Страница:
Вопрос удивил Ноэла.
— У нас есть святая книга, — проговорил он, — рассказывающая, что мы произошли от Адама и Евы. Они жили в Эдеме, но были изгнаны за совершенный ими грех, который запятнал душу человечества и опечалил Бога, создавшего нас. Эта же книга говорит, что Бог направил своего сына переделать нас и указать путь в рай. Нам обещали, что Сын Божий опять снизойдет на Землю и положит конец нашим бедам.
— Мы знаем эту книгу, — сказал Аеда. — Но ты не веришь ей?
— Нет, — неохотно ответил Ноэл, не зная причины своего нежелания отвечать. — Не верю. Квинтус — верующий в Бога и Христа. Я не могу. Для меня прошлое и будущее неизвестны; будущее еще надо создать согласно человеческим надеждам и желаниям.
— А галльские вампиры? — спросил Кантибх. — Чему верят они?
— Я не могу вам этого сказать, — ответил Ноэл. — Они посадили своего папу на трон Святого Петра и правят церковью, как всем в Галлии, Валахии, но их вера отличается от веры обычных людей. Они скрывают свою, потому что она содержит тайну их существа. Ранние вампиры были не христианами, а язычниками. Позже некоторые из них поддерживали веру христиан в то, что вампиры — демоны, потому как это вселяло страх перед ними. Теперь они полностью относят себя к христианству. Новые церковники учат, что у людей и вампиров есть свое место в Божьем порядке и Бог распоряжается устройством каждого рода. Не могу сказать, во что действительно верит папа Борджиа, замечу только, что это не Истинная вера, а маскарад.
— Вера в Адамаваре, — произнес Аеда. — Без этой мудрости и науки предков у племени нет законченных людей, только капризные дети, не умеющие жить.
— Какую дань вы берете с племен, которым вы посылаете вампиров в качестве мудрецов?
— Никакой, если речь идет о силе или обязанности. Они шлют дары, которые не просят и не ждут. Мудрецы едут к племенам по праву, потому что они — их предки, хотя и живут в Адамаваре.
— Вы производите все необходимое здесь, в долине?
— Все необходимое, — сказал Кантибх.
— Вы плавили металл?
— Нет. Нам не нужно железо, потому что мы не делаем пушки и другие глупости вашего мира, но используем железные инструменты, присылаемые уруба, и жесть племени джавара.
— А галльские железные изделия вы знаете? В оружии и механизмах вы не нуждаетесь?
— Нет, — ответил Кантибх. — Слабость плоти заставляет вас что-то изобретать. Если ваши вампиры любят железо и изделия из него, это происходит из-за страха перед обыкновенными людьми, которыми они правят. У нас же нет страха и нет нужды в железе.
Ноэл опять взглянул на черного вампира, наблюдавшего за ним. Он знал, что эти птичьи глаза дают ответы и ставят вопросы, но это было обоюдоострое оружие.
Сейчас он все сознавал и мог многое понять по их вопросам. Но он по-прежнему не знал, что они о нем думают и что с ним сделают, не был уверен даже в своих желаниях. Но он увидит Ого-Эйодуна, так ему обещали. Чтобы узнать о сердце Олоруна и забытых лекарствах, необходимо подождать.
— Я устал, — сказал он. — Больше никаких вопросов. Вы вернетесь, я надеюсь?
— О да, — промолвил перс. — Мы вернемся.
5
6
— У нас есть святая книга, — проговорил он, — рассказывающая, что мы произошли от Адама и Евы. Они жили в Эдеме, но были изгнаны за совершенный ими грех, который запятнал душу человечества и опечалил Бога, создавшего нас. Эта же книга говорит, что Бог направил своего сына переделать нас и указать путь в рай. Нам обещали, что Сын Божий опять снизойдет на Землю и положит конец нашим бедам.
— Мы знаем эту книгу, — сказал Аеда. — Но ты не веришь ей?
— Нет, — неохотно ответил Ноэл, не зная причины своего нежелания отвечать. — Не верю. Квинтус — верующий в Бога и Христа. Я не могу. Для меня прошлое и будущее неизвестны; будущее еще надо создать согласно человеческим надеждам и желаниям.
— А галльские вампиры? — спросил Кантибх. — Чему верят они?
— Я не могу вам этого сказать, — ответил Ноэл. — Они посадили своего папу на трон Святого Петра и правят церковью, как всем в Галлии, Валахии, но их вера отличается от веры обычных людей. Они скрывают свою, потому что она содержит тайну их существа. Ранние вампиры были не христианами, а язычниками. Позже некоторые из них поддерживали веру христиан в то, что вампиры — демоны, потому как это вселяло страх перед ними. Теперь они полностью относят себя к христианству. Новые церковники учат, что у людей и вампиров есть свое место в Божьем порядке и Бог распоряжается устройством каждого рода. Не могу сказать, во что действительно верит папа Борджиа, замечу только, что это не Истинная вера, а маскарад.
— Вера в Адамаваре, — произнес Аеда. — Без этой мудрости и науки предков у племени нет законченных людей, только капризные дети, не умеющие жить.
— Какую дань вы берете с племен, которым вы посылаете вампиров в качестве мудрецов?
— Никакой, если речь идет о силе или обязанности. Они шлют дары, которые не просят и не ждут. Мудрецы едут к племенам по праву, потому что они — их предки, хотя и живут в Адамаваре.
— Вы производите все необходимое здесь, в долине?
— Все необходимое, — сказал Кантибх.
— Вы плавили металл?
— Нет. Нам не нужно железо, потому что мы не делаем пушки и другие глупости вашего мира, но используем железные инструменты, присылаемые уруба, и жесть племени джавара.
— А галльские железные изделия вы знаете? В оружии и механизмах вы не нуждаетесь?
— Нет, — ответил Кантибх. — Слабость плоти заставляет вас что-то изобретать. Если ваши вампиры любят железо и изделия из него, это происходит из-за страха перед обыкновенными людьми, которыми они правят. У нас же нет страха и нет нужды в железе.
Ноэл опять взглянул на черного вампира, наблюдавшего за ним. Он знал, что эти птичьи глаза дают ответы и ставят вопросы, но это было обоюдоострое оружие.
Сейчас он все сознавал и мог многое понять по их вопросам. Но он по-прежнему не знал, что они о нем думают и что с ним сделают, не был уверен даже в своих желаниях. Но он увидит Ого-Эйодуна, так ему обещали. Чтобы узнать о сердце Олоруна и забытых лекарствах, необходимо подождать.
— Я устал, — сказал он. — Больше никаких вопросов. Вы вернетесь, я надеюсь?
— О да, — промолвил перс. — Мы вернемся.
5
Ноэл сидел на грубо сколоченной кровати, впервые сожалея о ее жесткости. С возвращением сознания, здоровья вернулись неудобства и досада от них. Но не чувства беспокоили его — его волновало то, что не все тело обрело чувствительность.
Серебряная смерть, казалось, ослабила хватку, но пятна еще оставались ниже колен, на ступнях, онемение которых затрудняло ходьбу. Хотелось оставить серую комнату, рассмотреть весь дом, после этого долину Адамавары, но пока это было очень сложно.
Он подтянул правую ступню для массажа и с беспокойством увидел серый контур, начинавший бледнеть. В некоторых местах пятно на левой ноге было еще иссиня черным, и, задевая его отросшими за время болезни ногтями, Ноэл не ощущал острой боли или царапанья, только давление постороннего предмета.
Неужели у вампиров такое ощущение заменяет боль, думал он.
Взгляд наткнулся на узел с вещами, лежавший у кровати. Сверху стояла коробка с микроскопом и его принадлежностями, видимо, потому что хозяева их внимательно изучали.
Подвинув ящик к себе, Ноэл достал из него нож с острым как бритва лезвием, которым брал образцы растительной и животной ткани, осторожно провел им по самому темному участку пятна, срезая тонкий слой кожи. Он отчетливо ощутил надрез, но боли не было.
Первым образцом был прозрачный, темноватый кусочек кожи. Следующий разрез, до черной части ткани, был глубже, рана обильно кровоточила, но не болела.
Он положил оба кусочка на стеклышки, капнул на них водой из кувшина и прикрыл стеклянными пластинками. Затем быстро поставил микроскоп на каменный подоконник и тщательно собрал его.
Освещение от высоко стоявшего яркого солнца было почти совершенным, и вогнутое зеркальце снизу легко фокусировало его лучи.
Вначале Ноэл был разочарован. Первый образец походил на ранее виденные кусочки кожи слегка размытого цвета. Даже второй был неинтересен, но он заметил неравномерность распределения черноты в ткани, она была похожа на паутину. Нечто подобное Ноэл наблюдал в плесени. Итак, серебряная смерть поражала тело и росла в нем, она была чем-то живым, подобным грибку. Какие же изменения в теле она вызывала? Почему пораженные участки тела не ощущали боль? Какое отношение имела болезнь к долгому, странному сну, похожему и все же непохожему на сон, охватывающий раненых вампиров?
Он вспомнил, как пытался объяснить свои мысли Лейле в Буруту. Изменяла ли как-то серебряная смерть частицы человеческой ткани, так, чтобы они походили на ткань вампиров?
Ноэл вопросительно смотрел на микроскоп, желая знать, покажет ли он больше, и если покажет, то что именно. Но не мог понять, из чего сделана ткань и чем образцы отличаются друг от друга. Прибор мог помочь исследовать различные образцы кожи, костей, мышц, крови, но не объяснял отличие обычного человека от вампира.
“Может быть, — думал Ноэл, — сердце Олоруна — не что иное, как плесень — существующая как серебряная болезнь в Адамаваре, и нигде больше?”
Он не верил этому. Все не так просто. Создание вампиров было не таким простым, как думал его отец, потому что, как бы ни давали элеми сердце Олоруна заслужившим его мудрецам, это происходило не посредством обычной содомии или другого вида половых сношений.
Тем не менее, это был не Сатана или другой партнер уруба, пришедший из космоса, чтобы наслать своих демонов в человеческую ткань; в этом Ноэл был уверен. Что бы ни заменяло черное семя Сатаны, о чем так много писал Гуаццо, это имело земное происхождение, а не сверхъестественное.
— Истина, по мнению Фрэнсиса Бэкона, станет явной, — сказал себе Ноэл, — если мы сбросим идолов фальшивой веры, заслоняющих ее. Мой отец думал, что сбросил их и осталась только содомия, но он ошибался. Остался еще один идол, но я не знаю его имя,
И, подумав, он добавил:
— Шигиди. Возможно, его зовут Шигиди.
Он никогда не воспринимал серьезно рассказ Гуаццо о шабаше вампиров. Его отец смеялся над этим, Квинтус тоже. Это был кошмар, состоящий из страха и отвращения, приукрашенный писателем отвратительными подробностями. Конечно, семя Сатаны должно быть черным, а член — холодным как лед и размерами с конский. По той же причине на шабаше происходило убийство и поедание младенцев. В дело шло все, чтобы картина была ужасной.
А рассказ Эдмунда Кордери о создании вампиров не был кошмаром? Не нес ли и он отпечаток отвращения и ужаса? И Ого-Эйодун… даже имя обещало изобилие кошмарных деталей. Детей на самом деле приносили в жертву в эту кровавую пору, принадлежавшую Олоримерину. Разве есть сомнение в том, что члены действительно отрезали в Ого-Эйодуне — насилие, для многих более кошмарное, чем содомия?
Все это — кошмары, к каким Шигиди приложил руку.
Ноэл посмотрел через открытое окно на небо, в бесконечность. Источник вампирства был здесь, в Адамаваре. Серебряная смерть была тоже здесь, и нигде больше. Было ли это еще одним идолом путаницы, частью дымовой завесы фальши, закрывающей истину.
В Африке обычно не видели женщин-вампиров, Береника могла быть единственным исключением. Но элеми, в отличие от айтигу, не мог пронзить женщину — или мужчину — из-за перенесенного обрезания. Могут ли они производить и извергать семя? Возможно. Но все же элеми ни с кем не ложатся. Когда они делают вампиров, все происходит не половым путем. Как принимали забытое лекарство, спасавшее от серебряной смерти? Подмешивали его в пищу или смазывали им тело, как это принято в Африке? Находились ли в нем начала вампирства, борющиеся с началами серебряной смерти? Вампиры не отливали серебром, но их кожа изменялась цветом и составом, как волосы. Было ли вампирство не чем иным, как доброкачественной плесенью, предохраняющей, а не разрушающей, и была ли серебряная смерть ее злокачественным видом, дыханием сатанинского ада вместо райского бессмертия?
Ноэл положил голову на ладони, желая рассмотреть путь в тумане вопросов.
— О отец! — молил он про себя. — Если бы ты мне помог сейчас советом!
Вспомнил, что Кармилла спрашивала Эдмунда Кордери, смотрел ли тот в волшебный прибор на человеческую кровь. Думала ли она, что тайна заключается в крови? Или из осторожности не упоминала о семени? Подталкивала ли она своего любовника в ошибочном направлении, или интерес вампиров к крови сконцентрировал их собственные предрассудки? И если Эдмунд Кордери был прав и галльские вампиры зарождались из какого-то преображенного семени, какую роль играла кровь? Каким питанием она снабжала?
Ноэл смотрел на кровь под микроскопом, видел, что красный цвет, как черный цвет болезни, сосредоточен в клетках-шариках, а в жидкости цвета соломы, циркулировавшей в венах, были другие, тенеобразные, частички. Нуждаются ли в них вампиры?
Было слишком много вопросов и еще больше всевозможных ответов. Он не мог пробраться через эту чащу. Но чувствовал парадоксальную уверенность, что сейчас он ближе к ответу, чем когда бы то ни было раньше. Он вышел из кошмаров Шигиди, его разум был ясен, глаза и рассудок готовы разбить идолов и приоткрыть дымовую завесу.
Вампирам Адамавары, думал Ноэл, не нужны ни железо, ни машины. Они делают лишь то, в чем нуждаются, и считают, что дальше заглядывать не надо. Но они не знают, чем являются. Хотя старейшины живут здесь три тысячи лет, их глаза ослеплены бесчисленными идолами. Ого-Эйодун — кошмар, но в нем есть странный сон, который я посмотрю, если смогу.
Ноэл разобрал микроскоп, отложил образцы в сторону. Он знал, что, высохнув, они испортятся, но не выбросил их.
Лег на кровать, но не спал. Его разум работал, усилия ума, казалось, возвращали в состояние бреда. Когда на закате солнца слуги принесли пищу, он все еще не спал, но отдыхал. Аппетит возвратился к нему в полной мере, и ужин успокоил. Ощущение сытости усыпляло.
Разбудило Ноэла мягкое прикосновение к плечу, возвратившее из дали, где сны не тревожили его.
Разбудила Береника. Она сидела на матраце у него за спиной, в белом платье, ниспадающем с плеч, несмотря на прохладу ночи, едва прикрывающем соски грудей. Обнаженными руками охватила его лицо. Пальцы были холодными.
Он вспомнил, что в рассказах о ночных вампирах, сосущих кровь ничего не подозревающих жертв, всегда упоминалось о холодном прикосновении вампиров, и вот теперь убедился в истинности этого утверждения. Обычные люди заворачивались плотнее в одежду и одеяла, чтобы защититься от холода, но вампиры в этом не нуждались, поскольку им было достаточно забыть об ощущении холода. Поэтому ночью вампиры остывали, если не заботились об обратном.
По прикосновению он понял, что она пришла не для того, чтобы успокоить и утешить. Пришла ради самой себя и казалась такой далекой, отстраненной.
“Может быть, она сумасшедшая? — думал он. — Может, прожитые столетия отняли ее чувства и рассудок?”
Его не влекло так сильно к Беренике, как к Кристель, — не потому что она была менее красивой, просто само понятие красоты для него изменилось. Раньше он чувствовал себя беззащитным в тисках желаний, охватывающих извне, и боролся с ними. Теперь желания были частью его самого, и он не ощущал себя пленником красоты вампирши. Знал, что мог выбирать — предлагать свою кровь, принимать ласки.
Ноэл обнял и поцеловал Беренику, затем укрыл одеялами — так ему было легче переносить ее прикосновения.
Она принесла свое остро заточенное лезвие, чтобы вскрыть ему вену. Рана болела больше, чем от его собственного ножа, но боль не была совсем уж неприятной, расплата за нее была ценнее, чем он себе представлял.
Сегодня, сказал он себе без стыда или вины, я стал любовником вампирши.
После она прильнула к нему, бесстрастно, охваченная мыслями. Он предвидел холодность, но подобная отстраненность показалась обидной. Она воспринимала его не как личность, как Ноэла Кордери, а как плотское существо для удовлетворения своих желаний. Знал, что Береника пила кровь почти каждый день в своей жизни, но не знал, как часто она сочетала кровопускание с любовью. Он мог быть ее первым мужчиной за столетия.
Гладя ее лицо, Ноэл почувствовал холодную слезинку, и это странным образом тронуло его больше, чем все происшедшее между ними.
Испытующе он опять коснулся ее глаз, и хотя ни о чем не спросил, она заговорила, как говорила во время его сна. Шигиди был с ней, и, возможно, был с ней всегда, выпуская затаенные мысли, отравлявшие душу. Он ушел от Шигиди и сейчас был чист. Она — нет.
— Все любовники умирают, — сказала она по-латыни. — Изменяются и умирают или изменяются и никогда не умирают, но если изменяются и никогда не умирают, больше не могут любить. Иногда я хотела бы умереть, но недостаточно сильно, чтобы заставить себя. Любовь не так важна, как жизнь, поэтому я плачу. Часто плачу раз или два в сто лет.
Слова, сказанные в манере, не свойственной ни ей, ни ему, звучали без волнения. Они казались Ноэлу барьером между ними, исключающим любое единение, даже в момент физической близости.
“С Кристель могло быть иначе”, — думал он.
Потом решил, что не могло.
— Я могу любить, — заверила она, хотя Ноэл не мог поверить. — Я жила так долго в этом неизменном месте, что могу любить только то, что приходит извне, но могу. Я все больше люблю тебя, потому что твои мысли близки мне и потому что ты так страдал от болезни. Мне показалось, что ты можешь умереть, я плакала от этой мысли. Я часто плачу, — повторила она.
Если бы Береника говорила по-английски, она могла избрать более интимную форму обращения. В уме он мог бы перевести сухую латынь на более теплые слова, но не стал. Латынь была языком школы и церкви, и в ней не было теплоты. Хорошо, пожалуй, что они говорили на этом языке.
— Я рад, — сказал он, — что ты предпочла меня Лангуассу.
Но пират, вспомнил он, был сейчас в годах и не такой привлекательный, каким увидел его Ноэл впервые.
— И теперь, — сказала она, продолжая нить собственной мысли и не слушая его замечаний, — они позволят тебе умереть, так как начали думать, что весь мир, кроме Адамавары, недостоин их законов. Они позволят тебе умереть, и вместе с тобой — всему миру, кроме Адамавары.
“Знает ли эта женщина, о чем говорит? — думал Ноэл. — Или это только блуждания ее рассудка?”
— Ты больше не хочешь жить здесь? — спросил он. — Хочешь возвратиться туда, откуда пришла?
— Нет, — ответила она. — Это единственный мир, где я была счастлива. Мир, из которого я пришла, измучил меня, никогда не вернусь туда.
— Ты не будешь там испытывать недостатка в любовниках, — заметил он.
— Если смерть всегда рядом, — сказала она, — имеет значение, какой жизнью живешь. Если смерть далека, жизнь ценна сама по себе. Я могу любить, но прежде всего — жизнь. Я буду жить всегда, если смогу.
— Значит, ты не пойдешь со мной? — Вопрос испытывал, дразнил ее, потому что предполагал ответ, и Ноэл намеревался уловить в нем сожаление при мысли о его уходе. Но случилось другое — она приподняла голову с его плеча, посмотрела ему в глаза, впервые с тех пор как они занимались любовью.
— Когда ты пойдешь, — сказала она изменившимся голосом, — то пойдешь к своей могиле. Я не могу идти с тобой. Но пролью слезу. Я буду плакать о своей потерянной любви.
Эти слова не могли обрадовать. Его кровь будто замерзла в венах, потому что она говорила с ним через столетия, течение которых — если верить ей — судьба не позволит ему сопровождать.
Серебряная смерть, казалось, ослабила хватку, но пятна еще оставались ниже колен, на ступнях, онемение которых затрудняло ходьбу. Хотелось оставить серую комнату, рассмотреть весь дом, после этого долину Адамавары, но пока это было очень сложно.
Он подтянул правую ступню для массажа и с беспокойством увидел серый контур, начинавший бледнеть. В некоторых местах пятно на левой ноге было еще иссиня черным, и, задевая его отросшими за время болезни ногтями, Ноэл не ощущал острой боли или царапанья, только давление постороннего предмета.
Неужели у вампиров такое ощущение заменяет боль, думал он.
Взгляд наткнулся на узел с вещами, лежавший у кровати. Сверху стояла коробка с микроскопом и его принадлежностями, видимо, потому что хозяева их внимательно изучали.
Подвинув ящик к себе, Ноэл достал из него нож с острым как бритва лезвием, которым брал образцы растительной и животной ткани, осторожно провел им по самому темному участку пятна, срезая тонкий слой кожи. Он отчетливо ощутил надрез, но боли не было.
Первым образцом был прозрачный, темноватый кусочек кожи. Следующий разрез, до черной части ткани, был глубже, рана обильно кровоточила, но не болела.
Он положил оба кусочка на стеклышки, капнул на них водой из кувшина и прикрыл стеклянными пластинками. Затем быстро поставил микроскоп на каменный подоконник и тщательно собрал его.
Освещение от высоко стоявшего яркого солнца было почти совершенным, и вогнутое зеркальце снизу легко фокусировало его лучи.
Вначале Ноэл был разочарован. Первый образец походил на ранее виденные кусочки кожи слегка размытого цвета. Даже второй был неинтересен, но он заметил неравномерность распределения черноты в ткани, она была похожа на паутину. Нечто подобное Ноэл наблюдал в плесени. Итак, серебряная смерть поражала тело и росла в нем, она была чем-то живым, подобным грибку. Какие же изменения в теле она вызывала? Почему пораженные участки тела не ощущали боль? Какое отношение имела болезнь к долгому, странному сну, похожему и все же непохожему на сон, охватывающий раненых вампиров?
Он вспомнил, как пытался объяснить свои мысли Лейле в Буруту. Изменяла ли как-то серебряная смерть частицы человеческой ткани, так, чтобы они походили на ткань вампиров?
Ноэл вопросительно смотрел на микроскоп, желая знать, покажет ли он больше, и если покажет, то что именно. Но не мог понять, из чего сделана ткань и чем образцы отличаются друг от друга. Прибор мог помочь исследовать различные образцы кожи, костей, мышц, крови, но не объяснял отличие обычного человека от вампира.
“Может быть, — думал Ноэл, — сердце Олоруна — не что иное, как плесень — существующая как серебряная болезнь в Адамаваре, и нигде больше?”
Он не верил этому. Все не так просто. Создание вампиров было не таким простым, как думал его отец, потому что, как бы ни давали элеми сердце Олоруна заслужившим его мудрецам, это происходило не посредством обычной содомии или другого вида половых сношений.
Тем не менее, это был не Сатана или другой партнер уруба, пришедший из космоса, чтобы наслать своих демонов в человеческую ткань; в этом Ноэл был уверен. Что бы ни заменяло черное семя Сатаны, о чем так много писал Гуаццо, это имело земное происхождение, а не сверхъестественное.
— Истина, по мнению Фрэнсиса Бэкона, станет явной, — сказал себе Ноэл, — если мы сбросим идолов фальшивой веры, заслоняющих ее. Мой отец думал, что сбросил их и осталась только содомия, но он ошибался. Остался еще один идол, но я не знаю его имя,
И, подумав, он добавил:
— Шигиди. Возможно, его зовут Шигиди.
Он никогда не воспринимал серьезно рассказ Гуаццо о шабаше вампиров. Его отец смеялся над этим, Квинтус тоже. Это был кошмар, состоящий из страха и отвращения, приукрашенный писателем отвратительными подробностями. Конечно, семя Сатаны должно быть черным, а член — холодным как лед и размерами с конский. По той же причине на шабаше происходило убийство и поедание младенцев. В дело шло все, чтобы картина была ужасной.
А рассказ Эдмунда Кордери о создании вампиров не был кошмаром? Не нес ли и он отпечаток отвращения и ужаса? И Ого-Эйодун… даже имя обещало изобилие кошмарных деталей. Детей на самом деле приносили в жертву в эту кровавую пору, принадлежавшую Олоримерину. Разве есть сомнение в том, что члены действительно отрезали в Ого-Эйодуне — насилие, для многих более кошмарное, чем содомия?
Все это — кошмары, к каким Шигиди приложил руку.
Ноэл посмотрел через открытое окно на небо, в бесконечность. Источник вампирства был здесь, в Адамаваре. Серебряная смерть была тоже здесь, и нигде больше. Было ли это еще одним идолом путаницы, частью дымовой завесы фальши, закрывающей истину.
В Африке обычно не видели женщин-вампиров, Береника могла быть единственным исключением. Но элеми, в отличие от айтигу, не мог пронзить женщину — или мужчину — из-за перенесенного обрезания. Могут ли они производить и извергать семя? Возможно. Но все же элеми ни с кем не ложатся. Когда они делают вампиров, все происходит не половым путем. Как принимали забытое лекарство, спасавшее от серебряной смерти? Подмешивали его в пищу или смазывали им тело, как это принято в Африке? Находились ли в нем начала вампирства, борющиеся с началами серебряной смерти? Вампиры не отливали серебром, но их кожа изменялась цветом и составом, как волосы. Было ли вампирство не чем иным, как доброкачественной плесенью, предохраняющей, а не разрушающей, и была ли серебряная смерть ее злокачественным видом, дыханием сатанинского ада вместо райского бессмертия?
Ноэл положил голову на ладони, желая рассмотреть путь в тумане вопросов.
— О отец! — молил он про себя. — Если бы ты мне помог сейчас советом!
Вспомнил, что Кармилла спрашивала Эдмунда Кордери, смотрел ли тот в волшебный прибор на человеческую кровь. Думала ли она, что тайна заключается в крови? Или из осторожности не упоминала о семени? Подталкивала ли она своего любовника в ошибочном направлении, или интерес вампиров к крови сконцентрировал их собственные предрассудки? И если Эдмунд Кордери был прав и галльские вампиры зарождались из какого-то преображенного семени, какую роль играла кровь? Каким питанием она снабжала?
Ноэл смотрел на кровь под микроскопом, видел, что красный цвет, как черный цвет болезни, сосредоточен в клетках-шариках, а в жидкости цвета соломы, циркулировавшей в венах, были другие, тенеобразные, частички. Нуждаются ли в них вампиры?
Было слишком много вопросов и еще больше всевозможных ответов. Он не мог пробраться через эту чащу. Но чувствовал парадоксальную уверенность, что сейчас он ближе к ответу, чем когда бы то ни было раньше. Он вышел из кошмаров Шигиди, его разум был ясен, глаза и рассудок готовы разбить идолов и приоткрыть дымовую завесу.
Вампирам Адамавары, думал Ноэл, не нужны ни железо, ни машины. Они делают лишь то, в чем нуждаются, и считают, что дальше заглядывать не надо. Но они не знают, чем являются. Хотя старейшины живут здесь три тысячи лет, их глаза ослеплены бесчисленными идолами. Ого-Эйодун — кошмар, но в нем есть странный сон, который я посмотрю, если смогу.
Ноэл разобрал микроскоп, отложил образцы в сторону. Он знал, что, высохнув, они испортятся, но не выбросил их.
Лег на кровать, но не спал. Его разум работал, усилия ума, казалось, возвращали в состояние бреда. Когда на закате солнца слуги принесли пищу, он все еще не спал, но отдыхал. Аппетит возвратился к нему в полной мере, и ужин успокоил. Ощущение сытости усыпляло.
Разбудило Ноэла мягкое прикосновение к плечу, возвратившее из дали, где сны не тревожили его.
Разбудила Береника. Она сидела на матраце у него за спиной, в белом платье, ниспадающем с плеч, несмотря на прохладу ночи, едва прикрывающем соски грудей. Обнаженными руками охватила его лицо. Пальцы были холодными.
Он вспомнил, что в рассказах о ночных вампирах, сосущих кровь ничего не подозревающих жертв, всегда упоминалось о холодном прикосновении вампиров, и вот теперь убедился в истинности этого утверждения. Обычные люди заворачивались плотнее в одежду и одеяла, чтобы защититься от холода, но вампиры в этом не нуждались, поскольку им было достаточно забыть об ощущении холода. Поэтому ночью вампиры остывали, если не заботились об обратном.
По прикосновению он понял, что она пришла не для того, чтобы успокоить и утешить. Пришла ради самой себя и казалась такой далекой, отстраненной.
“Может быть, она сумасшедшая? — думал он. — Может, прожитые столетия отняли ее чувства и рассудок?”
Его не влекло так сильно к Беренике, как к Кристель, — не потому что она была менее красивой, просто само понятие красоты для него изменилось. Раньше он чувствовал себя беззащитным в тисках желаний, охватывающих извне, и боролся с ними. Теперь желания были частью его самого, и он не ощущал себя пленником красоты вампирши. Знал, что мог выбирать — предлагать свою кровь, принимать ласки.
Ноэл обнял и поцеловал Беренику, затем укрыл одеялами — так ему было легче переносить ее прикосновения.
Она принесла свое остро заточенное лезвие, чтобы вскрыть ему вену. Рана болела больше, чем от его собственного ножа, но боль не была совсем уж неприятной, расплата за нее была ценнее, чем он себе представлял.
Сегодня, сказал он себе без стыда или вины, я стал любовником вампирши.
После она прильнула к нему, бесстрастно, охваченная мыслями. Он предвидел холодность, но подобная отстраненность показалась обидной. Она воспринимала его не как личность, как Ноэла Кордери, а как плотское существо для удовлетворения своих желаний. Знал, что Береника пила кровь почти каждый день в своей жизни, но не знал, как часто она сочетала кровопускание с любовью. Он мог быть ее первым мужчиной за столетия.
Гладя ее лицо, Ноэл почувствовал холодную слезинку, и это странным образом тронуло его больше, чем все происшедшее между ними.
Испытующе он опять коснулся ее глаз, и хотя ни о чем не спросил, она заговорила, как говорила во время его сна. Шигиди был с ней, и, возможно, был с ней всегда, выпуская затаенные мысли, отравлявшие душу. Он ушел от Шигиди и сейчас был чист. Она — нет.
— Все любовники умирают, — сказала она по-латыни. — Изменяются и умирают или изменяются и никогда не умирают, но если изменяются и никогда не умирают, больше не могут любить. Иногда я хотела бы умереть, но недостаточно сильно, чтобы заставить себя. Любовь не так важна, как жизнь, поэтому я плачу. Часто плачу раз или два в сто лет.
Слова, сказанные в манере, не свойственной ни ей, ни ему, звучали без волнения. Они казались Ноэлу барьером между ними, исключающим любое единение, даже в момент физической близости.
“С Кристель могло быть иначе”, — думал он.
Потом решил, что не могло.
— Я могу любить, — заверила она, хотя Ноэл не мог поверить. — Я жила так долго в этом неизменном месте, что могу любить только то, что приходит извне, но могу. Я все больше люблю тебя, потому что твои мысли близки мне и потому что ты так страдал от болезни. Мне показалось, что ты можешь умереть, я плакала от этой мысли. Я часто плачу, — повторила она.
Если бы Береника говорила по-английски, она могла избрать более интимную форму обращения. В уме он мог бы перевести сухую латынь на более теплые слова, но не стал. Латынь была языком школы и церкви, и в ней не было теплоты. Хорошо, пожалуй, что они говорили на этом языке.
— Я рад, — сказал он, — что ты предпочла меня Лангуассу.
Но пират, вспомнил он, был сейчас в годах и не такой привлекательный, каким увидел его Ноэл впервые.
— И теперь, — сказала она, продолжая нить собственной мысли и не слушая его замечаний, — они позволят тебе умереть, так как начали думать, что весь мир, кроме Адамавары, недостоин их законов. Они позволят тебе умереть, и вместе с тобой — всему миру, кроме Адамавары.
“Знает ли эта женщина, о чем говорит? — думал Ноэл. — Или это только блуждания ее рассудка?”
— Ты больше не хочешь жить здесь? — спросил он. — Хочешь возвратиться туда, откуда пришла?
— Нет, — ответила она. — Это единственный мир, где я была счастлива. Мир, из которого я пришла, измучил меня, никогда не вернусь туда.
— Ты не будешь там испытывать недостатка в любовниках, — заметил он.
— Если смерть всегда рядом, — сказала она, — имеет значение, какой жизнью живешь. Если смерть далека, жизнь ценна сама по себе. Я могу любить, но прежде всего — жизнь. Я буду жить всегда, если смогу.
— Значит, ты не пойдешь со мной? — Вопрос испытывал, дразнил ее, потому что предполагал ответ, и Ноэл намеревался уловить в нем сожаление при мысли о его уходе. Но случилось другое — она приподняла голову с его плеча, посмотрела ему в глаза, впервые с тех пор как они занимались любовью.
— Когда ты пойдешь, — сказала она изменившимся голосом, — то пойдешь к своей могиле. Я не могу идти с тобой. Но пролью слезу. Я буду плакать о своей потерянной любви.
Эти слова не могли обрадовать. Его кровь будто замерзла в венах, потому что она говорила с ним через столетия, течение которых — если верить ей — судьба не позволит ему сопровождать.
6
На следующий день Ноэл попросил пришедшего Кантибха позволить ему увидеть Квинтуса и других спутников. Кантибх сразу же согласился, и впервые Ноэл покинул свою комнату. Они шли по кельям и переходам, какие можно найти в монастырях или тюрьмах внешнего мира. Проходили через деревянные, очень старые двери. В одной комнате увидели вполне здорового Нгадзе, которому тоже не терпелось повидаться с Квинтусом. Монах находился в такой же комнате, не далее сорока ярдов.
Квинтус все еще лежал в кровати, слишком слабый, чтобы встать, хотя чернота уже сошла с его кожи. Кантибх сказал Ноэлу, что Лангуасс в таком же состоянии и ему будет трудно говорить связно. Но Квинтус не спал и был в полном сознании. Он с радостью приветствовал входившего Ноэла и был доволен, что тот легко передвигается, несмотря на хромоту.
Сначала Кантибх хотел остаться, но вышел, когда Ноэл попросил у него разрешения поговорить с другом наедине. Кордери присел поудобнее на циновку рядом с кроватью — во время долгого изгнания привык обходиться без стульев.
— Как другие? — спросил Квинтус.
— Я говорил только с Лангуассом, — ответил Ноэл, — и он очень расстроен — все еще болен. Видел также Нгадзе, мне сказали, что Лейла и Нтикима на пути к выздоровлению. Очень хочу увидеть обоих. Кантибх все еще донимает меня расспросами, хотя подозреваю, что мы уже рассказали многое из того, что они хотели узнать.
— Возможно, — сказал монах. — Хотя не уверен, что они точно знают, чего хотят. Что они говорили?
Друзья обменялись подробностями расспросов.
— Что, по-твоему, сделают с нами? — спросил Ноэл, когда монах закончил свой рассказ.
— Будут здесь держать и будут с нами любезными, пока мы послушны. Не думаю, чтобы они нам навредили, если мы, конечно, не оскорбим их. Аеда сказал, что элеми будут рады изучить все, что я передам им из мудрости мира. Они обходятся со мной, как с бабалаво дальнего племени, ибо рассчитывают на меня.
— Ты расскажешь им все, что они хотят?
— Конечно, — сказал монах. — Бог сделал меня глашатаем истины, и я обучу ей всех, кто пожелает. Адамавара — не враг других наций. Мы пришли сюда из любопытства, и ее народ имеет право интересоваться нами.
— А если мы пожелаем уйти после конца дождей, чтобы принести узнанное нами миру, из которого пришли? Они нам помогут в этом?
Квинтус покачал головой.
— Не знаю. Нас еще не изучили полностью, не думаю, что они так скоро решат, как с нами поступить. Без вампира-посредника в общении с туземцами, без его лекарств, без вьючных животных, без ружей у нас мало шансов вернуться в Буруту. Не думаю, что они захотят нам все это дать. В их планы не входит, чтобы мы сообщили в Европе об Адамаваре; возможно, они убьют нас, но не позволят уйти. С другой стороны, они могут отпустить нас и устроить прощание, выражая сожаление, будучи уверены, что в нашей попытке мы погибнем.
— А если мы останемся?
— Слишком рано судить, но они определенно не хотят, чтобы мы стали айтигу. Хотя они называют меня бабалаво и всегда готовы говорить со мной о великом братстве племен, не думаю, что намереваются сделать меня одним из них.
— Я уверен, — твердо сказал Ноэл, — у них нет намерения пригласить меня в свои ряды. В любом случае, не думаю, что мне понравится изображать из себя жертву Ого-Эйодуна. Интересно, действительно ли они забыли секрет создания айтигу? Хотя, наверняка, они никогда бы не раскрыли его нам. Мне кажется, рассказы о нашем мире их встревожили, а я намеренно не пытался развеять их страхи. Боюсь, нас не отпустят с большой охотой.
— У них нет причин для страха, — сказал Квинтус. — Они отгорожены каменными скалами, джунглями и смертельной болезнью. Никакая армия не может надеяться захватить эту крепость, пока серебряная болезнь будет ее водным рвом. Они искренне верят, что империи айтигу сведутся к нулю, и восприняли нашу враждебность к галльским вампирам как доказательство этого вывода. Но, думаю, ты прав: они встревожены нашими рассказами, и словами Нтикимы, и тем, что нашли в наших вещах. Они, наверное, взяли ружья Лангуасса?
— Не знаю, — признался Ноэл. — Но не удивился бы. Как ты думаешь, является ли их целью расширение правления Огбоне над тем, что называют братством племен, вплоть до холодных просторов Сибири, Индийских островов и далекого Китая? Может ли быть Адамавара образцом для мира, если это случится?
— Разве я могу сказать? — ответил монах. — Возможно, обычные люди в Европе и Азии однажды смирятся с правлением вампиров, захотят сыграть роль стада, чем довольствуются здесь мкумкве. Возможно, что это — единственный рай, который может предложить Земля, и, наверное, это рай глупцов, убедивших себя, что они мудрецы, так как жили столь долго с глупой верой.
— Я не уверен, что эти вампиры едины между собой, — сказал Ноэл. — Кантибх и Береника не похожи на Аеду и других элеми, пришедших посмотреть на меня. Нетрудно представить, как молодежь, посланная во внешний мир служить делу Адамавары, изменила этому делу. У элеми, живущих с дальними племенами, своя жизнь, и в тайных обществах, таких как Огбоне, могут процветать еще более тайные группы. Не уверен, что правление старейшин может быть вечным.
— Наверное, нет, — согласился монах.
— Здесь есть равновесие, которого нет в Европе, продолжил Ноэл. — В Африке элеми сделали свое положение менее завидным и используют естественное уважение туземцев к волшебникам, старикам, предкам. Туземцы живут мало, а ситуация меняется очень медленно. В Галлии горстка вампиров стала легионом, что представляется для обычных людей соблазном и угрозой. Если мы хотим увидеть контуры будущего, легче вообразить триумф айтигу, которые будут размножаться, пока не обеспечат достижение любой цели. Даже если обычные люди могут осуществить крах империи Аттилы, сомневаюсь, что вампиры исчезнут из мира, как хотели бы магометане. Как только их тайны станут известны, каждый захочет стать вампиром.
— Где в таком случае найдут они кровь для питания? — мягко спросил Квинтус. Это была старая загадка, даже среди детей, приводимая как доказательство того, что вампиры не должны злоупотреблять своей способностью и обычных людей всегда должно быть достаточно много для обслуживания пьющих кровь.
— Если то, что делает из обычного человека вампира, — живое существо, — задумчиво сказал Ноэл, — и то, что получают вампиры из человеческой крови, тоже существо, тогда мы можем надеяться найти способ освободить одно создание от семени вампиров, другое — от человеческой крови. Если сможем это сделать, тогда вампирам не понадобится человеческая кровь для питания, а обычным людям не будут нужны вампиры для превращения. Тогда можно создать мир бессмертных.
— Мир без детей, — мягко напомнил Квинтус.
— Женщины сначала могут рожать детей, — возразил Ноэл, — потом их будут превращать. Миру бессмертных не будет нужно много детей.
— Что за мир это будет? — спросил Квинтус. — Мир, подобный Адамаваре, без слуг. Мир стареющего народа, древнего, независимо от внешности, застывшего в своих привычках, неспособного создать что-либо новое. И это рай, ты думаешь?
Ноэл подумал о Беренике, насквозь холодной, потерянной для мира мыслей и чувств. Но не этому ходу мысли он хотел следовать.
— А что скажешь о мире людей, ставших мудрее, без предела и конца? — спросил он. — О мире людей, настроенных на открытия, от которых ничего нельзя скрыть? Заинтересованных в изменениях и способных найти новое. Возможно, только страх заключает бессмертных в рамки жесткой традиции, обреченной на неизменность. Живущие сейчас бессмертные дорожат тем, что есть, но это может быть и не так. Когда опасность исчезает и страх проходит, тогда изучение нового становится радостью, удовольствием. Разве нет?
Квинтус утомленно кивнул.
— Я не могу сказать, — ответил он. — Я буду верить в дарованную Богом жизнь.
Монах слишком устал, чтобы продолжать дискуссию, и Ноэл попрощался, обещав прийти опять. Подошел к двери и попросил проходящего слугу позвать Кантнбха, а когда перс пришел, спросил, где можно найти Лейлу.
Ее комната была дальше, в другом коридоре. Цыганка оправилась после болезни, но оделась, видимо, впервые, готовясь вернуться в широкий мир. Увидев его, она вскочила, явно довольная,
Квинтус все еще лежал в кровати, слишком слабый, чтобы встать, хотя чернота уже сошла с его кожи. Кантибх сказал Ноэлу, что Лангуасс в таком же состоянии и ему будет трудно говорить связно. Но Квинтус не спал и был в полном сознании. Он с радостью приветствовал входившего Ноэла и был доволен, что тот легко передвигается, несмотря на хромоту.
Сначала Кантибх хотел остаться, но вышел, когда Ноэл попросил у него разрешения поговорить с другом наедине. Кордери присел поудобнее на циновку рядом с кроватью — во время долгого изгнания привык обходиться без стульев.
— Как другие? — спросил Квинтус.
— Я говорил только с Лангуассом, — ответил Ноэл, — и он очень расстроен — все еще болен. Видел также Нгадзе, мне сказали, что Лейла и Нтикима на пути к выздоровлению. Очень хочу увидеть обоих. Кантибх все еще донимает меня расспросами, хотя подозреваю, что мы уже рассказали многое из того, что они хотели узнать.
— Возможно, — сказал монах. — Хотя не уверен, что они точно знают, чего хотят. Что они говорили?
Друзья обменялись подробностями расспросов.
— Что, по-твоему, сделают с нами? — спросил Ноэл, когда монах закончил свой рассказ.
— Будут здесь держать и будут с нами любезными, пока мы послушны. Не думаю, чтобы они нам навредили, если мы, конечно, не оскорбим их. Аеда сказал, что элеми будут рады изучить все, что я передам им из мудрости мира. Они обходятся со мной, как с бабалаво дальнего племени, ибо рассчитывают на меня.
— Ты расскажешь им все, что они хотят?
— Конечно, — сказал монах. — Бог сделал меня глашатаем истины, и я обучу ей всех, кто пожелает. Адамавара — не враг других наций. Мы пришли сюда из любопытства, и ее народ имеет право интересоваться нами.
— А если мы пожелаем уйти после конца дождей, чтобы принести узнанное нами миру, из которого пришли? Они нам помогут в этом?
Квинтус покачал головой.
— Не знаю. Нас еще не изучили полностью, не думаю, что они так скоро решат, как с нами поступить. Без вампира-посредника в общении с туземцами, без его лекарств, без вьючных животных, без ружей у нас мало шансов вернуться в Буруту. Не думаю, что они захотят нам все это дать. В их планы не входит, чтобы мы сообщили в Европе об Адамаваре; возможно, они убьют нас, но не позволят уйти. С другой стороны, они могут отпустить нас и устроить прощание, выражая сожаление, будучи уверены, что в нашей попытке мы погибнем.
— А если мы останемся?
— Слишком рано судить, но они определенно не хотят, чтобы мы стали айтигу. Хотя они называют меня бабалаво и всегда готовы говорить со мной о великом братстве племен, не думаю, что намереваются сделать меня одним из них.
— Я уверен, — твердо сказал Ноэл, — у них нет намерения пригласить меня в свои ряды. В любом случае, не думаю, что мне понравится изображать из себя жертву Ого-Эйодуна. Интересно, действительно ли они забыли секрет создания айтигу? Хотя, наверняка, они никогда бы не раскрыли его нам. Мне кажется, рассказы о нашем мире их встревожили, а я намеренно не пытался развеять их страхи. Боюсь, нас не отпустят с большой охотой.
— У них нет причин для страха, — сказал Квинтус. — Они отгорожены каменными скалами, джунглями и смертельной болезнью. Никакая армия не может надеяться захватить эту крепость, пока серебряная болезнь будет ее водным рвом. Они искренне верят, что империи айтигу сведутся к нулю, и восприняли нашу враждебность к галльским вампирам как доказательство этого вывода. Но, думаю, ты прав: они встревожены нашими рассказами, и словами Нтикимы, и тем, что нашли в наших вещах. Они, наверное, взяли ружья Лангуасса?
— Не знаю, — признался Ноэл. — Но не удивился бы. Как ты думаешь, является ли их целью расширение правления Огбоне над тем, что называют братством племен, вплоть до холодных просторов Сибири, Индийских островов и далекого Китая? Может ли быть Адамавара образцом для мира, если это случится?
— Разве я могу сказать? — ответил монах. — Возможно, обычные люди в Европе и Азии однажды смирятся с правлением вампиров, захотят сыграть роль стада, чем довольствуются здесь мкумкве. Возможно, что это — единственный рай, который может предложить Земля, и, наверное, это рай глупцов, убедивших себя, что они мудрецы, так как жили столь долго с глупой верой.
— Я не уверен, что эти вампиры едины между собой, — сказал Ноэл. — Кантибх и Береника не похожи на Аеду и других элеми, пришедших посмотреть на меня. Нетрудно представить, как молодежь, посланная во внешний мир служить делу Адамавары, изменила этому делу. У элеми, живущих с дальними племенами, своя жизнь, и в тайных обществах, таких как Огбоне, могут процветать еще более тайные группы. Не уверен, что правление старейшин может быть вечным.
— Наверное, нет, — согласился монах.
— Здесь есть равновесие, которого нет в Европе, продолжил Ноэл. — В Африке элеми сделали свое положение менее завидным и используют естественное уважение туземцев к волшебникам, старикам, предкам. Туземцы живут мало, а ситуация меняется очень медленно. В Галлии горстка вампиров стала легионом, что представляется для обычных людей соблазном и угрозой. Если мы хотим увидеть контуры будущего, легче вообразить триумф айтигу, которые будут размножаться, пока не обеспечат достижение любой цели. Даже если обычные люди могут осуществить крах империи Аттилы, сомневаюсь, что вампиры исчезнут из мира, как хотели бы магометане. Как только их тайны станут известны, каждый захочет стать вампиром.
— Где в таком случае найдут они кровь для питания? — мягко спросил Квинтус. Это была старая загадка, даже среди детей, приводимая как доказательство того, что вампиры не должны злоупотреблять своей способностью и обычных людей всегда должно быть достаточно много для обслуживания пьющих кровь.
— Если то, что делает из обычного человека вампира, — живое существо, — задумчиво сказал Ноэл, — и то, что получают вампиры из человеческой крови, тоже существо, тогда мы можем надеяться найти способ освободить одно создание от семени вампиров, другое — от человеческой крови. Если сможем это сделать, тогда вампирам не понадобится человеческая кровь для питания, а обычным людям не будут нужны вампиры для превращения. Тогда можно создать мир бессмертных.
— Мир без детей, — мягко напомнил Квинтус.
— Женщины сначала могут рожать детей, — возразил Ноэл, — потом их будут превращать. Миру бессмертных не будет нужно много детей.
— Что за мир это будет? — спросил Квинтус. — Мир, подобный Адамаваре, без слуг. Мир стареющего народа, древнего, независимо от внешности, застывшего в своих привычках, неспособного создать что-либо новое. И это рай, ты думаешь?
Ноэл подумал о Беренике, насквозь холодной, потерянной для мира мыслей и чувств. Но не этому ходу мысли он хотел следовать.
— А что скажешь о мире людей, ставших мудрее, без предела и конца? — спросил он. — О мире людей, настроенных на открытия, от которых ничего нельзя скрыть? Заинтересованных в изменениях и способных найти новое. Возможно, только страх заключает бессмертных в рамки жесткой традиции, обреченной на неизменность. Живущие сейчас бессмертные дорожат тем, что есть, но это может быть и не так. Когда опасность исчезает и страх проходит, тогда изучение нового становится радостью, удовольствием. Разве нет?
Квинтус утомленно кивнул.
— Я не могу сказать, — ответил он. — Я буду верить в дарованную Богом жизнь.
Монах слишком устал, чтобы продолжать дискуссию, и Ноэл попрощался, обещав прийти опять. Подошел к двери и попросил проходящего слугу позвать Кантнбха, а когда перс пришел, спросил, где можно найти Лейлу.
Ее комната была дальше, в другом коридоре. Цыганка оправилась после болезни, но оделась, видимо, впервые, готовясь вернуться в широкий мир. Увидев его, она вскочила, явно довольная,