Страница:
И с этим обещанием, все еще звучавшим в его ушах, и с поцелуем, все еще ощущавшимся на его губах, он отправился обратно в отель.
Глава 7
Глава 8 Месье
Глава 7
Преданность двоих
Никто не станет отрицать — у мистера Ричарда Стеттона было достаточно причин нервничать, и следовательно, не стоит завидовать той удаче, которая посетила его на следующее после описанных в предыдущей главе событий утро.
Удача прибыла с утренней почтой и имела вид чека на пятьсот тысяч франков от его отца из Нью-Йорка.
Кажется, дела пошли на лад, и Стеттон-старший желал своему сыну Ричарду ничего не пропустить. Он писал:
«Примерно через год я буду готов уйти в отставку, и тогда ты сможешь осесть здесь до конца своей жизни.
Хорошо проводи время; ты достаточно взрослый, чтобы самому о себе позаботиться».
— Хорош, — сказал Стеттон-младший, любовно разглядывая чек.
Неприятная сцена накануне вечером не ослабила его нетерпения, но еще усилила безумное влечение к мадемуазель Солини и, что любопытно, укрепила его доверие к ней. Он был теперь далек от того, чтобы ревновать к генералу, он смеялся над ним.
— Алина хорошо его обрабатывает, — сказал он вслух, занимаясь своим туалетом. — Ну что ж! Представляю, как он удивится, когда мы с ней вместе уедем отсюда.
После завтрака он вышел на улицу, пересек Уолдерин-Плейс и стал не спеша фланировать мимо магазинов на другой стороне. Было около полудня; по тротуарам прогуливались разодетые женщины, куда-то спешили мужчины.
Стеттон остановился перед ювелирным магазином и принялся рассматривать безделушки, выставленные в витрине. Его взгляд привлекло жемчужное ожерелье, уложенное на черном бархате коробки.
— Довольно хорошенькое, — пробормотал молодой человек, напуская на себя вид знатока, — вполне элегантное.
Он представил себе, как хорошо перлы будут выглядеть на белой шее Алины, он рисовал себе ее восхищение и удивленную благодарность за такой подарок; и еще он думал о чеке, спрятанном в его нагрудном кармане.
Он вошел в магазин и спросил о стоимости ожерелья.
Продавец сообщил ему, что оно стоит семьдесят пять тысяч франков.
— Смешно! — сказал Стеттон (это было придумано заранее). — У Лампарди, в Париже, я покупал точно такое же — только жемчужины, кажется, были немного крупнее — за сорок тысяч.
Продавец в ужасе воздел руки.
— Сорок тысяч! Невозможно! — воскликнул он. — Это ожерелье стоит по крайней мере втрое дороже против того. Но подождите, месье, я позову хозяина.
Когда появился хозяин, Стеттон снова выразил свое изумление и негодование, что за такую пустячную безделушку требуют такую нелепую цену.
Хозяин, вертясь и подпрыгивая от волнения, уговаривал себя сохранять спокойствие, что тоже было частью игры.
Они сошлись на шестидесяти тысячах франков. Стеттон распорядился доставить ожерелье к нему в отель во второй половине дня и покинул магазин, чувствуя себя утомленным.
«Тьфу, пропасть, нужно было спустить до пятидесяти тысяч, — сказал он про себя. — Этот человечек — продувная бестия».
Вечером после обеда он прогулялся по Аллее до дома номер 341, где нашел Алину и Виви одних — факт, добавивший ему хорошего настроения и умиротворивший его сердце. Виви задержалась только для того, чтобы поприветствовать гостя, а потом поднялась наверх.
Стеттон, оказавшись наедине с мадемуазель Солини, был немного смущен. Интересно, размышлял он, совсем ли она простила его за то, как он вел себя вчера вечером? Они сидели в библиотеке перед горевшим камином; Стеттон завладел тем креслом, в котором накануне обнаружил генерала Нирзанна.
— Мы сегодня не видели вас на прогулке, — сказала Алина.
— Да, я писал письма в отеле, — ответил Стеттон. И после короткой паузы продолжил: — Кроме того, у меня было небольшое дело к моему банкиру. В Маризи, должно быть, нехватка денег. Парень чуть не на шею мне бросился, когда я объявил о своем намерении внести на счет полмиллиона франков.
Алина пристально смотрела на него:
— Но это — большие деньги.
— Для кого-нибудь может быть, но не для меня, — напыщенно заявил молодой человек. — Я, скорее всего, спущу их за пару месяцев. Кстати, часть из них я уже спустил на маленький сюрприз для вас.
— Сюрприз для меня?
— Да, — Стеттон поднялся и взял со стола небольшой сверток, который сам положил туда, когда вошел, — маленькое подношение, — продолжал он, срывая упаковку, — не знаю, понравится ли вам.
Он нажал на пружинку, открыв взорам жемчужное ожерелье, и протянул коробочку Алине.
Она испустила короткий вздох с восклицанием удивленного восторга и, взяв ожерелье с бархатной подушечки, приложила его к шее.
— Ох! — восхищенно вскричала она, не в силах сказать что-нибудь еще. Потом обвила руками шею Стеттона и прижалась губами к его губам. — Вот! — прошептала она прямо ему в ухо. — Я так много задолжала вам, что должна начать возмещать долги немедленно.
Никогда она не была так мила с ним, как в этот вечер.
Она позволила держать ее в объятиях столько, сколько он того хотел, он даже получил поцелуй, но ему все же пришлось попросить об этом. Она выразила надежду, что они могли бы скоро пожениться и покинуть Маризи… очень скоро.
От этой новой нежности Стеттон совсем ошалел и с большим трудом оторвался от нее, а когда выходил на улицу, то не сошел, а спрыгнул со ступенек крыльца.
Несколько дней спустя Алина проинформировала его, что ее не интересуют больше никакие драгоценности. Она сказала, что опасается держать их в своем доме, иными словами, подобные подарки были ей без надобности.
Однако, тут же добавила Алина, ей так полюбилось ожерелье, что она ничего не может с собой поделать, — оно вдвойне дорого ей по той причине, что Стеттон вручил его собственноручно. Однако, зная королевскую щедрость Стеттона, хотела предупредить еще один подобный подарок.
— Тьфу, пропасть, вы не можете отказаться принимать мои подарки! — возмутился Стеттон, чей слух резанула эта фраза. — Королевская щедрость…
Дискуссия кончилась тем, что тремя днями позже ей пришлось принять подарок в виде ста тысяч франков.
Бедный парень был действительно доведен до того, что принес их наличными и сунул ей в руки.
Когда он, покинув ее дом, вышел на улицу, его охватило чувство, что он свалял дурака, но воспоминания об ее нежности и доказательствах ее любви вернули его в неисследованные глубины собственного мозга — в данном случае в область весьма значительную.
Он достиг Уоддерин-Плейс, направился к восточной ее стороне и вошел в двери дома номер 18. Это была одна из старинных, резиденций, оставленных ее обитателями, переехавшими на Аллею. Сейчас особняк был разделен на апартаменты, сдававшиеся холостякам.
Стеттон легко взлетел по лестнице и постучал в дверь в конце длинного узкого холла. Голос ответил:
— Войдите.
Он вошел. Комната тонула в табачном дыму, крепко пахло пивом. Фредерик Науманн поднялся со своего места в большом мягком кресле у окна и простер руки к гостю. Стеттон неодобрительно фыркнул.
— Ну и ну! Запах тут у тебя стоит такой, будто это пивная, а не аристократические апартаменты молодого перспективного дипломата. Бога ради, открой окно.
— Ничем не могу помочь, — бодро сказал Науманн. — Это — подходящая для меня атмосфера. Я предаюсь глубоким размышлениям и получаю от этого удовольствие.
Стеттон схватил книгу, которую приятель отложил при его появлении. Оказалось, что это — «Милый друг».
— Очень содержательное чтение, — весьма саркастически заметил он. — Ты просто-напросто безнравственный и патологический раб плоти — твоей собственной плоти, разумеется. Какого лешего ты, хотя бы время от времени, не показываешься на людях?
— Я занят, — заявил Науманн, — очень занят.
— Ну еще бы. Судя по тому делу, за каким я тебя только что застал. В Маризи уже все решили, что ты умер. Выйди, погляди на солнышко!
В конце концов он почти силой вытащил Науманна на улицу. Они прогуливались около часа, потом направились в отель Стеттона обедать.
Науманн все еще ворчал на то, что его вытащили в мир, который его больше не интересует, что целых полдня прошли впустую, и грозился обрушить страшную месть на голову Стеттона. Почему не позволить ему тихо сидеть в собственной комнате, если это составляет самое большое удовольствие его жизни?
— Ты умрешь от сухой гнили, — пообещал Стеттон с оттенком осуждения. — Кроме того, я не стал бы просто так вытаскивать тебя из твоей дыры. У меня есть цель.
— Ага! Цель! — вскричал Науманн.
— Успокойся и выслушай. Сегодня днем я был у мадемуазель Солини. — Науманн слегка нахмурился. — Виви, конечно, присутствовала… как всегда. Так вот, она говорила исключительно о месье Науманне. Почему он не пришел вместе со мной? Где он? Не правда ли, у него красивые глаза? Ей-богу, это вызывало сострадание. Какого лешего тебе не побывать там и не позволить бедной девочке поглядеть на тебя?
— Я же сказал тебе на следующий же день, что ничем не могу помочь, — сказал Науманн, заметно, впрочем, тронутый рассказом приятеля.
— Я говорю не об этом. Я говорю об акте обычного милосердия.
— Вздор. Девушка уже забыла о моем существовании.
В который раз повторяю: я не должен ходить к мадемуазель Солини.
— А я в который раз спрашиваю почему. — Стеттон почти сердился.
— Это мое личное дело.
— Конечно. Мне незачем совать в него нос. Только мне кажется, что как друг я все же могу претендовать на какие-нибудь объяснения.
— Это не приведет ни к чему хорошему.
— Тем не менее я хотел бы услышать.
Науманн посмотрел на него и неожиданно решился:
— Что ж, хорошо; ты сам этого хочешь. Так вот, я не намерен ходить в дом мадемуазель Солини, потому что она — отвратительная, опасная женщина. Хуже. Преступная.
— Какого лешего…
— Подожди. Позволь мне договорить. Вспомни тот день, когда ты пригласил меня туда. Я рассказал историю о моем друге, жена которого изменяла ему, а потом, когда он простил ее за это, попыталась его отравить. Так вот, эта женщина — Алина Солини.
Стеттон в изумлении уставился на него:
— Откуда ты это знаешь?
— Мой друг показал мне фотографию своей жены.
Увы, я не мог ошибиться; сходство совершенное. Разве ты не видишь, что она ненавидит меня? Потому что знает: мне известна ее тайна.
— Но почему ты не написал твоему другу — ее мужу?
— Я так и сделал. Я послал письмо в его имение. Но письмо вернул управляющий с информацией, что он около года не слышал о хозяине.
— Значит, все твои доказательства основаны только на ее сходстве с фотографией?
— А этого недостаточно? Говорю тебе, я не мог ошибиться.
Наступила тишина, во время которой на лице Стеттона отражалась борьба между благоразумием и не поддающейся разуму страстью. Наконец он сказал тоном человека, окончательно принявшего решение:
— Я в это не верю.
И больше никакие доводы Науманна не могли поколебать его. На любой аргумент он просто повторял:
«Я в это не верю». По настоянию Науманна Стеттон рассказал о первой встрече с мадемуазель Солини и о ее спасении из женского монастыря Фазилики, но по неясной ему самому причине даже не упомянул об эпизоде с чернобородым мужчиной.
— Но это же абсурд! — раздраженно вскричал Науманн. — Конечно, она — та самая. Я бы сообщил полиции… возможно… но где доказательства? Нет ведь никаких свидетелей. Позволь сказать тебе, Стеттон, поскольку я твой друг, хотя ты, кажется, думаешь иначе, — опасайся ее!
— Я не верю, — тупо повторил Стеттон. — Она меня любит.
— Она тебя обманывает.
— Я не верю в это.
Наконец Науманн, поняв, что ему не поколебать друга, поднялся и пошел к себе домой. До этого он не признавался себе в необычном интересе к мадемуазель Солини, но теперь вынужден был его признать. Конечно, в нем говорило чувство долга перед другом Василием Петровичем и сильное желание увидеть его отмщенным.
Но не только. Его беспокоила Виви.
— Хотя почему — не знаю, — бормотал он себе под нос, меряя шагами — взад-вперед — свою комнату. — Быть не может, чтобы я всерьез заинтересовался ею.
Любого мужчину тронула бы участь юной и невинной девушки, находящейся во власти такой женщины. Это же форменное безобразие.
Он отправился в постель, но несколько часов ворочался и не мог уснуть, тревожимый всякими мыслями.
На следующий день, с самого утра, Науманн явился в дом номер 341 на Аллее. Он точно знал, что скажет и что сделает; он уже понимал, что мадемуазель Солини не из тех, кого можно напугать простыми угрозами, но его влекла вперед неодолимая жажда деятельности. Возле самой двери его решительность резко ослабла, и он повернул было обратно, но потом все-таки нажал кнопку звонка.
В результате ему не пришлось лицезреть мадемуазель Солини, поскольку он застал Виви в одиночестве. Она сказала, что Алина отправилась на прогулку с Жюлем Шаво.
— А почему вы не пошли? — спросил Науманн, когда она провела его в библиотеку и предложила сесть. — Вас утомили прогулки?
— Напротив. Я люблю их больше всего, — сказала Виви, — но мне не нравится месье Шаво.
— Это ревность? — засмеялся Науманн над ее откровенностью. — Я не забыл, что он в прошлый раз сказал вам, какая вы хорошенькая, а теперь покинул вас.
Виви начала слабо протестовать: она-де ни в коей мере не ревнива и не завистлива, но потом, заметив насмешливую улыбку на губах Науманна, остановилась, смущенная.
— Месье Науманн, я в самом деле думаю, что вы пользуетесь моей неопытностью, чтобы посмеяться надо мной.
Теперь это вызвало протесты со стороны молодого человека. Он уверил ее, что вовсе над ней не смеется.
— Нет, смеетесь, — настаивала Виви, — это очевидно. И я очень обижена.
— Уверяю вас, мадемуазель, вы не правы, — горячо оправдывался Науманн. — У меня и в мыслях такого не было. Я бы не… — Он остановился, уловив легкую лукавую улыбку на лице Виви. — Теперь вы смеетесь надо мной! — воскликнул он.
Улыбка Виви готова была смениться смехом.
— Ну что ж, — вскричала она, — значит, теперь мы квиты, месье.
«Вот чертенок! — подумал Науманн. — Она не так проста, как я думал».
Он заговорил об Алине и вскоре обнаружил, что Виви абсолютно ничего не знает о женщине, которая вызвалась быть ее защитницей; через полчаса осторожных расспросов он знал не больше, чем ему уже было известно от Стеттона.
Но одно не вызывало сомнений: безграничная любовь девушки к мадемуазель Солини. Она пела ей дифирамбы, не замечая преувеличений; Алина заменила ей отца с матерью; Алина открыла ей сердце и нашла ей дом, когда она осталась без друзей, совсем одна во всем мире.
Науманн увидел, что, как и со Стеттоном, здесь его дело почти безнадежно, но решил рискнуть. Он начал:
— Но что бы вы сказали, мадемуазель, если бы вам стало известно, что все ваше доверие и любовь не по адресу?
Виви посмотрела на него:
— Не понимаю, что вы имеете в виду.
— Что, если вы обнаружите, что мадемуазель Солини — плохая женщина, бессердечная и преступная… неверная жена и убийца?
Виви пожала плечами, придя в ужас от этих слов:
— Не знаю, зачем вы такое говорите, если только, чтобы напугать меня. Конечно, подобное невозможно.
Науманн сказал, выразительно глядя ей в глаза:
— Но это правда.
А поскольку изумленная Виви молчала, он продолжил:
— Я повторяю, это правда. Мадемуазель Солини была неверна своему мужу, и если она не убила его, то лишь потому, что он вовремя раскрыл ее преступный замысел. — И Науманн рассказал ей все то, что уже рассказывал Стеттону, приводя доказательства с красноречием судейского обвинителя в надежде спасти столь милую молодую девушку.
Когда он закончил свое повествование, Виви тихо произнесла те же слова, что он слышал из уст Стеттона накануне вечером:
— Я не верю в это.
Он открыл рот, чтобы заговорить, но она прервала его:
— Месье Науманн, это какая-то ошибка. Я уверена в этом; не знаю, почему я не сержусь на вас, хотя должна была бы. Вы не знаете Алину. Она — самая лучшая и прекрасная женщина на свете. Она так добра ко мне, как могла быть добра родная мать. Я не очень знаю жизнь, но способна думать самостоятельно и понимаю: то, что вы рассказали мне, — невозможно.
— Но я же говорил вам, что она выдала себя своими действиями, когда я рассказал ей, что видел фотографию.
Виви покачала головой:
— Это ваше воображение. Вам хотелось, чтобы она была виновна. — Девушка на мгновение остановилась, потом продолжила слегка дрожащим голосом: — Видите ли, месье, я люблю ее. Я не могу вас слушать. Если же вы настаиваете, то я должна просить вас… я должна попрощаться.
— Простите меня… у меня были добрые намерения, — неловко оправдывался Науманн, поднимаясь с кресла.
Девушка откликнулась:
— Я не сомневаюсь в этом, но вы несправедливы по отношению к ней:
Науманн, стоя перед ней и стараясь, чтобы голос не выдал его, произнес:
— Тогда… раз вы этого хотите… прощайте, мадемуазель.
Он подождал мгновение, но она ничего не ответила, и он направился к двери. Он уже переступил порог холла, когда услышал сзади ее голос, такой тихий, что он едва долетел до его ушей.
— Не уходите.
Он обернулся; Виви поднялась с кресла и стояла, глядя на него. Он подошел к ней.
— Вы что-то сказали, мадемуазель?
Она, глядя ему прямо в глаза, быстро проговорила:
— Да. Зачем вам уходить? Разве мы не можем быть друзьями? Именно друзьями, если вы не против.
— Но вы мне сказали… вы сказали, что я вас обидел.
— Разве я не могу простить вас?
Науманну хотелось взять ее милое, серьезное личико в свои ладони и поцеловать ее в хорошенькие, трепещущие губки. Вместо этого он взял ее руку и, легко коснувшись ее губами, сказал:
— Это привилегия каждой женщины.
Виви улыбнулась… очень серьезной улыбкой:
— Но вы больше ничего не должны говорить об Алине.
Науманн нахмурился:
— Мне трудно это обещать.
— Но вы должны. Видите ли, вам надо быть очень осторожным, чтобы снова не рассердить меня, поскольку я только что простила вас.
Она стояла, с улыбкой глядя на него с новым, почти лукавым выражением, в то время как молодой человек молча пристально вглядывался в нее. Что такого особенного есть в лице этой девушки, что помимо воли привлекает его? Ее свежесть и юность? Возможно; но он знал тысячи похожих на нее. Ее наивная откровенность?
Но ему всегда не нравилось это в женщинах. Впрочем, он быстро оставил этот безнадежный анализ и сказал:
— Итак, о мадемуазель Солини больше ни слова… во всяком случае, сейчас.
— Очень мило с вашей стороны, — спокойно ответила Виви. — Теперь мы просто можем говорить друг с другом.
Чем они и занимались весьма успешно около двух часов. Науманн больше говорил, а Виви больше слушала. Девушка со всепоглощающим интересом отнеслась и к его школьным проделкам, и к его философскому самолюбованию, что ужасно льстило рассказчику. Оказалось, что их взгляды во многом замечательно совпадают, поскольку она соглашалась со всем, что он почтил своей поддержкой.
Один раз, однако, — возможно, только для того, чтобы показать ему, что у нее тоже есть собственное мнение, — она принялась опровергать его утверждение о том, что все мыслящие люди видят в Шопенгауэре разрушителя христианства; и (да позволено будет произнести это самым тихим шепотом) от философа не осталось бы и мокрого места, если бы Науманн не остановился в самом разгаре своей аргументации поэтому только, что она велела подать чай.
К этому времени они уже стали кем-то вроде старых друзей, и церемония чаепития проходила совершенно неформально. Она вспомнила, что в свой предыдущий визит он брал два кусочка лимона, и это вызвало у него трепет удовольствия.
Прислуживающая девушка объявила, что булок нет.
Виви вопросительно посмотрела на Науманна.
— Тартинки? — предложил он.
Виви кивнула.
Молодой человек заметил, что тартинки с абрикосами — просто деликатес.
— Конечно, — с важностью заявила Виви, — ведь я делаю их сама.
— Да?! Правда? Дайте мне еще одну.
Он съел четыре штуки, Виви смеялась над ним.
— Вы заболеете… правда заболеете, — объявила она, погрозив ему пальцем. — Переедание не есть доказательство дружбы, даже если тартинки делала я сама. Это очень грубая лесть.
— Вы правы, — сказал Науманн, — это доказательство любви… — и, помолчав, добавил: — К тартинкам.
Он задержался еще на полчаса, потом собрался уходить. Наступил вечер; в небольшой библиотеке стало так темно, что они с трудом различали лица друг друга. Виви зажгла свет.
— Господи боже! — воскликнул вдруг Науманн. — Уже больше пяти часов, а я должен был появиться в миссии в четыре!
Виви не придала особого значения этим его словам, лишь была несколько озадачена его небрежным отношением к своим обязанностям.
— Итак, мы — друзья? — спросила она в дверях. — Вы не собираетесь забыть меня, как делали это раньше?
— Я вам больше друг, чем вы думаете, — откликнулся он. — И я докажу это. Au revoir.[3]
Она наблюдала сквозь стеклянную дверь, как он быстро сбегает по ступеням и удаляется по дороге.
Медленно возвращаясь в библиотеку, она услышала, как у их дома остановился экипаж, и поспешила в свое кресло перед камином. Вскоре входная дверь открылась и она услышала в холле голос Алины.
— Нет, не благодарите меня, месье. Я сама получила большое удовольствие.
Потом послышался прямо-таки мурлыкающий голос Жюля Шаво:
— Ах, вы дали мне надежду на счастье.
Виви глубже забилась в кресло, глядя на огонь, улыбаясь и бормоча себе под нос:
— Счастье? Кажется, я начинаю понимать, что это такое.
Удача прибыла с утренней почтой и имела вид чека на пятьсот тысяч франков от его отца из Нью-Йорка.
Кажется, дела пошли на лад, и Стеттон-старший желал своему сыну Ричарду ничего не пропустить. Он писал:
«Примерно через год я буду готов уйти в отставку, и тогда ты сможешь осесть здесь до конца своей жизни.
Хорошо проводи время; ты достаточно взрослый, чтобы самому о себе позаботиться».
— Хорош, — сказал Стеттон-младший, любовно разглядывая чек.
Неприятная сцена накануне вечером не ослабила его нетерпения, но еще усилила безумное влечение к мадемуазель Солини и, что любопытно, укрепила его доверие к ней. Он был теперь далек от того, чтобы ревновать к генералу, он смеялся над ним.
— Алина хорошо его обрабатывает, — сказал он вслух, занимаясь своим туалетом. — Ну что ж! Представляю, как он удивится, когда мы с ней вместе уедем отсюда.
После завтрака он вышел на улицу, пересек Уолдерин-Плейс и стал не спеша фланировать мимо магазинов на другой стороне. Было около полудня; по тротуарам прогуливались разодетые женщины, куда-то спешили мужчины.
Стеттон остановился перед ювелирным магазином и принялся рассматривать безделушки, выставленные в витрине. Его взгляд привлекло жемчужное ожерелье, уложенное на черном бархате коробки.
— Довольно хорошенькое, — пробормотал молодой человек, напуская на себя вид знатока, — вполне элегантное.
Он представил себе, как хорошо перлы будут выглядеть на белой шее Алины, он рисовал себе ее восхищение и удивленную благодарность за такой подарок; и еще он думал о чеке, спрятанном в его нагрудном кармане.
Он вошел в магазин и спросил о стоимости ожерелья.
Продавец сообщил ему, что оно стоит семьдесят пять тысяч франков.
— Смешно! — сказал Стеттон (это было придумано заранее). — У Лампарди, в Париже, я покупал точно такое же — только жемчужины, кажется, были немного крупнее — за сорок тысяч.
Продавец в ужасе воздел руки.
— Сорок тысяч! Невозможно! — воскликнул он. — Это ожерелье стоит по крайней мере втрое дороже против того. Но подождите, месье, я позову хозяина.
Когда появился хозяин, Стеттон снова выразил свое изумление и негодование, что за такую пустячную безделушку требуют такую нелепую цену.
Хозяин, вертясь и подпрыгивая от волнения, уговаривал себя сохранять спокойствие, что тоже было частью игры.
Они сошлись на шестидесяти тысячах франков. Стеттон распорядился доставить ожерелье к нему в отель во второй половине дня и покинул магазин, чувствуя себя утомленным.
«Тьфу, пропасть, нужно было спустить до пятидесяти тысяч, — сказал он про себя. — Этот человечек — продувная бестия».
Вечером после обеда он прогулялся по Аллее до дома номер 341, где нашел Алину и Виви одних — факт, добавивший ему хорошего настроения и умиротворивший его сердце. Виви задержалась только для того, чтобы поприветствовать гостя, а потом поднялась наверх.
Стеттон, оказавшись наедине с мадемуазель Солини, был немного смущен. Интересно, размышлял он, совсем ли она простила его за то, как он вел себя вчера вечером? Они сидели в библиотеке перед горевшим камином; Стеттон завладел тем креслом, в котором накануне обнаружил генерала Нирзанна.
— Мы сегодня не видели вас на прогулке, — сказала Алина.
— Да, я писал письма в отеле, — ответил Стеттон. И после короткой паузы продолжил: — Кроме того, у меня было небольшое дело к моему банкиру. В Маризи, должно быть, нехватка денег. Парень чуть не на шею мне бросился, когда я объявил о своем намерении внести на счет полмиллиона франков.
Алина пристально смотрела на него:
— Но это — большие деньги.
— Для кого-нибудь может быть, но не для меня, — напыщенно заявил молодой человек. — Я, скорее всего, спущу их за пару месяцев. Кстати, часть из них я уже спустил на маленький сюрприз для вас.
— Сюрприз для меня?
— Да, — Стеттон поднялся и взял со стола небольшой сверток, который сам положил туда, когда вошел, — маленькое подношение, — продолжал он, срывая упаковку, — не знаю, понравится ли вам.
Он нажал на пружинку, открыв взорам жемчужное ожерелье, и протянул коробочку Алине.
Она испустила короткий вздох с восклицанием удивленного восторга и, взяв ожерелье с бархатной подушечки, приложила его к шее.
— Ох! — восхищенно вскричала она, не в силах сказать что-нибудь еще. Потом обвила руками шею Стеттона и прижалась губами к его губам. — Вот! — прошептала она прямо ему в ухо. — Я так много задолжала вам, что должна начать возмещать долги немедленно.
Никогда она не была так мила с ним, как в этот вечер.
Она позволила держать ее в объятиях столько, сколько он того хотел, он даже получил поцелуй, но ему все же пришлось попросить об этом. Она выразила надежду, что они могли бы скоро пожениться и покинуть Маризи… очень скоро.
От этой новой нежности Стеттон совсем ошалел и с большим трудом оторвался от нее, а когда выходил на улицу, то не сошел, а спрыгнул со ступенек крыльца.
Несколько дней спустя Алина проинформировала его, что ее не интересуют больше никакие драгоценности. Она сказала, что опасается держать их в своем доме, иными словами, подобные подарки были ей без надобности.
Однако, тут же добавила Алина, ей так полюбилось ожерелье, что она ничего не может с собой поделать, — оно вдвойне дорого ей по той причине, что Стеттон вручил его собственноручно. Однако, зная королевскую щедрость Стеттона, хотела предупредить еще один подобный подарок.
— Тьфу, пропасть, вы не можете отказаться принимать мои подарки! — возмутился Стеттон, чей слух резанула эта фраза. — Королевская щедрость…
Дискуссия кончилась тем, что тремя днями позже ей пришлось принять подарок в виде ста тысяч франков.
Бедный парень был действительно доведен до того, что принес их наличными и сунул ей в руки.
Когда он, покинув ее дом, вышел на улицу, его охватило чувство, что он свалял дурака, но воспоминания об ее нежности и доказательствах ее любви вернули его в неисследованные глубины собственного мозга — в данном случае в область весьма значительную.
Он достиг Уоддерин-Плейс, направился к восточной ее стороне и вошел в двери дома номер 18. Это была одна из старинных, резиденций, оставленных ее обитателями, переехавшими на Аллею. Сейчас особняк был разделен на апартаменты, сдававшиеся холостякам.
Стеттон легко взлетел по лестнице и постучал в дверь в конце длинного узкого холла. Голос ответил:
— Войдите.
Он вошел. Комната тонула в табачном дыму, крепко пахло пивом. Фредерик Науманн поднялся со своего места в большом мягком кресле у окна и простер руки к гостю. Стеттон неодобрительно фыркнул.
— Ну и ну! Запах тут у тебя стоит такой, будто это пивная, а не аристократические апартаменты молодого перспективного дипломата. Бога ради, открой окно.
— Ничем не могу помочь, — бодро сказал Науманн. — Это — подходящая для меня атмосфера. Я предаюсь глубоким размышлениям и получаю от этого удовольствие.
Стеттон схватил книгу, которую приятель отложил при его появлении. Оказалось, что это — «Милый друг».
— Очень содержательное чтение, — весьма саркастически заметил он. — Ты просто-напросто безнравственный и патологический раб плоти — твоей собственной плоти, разумеется. Какого лешего ты, хотя бы время от времени, не показываешься на людях?
— Я занят, — заявил Науманн, — очень занят.
— Ну еще бы. Судя по тому делу, за каким я тебя только что застал. В Маризи уже все решили, что ты умер. Выйди, погляди на солнышко!
В конце концов он почти силой вытащил Науманна на улицу. Они прогуливались около часа, потом направились в отель Стеттона обедать.
Науманн все еще ворчал на то, что его вытащили в мир, который его больше не интересует, что целых полдня прошли впустую, и грозился обрушить страшную месть на голову Стеттона. Почему не позволить ему тихо сидеть в собственной комнате, если это составляет самое большое удовольствие его жизни?
— Ты умрешь от сухой гнили, — пообещал Стеттон с оттенком осуждения. — Кроме того, я не стал бы просто так вытаскивать тебя из твоей дыры. У меня есть цель.
— Ага! Цель! — вскричал Науманн.
— Успокойся и выслушай. Сегодня днем я был у мадемуазель Солини. — Науманн слегка нахмурился. — Виви, конечно, присутствовала… как всегда. Так вот, она говорила исключительно о месье Науманне. Почему он не пришел вместе со мной? Где он? Не правда ли, у него красивые глаза? Ей-богу, это вызывало сострадание. Какого лешего тебе не побывать там и не позволить бедной девочке поглядеть на тебя?
— Я же сказал тебе на следующий же день, что ничем не могу помочь, — сказал Науманн, заметно, впрочем, тронутый рассказом приятеля.
— Я говорю не об этом. Я говорю об акте обычного милосердия.
— Вздор. Девушка уже забыла о моем существовании.
В который раз повторяю: я не должен ходить к мадемуазель Солини.
— А я в который раз спрашиваю почему. — Стеттон почти сердился.
— Это мое личное дело.
— Конечно. Мне незачем совать в него нос. Только мне кажется, что как друг я все же могу претендовать на какие-нибудь объяснения.
— Это не приведет ни к чему хорошему.
— Тем не менее я хотел бы услышать.
Науманн посмотрел на него и неожиданно решился:
— Что ж, хорошо; ты сам этого хочешь. Так вот, я не намерен ходить в дом мадемуазель Солини, потому что она — отвратительная, опасная женщина. Хуже. Преступная.
— Какого лешего…
— Подожди. Позволь мне договорить. Вспомни тот день, когда ты пригласил меня туда. Я рассказал историю о моем друге, жена которого изменяла ему, а потом, когда он простил ее за это, попыталась его отравить. Так вот, эта женщина — Алина Солини.
Стеттон в изумлении уставился на него:
— Откуда ты это знаешь?
— Мой друг показал мне фотографию своей жены.
Увы, я не мог ошибиться; сходство совершенное. Разве ты не видишь, что она ненавидит меня? Потому что знает: мне известна ее тайна.
— Но почему ты не написал твоему другу — ее мужу?
— Я так и сделал. Я послал письмо в его имение. Но письмо вернул управляющий с информацией, что он около года не слышал о хозяине.
— Значит, все твои доказательства основаны только на ее сходстве с фотографией?
— А этого недостаточно? Говорю тебе, я не мог ошибиться.
Наступила тишина, во время которой на лице Стеттона отражалась борьба между благоразумием и не поддающейся разуму страстью. Наконец он сказал тоном человека, окончательно принявшего решение:
— Я в это не верю.
И больше никакие доводы Науманна не могли поколебать его. На любой аргумент он просто повторял:
«Я в это не верю». По настоянию Науманна Стеттон рассказал о первой встрече с мадемуазель Солини и о ее спасении из женского монастыря Фазилики, но по неясной ему самому причине даже не упомянул об эпизоде с чернобородым мужчиной.
— Но это же абсурд! — раздраженно вскричал Науманн. — Конечно, она — та самая. Я бы сообщил полиции… возможно… но где доказательства? Нет ведь никаких свидетелей. Позволь сказать тебе, Стеттон, поскольку я твой друг, хотя ты, кажется, думаешь иначе, — опасайся ее!
— Я не верю, — тупо повторил Стеттон. — Она меня любит.
— Она тебя обманывает.
— Я не верю в это.
Наконец Науманн, поняв, что ему не поколебать друга, поднялся и пошел к себе домой. До этого он не признавался себе в необычном интересе к мадемуазель Солини, но теперь вынужден был его признать. Конечно, в нем говорило чувство долга перед другом Василием Петровичем и сильное желание увидеть его отмщенным.
Но не только. Его беспокоила Виви.
— Хотя почему — не знаю, — бормотал он себе под нос, меряя шагами — взад-вперед — свою комнату. — Быть не может, чтобы я всерьез заинтересовался ею.
Любого мужчину тронула бы участь юной и невинной девушки, находящейся во власти такой женщины. Это же форменное безобразие.
Он отправился в постель, но несколько часов ворочался и не мог уснуть, тревожимый всякими мыслями.
На следующий день, с самого утра, Науманн явился в дом номер 341 на Аллее. Он точно знал, что скажет и что сделает; он уже понимал, что мадемуазель Солини не из тех, кого можно напугать простыми угрозами, но его влекла вперед неодолимая жажда деятельности. Возле самой двери его решительность резко ослабла, и он повернул было обратно, но потом все-таки нажал кнопку звонка.
В результате ему не пришлось лицезреть мадемуазель Солини, поскольку он застал Виви в одиночестве. Она сказала, что Алина отправилась на прогулку с Жюлем Шаво.
— А почему вы не пошли? — спросил Науманн, когда она провела его в библиотеку и предложила сесть. — Вас утомили прогулки?
— Напротив. Я люблю их больше всего, — сказала Виви, — но мне не нравится месье Шаво.
— Это ревность? — засмеялся Науманн над ее откровенностью. — Я не забыл, что он в прошлый раз сказал вам, какая вы хорошенькая, а теперь покинул вас.
Виви начала слабо протестовать: она-де ни в коей мере не ревнива и не завистлива, но потом, заметив насмешливую улыбку на губах Науманна, остановилась, смущенная.
— Месье Науманн, я в самом деле думаю, что вы пользуетесь моей неопытностью, чтобы посмеяться надо мной.
Теперь это вызвало протесты со стороны молодого человека. Он уверил ее, что вовсе над ней не смеется.
— Нет, смеетесь, — настаивала Виви, — это очевидно. И я очень обижена.
— Уверяю вас, мадемуазель, вы не правы, — горячо оправдывался Науманн. — У меня и в мыслях такого не было. Я бы не… — Он остановился, уловив легкую лукавую улыбку на лице Виви. — Теперь вы смеетесь надо мной! — воскликнул он.
Улыбка Виви готова была смениться смехом.
— Ну что ж, — вскричала она, — значит, теперь мы квиты, месье.
«Вот чертенок! — подумал Науманн. — Она не так проста, как я думал».
Он заговорил об Алине и вскоре обнаружил, что Виви абсолютно ничего не знает о женщине, которая вызвалась быть ее защитницей; через полчаса осторожных расспросов он знал не больше, чем ему уже было известно от Стеттона.
Но одно не вызывало сомнений: безграничная любовь девушки к мадемуазель Солини. Она пела ей дифирамбы, не замечая преувеличений; Алина заменила ей отца с матерью; Алина открыла ей сердце и нашла ей дом, когда она осталась без друзей, совсем одна во всем мире.
Науманн увидел, что, как и со Стеттоном, здесь его дело почти безнадежно, но решил рискнуть. Он начал:
— Но что бы вы сказали, мадемуазель, если бы вам стало известно, что все ваше доверие и любовь не по адресу?
Виви посмотрела на него:
— Не понимаю, что вы имеете в виду.
— Что, если вы обнаружите, что мадемуазель Солини — плохая женщина, бессердечная и преступная… неверная жена и убийца?
Виви пожала плечами, придя в ужас от этих слов:
— Не знаю, зачем вы такое говорите, если только, чтобы напугать меня. Конечно, подобное невозможно.
Науманн сказал, выразительно глядя ей в глаза:
— Но это правда.
А поскольку изумленная Виви молчала, он продолжил:
— Я повторяю, это правда. Мадемуазель Солини была неверна своему мужу, и если она не убила его, то лишь потому, что он вовремя раскрыл ее преступный замысел. — И Науманн рассказал ей все то, что уже рассказывал Стеттону, приводя доказательства с красноречием судейского обвинителя в надежде спасти столь милую молодую девушку.
Когда он закончил свое повествование, Виви тихо произнесла те же слова, что он слышал из уст Стеттона накануне вечером:
— Я не верю в это.
Он открыл рот, чтобы заговорить, но она прервала его:
— Месье Науманн, это какая-то ошибка. Я уверена в этом; не знаю, почему я не сержусь на вас, хотя должна была бы. Вы не знаете Алину. Она — самая лучшая и прекрасная женщина на свете. Она так добра ко мне, как могла быть добра родная мать. Я не очень знаю жизнь, но способна думать самостоятельно и понимаю: то, что вы рассказали мне, — невозможно.
— Но я же говорил вам, что она выдала себя своими действиями, когда я рассказал ей, что видел фотографию.
Виви покачала головой:
— Это ваше воображение. Вам хотелось, чтобы она была виновна. — Девушка на мгновение остановилась, потом продолжила слегка дрожащим голосом: — Видите ли, месье, я люблю ее. Я не могу вас слушать. Если же вы настаиваете, то я должна просить вас… я должна попрощаться.
— Простите меня… у меня были добрые намерения, — неловко оправдывался Науманн, поднимаясь с кресла.
Девушка откликнулась:
— Я не сомневаюсь в этом, но вы несправедливы по отношению к ней:
Науманн, стоя перед ней и стараясь, чтобы голос не выдал его, произнес:
— Тогда… раз вы этого хотите… прощайте, мадемуазель.
Он подождал мгновение, но она ничего не ответила, и он направился к двери. Он уже переступил порог холла, когда услышал сзади ее голос, такой тихий, что он едва долетел до его ушей.
— Не уходите.
Он обернулся; Виви поднялась с кресла и стояла, глядя на него. Он подошел к ней.
— Вы что-то сказали, мадемуазель?
Она, глядя ему прямо в глаза, быстро проговорила:
— Да. Зачем вам уходить? Разве мы не можем быть друзьями? Именно друзьями, если вы не против.
— Но вы мне сказали… вы сказали, что я вас обидел.
— Разве я не могу простить вас?
Науманну хотелось взять ее милое, серьезное личико в свои ладони и поцеловать ее в хорошенькие, трепещущие губки. Вместо этого он взял ее руку и, легко коснувшись ее губами, сказал:
— Это привилегия каждой женщины.
Виви улыбнулась… очень серьезной улыбкой:
— Но вы больше ничего не должны говорить об Алине.
Науманн нахмурился:
— Мне трудно это обещать.
— Но вы должны. Видите ли, вам надо быть очень осторожным, чтобы снова не рассердить меня, поскольку я только что простила вас.
Она стояла, с улыбкой глядя на него с новым, почти лукавым выражением, в то время как молодой человек молча пристально вглядывался в нее. Что такого особенного есть в лице этой девушки, что помимо воли привлекает его? Ее свежесть и юность? Возможно; но он знал тысячи похожих на нее. Ее наивная откровенность?
Но ему всегда не нравилось это в женщинах. Впрочем, он быстро оставил этот безнадежный анализ и сказал:
— Итак, о мадемуазель Солини больше ни слова… во всяком случае, сейчас.
— Очень мило с вашей стороны, — спокойно ответила Виви. — Теперь мы просто можем говорить друг с другом.
Чем они и занимались весьма успешно около двух часов. Науманн больше говорил, а Виви больше слушала. Девушка со всепоглощающим интересом отнеслась и к его школьным проделкам, и к его философскому самолюбованию, что ужасно льстило рассказчику. Оказалось, что их взгляды во многом замечательно совпадают, поскольку она соглашалась со всем, что он почтил своей поддержкой.
Один раз, однако, — возможно, только для того, чтобы показать ему, что у нее тоже есть собственное мнение, — она принялась опровергать его утверждение о том, что все мыслящие люди видят в Шопенгауэре разрушителя христианства; и (да позволено будет произнести это самым тихим шепотом) от философа не осталось бы и мокрого места, если бы Науманн не остановился в самом разгаре своей аргументации поэтому только, что она велела подать чай.
К этому времени они уже стали кем-то вроде старых друзей, и церемония чаепития проходила совершенно неформально. Она вспомнила, что в свой предыдущий визит он брал два кусочка лимона, и это вызвало у него трепет удовольствия.
Прислуживающая девушка объявила, что булок нет.
Виви вопросительно посмотрела на Науманна.
— Тартинки? — предложил он.
Виви кивнула.
Молодой человек заметил, что тартинки с абрикосами — просто деликатес.
— Конечно, — с важностью заявила Виви, — ведь я делаю их сама.
— Да?! Правда? Дайте мне еще одну.
Он съел четыре штуки, Виви смеялась над ним.
— Вы заболеете… правда заболеете, — объявила она, погрозив ему пальцем. — Переедание не есть доказательство дружбы, даже если тартинки делала я сама. Это очень грубая лесть.
— Вы правы, — сказал Науманн, — это доказательство любви… — и, помолчав, добавил: — К тартинкам.
Он задержался еще на полчаса, потом собрался уходить. Наступил вечер; в небольшой библиотеке стало так темно, что они с трудом различали лица друг друга. Виви зажгла свет.
— Господи боже! — воскликнул вдруг Науманн. — Уже больше пяти часов, а я должен был появиться в миссии в четыре!
Виви не придала особого значения этим его словам, лишь была несколько озадачена его небрежным отношением к своим обязанностям.
— Итак, мы — друзья? — спросила она в дверях. — Вы не собираетесь забыть меня, как делали это раньше?
— Я вам больше друг, чем вы думаете, — откликнулся он. — И я докажу это. Au revoir.[3]
Она наблюдала сквозь стеклянную дверь, как он быстро сбегает по ступеням и удаляется по дороге.
Медленно возвращаясь в библиотеку, она услышала, как у их дома остановился экипаж, и поспешила в свое кресло перед камином. Вскоре входная дверь открылась и она услышала в холле голос Алины.
— Нет, не благодарите меня, месье. Я сама получила большое удовольствие.
Потом послышался прямо-таки мурлыкающий голос Жюля Шаво:
— Ах, вы дали мне надежду на счастье.
Виви глубже забилась в кресло, глядя на огонь, улыбаясь и бормоча себе под нос:
— Счастье? Кажется, я начинаю понимать, что это такое.
Глава 8 Месье
Стеттон предъявляет ультиматум
В тот же вечер за столом Алина сообщила Виви:
— Сегодня на прогулке мы видели принца.
Мадемуазель Солини сказала это тихо, в своей обычной манере. И как было Виви угадать, что за этим стояло?
Она ничего не знала об амбициях и великих планах компаньонки; она ничего не знала о том, что сегодняшняя, в общем-то обычная прогулка послужила сигналом к началу грандиозной кампании. И что ей было за дело до этого принца Маризи, который, по всей вероятности, страдает подагрой и трясется от старости. У нее есть собственный принц, о котором никто не помешает ей думать.
Мадемуазель Солини не сказала Виви самого важного: Алина не только видела принца, но и принц видел ее, сидящую рядом с Жюлем Шаво в своем открытом экипаже, блестящую, улыбающуюся.
Принца сопровождал генерал Нирзанн, и, когда два экипажа, разъезжаясь, поравнялись, Алина увидела, как великий человек вдруг о чем-то спросил у генерала. Она не сомневалась, что вопрос был о том, кто та золотоволосая дама рядом с месье Шаво, — принц заметил ее.
Интересно, что ответил генерал?
Ответ на свой вопрос она получила на следующее Утро, когда генерал Нирзанн явился в дом номер 341.
Его едва ли не первыми после приветствий словами были:
— Мадемуазель, вы неотразимы. На вас обратил внимание принц Маризи.
Алина бросила на него быстрый изучающий взгляд, но тон ее был спокоен до безразличия, когда она произнесла:
— В самом деле?
— Да, уверяю вас. Он настоятельно желал знать, кто вы такая.
— И вы сказали ему…
Маленький генерал вздернул подрисованные брови, показывая, что вопрос обсуждению не подлежит:
— То же, что сказал бы любому другому, конечно.
Алина, хоть и не была удовлетворена его ответом, сразу сменила тему: генералом Нирзанном следовало управлять со всей осторожностью.
Но каждый вечер в течение недели ее экипаж встречался с экипажем принца на прогулке, и день ото дня она отмечала все возрастающий интерес в его взгляде.
Потом был чай у графа и графини Потаччи, на котором присутствовал принц. Поскольку, едва войдя, он сразу попал в плотное окружение, у него не было особой возможности побеседовать с мадемуазель Солини, но Алина наметанным глазом прочла желание на его лице.
На следующий вечер в опере принц нанес визит в ложу мадам Шеб, в которой в качестве гостьи находилась и Алина. Сопровождавший его генерал своими изречениями опять довел всех до белого каления, но принц нашел удобный случай, чтобы вполголоса сказать Алине:
— Я так понял, мадемуазель, что вы сняли дом в Маризи на сезон?
Алина ответила:
— Да, дом месье Дюро, номер 341.
— Это, без сомнения, должно быть прекрасное место, раз его занимает столь очаровательная особа.
— Благодарю за любезность, ваше высочество.
— Это не любезность, я говорю совершенно искренне.
— В таком случае я счастлива.
В этот интересный момент их прервала американка мисс Форд, которую Алина с той минуты возненавидела.
Однако результатом их краткой встречи было то, что через два дня генерал Нирзанн сообщил Алине: приглашение от мадемуазель Солини было благожелательно рассмотрено во дворце принца Маризи. Довольно забавно, что миссия посланца генералу была приятна.
Алина этого не понимала. Она еще не уяснила себе, что генерал Нирзанн — воплощение неподдельной преданности.
— Теперь, когда я донес до вас, мадемуазель, официальное сообщение, мы можем обсудить все подробнее.
— Так принято? — спросила Алина, успешно скрывая, как торжествующе забурлила кровь в ее жилах.
— Моя дорогая Алина, это не только принято, это необходимо. Никому не позволено присылать приглашение принцу Маризи без уверенности в том, что оно будет принято благожелательно.
— Сегодня на прогулке мы видели принца.
Мадемуазель Солини сказала это тихо, в своей обычной манере. И как было Виви угадать, что за этим стояло?
Она ничего не знала об амбициях и великих планах компаньонки; она ничего не знала о том, что сегодняшняя, в общем-то обычная прогулка послужила сигналом к началу грандиозной кампании. И что ей было за дело до этого принца Маризи, который, по всей вероятности, страдает подагрой и трясется от старости. У нее есть собственный принц, о котором никто не помешает ей думать.
Мадемуазель Солини не сказала Виви самого важного: Алина не только видела принца, но и принц видел ее, сидящую рядом с Жюлем Шаво в своем открытом экипаже, блестящую, улыбающуюся.
Принца сопровождал генерал Нирзанн, и, когда два экипажа, разъезжаясь, поравнялись, Алина увидела, как великий человек вдруг о чем-то спросил у генерала. Она не сомневалась, что вопрос был о том, кто та золотоволосая дама рядом с месье Шаво, — принц заметил ее.
Интересно, что ответил генерал?
Ответ на свой вопрос она получила на следующее Утро, когда генерал Нирзанн явился в дом номер 341.
Его едва ли не первыми после приветствий словами были:
— Мадемуазель, вы неотразимы. На вас обратил внимание принц Маризи.
Алина бросила на него быстрый изучающий взгляд, но тон ее был спокоен до безразличия, когда она произнесла:
— В самом деле?
— Да, уверяю вас. Он настоятельно желал знать, кто вы такая.
— И вы сказали ему…
Маленький генерал вздернул подрисованные брови, показывая, что вопрос обсуждению не подлежит:
— То же, что сказал бы любому другому, конечно.
Алина, хоть и не была удовлетворена его ответом, сразу сменила тему: генералом Нирзанном следовало управлять со всей осторожностью.
Но каждый вечер в течение недели ее экипаж встречался с экипажем принца на прогулке, и день ото дня она отмечала все возрастающий интерес в его взгляде.
Потом был чай у графа и графини Потаччи, на котором присутствовал принц. Поскольку, едва войдя, он сразу попал в плотное окружение, у него не было особой возможности побеседовать с мадемуазель Солини, но Алина наметанным глазом прочла желание на его лице.
На следующий вечер в опере принц нанес визит в ложу мадам Шеб, в которой в качестве гостьи находилась и Алина. Сопровождавший его генерал своими изречениями опять довел всех до белого каления, но принц нашел удобный случай, чтобы вполголоса сказать Алине:
— Я так понял, мадемуазель, что вы сняли дом в Маризи на сезон?
Алина ответила:
— Да, дом месье Дюро, номер 341.
— Это, без сомнения, должно быть прекрасное место, раз его занимает столь очаровательная особа.
— Благодарю за любезность, ваше высочество.
— Это не любезность, я говорю совершенно искренне.
— В таком случае я счастлива.
В этот интересный момент их прервала американка мисс Форд, которую Алина с той минуты возненавидела.
Однако результатом их краткой встречи было то, что через два дня генерал Нирзанн сообщил Алине: приглашение от мадемуазель Солини было благожелательно рассмотрено во дворце принца Маризи. Довольно забавно, что миссия посланца генералу была приятна.
Алина этого не понимала. Она еще не уяснила себе, что генерал Нирзанн — воплощение неподдельной преданности.
— Теперь, когда я донес до вас, мадемуазель, официальное сообщение, мы можем обсудить все подробнее.
— Так принято? — спросила Алина, успешно скрывая, как торжествующе забурлила кровь в ее жилах.
— Моя дорогая Алина, это не только принято, это необходимо. Никому не позволено присылать приглашение принцу Маризи без уверенности в том, что оно будет принято благожелательно.