Страница:
И Христос, чтобы очистить землю, низвергнет их и весь адский легион вместе с ними.
Не страдавшие на земле будут гореть вечно, те же, кто склонились перед Божьей волей, воспринимая муки и смерть, определенные павшим сынам Адамовым, увидят Господа и узнают правду его прощения.
Из “Компендиум Молефикарум” Франческо Гуаццо,
1608 год.
1
Проснулся он от сна, который тотчас же забыл, хотя осталось ощущение, что сон был таким неприятным, что избавиться от него было радостью. Не открывая глаза, попытался вспомнить, где он уснул и где сейчас находится, но не смог.
Какое-то мгновение вспоминал собственное имя, но первые звуки, пришедшие к его губам, были не его именем, а словом “Шигиди”.
Тогда, с облегчением, понял, что он — Ноэл Кордери, спасенный провидением от ярости поднявшегося мертвеца… или небесным громом, который метнул бог племени уруба Шанго — или пулей из мушкета пирата Лангуасса.
Тепло на опущенных веках говорило, что солнце стоит высоко и лучи светят ему в лицо. Поэтому прежде чем открыть глаза, их нужно затенить рукой. Попытался сделать это и понял, что не может, совсем не ощущает правую руку. Сжал левую руку и прикрыл ею глаза.
Солнце светило в широкий прямоугольник окна размером десять на четыре фута, вырезанного в каменной стене. Ноэл попытался встать, отвернулся от солнца, опираясь левой рукой. Одеяло соскользнуло с груди, и он вскрикнул — правое плечо, руку и правую сторону тела от подмышки до бедра покрывали черные и серые пятна, будто под кожей выступила гниль.
Из-за попытки встать голова закружилась, и он упал на кровать, как от опия или спирта. Хотелось пить, рот и глотка горели от сухости.
Он лежал на вязанке сухой травы, завернутой в ткань и перевязанной веревкой, удерживающей форму матраца. Рядом стоял деревянный стол, сделанный из ствола дерева, на котором Ноэл увидел глиняный кувшин с водой. Он потянулся к нему, но не смог достать правой рукой и попытался сесть, поворачиваясь так, чтобы взять кувшин левой. Несмотря на жажду, вгляделся в воду, сомневаясь в ее чистоте, осторожно отпил и, почувствовав ее свежесть, сделал большой глоток, смачивая пересохший язык.
Поставив кувшин, он увидел тысячи узких извивающихся колец на полированном столе. Он знал, что каждое кольцо на срезе дерева значит год жизни, и подумал, что стол вырезали из дерева, выросшего еще до Рождества Христова. Казалось, кольца изгибаются, вращаются, и Ноэл замигал, чтобы смахнуть слезы с ресниц.
Потом осмотрелся, почувствовав тяжесть в голове при повороте. Он находился в комнате длиной в одиннадцать и шириной в десять футов, со стенами, сложенными из каменных плит. Из мебели здесь были только грубо сколоченная кровать и стол рядом с ней, почти весь пол покрывал тростниковый мат. Напротив окна Ноэл увидел дверь из темного, почти черного, дерева на ржавых стальных петлях. Напротив кровати располагалась ниша с приступком высотой в несколько дюймов. Ноэл был один, обнаженный, груда одежды лежала у кровати, рядом с соломенной шляпой и сапогами.
Опять отпив из кувшина, он попытался поставить его на стол, но кувшин выскользнул из руки и стукнулся о каменный пол так, что вода брызнула во все стороны. С большим напряжением привстал, пополз к нише на четвереньках, хотя голова кружилась и прошибал пот. Казалось, половина тела мертва и живая часть тащила груз второй.
Снял деревянную крышку с отверстия. Запах был достаточно резок, чтобы определить назначение ниши, и Ноэл с трудом использовал ее. Затем сел в нише, крайне ослабевший, близкий к обмороку. Ясность ума после пробуждения ушла, и он находился в состоянии полусна, но холодная шершавость камня говорила о реальности.
После минутного отдыха стало лучше. Ноэл не знал, сможет ли одеться, но решил, что об этом не может быть и речи, так как он не владеет верхней частью тела. Понял, что не в состоянии даже натянуть сапоги, но решил все же подняться на ноги. Подполз к окну, но беспомощная правая рука не позволила ему встать. С большим трудом одной рукой он подтянулся к подоконнику и посмотрел вниз.
С высоты он увидел обширную долину в обрамлении далекой гряды скал и гранитных утесов. На востоке лучи солнца сверкали над озером. Круглая долина простиралась на двадцать или более миль. Вся земля была засеяна, фруктовые сады перемежались с полями корнеплодов, посаженных ровными рядами.
На площадках в крутой скале, внизу и по сторонам, стояли дома. Он сразу понял, что это и есть настоящая Адамавара, а странная безжизненная земля, которую они прошли, была лишь защитным барьером, предохраняющим от вторжения.
Далеко на полях работали люди, одетые в белое. Ноэл попытался высунуться больше, но голова у него закружилась, он потерял равновесие, и ноги разъехались в стороны, как у тряпичной куклы, брошенной ребенком. Он упал на правый бок, почувствовав глухой удар, от которого не было боли. Даже так. Слезы выступили на глазах, мысли перемешались. Дверь открылась, Ноэл резко и удивленно повернул голову, но его чувства были в таком замешательстве, что он едва мог воспринимать происходящее.
Первой вошла чернокожая женщина в белом платье свободного покроя. Ее лицо было настолько гладким, что поначалу Ноэл принял ее за элеми, но затем по манерам распознал в ней служанку и поэтому обыкновенного человека. Следующий за ней мужчина, вероятно, был вампиром, хотя и не похожим на тех, кого раньше видел Ноэл.
Он был не черным, а бледно-коричневым, с яркими карими глазами, под цвет кожи, почти того же роста, что и Ноэл, — необычное явление для этих мест. Голову его прикрывал тюрбан. Лицо не было морщинистым, как у пожилых черных вампиров, виденных Ноэлом, но, несмотря на это, он казался очень старым. Руки и ноги были худыми, но не лишенными мышц, как у Гендва, движения — неспешными. Одет вампир был в белую рубаху до колен и легкие сандалии.
Увидев, что Ноэл лежит не в кровати, а на полу, он ринулся, чтобы помочь. Ноэлу показалось, что он вновь теряет чувство реальности. Глаза затуманились, и он смог разглядеть лицо пришедшего на помощь лишь после того, как его усадили на кровать.
Женщина, судя по блеску кожи, была вампиром светлокожая, светлее, чем Лейла, однако не такая бледная, как галльские вампирши, с каштановыми волосами. Глаза странные, скорее серые, чем карие, левый светлее правого. Лицо худощавое, с прямыми скулами и подбородком. Она показалась Ноэлу самой красивой женщиной из тех, что он видел с тех пор, как покинул воды Кардиганского залива, полжизни назад.
Мужчина заговорил со служанкой на незнакомом Ноэлу языке, и та стала собирать осколки разбитого кувшина. Затем обернулся, посмотрел на Ноэла, сделав паузу, будто сомневаясь, расслышит и поймет ли его Ноэл, заговорил:
— Понимаешь латынь?
Ноэлу, который собирался с силами, это показалось совершенно абсурдным. Он ожидал услышать уруба и удивился бы меньше при звуках французской речи. Но услышать вместо этого язык церкви! Он кивнул, не в силах произнести ни авука.
— Я могу говорить с тобой на этом языке? Я перейду на уруба, если хочешь.
Ноэл кивнул опять, надеясь, что его поймут. Голова раскалывалась.
— Тогда я приветствую тебя, — мягко сказал посетитель и взглянул на окно, угадав, очевидно, что Ноэл, прежде чем упасть, смотрел в него. — Это наш дом. Это Адамавара.
Он взглянул на служанку, выносившую черепки кувшина, сделал жест молча вышедшей вампирше и продолжил дружески:
— Меня зовут Кантибх. Имя женщины Береника. Ты в ее доме, который мы называем местом айтигу. Это слово означает “незаконченный”. Должен сказать, что твоя болезнь продолжается, худшее впереди. Ты слышал, что ее называют серебряной смертью, но она редко убивает. У элеми есть лекарства, которые укрепят тебя. Ты будешь чувствовать себя беспомощным — пленником своего тела, твой разум будет бродить по странным землям невозможного: Ты будешь ощущать себя в Ипо-Оку или в пламени вашего христианского ада, но возвратишься невредимым из испытаний, я обещаю это. Ты можешь сейчас ответить?
Ноэл облизал губы и выдавил:
— Да. Я понимаю. — Хотя ему приходилось искать латинские слова, с трудом приходившие на ум, он прибавил: — Мои спутники?
— Все живы, — ответил Кантибх. — Один, по имени Квинтус, назвал нам ваши имена. Он тоже болен, но не так сильно. То же самое с женщиной. Хуже было с Лангуассом: он очень ослабел от горячки, хотя серебряная смерть не достала его. Ибо Нгадзе сейчас болен, но скоро выздоровеет. Мальчик уруба, Нтикима, будет страдать меньше всех.
— А Гендва? — тихо спросил Ноэл.
— Он будет жить, а ранивший его человек умрет в лесу, я полагаю. Мкумкве не будут его искать.
Ноэл облегченно вздохнул, довольный этими словами.
Он взглянул на расплывавшиеся черты лица человека и спросил:
— Ты элеми?
Кантибх покачал головой.
— Айтигу, — сказал он. — Незаконченный. Я тот, кого вы называете вампиром. Приехал сюда, как ты, путешествуя, несколько столетий назад. Прибыл в город Мероэ страны Куш с послами моего народа, жившего в Персии. Я был образованным человеком, посетил Рим и Лондон, путешествовал с караваном через большую пустыню к Борну, где впервые услышал об Адамаваре. Мне давно хотелось разыскать первый народ мира, и когда собрался в путь, взял проводником элеми. Первые христиане уже побывали здесь и вернулись домой. Первыми белыми были греки времен Александра, до них страну посещали бронзовокожие из Шумера и Египта. Береника здесь уже две тысячи лет. Вампиры Адамавары раскинули широкую сеть, чтобы уловить мудрость мира, они очень терпеливы и ждали долго, пока нашли человека, подобного тебе.
Ноэл не совсем понял, что подразумевалось под словами “подобный тебе”, но не сомневался, что речь идет не о цвете кожи.
— Нашли? — повторил он.
Ему надо было сейчас говорить, он хотел представиться, но закашлялся и не мог остановить кашель.
Вампир положил прохладную руку ему на плечо, как бы желая остановить спазм.
— Ты очень болен, — сказал Кантибх. — Думаю, после отдыха тебе станет получше, но затем серебряная смерть лишит тебя чувств. Обещаю, что мы с тобой поговорим, но сейчас тебе лучше поспать. Я приду опять.
Ноэл кивнул, соглашаясь на уход Кантибха — если его согласие вообще требовалось.
Кантибх улыбнулся:
— Ты проголодаешься. Береника пришлет пищу, ты получишь свои вещи. Пришлет воду со слугами, и ты вымоешься, если сможешь. А я должен сейчас идти к Квинтусу.
Когда Кантибх ушел, прикрыв за собой дверь, Ноэл опять закрыл глаза. Он злился на себя из-за своей слабости, беспомощности. Он знал, что нужно задать тысячу вопросов, но понимал также, что должно пройти время, прежде чем он сможет возобновить свою миссию: понять, что такое Адамавара и сущность дыхания жизни.
Ноэл твердо решил жить, каким бы мучениям его ни подверг Шигиди. Если он не выстоит, все его жертвы будут напрасны, потому что он зашел слишком далеко, чтобы все усилия пропали впустую.
— Я — Ноэл Кордери, — прошептал он. — Сын Эдмунда Кордери.
Какое-то мгновение вспоминал собственное имя, но первые звуки, пришедшие к его губам, были не его именем, а словом “Шигиди”.
Тогда, с облегчением, понял, что он — Ноэл Кордери, спасенный провидением от ярости поднявшегося мертвеца… или небесным громом, который метнул бог племени уруба Шанго — или пулей из мушкета пирата Лангуасса.
Тепло на опущенных веках говорило, что солнце стоит высоко и лучи светят ему в лицо. Поэтому прежде чем открыть глаза, их нужно затенить рукой. Попытался сделать это и понял, что не может, совсем не ощущает правую руку. Сжал левую руку и прикрыл ею глаза.
Солнце светило в широкий прямоугольник окна размером десять на четыре фута, вырезанного в каменной стене. Ноэл попытался встать, отвернулся от солнца, опираясь левой рукой. Одеяло соскользнуло с груди, и он вскрикнул — правое плечо, руку и правую сторону тела от подмышки до бедра покрывали черные и серые пятна, будто под кожей выступила гниль.
Из-за попытки встать голова закружилась, и он упал на кровать, как от опия или спирта. Хотелось пить, рот и глотка горели от сухости.
Он лежал на вязанке сухой травы, завернутой в ткань и перевязанной веревкой, удерживающей форму матраца. Рядом стоял деревянный стол, сделанный из ствола дерева, на котором Ноэл увидел глиняный кувшин с водой. Он потянулся к нему, но не смог достать правой рукой и попытался сесть, поворачиваясь так, чтобы взять кувшин левой. Несмотря на жажду, вгляделся в воду, сомневаясь в ее чистоте, осторожно отпил и, почувствовав ее свежесть, сделал большой глоток, смачивая пересохший язык.
Поставив кувшин, он увидел тысячи узких извивающихся колец на полированном столе. Он знал, что каждое кольцо на срезе дерева значит год жизни, и подумал, что стол вырезали из дерева, выросшего еще до Рождества Христова. Казалось, кольца изгибаются, вращаются, и Ноэл замигал, чтобы смахнуть слезы с ресниц.
Потом осмотрелся, почувствовав тяжесть в голове при повороте. Он находился в комнате длиной в одиннадцать и шириной в десять футов, со стенами, сложенными из каменных плит. Из мебели здесь были только грубо сколоченная кровать и стол рядом с ней, почти весь пол покрывал тростниковый мат. Напротив окна Ноэл увидел дверь из темного, почти черного, дерева на ржавых стальных петлях. Напротив кровати располагалась ниша с приступком высотой в несколько дюймов. Ноэл был один, обнаженный, груда одежды лежала у кровати, рядом с соломенной шляпой и сапогами.
Опять отпив из кувшина, он попытался поставить его на стол, но кувшин выскользнул из руки и стукнулся о каменный пол так, что вода брызнула во все стороны. С большим напряжением привстал, пополз к нише на четвереньках, хотя голова кружилась и прошибал пот. Казалось, половина тела мертва и живая часть тащила груз второй.
Снял деревянную крышку с отверстия. Запах был достаточно резок, чтобы определить назначение ниши, и Ноэл с трудом использовал ее. Затем сел в нише, крайне ослабевший, близкий к обмороку. Ясность ума после пробуждения ушла, и он находился в состоянии полусна, но холодная шершавость камня говорила о реальности.
После минутного отдыха стало лучше. Ноэл не знал, сможет ли одеться, но решил, что об этом не может быть и речи, так как он не владеет верхней частью тела. Понял, что не в состоянии даже натянуть сапоги, но решил все же подняться на ноги. Подполз к окну, но беспомощная правая рука не позволила ему встать. С большим трудом одной рукой он подтянулся к подоконнику и посмотрел вниз.
С высоты он увидел обширную долину в обрамлении далекой гряды скал и гранитных утесов. На востоке лучи солнца сверкали над озером. Круглая долина простиралась на двадцать или более миль. Вся земля была засеяна, фруктовые сады перемежались с полями корнеплодов, посаженных ровными рядами.
На площадках в крутой скале, внизу и по сторонам, стояли дома. Он сразу понял, что это и есть настоящая Адамавара, а странная безжизненная земля, которую они прошли, была лишь защитным барьером, предохраняющим от вторжения.
Далеко на полях работали люди, одетые в белое. Ноэл попытался высунуться больше, но голова у него закружилась, он потерял равновесие, и ноги разъехались в стороны, как у тряпичной куклы, брошенной ребенком. Он упал на правый бок, почувствовав глухой удар, от которого не было боли. Даже так. Слезы выступили на глазах, мысли перемешались. Дверь открылась, Ноэл резко и удивленно повернул голову, но его чувства были в таком замешательстве, что он едва мог воспринимать происходящее.
Первой вошла чернокожая женщина в белом платье свободного покроя. Ее лицо было настолько гладким, что поначалу Ноэл принял ее за элеми, но затем по манерам распознал в ней служанку и поэтому обыкновенного человека. Следующий за ней мужчина, вероятно, был вампиром, хотя и не похожим на тех, кого раньше видел Ноэл.
Он был не черным, а бледно-коричневым, с яркими карими глазами, под цвет кожи, почти того же роста, что и Ноэл, — необычное явление для этих мест. Голову его прикрывал тюрбан. Лицо не было морщинистым, как у пожилых черных вампиров, виденных Ноэлом, но, несмотря на это, он казался очень старым. Руки и ноги были худыми, но не лишенными мышц, как у Гендва, движения — неспешными. Одет вампир был в белую рубаху до колен и легкие сандалии.
Увидев, что Ноэл лежит не в кровати, а на полу, он ринулся, чтобы помочь. Ноэлу показалось, что он вновь теряет чувство реальности. Глаза затуманились, и он смог разглядеть лицо пришедшего на помощь лишь после того, как его усадили на кровать.
Женщина, судя по блеску кожи, была вампиром светлокожая, светлее, чем Лейла, однако не такая бледная, как галльские вампирши, с каштановыми волосами. Глаза странные, скорее серые, чем карие, левый светлее правого. Лицо худощавое, с прямыми скулами и подбородком. Она показалась Ноэлу самой красивой женщиной из тех, что он видел с тех пор, как покинул воды Кардиганского залива, полжизни назад.
Мужчина заговорил со служанкой на незнакомом Ноэлу языке, и та стала собирать осколки разбитого кувшина. Затем обернулся, посмотрел на Ноэла, сделав паузу, будто сомневаясь, расслышит и поймет ли его Ноэл, заговорил:
— Понимаешь латынь?
Ноэлу, который собирался с силами, это показалось совершенно абсурдным. Он ожидал услышать уруба и удивился бы меньше при звуках французской речи. Но услышать вместо этого язык церкви! Он кивнул, не в силах произнести ни авука.
— Я могу говорить с тобой на этом языке? Я перейду на уруба, если хочешь.
Ноэл кивнул опять, надеясь, что его поймут. Голова раскалывалась.
— Тогда я приветствую тебя, — мягко сказал посетитель и взглянул на окно, угадав, очевидно, что Ноэл, прежде чем упасть, смотрел в него. — Это наш дом. Это Адамавара.
Он взглянул на служанку, выносившую черепки кувшина, сделал жест молча вышедшей вампирше и продолжил дружески:
— Меня зовут Кантибх. Имя женщины Береника. Ты в ее доме, который мы называем местом айтигу. Это слово означает “незаконченный”. Должен сказать, что твоя болезнь продолжается, худшее впереди. Ты слышал, что ее называют серебряной смертью, но она редко убивает. У элеми есть лекарства, которые укрепят тебя. Ты будешь чувствовать себя беспомощным — пленником своего тела, твой разум будет бродить по странным землям невозможного: Ты будешь ощущать себя в Ипо-Оку или в пламени вашего христианского ада, но возвратишься невредимым из испытаний, я обещаю это. Ты можешь сейчас ответить?
Ноэл облизал губы и выдавил:
— Да. Я понимаю. — Хотя ему приходилось искать латинские слова, с трудом приходившие на ум, он прибавил: — Мои спутники?
— Все живы, — ответил Кантибх. — Один, по имени Квинтус, назвал нам ваши имена. Он тоже болен, но не так сильно. То же самое с женщиной. Хуже было с Лангуассом: он очень ослабел от горячки, хотя серебряная смерть не достала его. Ибо Нгадзе сейчас болен, но скоро выздоровеет. Мальчик уруба, Нтикима, будет страдать меньше всех.
— А Гендва? — тихо спросил Ноэл.
— Он будет жить, а ранивший его человек умрет в лесу, я полагаю. Мкумкве не будут его искать.
Ноэл облегченно вздохнул, довольный этими словами.
Он взглянул на расплывавшиеся черты лица человека и спросил:
— Ты элеми?
Кантибх покачал головой.
— Айтигу, — сказал он. — Незаконченный. Я тот, кого вы называете вампиром. Приехал сюда, как ты, путешествуя, несколько столетий назад. Прибыл в город Мероэ страны Куш с послами моего народа, жившего в Персии. Я был образованным человеком, посетил Рим и Лондон, путешествовал с караваном через большую пустыню к Борну, где впервые услышал об Адамаваре. Мне давно хотелось разыскать первый народ мира, и когда собрался в путь, взял проводником элеми. Первые христиане уже побывали здесь и вернулись домой. Первыми белыми были греки времен Александра, до них страну посещали бронзовокожие из Шумера и Египта. Береника здесь уже две тысячи лет. Вампиры Адамавары раскинули широкую сеть, чтобы уловить мудрость мира, они очень терпеливы и ждали долго, пока нашли человека, подобного тебе.
Ноэл не совсем понял, что подразумевалось под словами “подобный тебе”, но не сомневался, что речь идет не о цвете кожи.
— Нашли? — повторил он.
Ему надо было сейчас говорить, он хотел представиться, но закашлялся и не мог остановить кашель.
Вампир положил прохладную руку ему на плечо, как бы желая остановить спазм.
— Ты очень болен, — сказал Кантибх. — Думаю, после отдыха тебе станет получше, но затем серебряная смерть лишит тебя чувств. Обещаю, что мы с тобой поговорим, но сейчас тебе лучше поспать. Я приду опять.
Ноэл кивнул, соглашаясь на уход Кантибха — если его согласие вообще требовалось.
Кантибх улыбнулся:
— Ты проголодаешься. Береника пришлет пищу, ты получишь свои вещи. Пришлет воду со слугами, и ты вымоешься, если сможешь. А я должен сейчас идти к Квинтусу.
Когда Кантибх ушел, прикрыв за собой дверь, Ноэл опять закрыл глаза. Он злился на себя из-за своей слабости, беспомощности. Он знал, что нужно задать тысячу вопросов, но понимал также, что должно пройти время, прежде чем он сможет возобновить свою миссию: понять, что такое Адамавара и сущность дыхания жизни.
Ноэл твердо решил жить, каким бы мучениям его ни подверг Шигиди. Если он не выстоит, все его жертвы будут напрасны, потому что он зашел слишком далеко, чтобы все усилия пропали впустую.
— Я — Ноэл Кордери, — прошептал он. — Сын Эдмунда Кордери.
2
Он заснул не сразу. Мог еще видеть чернокожих, — вероятно, мкумкве, хотя не раскрашенных, как воины, каких видел раньше, — принесших кувшины с водой в его комнату, льющих ее в ванну из полированного дерева. Он был слаб, но не спал, когда они подошли и подняли его, хотя почти не ощущал прикосновения их рук. Вода была теплой и благоухала. Слуги мыли его осторожно, мягко, с мылом — не жирным, расплывающимся, из сального дерева и дикой яблони, к которому он вынужденно привык, а плотным, благоухающим.
Когда его вымыли, на стол поставили хлеб, фрукты, но к столу не пригласили. Оставили понежиться в ванне и вернулись, чтобы вымыть его длинные прямые волосы. Одежду, сложенную у кровати, выстирали, развесили над подоконником сушиться в лучах полуденного солнца. Один из слуг принес бритву, намылил щеки и принялся сбривать густую бороду, отросшую с начала экспедиции.
Одежда быстро высохла, и слуги помогли Ноэлу надеть рубаху и брюки. Он мог сидеть за столом с достоинством, возможным в его состоянии. Ел мало, с трудом. Движения были неловкими, все еще не удавалось пользоваться правой рукой.
После этого рухнул на кровать не в состоянии пошевелить здоровой рукой или ногами. Долго лежал без движения. И когда вошел элеми с бритым черепом в красно-белом ожерелье, показывающим, что он Они-Шанго, Ноэл уже не знал, спит или нет. Он начал свое второе путешествие, такое же долгое и трудное, как и то, что привело его в Адамавару, но на этот раз дорога петляла по неизведанным лабиринтам его души.
Возможно, Они-Шанго дал лекарство или дотронулся жезлом в перьях, более добрым, чем тот, которым Эгунгун едва не убил его, Ноэл вспомнить не мог, но когда элеми пришел, он уже переступил порог своего опыта.
Всю свою жизнь Ноэл Кордери видел сны, но большей частью, как большинство людей, забывал их. Но в пору болезни все перевернулось. Путешествуя с Шигиди, он переживал все свои сны, которые толкались и требовали внимания как никогда раньше. Бодрствующее “я” было забыто, а спящее освободилось, завладело сознанием.
Казалось, все, что снилось раньше, возвращается, все, что проделывал в безопасном укрытии сна — свободное от Божьего суда и людского, спрятанное в тиши его тела, — подвергается двойной ноше изучения и осознания.
Вначале путешествие с Шигиди приняло форму длинного допроса, познания глубин души, в котором применялись все методы инквизиции.
Его бодрствующее “я” никогда не входило в пыточные камеры, находившиеся под лондонским Тауэром, хотя иногда улавливало отдаленное эхо криков. Но спящее “я” часто бродило в детстве по темным коридорам, взбудораженное любопытством и чарами, наблюдало людей князя за работой. Он позволял вздернуть себя на дыбу и со страхом ждал раскаленного железа. Теперь он опять висел на дыбе, наблюдал игру ярко-красного металла, танцующего в темноте, а замогильные голоса требовали выдачи тайн.
Странно, боли он не чувствовал, но осознавал обязанность делать вид, что мучается, показать страх и отчаяние палачам, скрыть свою нечувствительность к их трюкам.
Почему он должен притворяться умирающим? Этого Ноэл не мог сказать. Не знал, зачем ему разыгрывать роль человека, измученного и запуганного, не имеющего больше возможности лгать или скрывать; знал только, что должен делать это и оправдать перед собой неизбежность признаний. Возможно, они совсем не угрожали ему, но он сам хотел предать себя, стремясь сознаться и облегчить свою душу. Ему угрожали смертью снова и снова — в этом он был уверен. Была ли это его собственная извращенность? Или это безжалостное божество Шигиди, в чьем создании он вынужден пребывать? Ноэл не знал.
Не все было допросом и инквизицией: существовала Вселенная для изучения, настолько многообразное озарение, что смущало прежнее “я”, чья целостность была связана с бодрствованием. Его пробуждающееся “я” ничего не знало о шабаше вампиров и таинственной магии, при помощи которой творили себя вампиры, но его спящее “я” раскрыло эти тайные собрания и видело происходящее. Он видел Сатану за работой, чествуемого вампирами, наблюдающего их танцы, свое неестественное соитие с ними, рвущего их мясо, знающего, что все заживет. Теперь Ноэл мог делать такие визиты, когда хотел, и понимал увиденное.
Видел Ричарда-нормандца на шабаше: Львиное Сердце с медными глазами смеялся со своим льстивым другом Блонделем де Несле. Видел на шабаше Кармиллу Бурдийон, с красными от горячки глазами, с пальцами как когти, с которых капала кровь. Видел Гендва на шабаше, выставляющего напоказ свой целомудренно испорченный член, показывающего бледным леди, как, несмотря на это, он может мочиться кровью и испускать черное семя тягучей струёй.
Видел людей, еще не ставших вампирами, претендовавших на происхождение от князя ада, приносивших жуткие клятвы и распевающих гимны, когда Сатана вводил в них ледяной фаллос. Он напрягал слух, чтобы расслышать слова и запомнить их, но, когда повторял одну фразу, другие терялись; их язык был непонятен. Когда шабаш закончился, он все еще не знал, какая магия нужна, чтобы превратить в вампира; не узнал многих приносивших клятву и предлагавших свой зад.
На шабаше Ноэл видел Лангуасса, несущего отрубленную голову Кристель, ее губы пытались говорить; Нтикиму в маске Эгунгуна, с жезлом в перьях. Видел Эдмунда Кордери в маске, определяющей его как члена Невидимой коллегии Англии.
Ноэл хотел просить их не продавать свои души, а верить в провидение, передать им послание святого Квинтуса, но не посмел выдать себя. Не хотел быть пойманным за подсматриванием ритуалов и посаженным на заостренный кол.
На шабаше были и другие, достойные изучения, колдорские тайны.
Его живое “я” никогда не было в Тайберне, не видело набитых в телеги несчастных, подвозимых к треногим козлам. Никогда не видело повешенного, бьющегося в судорогах, испускающего дух человека. Но его спящее “я” было там с Шигиди и забывало, забывало, забывало… Но сейчас он не должен забыть, мог записать все картины в своей душе.
Его живое “я” никогда не присутствовало в африканской деревне на жертвоприношении, не видело, как для Олори-мерина зарезали ребенка, иссекали тело, сцеживали и пили кровь. Он никогда не видел священников Огуна, вынимающих сердце облагороженного раба, взвешивающих и съедающих его со снадобьями. Но его спящее “я” было там и узнало больше тайн, чем он когда-либо надеялся раскрыть.
Его живое “я” никогда не было в аду, ничего не знало об огненных ямах, замерзших пространствах, морях крови, железных иглах, но спящее “я” видело это так близко, что он не осмелился бы даже заподозрить. Видело людей, чье наказание лучше бы не знать. Его спящее “я” знало, Эдмунд Кордери горел в аду и рядом пустовало место для его неблагодарного сына… Бодрствующее “я” не хотело — но напрасно! — этого знать.
Во Вселенной Шигиди не было места сокрытию, тайне.
У него много спрашивали, и он давал беспощадный отчет о себе и других. Но худшими были вопросы о себе самом — он получал такие ответы, что сомневался, можно ли что-либо вообще забыть. Он видел в душе и за душой то, что никогда не мог себе простить и за что не стал бы просить прощения у любящих его; понимал, почему Божья милость должна быть бесконечной, иначе она не могла бы соперничать с тайными желаниями людей.
Иногда Ноэл видел своих собеседников, но чаще голоса доносились из бесформенной темноты, которая могла быть или зловещим богом, или тенью чудовища, слишком страшного даже для бреда.
С ним говорили Кантибх, Квинтус и Эдмунд Кордери.
Один заявлял, что Ноэла сожгут на костре как еретика. Другой обещал святое мученичество. Третий утверждал, что он далек от конечной расплаты и еще ему откроется богатейший мир чудес. Но кому какое обещание принадлежит — не помнил.
Все, что Ноэл рассказывал о себе, он переживал вновь, но это видело и чувствовало не живое “я”, а спящее. Говорил о детстве, о Тауэре, об отце и матери, о Большой Нормандии и Галльской империи. Возбужденно рассказывал о механике, машинах, используемых сейчас в Европе, о мириадах путей, какими те изменяют жизнь людей. Подробно описывал различные доктрины христианской веры, грегорианские ереси, разложение Рима, группы духовенства, капризы веры.
Рассказывая о мире своим собеседникам, он говорил так, будто огромная круглая земля и бесконечная история направляются его собственной маленькой душой, состоят из его мыслей, знаний, чувств, отношений. Он говорил об Африке так, будто в ней ничего нет, кроме того, что рождает его богатое воображение: смешные звери, чудовищные божества, леса в дымке.
Много позже, когда Ноэл пришел к выводу, что некоторые из собеседников действительно находились рядом и слышали часть бормотания его спящего “я”, он пытался вспомнить, что же мог сказать своим призрачным собеседникам. Но это была непосильная задача.
В чем он себя обвинял? В чем признавалась его душа? Ноэл не мог ответить. Более того. Его спящее “я”, его спящая душа обладали спящей плотью, измученной не только пытками и наказаниями допроса. Бесчисленное множество раз он чувствовал себя педерастом, хотя живое “я” никогда не претерпевало подобного унижения. Отсутствие жизненного опыта обусловило появление абсурдных ощущений, создававших иллюзию проникновения.
Орган, пронзавший его, был то холодным и липким, то горячим и твердым. Невидимый член был то огромным, и эякуляция заполняла его всего — от низа живота до горла, то маленьким гладким, выстреливающим семя, сотрясая его тело. Насилие совершалось кем-то, похожим на Квинтуса, в другой раз это был турок Селим, насиловавший его, прикованного к позорному столбу стальными наручниками.
Спящее “я” было вне стыда, вне страдания. Он терпел нападения без спасительной надежды, что одно из них заронит в его плоть семя бессмертия. На него ни разу не нападал ни грегорианский Сатана, ни Ричард Львиное Сердце, ни кто-то из его рода.
Но если картины в снах были только разными кругами ада Данте, то ему являлись и видения рая.
Его живое “я” путешествовало по миру, но видело немного из обширного творения, созданного Божьей рукой; живое “я” восхищенно смотрело на небо, считая звезды или наблюдая за странствием планет. Но спящее “я”, освобожденное, часто извлекало его чувствительную душу из темницы плоти в полет, уносясь в небо, купаясь в лучах солнца, следуя за кометами среди звезд, душу одинокую в великой темноте, но гордую своей силой.
Увы, привкус рая в снах был слабым, потому что в сокрушительных просторах пустоты он ощущал особенную удаленность, такую же адскую, как загадочные и крепкие тюрьмы, в которые иногда его заключали кошмары. Когда душа улетела слишком далеко от теплоты солнца, превратившегося в крошечную звезду, он чувствовал себя Одиссеем, навлекшим на себя гнев судьбы и пытку невозвращения домой. Такие полеты никогда не достигали завершения.
Но был и другой полурай, который он делил с женщинами-вампирами, использовавшими его более ласково, чем пытавшие или те, с кем Ноэл играл в прятки. Позже, оценивая это время, думал, что от отчаяния его спасли только вампирши.
Или, по меньшей мере, вампирша.
Его живое “я” никогда не лежало с обычной женщиной или с вампиршей. Он никогда не занимался любовью, даже с цыганкой, которая его любила с юности. Робкое и стыдливое, сделавшееся еще пугливее от долгого воздержания, его живое “я” отодвигало в сторону эротические чувства, пеленая личными запретами.
Но его спящее “я”!
Ни робость, ни стыд не омрачали этот внутренний призрак, никакие оковы сознания не могли сдержать свободно вздымающиеся в спящем теле импульсы.
В снах он всегда уступал свою блестящую и неумирающую плоть кровавым поцелуям бессмертных. Там все еще жила Кристель, целая, свободная, ухоженная, одетая, как только он себе мог представить, всегда открытая ему, готовая ласкать; и отделенная от тела голова не летела с криком в ад. Кармилла Бурдийон тоже была там, не раздувшаяся от болезни, превратившей кровь в желчь, но теплая, белая, крепкая, всегда милая, всегда любящая, всегда жаждущая.
В снах были тысячи вампиров, часто безликих, но всегда совершенных; часто безымянных, но всегда нежных. В этих снах без страха и ярости, чудовищ и злорадства не было границ для красоты и волшебства, экстаза и легкости. Не было даже обычных любовников, потому что спящему “я” не нужна была слабая плоть, предпочтение отдавалось порочному перед чистым и портящемуся перед вечным. Сатанинские любовницы не покидали, их становилось больше, одна приходила, мягко касаясь, другая служила страстно и полно. Одна была непохожа на других, потому что она нашептывала, лежа рядом, будто тоже затерялась во сне, обреченная изливать свое сердце допрашивающими, щекотавшими нечувствительное к боли тело стрелами бреда.
Имя этой вампирши-призрака было Береника. Его спящее “я” узнало, что она родилась в Александрии, на закате империи Александра, когда Рим был еще в колыбели. Ее продали в рабство авантюристам, шедшим по пустыне в поисках сокровищ Соломона. Пустыня была не такой жестокой в те давние дни, и Александр послал в сердце Африки несколько экспедиций, некоторые возвратились. Их руководители, услышав об Адамаваре, подумали, что это земля обетованная, и отправились на поиски Элизиума.
Безжизненный лес, в отличие от пустыни, был тогда более жестоким. Люди, приведшие рабыню Беренику туда, заболели серебряной болезнью и готовились умереть. Она сама лежала много дней в горячечном ужасе, в кошмарах, тоске. Береника умерла бы, но элеми нашел лекарство, спасшее ее, превратившее ее в айтигу — незаконченную,
В последующие столетия другие люди пришли в Адамавару из арабских стран и империй, возникавших и гибнущих в средиземноморской колыбели цивилизации. Элеми использовали лекарства, чтобы прогнать серебряную болезнь и сделать из людей бессмертных айтигу, Береника не была единственной. Но элеми однажды рассердились на айтигу и больше не применяли лекарства. Мало-помалу айтигу умерли или ушли, и Береника уже давно осталась одна. Сны уносили ее в райские поля, где она не боялась времени, но иногда возвращали в менее счастливые края, если на то была причина. Казалось, что Ноэл был причиной ее прихода из рая.
В его снах ее любовь была прикосновением ангела. Встречи с ней были неясными, он часто не знал, приходила ли к нему Береника или одна из мириад других, но это всегда доставляло радость.
Когда его вымыли, на стол поставили хлеб, фрукты, но к столу не пригласили. Оставили понежиться в ванне и вернулись, чтобы вымыть его длинные прямые волосы. Одежду, сложенную у кровати, выстирали, развесили над подоконником сушиться в лучах полуденного солнца. Один из слуг принес бритву, намылил щеки и принялся сбривать густую бороду, отросшую с начала экспедиции.
Одежда быстро высохла, и слуги помогли Ноэлу надеть рубаху и брюки. Он мог сидеть за столом с достоинством, возможным в его состоянии. Ел мало, с трудом. Движения были неловкими, все еще не удавалось пользоваться правой рукой.
После этого рухнул на кровать не в состоянии пошевелить здоровой рукой или ногами. Долго лежал без движения. И когда вошел элеми с бритым черепом в красно-белом ожерелье, показывающим, что он Они-Шанго, Ноэл уже не знал, спит или нет. Он начал свое второе путешествие, такое же долгое и трудное, как и то, что привело его в Адамавару, но на этот раз дорога петляла по неизведанным лабиринтам его души.
Возможно, Они-Шанго дал лекарство или дотронулся жезлом в перьях, более добрым, чем тот, которым Эгунгун едва не убил его, Ноэл вспомнить не мог, но когда элеми пришел, он уже переступил порог своего опыта.
Всю свою жизнь Ноэл Кордери видел сны, но большей частью, как большинство людей, забывал их. Но в пору болезни все перевернулось. Путешествуя с Шигиди, он переживал все свои сны, которые толкались и требовали внимания как никогда раньше. Бодрствующее “я” было забыто, а спящее освободилось, завладело сознанием.
Казалось, все, что снилось раньше, возвращается, все, что проделывал в безопасном укрытии сна — свободное от Божьего суда и людского, спрятанное в тиши его тела, — подвергается двойной ноше изучения и осознания.
Вначале путешествие с Шигиди приняло форму длинного допроса, познания глубин души, в котором применялись все методы инквизиции.
Его бодрствующее “я” никогда не входило в пыточные камеры, находившиеся под лондонским Тауэром, хотя иногда улавливало отдаленное эхо криков. Но спящее “я” часто бродило в детстве по темным коридорам, взбудораженное любопытством и чарами, наблюдало людей князя за работой. Он позволял вздернуть себя на дыбу и со страхом ждал раскаленного железа. Теперь он опять висел на дыбе, наблюдал игру ярко-красного металла, танцующего в темноте, а замогильные голоса требовали выдачи тайн.
Странно, боли он не чувствовал, но осознавал обязанность делать вид, что мучается, показать страх и отчаяние палачам, скрыть свою нечувствительность к их трюкам.
Почему он должен притворяться умирающим? Этого Ноэл не мог сказать. Не знал, зачем ему разыгрывать роль человека, измученного и запуганного, не имеющего больше возможности лгать или скрывать; знал только, что должен делать это и оправдать перед собой неизбежность признаний. Возможно, они совсем не угрожали ему, но он сам хотел предать себя, стремясь сознаться и облегчить свою душу. Ему угрожали смертью снова и снова — в этом он был уверен. Была ли это его собственная извращенность? Или это безжалостное божество Шигиди, в чьем создании он вынужден пребывать? Ноэл не знал.
Не все было допросом и инквизицией: существовала Вселенная для изучения, настолько многообразное озарение, что смущало прежнее “я”, чья целостность была связана с бодрствованием. Его пробуждающееся “я” ничего не знало о шабаше вампиров и таинственной магии, при помощи которой творили себя вампиры, но его спящее “я” раскрыло эти тайные собрания и видело происходящее. Он видел Сатану за работой, чествуемого вампирами, наблюдающего их танцы, свое неестественное соитие с ними, рвущего их мясо, знающего, что все заживет. Теперь Ноэл мог делать такие визиты, когда хотел, и понимал увиденное.
Видел Ричарда-нормандца на шабаше: Львиное Сердце с медными глазами смеялся со своим льстивым другом Блонделем де Несле. Видел на шабаше Кармиллу Бурдийон, с красными от горячки глазами, с пальцами как когти, с которых капала кровь. Видел Гендва на шабаше, выставляющего напоказ свой целомудренно испорченный член, показывающего бледным леди, как, несмотря на это, он может мочиться кровью и испускать черное семя тягучей струёй.
Видел людей, еще не ставших вампирами, претендовавших на происхождение от князя ада, приносивших жуткие клятвы и распевающих гимны, когда Сатана вводил в них ледяной фаллос. Он напрягал слух, чтобы расслышать слова и запомнить их, но, когда повторял одну фразу, другие терялись; их язык был непонятен. Когда шабаш закончился, он все еще не знал, какая магия нужна, чтобы превратить в вампира; не узнал многих приносивших клятву и предлагавших свой зад.
На шабаше Ноэл видел Лангуасса, несущего отрубленную голову Кристель, ее губы пытались говорить; Нтикиму в маске Эгунгуна, с жезлом в перьях. Видел Эдмунда Кордери в маске, определяющей его как члена Невидимой коллегии Англии.
Ноэл хотел просить их не продавать свои души, а верить в провидение, передать им послание святого Квинтуса, но не посмел выдать себя. Не хотел быть пойманным за подсматриванием ритуалов и посаженным на заостренный кол.
На шабаше были и другие, достойные изучения, колдорские тайны.
Его живое “я” никогда не было в Тайберне, не видело набитых в телеги несчастных, подвозимых к треногим козлам. Никогда не видело повешенного, бьющегося в судорогах, испускающего дух человека. Но его спящее “я” было там с Шигиди и забывало, забывало, забывало… Но сейчас он не должен забыть, мог записать все картины в своей душе.
Его живое “я” никогда не присутствовало в африканской деревне на жертвоприношении, не видело, как для Олори-мерина зарезали ребенка, иссекали тело, сцеживали и пили кровь. Он никогда не видел священников Огуна, вынимающих сердце облагороженного раба, взвешивающих и съедающих его со снадобьями. Но его спящее “я” было там и узнало больше тайн, чем он когда-либо надеялся раскрыть.
Его живое “я” никогда не было в аду, ничего не знало об огненных ямах, замерзших пространствах, морях крови, железных иглах, но спящее “я” видело это так близко, что он не осмелился бы даже заподозрить. Видело людей, чье наказание лучше бы не знать. Его спящее “я” знало, Эдмунд Кордери горел в аду и рядом пустовало место для его неблагодарного сына… Бодрствующее “я” не хотело — но напрасно! — этого знать.
Во Вселенной Шигиди не было места сокрытию, тайне.
У него много спрашивали, и он давал беспощадный отчет о себе и других. Но худшими были вопросы о себе самом — он получал такие ответы, что сомневался, можно ли что-либо вообще забыть. Он видел в душе и за душой то, что никогда не мог себе простить и за что не стал бы просить прощения у любящих его; понимал, почему Божья милость должна быть бесконечной, иначе она не могла бы соперничать с тайными желаниями людей.
Иногда Ноэл видел своих собеседников, но чаще голоса доносились из бесформенной темноты, которая могла быть или зловещим богом, или тенью чудовища, слишком страшного даже для бреда.
С ним говорили Кантибх, Квинтус и Эдмунд Кордери.
Один заявлял, что Ноэла сожгут на костре как еретика. Другой обещал святое мученичество. Третий утверждал, что он далек от конечной расплаты и еще ему откроется богатейший мир чудес. Но кому какое обещание принадлежит — не помнил.
Все, что Ноэл рассказывал о себе, он переживал вновь, но это видело и чувствовало не живое “я”, а спящее. Говорил о детстве, о Тауэре, об отце и матери, о Большой Нормандии и Галльской империи. Возбужденно рассказывал о механике, машинах, используемых сейчас в Европе, о мириадах путей, какими те изменяют жизнь людей. Подробно описывал различные доктрины христианской веры, грегорианские ереси, разложение Рима, группы духовенства, капризы веры.
Рассказывая о мире своим собеседникам, он говорил так, будто огромная круглая земля и бесконечная история направляются его собственной маленькой душой, состоят из его мыслей, знаний, чувств, отношений. Он говорил об Африке так, будто в ней ничего нет, кроме того, что рождает его богатое воображение: смешные звери, чудовищные божества, леса в дымке.
Много позже, когда Ноэл пришел к выводу, что некоторые из собеседников действительно находились рядом и слышали часть бормотания его спящего “я”, он пытался вспомнить, что же мог сказать своим призрачным собеседникам. Но это была непосильная задача.
В чем он себя обвинял? В чем признавалась его душа? Ноэл не мог ответить. Более того. Его спящее “я”, его спящая душа обладали спящей плотью, измученной не только пытками и наказаниями допроса. Бесчисленное множество раз он чувствовал себя педерастом, хотя живое “я” никогда не претерпевало подобного унижения. Отсутствие жизненного опыта обусловило появление абсурдных ощущений, создававших иллюзию проникновения.
Орган, пронзавший его, был то холодным и липким, то горячим и твердым. Невидимый член был то огромным, и эякуляция заполняла его всего — от низа живота до горла, то маленьким гладким, выстреливающим семя, сотрясая его тело. Насилие совершалось кем-то, похожим на Квинтуса, в другой раз это был турок Селим, насиловавший его, прикованного к позорному столбу стальными наручниками.
Спящее “я” было вне стыда, вне страдания. Он терпел нападения без спасительной надежды, что одно из них заронит в его плоть семя бессмертия. На него ни разу не нападал ни грегорианский Сатана, ни Ричард Львиное Сердце, ни кто-то из его рода.
Но если картины в снах были только разными кругами ада Данте, то ему являлись и видения рая.
Его живое “я” путешествовало по миру, но видело немного из обширного творения, созданного Божьей рукой; живое “я” восхищенно смотрело на небо, считая звезды или наблюдая за странствием планет. Но спящее “я”, освобожденное, часто извлекало его чувствительную душу из темницы плоти в полет, уносясь в небо, купаясь в лучах солнца, следуя за кометами среди звезд, душу одинокую в великой темноте, но гордую своей силой.
Увы, привкус рая в снах был слабым, потому что в сокрушительных просторах пустоты он ощущал особенную удаленность, такую же адскую, как загадочные и крепкие тюрьмы, в которые иногда его заключали кошмары. Когда душа улетела слишком далеко от теплоты солнца, превратившегося в крошечную звезду, он чувствовал себя Одиссеем, навлекшим на себя гнев судьбы и пытку невозвращения домой. Такие полеты никогда не достигали завершения.
Но был и другой полурай, который он делил с женщинами-вампирами, использовавшими его более ласково, чем пытавшие или те, с кем Ноэл играл в прятки. Позже, оценивая это время, думал, что от отчаяния его спасли только вампирши.
Или, по меньшей мере, вампирша.
Его живое “я” никогда не лежало с обычной женщиной или с вампиршей. Он никогда не занимался любовью, даже с цыганкой, которая его любила с юности. Робкое и стыдливое, сделавшееся еще пугливее от долгого воздержания, его живое “я” отодвигало в сторону эротические чувства, пеленая личными запретами.
Но его спящее “я”!
Ни робость, ни стыд не омрачали этот внутренний призрак, никакие оковы сознания не могли сдержать свободно вздымающиеся в спящем теле импульсы.
В снах он всегда уступал свою блестящую и неумирающую плоть кровавым поцелуям бессмертных. Там все еще жила Кристель, целая, свободная, ухоженная, одетая, как только он себе мог представить, всегда открытая ему, готовая ласкать; и отделенная от тела голова не летела с криком в ад. Кармилла Бурдийон тоже была там, не раздувшаяся от болезни, превратившей кровь в желчь, но теплая, белая, крепкая, всегда милая, всегда любящая, всегда жаждущая.
В снах были тысячи вампиров, часто безликих, но всегда совершенных; часто безымянных, но всегда нежных. В этих снах без страха и ярости, чудовищ и злорадства не было границ для красоты и волшебства, экстаза и легкости. Не было даже обычных любовников, потому что спящему “я” не нужна была слабая плоть, предпочтение отдавалось порочному перед чистым и портящемуся перед вечным. Сатанинские любовницы не покидали, их становилось больше, одна приходила, мягко касаясь, другая служила страстно и полно. Одна была непохожа на других, потому что она нашептывала, лежа рядом, будто тоже затерялась во сне, обреченная изливать свое сердце допрашивающими, щекотавшими нечувствительное к боли тело стрелами бреда.
Имя этой вампирши-призрака было Береника. Его спящее “я” узнало, что она родилась в Александрии, на закате империи Александра, когда Рим был еще в колыбели. Ее продали в рабство авантюристам, шедшим по пустыне в поисках сокровищ Соломона. Пустыня была не такой жестокой в те давние дни, и Александр послал в сердце Африки несколько экспедиций, некоторые возвратились. Их руководители, услышав об Адамаваре, подумали, что это земля обетованная, и отправились на поиски Элизиума.
Безжизненный лес, в отличие от пустыни, был тогда более жестоким. Люди, приведшие рабыню Беренику туда, заболели серебряной болезнью и готовились умереть. Она сама лежала много дней в горячечном ужасе, в кошмарах, тоске. Береника умерла бы, но элеми нашел лекарство, спасшее ее, превратившее ее в айтигу — незаконченную,
В последующие столетия другие люди пришли в Адамавару из арабских стран и империй, возникавших и гибнущих в средиземноморской колыбели цивилизации. Элеми использовали лекарства, чтобы прогнать серебряную болезнь и сделать из людей бессмертных айтигу, Береника не была единственной. Но элеми однажды рассердились на айтигу и больше не применяли лекарства. Мало-помалу айтигу умерли или ушли, и Береника уже давно осталась одна. Сны уносили ее в райские поля, где она не боялась времени, но иногда возвращали в менее счастливые края, если на то была причина. Казалось, что Ноэл был причиной ее прихода из рая.
В его снах ее любовь была прикосновением ангела. Встречи с ней были неясными, он часто не знал, приходила ли к нему Береника или одна из мириад других, но это всегда доставляло радость.