя с таким видом, будто обнаружил, что ему есть о чем подумать. Он стоял так целую минуту. Стеттон, продолжавший ликовать, восклицать и вообще всячески веселиться, наконец спросил его:
— Послушай, неужели ты всерьез поверил в такую возможность? Не будь ослом, я же пошутил.
— Может быть, это и не шутка, — медленно ответил Науманн. — Ты не понимаешь, поскольку не знаешь всех обстоятельств.
Он еще постоял в задумчивости, потом вдруг взял розовый конверт, достал из него записку и, протягивая ее Стеттону, спросил:
Тебе не случалось видеть почерк мадемуазель Жанвур?
Стеттон взял записку и прочел ее, продолжая ухмыляться. Потом вернул листок:
— Похож, но сказать с уверенностью не могу. Мне не приходилось видеть ничего, кроме ее подписи. Но… лучше быть осторожнее… бумага, знаешь ли, тоже может быть отравлена.
Науманн не обратил внимания на это шутливое замечание.
— Нет, не может быть, — пробормотал он, нахмурясь. — Не может быть.
С минуту он стоял, рассматривая записку, потом его лоб разгладился. Он с решительным видом подошел к столу, поднял телефонную трубку и попросил его дать ему номер домашнего телефона мадемуазель Солини.
Стеттон, который начал понимать, что его друг, по той или иной причине, относится к делу серьезно, сидел и молча слушал. Науманн вступил в перепалку с несколькими операторами, но в конце концов получил желанный номер. На том конце провода отозвался голос, который он, как ему показалось, узнал.
— Да, это резиденция мадемуазель Солини. Что вам угодно?
— Нельзя ли мне поговорить с мадемуазель Жанвур? — спросил Науманн.
— Это мадемуазель Жанвур.
— О! — На мгновение Науманн смутился, потом сказал: — Это Фредерик Науманн.
— Месье Науманн? — В голосе на другом конце послышалось какое-то волнение. — Я не узнала ваш голос.
— Нет? А я ваш узнал. Я звоню, мадемуазель, чтобы поблагодарить вас.
— Поблагодарить меня? — озадаченно спросила Виви.
— Да, поблагодарить за записку, которую вы мне прислали сегодня утром.
— Записку, которую я вам послала? — Это уже было изумление.
— Да, я получил ее с час назад, когда вернулся к себе.
После небольшой паузы пришел отклик:
— Но, месье Науманн, это, должно быть, какая-то ошибка. Я не посылала вам никакой записки. Что вы сказали?
— Извините меня… Значит, вы не посылали ее?
— Нет.
И коробку… вроде пакета… с предложением мира?
— Нет. В самом деле, я не знаю, о чем вы говорите.
Что за коробка? О какой записке речь? Откуда они пришли? Вы смеетесь надо мной, месье?
— Нет, мадемуазель, — рассудительно ответил Науманн. — Мне бы и в голову не пришло смеяться над вами.
Но это… боюсь, что это серьезно. Я сейчас не могу объяснить. Может быть, позже. Я еще позвоню вам.
Голос Виви зазвучал как-то невнятно; похоже было, что она говорит с кем-то, кто стоит рядом. Это продолжалось примерно с минуту; затем вдруг ее голос ясно прозвучал в трубке:
— Au revoir, месье Науманн.
Внезапно раздался щелчок, она повесила трубку.
Науманн повернулся к Стеттону и после короткой паузы отрывисто сказал:
— В конце концов, твоя шутка — вовсе не шутка. Она не посылала это.
— Вздор! — воскликнул Стеттон. — Это ничего не доказывает.
— Нет, но будет еще кое-что, — мрачно пообещал Науманн. Он поднял с кресла свое пальто и надел его, потом взялся за шляпу. — Пойдем.
— Куда ты собрался?
— Увидишь. Пойдем.
Стеттон запротестовал:
— Если ты собираешься гоняться за диким гусем, как заправский детектив, то я тебе не помощник.
— Это не погоня за диким гусем. У меня появилась одна догадка, и я хочу ее проверить.
Стеттон, не переставая ворчать, поднялся и взял свои пальто и шляпу. Минутой позже два молодых человека уже были на улице; Науманн остановил такси и, затащив в него Стеттона, дал водителю адрес в восточной части города.
— Я позвал тебя по той причине, что наше дело имеет отношение к полиции, — объяснил дипломат, — ас того момента, как я поссорился с Дюшесне из-за происшествия с Шаво, я предпочитаю не обращаться к ним с просьбой.
Стеттон изумленно глядел на него:
— Не хочешь же ты сказать, что собираешься обращаться с этим в полицию? Ты с ума сошел?
— Я не собираюсь идти в полицию… во всяком случае, не так, как ты думаешь. Сейчас нам нужна городская тюрьма. А за нее отвечает полиция.
— Городская тюрьма? — Изумление Стеттона нарастало. — Дорогой мой друг, я действительно полагаю, что вместо нее нам лучше пойти в приют для умалишенных.
Науманн не удостоил его ответом; он сидел, глядя прямо перед собой, пока такси тряслось по грубой брусчатке. Поездка продолжалась приблизительно полчаса, наконец водитель остановил машину перед низким строением из красного кирпича с зарешеченными окнами и железными воротами вместо входа.
Науманн, с удивлением обнаружив, что они уже прибыли к месту назначения, начал как можно короче объяснять Стеттону, чего он от него хочет. Тот, казалось, и веселился, и удивлялся тому, что слышит, но, видя серьезность друга, пообещал повиноваться его указаниям.
Стеттон выскочил из такси, двинулся к железным воротам и позвонил у входа. После минутного ожидания ворота приоткрылись всего на несколько дюймов, и кто-то изнутри начал расспрашивать его. Наверное, ответы Стеттона были признаны удовлетворительными, потому что ворота открылись и пропустили его внутрь.
Прошло не менее десяти минут. Науманн сидел в такси, глядя на ворота с возрастающим нетерпением. Наконец они снова открылись, и появился Стеттон с небольшим песиком на руках. Очевидно, той породы, которая широко известна под названием «дворняжка».
— Хорошо! — вскричал Науманн, когда Стеттон подошел к такси и передал ему собаку. — Были какие-нибудь неприятности?
— Ни малейших, — ответил Стеттон, махнув рукой и устраиваясь в такси. — Их там штук пятьдесят, если не больше. Ты бы только видел. За пять франков мне позволили выбрать любого.
— Подойдет. Вперед, водитель. Назад, туда, откуда приехали… Уолдерин-Плейс, 5.
На обратном пути Стеттон, исполнивший порученную ему миссию, начал высказывать свое мнение. Нелепая… грандиозная шутка… потрясающий фарс… Хорошо бы рассказать всему Маризи то, что он знает.
Должно быть, город — слишком жаркое место для месье Фредерика Науманна, если он превращается здесь в осла. Все это смеха достойно.
Науманн не отвечал ни слова. Он сидел, словно погруженный в медитацию. Настолько глубоко, насколько позволяли обстоятельства, поскольку держал на коленях пса. Пес решительно не одобрял поездку в такси и оказался достаточно сильным, чтобы отчаянно бороться за свободу. Науманн крепко держал его, не обращая внимания на реплики Стеттона насчет нелепости затеянного.
Прибыв на Уолдерин-Плейс, 5, они отпустили такси и вместе поднялись в квартиру Науманна, затащив туда и пса. Как только они опустили его на пол, животное начало бегать и неистово лаять.
Стеттон продолжал взывать к небесам, по воле которых его друг Науманн совсем, кажется, спятил, и иронически сочувствовать псу, которого ожидает несчастье.
Науманн открыл гардероб, взял коробку и вынул одну тартинку.
— Ко мне, собачка! — позвал он и начал гоняться за псом по всей комнате. — Собачка, ко мне! Хорошая собачка!
Стеттон разразился смехом.
Пес остановился, осторожно подошел и понюхал тартинку. Потом попятился, тряхнул головой, как будто серьезно сомневаясь.
— Понимающий щенок! — вопил, ликуя, Стеттон. — Он такой же сумасшедший, как ты, Науманн… Эти тартинки — самая большая дрянь в Маризи, я знаю — я съел их сотни.
Пес подошел снова, более добросовестно обнюхал тартинку и вдруг проглотил ее. Потом он, умильно глядя на Науманна, замахал хвостом, что на собачьем языке обычно означает «хочу еще».
Науманн очень серьезно наблюдал за ним, будто ожидая, что того вот-вот хватит удар.
— Леди и джентльмены, — громоподобно воззвал Стеттон, — сейчас мы вам представим последний акт душещипательной драмы «Современный Борджиа-отравитель».
Посмотрите на него, леди и джентльмены! Посмотрите внимательнее! Возможно, он самый жестокий человек из ныне живущих. Он ест их живьем. При нынешнем уровне его активности можно предположить, что за год и два месяца он уничтожит все население Маризи. Обратите внимание на злобу в его глазах! На жажду крови…
— Ради бога, остановись! — вскричал Науманн. — Может быть, через несколько минут ты прекратишь веселиться. У меня есть причина так думать, Стеттон, и весомая причина. Взгляни на пса.
— Кажется, с ним все в порядке, — усмехнулся Стеттон. — И в самом деле, он добрый, разумный пес. Почему ты не дашь ему еще одну тартинку, не видишь, что ли, как он просит?
— А что, это хорошая идея, — сказал Науманн, приняв предложение всерьез.
Он подошел к гардеробу и вынул еще одну тартинку, которую пес проглотил с явным удовольствием. Стеттон продолжал ораторствовать:
— Леди и джентльмены, итак, сейчас мы вам представим последний акт душещипательной драмы! «Современный Борджиа»! Взгляните на него…
Так он развлекался минут пять, чем дальше, тем больше входя в раж. Потом вдруг сник, энтузиазм его угас, и он замолчал.
С собакой, несомненно, что-то происходило.
Животное больше не махало хвостом. Пес смотрел на Науманна жалкими глазами, губы его дрожали.
Вдруг он повернулся и, жалобно скуля, направился к двери, потом изменил курс и протащился в спальню.
Молодые люди, последовавшие за ним, услышали, как из-под кровати донесся слабый жалобный скулеж.
— Какого черта это значит? — спросил Стеттон, сразу став серьезным.
Науманн ничего не ответил.
Несколько минут они стояли молча; пес продолжал скулить все громче и громче. Науманн наклонился, залез под кровать, схватил пса за заднюю ногу и вытащил.
И непроизвольно отпрянул при виде страдания в глазах агонизирующего животного.
С морды пса стекала пена, голова моталась из стороны в сторону; скулеж становился все тише и тише, пока наконец не перешел в душераздирающий стон. Все маленькое тело дрожало и вздрагивало.
— Это ужасно, — сказал побледневший Науманн. — Жестоко было так делать. Это ужасно!
Стон стал совсем слабым, и голова едва двигалась.
Выражение собачьих глаз, когда они остановились на двух молодых людях, заставило их содрогнуться. Науманну показалось, что они и в самом деле обвиняли его. Он отвел взгляд.
Скоро все было кончено: лапы животного дернулись, стон прекратился, тело застыло. Науманн огляделся вокруг и услышал слова, вполголоса произнесенные Стеттоном:
— Он умер!
— Бедный парень! — промолвил Науманн с глубоким вздохом. И добавил: — Но бог знает, как я рад, что это не я!
— И теперь возникает вопрос, — подхватил Стеттон, но шутливый тон не мог скрыть дрожь в голосе, — кто Делал тартинки?
Он сидел так уже два часа и таким же образом просидел еще два. Потом устало поднялся, разделся и отправился в постель.
Еще через час сон сморил его, но даже когда он его настиг, то сопровождался неприятными снами и частыми пробуждениями. Науманн, как в лихорадке, проворочался всю ночь, а когда первый луч утреннего солнца проник в окно, он поднялся, чувствуя, что если проваляется еще немного, то сойдет с ума.
Торопливо одевшись, он вышел прогуляться по прохладному утреннему воздуху в поисках — Господи, помоги! — душевного покоя.
Он перестал спрашивать себя, любит ли он Виви Жанвур. Вчера, прежде чем он покинул дом мадемуазель Солини, на этот вопрос нашелся ответ, в чем он с отчаянием и убедился. Но этот ответ только усугубил дело.
Во-первых, у него не было оснований верить, что его любовь не безответна. Во-вторых, он был человеком весьма состоятельным, занимал высокое общественное положение, от него многого ждали, — а кто была она?
Он застонал. Она была Виви, и этого достаточно, сурово сказал он себе. Но существовала еще мадемуазель Солини. И он снова застонал.
Повернув на восток, по направлению к самым бедным кварталам города, он стремительно несся по тихим улицам, даже не задумываясь, куда идет. Через час ходьбы он почувствовал, что проголодался, поскольку последний раз ел еще вчера в обед. Тогда он зашел в дешевую закусочную, съел пару яиц и выпил кофе, не заметив потрескавшихся, грязных тарелок и запятнанной клеенки.
Потом продолжил свою прогулку в том же направлении — подальше от центра Маризи. Еще через полчаса он обнаружил, что вышел за город. Тем не менее он продолжал идти: хаос и тревога в душе не давали покоя и телу.
Виви, которой был предложен выбор между ним и мадемуазель Солини, отвернулась от него. Но сразу вслед за этой мыслью появилась другая: что он не совсем честен перед самим собой. Ведь мадемуазель Солини сумела так представить девушке альтернативу, что той ничего другого не оставалось, как отказаться от нее.
Голос мадемуазель Солини, произнесший слова «он не притворяется, что любит вас», все еще звучал в его ушах. Он громко, даже озадаченно воскликнул: «Какого черта! Надо же быть идиотом, чтобы сказать такое!»
А потом, охваченный внезапной вспышкой гнева, он стал еще угрожать мадемуазель Солини, что свяжется с Василием Петровичем.
О господи! Как он мог! Конечно, подумал он, мадемуазель Солини слишком умна, чтобы не понять, что его угроза — не более чем блеф. Он не удивился бы, если бы узнал, что она гораздо лучше его осведомлена о том, где может находиться Василий Петрович.
В одном Науманн почти не сомневался: если бы Василий, с его энергией и жаждой мести, нашел бы ее, их встреча могла бы закончиться только ее или его смертью. А она была чересчур даже живой.
Науманн вдруг резко остановился, обнаружив, что добрался до конца узкой извилистой дороги. Это вернуло его к действительности, он огляделся в некотором удивлении. Оказывается, он забрел довольно далеко от города.
Вокруг ничего не было видно, кроме пустых полей и мрачных обнаженных деревьев. Он взглянул на часы: было девять. «Однако!» — удивился он и, чувствуя себя немного уставшим, повернул в обратный путь к городу.
Тремя часами позже он вошел в свою комнату в полном изнеможении не только тела, но и духа, причем угнетен был еще более, чем до прогулки. Но главное, он так ничего и не решил. А что, собственно, решать? — спрашивал он себя.
Он любил Виви. Ну и что? Даже если бы мадемуазель Солини, приняв всерьез его угрозы, отказалась бы от своих притязаний на девушку, что ему делать, если Виви при этом откажется ее покинуть?
Ясно, что единственно разумное состояло в том, чтобы забыть обо всей этой истории. Это будет совсем не сложно сделать. Разве он раньше не влюблялся? Да дюжину раз! Но какой-то внутренний голос шептал ему, что Виви — дело другое. Ха! Почему другое?!
Надо думать, он, Фредерик Науманн, — не единственный человек на свете, ставший жертвой невинного личика и младенческих глаз. Глупец! Конечно, нужно забыть все это! И начать немедленно, с этой минуты.
Раздался стук в дверь. Науманн испуганно подпрыгнул в кресле, потом пригласил войти.
Дверь открылась, показалась фигура старого Шанти, консьержа. Он вошел, закрыл за собой дверь и неловко поклонился. В руках он держал пакет размером с коробку сигар, завернутый в упаковочную бумагу.
Нетерпение Науманна прорвалось в его голосе, когда он спросил:
— Что это?
— Посылка, месье. Оставлена посыльным. Вас не было.
Он сказал, что это должно быть передано вам лично, а вы знаете, я всегда…
Науманн прервал его:
— Хорошо. Положите на стол и идите. Я занят.
Когда консьерж вышел с выражением удивления на глупом лице, — потому что никогда прежде он не покидал комнату Науманна, не услышав хотя бы нескольких приветливых слов и не получив значительных чаевых, — Науманн опять откинулся в кресле, чтобы начать забывать. Он тешил себя надеждой, что это будет нетрудно.
«Какого черта я сижу как на иголках? — подумал он. — Через неделю я даже не вспомню ее имени».
Потом, спохватившись, что уже далеко за полдень и в миссии его ожидает огромный объем работы, он поднялся, чтобы сменить одежду, которая запачкалась, пока он бродил за городом. Он повязал галстук и подошел к шкафу, чтобы взять пальто и жилет. В этот момент его взгляд упал на пакет, оставленный консьержем на столе.
— Однако что бы это могло быть? — пробормотал он, отыскивая нож, чтобы разрезать бечевку.
Под бумагой оказалась серая картонная коробка. Он снял крышку и с удивлением обнаружил небольшой розоватый конверт, положенный поверх какой-то выпечки.
На конверте мелким округлым почерком было написано: «Месье Фредерику Науманну».
Он вскрыл конверт и вынул небольшой листок почтовой бумаги, на котором было написано следующее:
«Дорогой месье Науманн!
Если прошлым вечером я обидела Вас, прошу простить меня, но что могла я сделать? Возможно, Вы скажете, что я действовала из глупой гордыни, и это будет правда.
Не думайте, что я недооцениваю Вашу дружбу или что она мне не дорога. Но Вы не должны больше приходить в дом мадемуазель Солини, умоляю Вас — это делает меня несчастной.
А в коробке — мое предложение мира, месье. Вот видите, я не забыла счастливый час, который Вы мне однажды подарили. И всегда буду Вашим другом.
Виви Жанвур».
Науманн перечитал записку три раза и много-много раз с чувством прижимал ее к губам. Как это похоже на Виви! Его Виви! Потому что она должна быть его — он клянется. Он забыл все свои обеты забыть ее.
И хотя было бы слишком самонадеянно думать, что она любит его, ей, очевидно, была важна и дорога его дружба. Да, она просила его не приходить, не навещать ее, но ведь это вполне естественно, учитывая враждебные отношения между ним и мадемуазель Солини.
Он открыл коробку с ее «мирным предложением». Это была полудюжина абрикосовых тартинок, точь-в-точь таких же, как те, что они ели, когда он был у них на чае, и про которые она сказала, что сделала их сама.
Это, сказал он себе с улыбкой, даже больше похоже на Виви, чем записка. Он видел мысленно ее белые маленькие ручки в муке, слегка наморщенный от усердия лоб.
Тартинки, с их тонкой коричневой корочкой и красновато-янтарной ягодой, лежали двумя аккуратными рядами. Науманн ничего не ел с той поры, как ранним утром торопливо позавтракал в дешевой забегаловке.
Двумя пальцами он взял одну из тартинок, чувствуя себя так, словно исполнял какой-то обряд любви.
Он уже поднес тартинку ко рту, когда раздался громкий стук в дверь. Обряд любви был прерван на взлете.
Науманн повернулся, крикнул «Войдите!» и поспешно положил тартинку обратно в коробку.
Это был Ричард Стеттон, который заскочил, как он с первых же слов заявил, просто так, поразвлечься. Увидев, что Науманн без пиджака, Стеттон заинтересовался, не слишком ли тяжело трудолюбивому молодому дипломату до середины дня оставаться в постели.
— Мой дорогой друг, — ответил Науманн, провожая гостя к креслу, — мне доставляет удовольствие сообщить тебе, что я поднялся сегодня ровно в шесть утра. Так что прости великодушно.
Стеттон взял сигарету из коробки на столе и удобно расположился в мягком кресле.
— Простить? — насмешливо спросил он. — Никогда.
Во-первых, я этому не верю. Во-вторых, если ты действительно встал в шесть часов утра, то это лишь доказывает, что ты — сумасшедший. Что бы, черт возьми, это значило?
— Ничего. Я вышел прогуляться.
— Прогуляться? — недоверчиво протянул Стеттон.
— Конечно. Это же самое лучшее время дня.
— Да — для сна. Однако я нахожу этот предмет разговора утомительным. А что насчет нашего друга Дюшесне? Он все еще стремится причинить тебе неприятности?
— Нет, с тех пор как имел маленький разговор с принцем, — ответил Науманн, пожимая плечами. Он стоял перед зеркалом, застегивая жилет. — Об этом можешь не беспокоиться, все улажено.
— Похороны Шаво завтра утром.
— Да? Ты собираешься?
— Еще не решил. Не пойму, должен я идти или нет.
Стеттон встал с кресла, подошел к столу и, выбросив окурок в пепельницу, достал из коробки следующую сигарету.
— Эй! — вдруг воскликнул он. — Что это? Устраиваешь холостяцкий чай?
Науманн повернулся и увидел, что друг с любопытством взирает на коробку с абрикосовыми тартинками.
— А… это, — ответил он несколько сконфуженно, — ну… это что-то вроде подарка.
— И сотворен он, как я предполагаю, специально для твоего потребления чьими-то прекрасными ручками, не так ли? Кто эта леди?
— Мадемуазель Жанвур, — ответил Науманн. — Но, знаешь ли, это совсем не твое дело.
— Какого лешего? — Стеттон смотрел на него с удивлением. — Виви, а? Предположим, я возьму вот эту.
— Предположим, не возьмешь, — возразил Науманн и выхватил коробку.
Стеттон пожал плечами и вернулся в свое мягкое кресло:
— Ладно, ешь сам свои тартинки, я потребляю их сотнями, и после короткой паузы продолжил с ухмылкой: — Клянусь Юпитером, я знаю, в чем дело.
Знаю, почему ты так осторожничаешь с ними. Ты осел, Науманн.
— О чем ты?
— О тебе. О тебе и твоем богатом воображении. Впрочем, тебя можно понять. Осторожность не бывает излишней. Ты совершенно прав. Поскольку тартинки прибыли из дома номер 341, они могут быть отравлены.
Тон у него был жутко саркастический. Когда Науманн, взяв одну из тартинок, поднес ее ко рту, Стеттон вскричал в притворном ужасе:
— Ох, смотри… она убьет тебя.
— Не дури, — сухо ответил Науманн, но рука его застыла на полпути ко рту, совсем как после стука Стеттона в дверь.
Одно мгновение он молча смотрел на друга, потом медленно вернул тартинку в коробку и поставил ее на полку платяного шкафа.
Стеттон весело рассмеялся.
— Ей-богу, ты поверил! — воскликнул он. — Пусть меня повесят, если этот человек действительно не поверил!
Науманн оставил это восклицание без ответа. Он остался стоять возле открытой дверцы гардероба, глядя на гостя с таким видом, будто обнаружил, что ему есть о чем подумать. Он стоял так целую минуту. Стеттон, продолжавший ликовать, восклицать и вообще всячески веселиться, наконец спросил его:
— Послушай, неужели ты всерьез поверил в такую возможность? Не будь ослом, я же пошутил.
— Может быть, это и не шутка, — медленно ответил Науманн. — Ты не понимаешь, поскольку не знаешь всех обстоятельств.
Он еще постоял в задумчивости, потом вдруг взял розовый конверт, достал из него записку и, протягивая ее Стеттону, спросил:
Тебе не случалось видеть почерк мадемуазель Жанвур?
Стеттон взял записку и прочел ее, продолжая ухмыляться. Потом вернул листок:
— Похож, но сказать с уверенностью не могу. Мне не приходилось видеть ничего, кроме ее подписи. Но… лучше быть осторожнее… бумага, знаешь ли, тоже может быть отравлена.
Науманн не обратил внимания на это шутливое замечание.
— Нет, не может быть, — пробормотал он, нахмурясь. — Не может быть.
С минуту он стоял, рассматривая записку, потом его лоб разгладился. Он с решительным видом подошел к столу, поднял телефонную трубку и попросил его дать ему номер домашнего телефона мадемуазель Солини.
Стеттон, который начал понимать, что его друг, по той или иной причине, относится к делу серьезно, сидел и молча слушал. Науманн вступил в перепалку с несколькими операторами, но в конце концов получил желанный номер. На том конце провода отозвался голос, который он, как ему показалось, узнал.
— Да, это резиденция мадемуазель Солини. Что вам угодно?
— Нельзя ли мне поговорить с мадемуазель Жанвур? — спросил Науманн.
— Это мадемуазель Жанвур.
— О! — На мгновение Науманн смутился, потом сказал: — Это Фредерик Науманн.
— Месье Науманн? — В голосе на другом конце послышалось какое-то волнение. — Я не узнала ваш голос.
— Нет? А я ваш узнал. Я звоню, мадемуазель, чтобы поблагодарить вас.
— Поблагодарить меня? — озадаченно спросила Виви.
— Да, поблагодарить за записку, которую вы мне прислали сегодня утром.
— Записку, которую я вам послала? — Это уже было изумление.
— Да, я получил ее с час назад, когда вернулся к себе.
После небольшой паузы пришел отклик:
— Но, месье Науманн, это, должно быть, какая-то ошибка. Я не посылала вам никакой записки. Что вы сказали?
— Извините меня… Значит, вы не посылали ее?
— Нет.
И коробку… вроде пакета… с предложением мира?
— Нет. В самом деле, я не знаю, о чем вы говорите.
Что за коробка? О какой записке речь? Откуда они пришли? Вы смеетесь надо мной, месье?
— Нет, мадемуазель, — рассудительно ответил Науманн. — Мне бы и в голову не пришло смеяться над вами.
Но это… боюсь, что это серьезно. Я сейчас не могу объяснить. Может быть, позже. Я еще позвоню вам.
Голос Виви зазвучал как-то невнятно; похоже было, что она говорит с кем-то, кто стоит рядом. Это продолжалось примерно с минуту; затем вдруг ее голос ясно прозвучал в трубке:
— Au revoir, месье Науманн.
Внезапно раздался щелчок, она повесила трубку.
Науманн повернулся к Стеттону и после короткой паузы отрывисто сказал:
— В конце концов, твоя шутка — вовсе не шутка. Она не посылала это.
— Вздор! — воскликнул Стеттон. — Это ничего не доказывает.
— Нет, но будет еще кое-что, — мрачно пообещал Науманн. Он поднял с кресла свое пальто и надел его, потом взялся за шляпу. — Пойдем.
— Куда ты собрался?
— Увидишь. Пойдем.
Стеттон запротестовал:
— Если ты собираешься гоняться за диким гусем, как заправский детектив, то я тебе не помощник.
— Это не погоня за диким гусем. У меня появилась одна догадка, и я хочу ее проверить.
Стеттон, не переставая ворчать, поднялся и взял свои пальто и шляпу. Минутой позже два молодых человека уже были на улице; Науманн остановил такси и, затащив в него Стеттона, дал водителю адрес в восточной части города.
— Я позвал тебя по той причине, что наше дело имеет отношение к полиции, — объяснил дипломат, — ас того момента, как я поссорился с Дюшесне из-за происшествия с Шаво, я предпочитаю не обращаться к ним с просьбой.
Стеттон изумленно глядел на него:
— Не хочешь же ты сказать, что собираешься обращаться с этим в полицию? Ты с ума сошел?
— Я не собираюсь идти в полицию… во всяком случае, не так, как ты думаешь. Сейчас нам нужна городская тюрьма. А за нее отвечает полиция.
— Городская тюрьма? — Изумление Стеттона нарастало. — Дорогой мой друг, я действительно полагаю, что вместо нее нам лучше пойти в приют для умалишенных.
Науманн не удостоил его ответом; он сидел, глядя прямо перед собой, пока такси тряслось по грубой брусчатке. Поездка продолжалась приблизительно полчаса, наконец водитель остановил машину перед низким строением из красного кирпича с зарешеченными окнами и железными воротами вместо входа.
Науманн, с удивлением обнаружив, что они уже прибыли к месту назначения, начал как можно короче объяснять Стеттону, чего он от него хочет. Тот, казалось, и веселился, и удивлялся тому, что слышит, но, видя серьезность друга, пообещал повиноваться его указаниям.
Стеттон выскочил из такси, двинулся к железным воротам и позвонил у входа. После минутного ожидания ворота приоткрылись всего на несколько дюймов, и кто-то изнутри начал расспрашивать его. Наверное, ответы Стеттона были признаны удовлетворительными, потому что ворота открылись и пропустили его внутрь.
Прошло не менее десяти минут. Науманн сидел в такси, глядя на ворота с возрастающим нетерпением. Наконец они снова открылись, и появился Стеттон с небольшим песиком на руках. Очевидно, той породы, которая широко известна под названием «дворняжка».
— Хорошо! — вскричал Науманн, когда Стеттон подошел к такси и передал ему собаку. — Были какие-нибудь неприятности?
— Ни малейших, — ответил Стеттон, махнув рукой и устраиваясь в такси. — Их там штук пятьдесят, если не больше. Ты бы только видел. За пять франков мне позволили выбрать любого.
— Подойдет. Вперед, водитель. Назад, туда, откуда приехали… Уолдерин-Плейс, 5.
На обратном пути Стеттон, исполнивший порученную ему миссию, начал высказывать свое мнение. Нелепая… грандиозная шутка… потрясающий фарс… Хорошо бы рассказать всему Маризи то, что он знает.
Должно быть, город — слишком жаркое место для месье Фредерика Науманна, если он превращается здесь в осла. Все это смеха достойно.
Науманн не отвечал ни слова. Он сидел, словно погруженный в медитацию. Настолько глубоко, насколько позволяли обстоятельства, поскольку держал на коленях пса. Пес решительно не одобрял поездку в такси и оказался достаточно сильным, чтобы отчаянно бороться за свободу. Науманн крепко держал его, не обращая внимания на реплики Стеттона насчет нелепости затеянного.
Прибыв на Уолдерин-Плейс, 5, они отпустили такси и вместе поднялись в квартиру Науманна, затащив туда и пса. Как только они опустили его на пол, животное начало бегать и неистово лаять.
Стеттон продолжал взывать к небесам, по воле которых его друг Науманн совсем, кажется, спятил, и иронически сочувствовать псу, которого ожидает несчастье.
Науманн открыл гардероб, взял коробку и вынул одну тартинку.
— Ко мне, собачка! — позвал он и начал гоняться за псом по всей комнате. — Собачка, ко мне! Хорошая собачка!
Стеттон разразился смехом.
Пес остановился, осторожно подошел и понюхал тартинку. Потом попятился, тряхнул головой, как будто серьезно сомневаясь.
— Понимающий щенок! — вопил, ликуя, Стеттон. — Он такой же сумасшедший, как ты, Науманн… Эти тартинки — самая большая дрянь в Маризи, я знаю — я съел их сотни.
Пес подошел снова, более добросовестно обнюхал тартинку и вдруг проглотил ее. Потом он, умильно глядя на Науманна, замахал хвостом, что на собачьем языке обычно означает «хочу еще».
Науманн очень серьезно наблюдал за ним, будто ожидая, что того вот-вот хватит удар.
— Леди и джентльмены, — громоподобно воззвал Стеттон, — сейчас мы вам представим последний акт душещипательной драмы «Современный Борджиа-отравитель».
Посмотрите на него, леди и джентльмены! Посмотрите внимательнее! Возможно, он самый жестокий человек из ныне живущих. Он ест их живьем. При нынешнем уровне его активности можно предположить, что за год и два месяца он уничтожит все население Маризи. Обратите внимание на злобу в его глазах! На жажду крови…
— Ради бога, остановись! — вскричал Науманн. — Может быть, через несколько минут ты прекратишь веселиться. У меня есть причина так думать, Стеттон, и весомая причина. Взгляни на пса.
— Кажется, с ним все в порядке, — усмехнулся Стеттон. — И в самом деле, он добрый, разумный пес. Почему ты не дашь ему еще одну тартинку, не видишь, что ли, как он просит?
— А что, это хорошая идея, — сказал Науманн, приняв предложение всерьез.
Он подошел к гардеробу и вынул еще одну тартинку, которую пес проглотил с явным удовольствием. Стеттон продолжал ораторствовать:
— Леди и джентльмены, итак, сейчас мы вам представим последний акт душещипательной драмы! «Современный Борджиа»! Взгляните на него…
Так он развлекался минут пять, чем дальше, тем больше входя в раж. Потом вдруг сник, энтузиазм его угас, и он замолчал.
С собакой, несомненно, что-то происходило.
Животное больше не махало хвостом. Пес смотрел на Науманна жалкими глазами, губы его дрожали.
Вдруг он повернулся и, жалобно скуля, направился к двери, потом изменил курс и протащился в спальню.
Молодые люди, последовавшие за ним, услышали, как из-под кровати донесся слабый жалобный скулеж.
— Какого черта это значит? — спросил Стеттон, сразу став серьезным.
Науманн ничего не ответил.
Несколько минут они стояли молча; пес продолжал скулить все громче и громче. Науманн наклонился, залез под кровать, схватил пса за заднюю ногу и вытащил.
И непроизвольно отпрянул при виде страдания в глазах агонизирующего животного.
С морды пса стекала пена, голова моталась из стороны в сторону; скулеж становился все тише и тише, пока наконец не перешел в душераздирающий стон. Все маленькое тело дрожало и вздрагивало.
— Это ужасно, — сказал побледневший Науманн. — Жестоко было так делать. Это ужасно!
Стон стал совсем слабым, и голова едва двигалась.
Выражение собачьих глаз, когда они остановились на двух молодых людях, заставило их содрогнуться. Науманну показалось, что они и в самом деле обвиняли его. Он отвел взгляд.
Скоро все было кончено: лапы животного дернулись, стон прекратился, тело застыло. Науманн огляделся вокруг и услышал слова, вполголоса произнесенные Стеттоном:
— Он умер!
— Бедный парень! — промолвил Науманн с глубоким вздохом. И добавил: — Но бог знает, как я рад, что это не я!
— И теперь возникает вопрос, — подхватил Стеттон, но шутливый тон не мог скрыть дрожь в голосе, — кто Делал тартинки?
Глава 15
Любовь и упрямство
Наверное, нет ничего труднее, чем простить и забыть чью-то преднамеренную, заранее обдуманную попытку отнять у вас жизнь.