Страница:
— Чую, тяжело Вам, Варвара Васильевна, — сказала сочувственно Завидова, видя, как Варя лежит, уставившись раскрытыми глазами в потолок. — Вы бы заснули. Сон, он помогает забыться, думы мучительные отгоняет. Я завсегда, как невыносимо горько на душе становится, стараюсь спать. Иной раз хочется заснуть так, чтобы никогда не просыпаться. Надоело жить, и свобода не мила. На что мне солнце, небо синее на что, когда холодно на сердце и радости никакой?
Варя обернулась к ней, встретилась взглядом с её печальными серыми глазами.
— Нельзя так, Маня! Ты молода, тебе ещё жить и жить!
Завидова грустно усмехнулась.
— Зачем она мне, такая жизнь? Ну, выйду отсюда, а дальше что? Опять по рукам пойду. Вот нынче связалась с одним. В любви мне клялся. А сам ворюга, каких мало. Обокрал где-то квартиру, принёс мне нарядов разных и говорит: «Вот тебе, милашка моя ненаглядная, подарки. За любовь и за ласки твои»! В ту же ночь полиция ко мне нагрянула, обыск сделала, ну и угодила я за «подарки» возлюбленного сюда как воровка. А Вы говорите — жить! Для чего? Чтобы такой, как Тузиха, стать?
— А это страшилище боится тебя, — заметила Варя.
— Кабы не финка, то не боялась бы, — ответила Маня. — Через ту финку все меня тут остерегаются. Благо, что сам начальник тюрьмы снабдил меня ею.
— Неужели сам начальник? — не поверила Варя.
— Сам, — подтвердила Маня. — Ублажаю я его по ночам, приглянулась ему. Вот он и дал мне финку. Доноси не доноси, никто её не отберёт у меня. Боюсь только, ночью кто выкрадет, да меня и пырнёт той финкой под сердце. И такое бывает. А покуда она при мне — никого не боюсь, и Вас, Варвара Васильевна, никому в обиду не дам.
— Спасибо, Маня! — обняла её Варя.
— Уж какое тут спасибо, — вздохнула Завидова. — В долгу я перед Вами, Варвара Васильевна, за Выборгскую сторону. И от всего сердца совет Вам хочу дать: добивайтесь, чтоб перевели Вас отсюда. Покуда я с Вами рядышком, никто не тронет Вас, а как уйду на ночь к начальнику, всякое может с Вами статься. Придётся финку Вам оставлять…
— Не надо, — возразила Варя. — Беды не оберешься с ней.
Под вечер Завидову вызвали к начальнику тюрьмы. Уходя, она сказала во всеуслышанье:
— Варвару Васильевну не трогать. Кто обидит её — тому несдобровать. Памятью матери моей клянусь — кишки обидчице выпущу. — И, взглянув на Тузиху, добавила: — Особливо тебе, Клавдия, говорю про то. Учти!
Тревожной была та ночь для Вари. Она не могла уснуть, хотя уже не спала вторую ночь. Тузиха, как полуночница, бродила по камере, что-то бубнила себе под нос и несколько раз подходила к Варе.
— Все едино задушу, — шипела она. — Не нонче, так завтра.
Варя не отзывалась. Лежала, напрягшись, готовая дать отпор Тузихе и постоять за себя. Кое-кто пытался уговорить Тузиху, иные бранили её. Ничто не действовало. Она продолжала шастать по камере и огрызалась с ожесточением затравленного зверя.
Черноволосая, кареглазая, похожая на цыганочку девушка, лежавшая рядом с Варей, не выдержала. Встав с нар, она подошла к Тузихе и обратилась к ней мягко, просительно, по-детски:
— Тётя Клава, милая, ну что Вы и сами не спите и другим не даёте спать? Разве у Вас сердца нет? И неужто в душе Вашей, окромя зла, ничего нет? Тетенька, ну прошу!
Испитое, обрюзгшее лицо Тузихи передёрнулось. Казалось, она вот-вот обрушится яростно на девушку с кулаками и ругательствами. Но ничего подобного не случилось. Плечи Тузихи задрожали, рот скривился, и камера вдруг наполнилась глухими рыданиями. Тузиха упала на пол ничком, заколотила кулаками себя по голове, причитая сквозь истошный плач:
— Скотина я… Шлюха я подзаборная… Зачем, пошто ты, доченька, сердце моё растравила! Ногами топчите меня, поганую, режьте меня, окаянную… И-и-и… Где ты, смерть моя, избавительница?… И-и-и!
Жутью веяло от этого протяжного, похожего на вой, плача. Все проснулись и растерянно наблюдали необычную картину: плачущую, истязающую себя Тузиху.
Варя подошла к ней, приподняла её голову.
— Успокойтесь, не надо… Идите лягте.
Тузиха схватила Варину руку, прижалась к ней губами.
— Прости, прости, родимая… Не злая я, нет! Житуха моя разнесчастная обозлила меня, из человека зверя сделала. Прости…
С помощью цыганочки Варя подняла Тузиху на ноги, довела её до нар и, уложив, напоила водой.
Ещё с полчаса всхлипывала Тузиха, потом постепенно умолкла. В камере стало так тихо, что слышались глухие шаги часовых в тюремном дворе. Кто-то храпел во сне, кто-то бормотал, кто-то беспрерывно ворочался с боку на бок. А Варя всё не могла уснуть. Думала о Тузихе, о своих молоденьких соседках по нарам, об узницах, заполнивших камеру. И ничего, кроме тёплой жалости, она не испытывала сейчас к ним. Кто знает, может быть, эти женщины были бы хорошими матерями, любящими, нежными, заботливыми жёнами, верными и самоотверженными подругами, если бы жизнь была иной, не такой нищей, голодной и жестокой. Думая об этом, Варя чувствовала, каким благородным и светлым целям отдавали свои сердца те, с кем она связала свою судьбу, — большевики. Пусть тюрьма, пусть лишения, пусть снова ссылка, но она должна выдержать, снести всё ради того, чтобы жизнь в конце концов стала светлой и радостной для тех, кто сейчас унижен, оскорблён и подавлен.
С этими мыслями Варя уснула.
Утром она была разбужена шумом какого-то переполоха. И первое, что она увидела, открыв глаза, — это тело Тузихи, лежавшее на каменном полу среди камеры.
— Что это с ней? — обеспокоенно спросила Варя.
— Готова! — донеслось в ответ. — Повесилась, бедолашная, под нарами… на кушаке…
Пришла Завидова, пьяная, усталая, с чёрными кругами под глазами. Она не сразу поняла, что случилось с Тузихой, и, увидев её на полу, усмехнулась пьяно:
— Это что за новая комедь?
— Брось, Манька, — угрюмо буркнула пожилая женщина. — Неужто не видишь: преставилась.
— Преставилась? — недоверчиво переспросила Завидова. — Кто же её?
— Сама!
По губам Завидовой скользнула судорожная улыбка.
— Ну что ж, как говорится, собаке — собачья смерть! — Её взгляд остановился на Варе, по щёкам которой катились слёзы. — Вы-то чего, Варвара Васильевна, плачете? Это ж враг Ваш…
Варя качнула головой:
— Нет, Маня. Не враг она мне…
Весть о самоубийстве Тузихи быстро долетела до тюремного начальства. Первой явилась старшая надзирательница — дородная мужеподобная женщина в форменной одежде, с наганом на боку. Бросив брезгливый взгляд на умершую, она скомандовала разойтись всем по местам и сказала басовито:
— Сейчас мы выволокем отсюда эту падаль.
Кареглазая, похожая на цыганочку девушка, стоявшая к ней ближе всех, проговорила укоряюще:
— И Вам не стыдно? Это же не падаль, человек!
— Молчать, соплячка! — рявкнула надзирательница и ударила девушку по лицу. Та охнула, свалилась рядом с мёртвой Тузихой.
— Разойдись! — топнула ногой тюремщица.
Никто не двинулся с места.
— Оглохли, что ли?
Пощёчина досталась седой, болезненной на вид узнице.
Варя решительно подошла к надзирательнице.
— Вы не смеете бить арестованных, — заявила она возмущённо.
Тюремщица зло сощурилась.
— А ты кто такая, чтобы свои порядки здесь наводить?
— Я знаю законы, — ответила Варя, — и Вы ответите за произвол.
— Законница, значит? — ухмыльнулась надзирательница и наотмашь ударила Варю широкой тяжёлой ладонью. — Вот тебе, получай по закону! А чтоб не совала свой нос куда не следует — получай ещё!
Но второй раз ударить Варю она не успела. Завидова впилась ногтями в лицо надзирательнице, затем боднула головой в подбородок и сбила с ног. Как только надзирательница грохнулась, узницы набросились на неё, начали бить, топтать ногами. Ярость женщин была беспредельной. Казалось, они были готовы разорвать извивающуюся на полу тюремщицу. Варя поняла, что начался самосуд, и ринулась на выручку избиваемой.
— Остановитесь! Остановитесь! — взывала Варя, расталкивая женщин. Перед её глазами мелькали разгоряченные, перекошенные злобой лица. Кто-то отшвырнул её в сторону и крикнул:
— Не лезь! Не мешай!
Надзирательнице всё же удалось как-то вывернуться. На четвереньках она добралась до двери, вскочила на ноги и пустилась наутёк по коридору. А к взбунтовавшейся камере уже мчался сам начальник тюрьмы в сопровождении пятерых дюжих надзирателей.
— Это что за безобразие?! — заорал он с порога камеры. — Бунтовать задумали, сволочи? А ну сейчас по местам!
Надзиратели оттеснили женщин к нарам. Тех, кто не подчинялся, бесцеремонно швыряли на пол.
Надзирательница вернулась с разбитым носом и измазанным кровью лицом.
— Кто зачинщица? — обратился к ней начальник тюрьмы.
Надзирательница ткнула пальцем в Варю.
— Вот эта!
Вперёд вышла Завидова.
— И совсем не она. Я изуродовала рожу этой кобыле. Жаль, что вырвалась, а то бы лежать ей рядом с Тузихой.
Начальник тюрьмы не знал, что делать.
— Не дури, Маня, — проговорил он убеждающе. — Зачем на себя вину берёшь?
Завидова обожгла его ненавидящим взглядом.
— А ты не выгораживай меня, господин начальник. Говорю, я начала значит так и есть. Всех бы Вас, палачей окаянных, загрызть, чтоб не измывались над людьми.
— Молчи, сумасшедшая! — крикнул начальник тюрьмы, пытаясь образумить её, но Завидова, хлестко выругавшись, прошмыгнула мимо него и плюнула в лицо надзирательнице.
— Вот тебе, сука!
Волей-неволей начальнику пришлось применить крутые меры к той, с кем миловался всю ночь.
— Взять её! — бросил он охранникам.
Завидова отчаянно сопротивлялась и в конце концов вырвалась из рук надзирателей, оставив в их руках изорванное платье. Сероглазая, с распущенными длинными золотистыми волосами, разгорячённая борьбой, она стояла посреди камеры. Её красивые груди высоко вздымались при каждом вздохе. Надзиратели растерялись, поглядывали то на неё, то на начальника. «Хороша, стерва»! — думал каждый из них, будто видя перед собой чертовски соблазнительный, но запретный плод.
— Чего глаза пялите? — гаркнул на них начальник тюрьмы. — В карцер её… И эту, — он указал на Варю.
Завидовой скрутили руки и выволокли в коридор. Та же участь постигла и Варю.
В тот же день в карцере Варя объявила голодовку.
По тюрьме поползли слухи, что Тузиха погибла от побоев, вся тюрьма возмущённо загудела. Начальник чувствовал, что назревают события, которые не сулили ему ничего хорошего. Чтобы сбить нарастающую волну возмущения среди заключённых, им сообщили о строгом наказании, которое якобы получила надзирательница за рукоприкладство.
Вскоре по распоряжению прокурора Варя была переведена в одиночку, а начальник тюрьмы, уже по собственной инициативе, поместил с ней Завидову.
8
Варя обернулась к ней, встретилась взглядом с её печальными серыми глазами.
— Нельзя так, Маня! Ты молода, тебе ещё жить и жить!
Завидова грустно усмехнулась.
— Зачем она мне, такая жизнь? Ну, выйду отсюда, а дальше что? Опять по рукам пойду. Вот нынче связалась с одним. В любви мне клялся. А сам ворюга, каких мало. Обокрал где-то квартиру, принёс мне нарядов разных и говорит: «Вот тебе, милашка моя ненаглядная, подарки. За любовь и за ласки твои»! В ту же ночь полиция ко мне нагрянула, обыск сделала, ну и угодила я за «подарки» возлюбленного сюда как воровка. А Вы говорите — жить! Для чего? Чтобы такой, как Тузиха, стать?
— А это страшилище боится тебя, — заметила Варя.
— Кабы не финка, то не боялась бы, — ответила Маня. — Через ту финку все меня тут остерегаются. Благо, что сам начальник тюрьмы снабдил меня ею.
— Неужели сам начальник? — не поверила Варя.
— Сам, — подтвердила Маня. — Ублажаю я его по ночам, приглянулась ему. Вот он и дал мне финку. Доноси не доноси, никто её не отберёт у меня. Боюсь только, ночью кто выкрадет, да меня и пырнёт той финкой под сердце. И такое бывает. А покуда она при мне — никого не боюсь, и Вас, Варвара Васильевна, никому в обиду не дам.
— Спасибо, Маня! — обняла её Варя.
— Уж какое тут спасибо, — вздохнула Завидова. — В долгу я перед Вами, Варвара Васильевна, за Выборгскую сторону. И от всего сердца совет Вам хочу дать: добивайтесь, чтоб перевели Вас отсюда. Покуда я с Вами рядышком, никто не тронет Вас, а как уйду на ночь к начальнику, всякое может с Вами статься. Придётся финку Вам оставлять…
— Не надо, — возразила Варя. — Беды не оберешься с ней.
Под вечер Завидову вызвали к начальнику тюрьмы. Уходя, она сказала во всеуслышанье:
— Варвару Васильевну не трогать. Кто обидит её — тому несдобровать. Памятью матери моей клянусь — кишки обидчице выпущу. — И, взглянув на Тузиху, добавила: — Особливо тебе, Клавдия, говорю про то. Учти!
Тревожной была та ночь для Вари. Она не могла уснуть, хотя уже не спала вторую ночь. Тузиха, как полуночница, бродила по камере, что-то бубнила себе под нос и несколько раз подходила к Варе.
— Все едино задушу, — шипела она. — Не нонче, так завтра.
Варя не отзывалась. Лежала, напрягшись, готовая дать отпор Тузихе и постоять за себя. Кое-кто пытался уговорить Тузиху, иные бранили её. Ничто не действовало. Она продолжала шастать по камере и огрызалась с ожесточением затравленного зверя.
Черноволосая, кареглазая, похожая на цыганочку девушка, лежавшая рядом с Варей, не выдержала. Встав с нар, она подошла к Тузихе и обратилась к ней мягко, просительно, по-детски:
— Тётя Клава, милая, ну что Вы и сами не спите и другим не даёте спать? Разве у Вас сердца нет? И неужто в душе Вашей, окромя зла, ничего нет? Тетенька, ну прошу!
Испитое, обрюзгшее лицо Тузихи передёрнулось. Казалось, она вот-вот обрушится яростно на девушку с кулаками и ругательствами. Но ничего подобного не случилось. Плечи Тузихи задрожали, рот скривился, и камера вдруг наполнилась глухими рыданиями. Тузиха упала на пол ничком, заколотила кулаками себя по голове, причитая сквозь истошный плач:
— Скотина я… Шлюха я подзаборная… Зачем, пошто ты, доченька, сердце моё растравила! Ногами топчите меня, поганую, режьте меня, окаянную… И-и-и… Где ты, смерть моя, избавительница?… И-и-и!
Жутью веяло от этого протяжного, похожего на вой, плача. Все проснулись и растерянно наблюдали необычную картину: плачущую, истязающую себя Тузиху.
Варя подошла к ней, приподняла её голову.
— Успокойтесь, не надо… Идите лягте.
Тузиха схватила Варину руку, прижалась к ней губами.
— Прости, прости, родимая… Не злая я, нет! Житуха моя разнесчастная обозлила меня, из человека зверя сделала. Прости…
С помощью цыганочки Варя подняла Тузиху на ноги, довела её до нар и, уложив, напоила водой.
Ещё с полчаса всхлипывала Тузиха, потом постепенно умолкла. В камере стало так тихо, что слышались глухие шаги часовых в тюремном дворе. Кто-то храпел во сне, кто-то бормотал, кто-то беспрерывно ворочался с боку на бок. А Варя всё не могла уснуть. Думала о Тузихе, о своих молоденьких соседках по нарам, об узницах, заполнивших камеру. И ничего, кроме тёплой жалости, она не испытывала сейчас к ним. Кто знает, может быть, эти женщины были бы хорошими матерями, любящими, нежными, заботливыми жёнами, верными и самоотверженными подругами, если бы жизнь была иной, не такой нищей, голодной и жестокой. Думая об этом, Варя чувствовала, каким благородным и светлым целям отдавали свои сердца те, с кем она связала свою судьбу, — большевики. Пусть тюрьма, пусть лишения, пусть снова ссылка, но она должна выдержать, снести всё ради того, чтобы жизнь в конце концов стала светлой и радостной для тех, кто сейчас унижен, оскорблён и подавлен.
С этими мыслями Варя уснула.
Утром она была разбужена шумом какого-то переполоха. И первое, что она увидела, открыв глаза, — это тело Тузихи, лежавшее на каменном полу среди камеры.
— Что это с ней? — обеспокоенно спросила Варя.
— Готова! — донеслось в ответ. — Повесилась, бедолашная, под нарами… на кушаке…
Пришла Завидова, пьяная, усталая, с чёрными кругами под глазами. Она не сразу поняла, что случилось с Тузихой, и, увидев её на полу, усмехнулась пьяно:
— Это что за новая комедь?
— Брось, Манька, — угрюмо буркнула пожилая женщина. — Неужто не видишь: преставилась.
— Преставилась? — недоверчиво переспросила Завидова. — Кто же её?
— Сама!
По губам Завидовой скользнула судорожная улыбка.
— Ну что ж, как говорится, собаке — собачья смерть! — Её взгляд остановился на Варе, по щёкам которой катились слёзы. — Вы-то чего, Варвара Васильевна, плачете? Это ж враг Ваш…
Варя качнула головой:
— Нет, Маня. Не враг она мне…
Весть о самоубийстве Тузихи быстро долетела до тюремного начальства. Первой явилась старшая надзирательница — дородная мужеподобная женщина в форменной одежде, с наганом на боку. Бросив брезгливый взгляд на умершую, она скомандовала разойтись всем по местам и сказала басовито:
— Сейчас мы выволокем отсюда эту падаль.
Кареглазая, похожая на цыганочку девушка, стоявшая к ней ближе всех, проговорила укоряюще:
— И Вам не стыдно? Это же не падаль, человек!
— Молчать, соплячка! — рявкнула надзирательница и ударила девушку по лицу. Та охнула, свалилась рядом с мёртвой Тузихой.
— Разойдись! — топнула ногой тюремщица.
Никто не двинулся с места.
— Оглохли, что ли?
Пощёчина досталась седой, болезненной на вид узнице.
Варя решительно подошла к надзирательнице.
— Вы не смеете бить арестованных, — заявила она возмущённо.
Тюремщица зло сощурилась.
— А ты кто такая, чтобы свои порядки здесь наводить?
— Я знаю законы, — ответила Варя, — и Вы ответите за произвол.
— Законница, значит? — ухмыльнулась надзирательница и наотмашь ударила Варю широкой тяжёлой ладонью. — Вот тебе, получай по закону! А чтоб не совала свой нос куда не следует — получай ещё!
Но второй раз ударить Варю она не успела. Завидова впилась ногтями в лицо надзирательнице, затем боднула головой в подбородок и сбила с ног. Как только надзирательница грохнулась, узницы набросились на неё, начали бить, топтать ногами. Ярость женщин была беспредельной. Казалось, они были готовы разорвать извивающуюся на полу тюремщицу. Варя поняла, что начался самосуд, и ринулась на выручку избиваемой.
— Остановитесь! Остановитесь! — взывала Варя, расталкивая женщин. Перед её глазами мелькали разгоряченные, перекошенные злобой лица. Кто-то отшвырнул её в сторону и крикнул:
— Не лезь! Не мешай!
Надзирательнице всё же удалось как-то вывернуться. На четвереньках она добралась до двери, вскочила на ноги и пустилась наутёк по коридору. А к взбунтовавшейся камере уже мчался сам начальник тюрьмы в сопровождении пятерых дюжих надзирателей.
— Это что за безобразие?! — заорал он с порога камеры. — Бунтовать задумали, сволочи? А ну сейчас по местам!
Надзиратели оттеснили женщин к нарам. Тех, кто не подчинялся, бесцеремонно швыряли на пол.
Надзирательница вернулась с разбитым носом и измазанным кровью лицом.
— Кто зачинщица? — обратился к ней начальник тюрьмы.
Надзирательница ткнула пальцем в Варю.
— Вот эта!
Вперёд вышла Завидова.
— И совсем не она. Я изуродовала рожу этой кобыле. Жаль, что вырвалась, а то бы лежать ей рядом с Тузихой.
Начальник тюрьмы не знал, что делать.
— Не дури, Маня, — проговорил он убеждающе. — Зачем на себя вину берёшь?
Завидова обожгла его ненавидящим взглядом.
— А ты не выгораживай меня, господин начальник. Говорю, я начала значит так и есть. Всех бы Вас, палачей окаянных, загрызть, чтоб не измывались над людьми.
— Молчи, сумасшедшая! — крикнул начальник тюрьмы, пытаясь образумить её, но Завидова, хлестко выругавшись, прошмыгнула мимо него и плюнула в лицо надзирательнице.
— Вот тебе, сука!
Волей-неволей начальнику пришлось применить крутые меры к той, с кем миловался всю ночь.
— Взять её! — бросил он охранникам.
Завидова отчаянно сопротивлялась и в конце концов вырвалась из рук надзирателей, оставив в их руках изорванное платье. Сероглазая, с распущенными длинными золотистыми волосами, разгорячённая борьбой, она стояла посреди камеры. Её красивые груди высоко вздымались при каждом вздохе. Надзиратели растерялись, поглядывали то на неё, то на начальника. «Хороша, стерва»! — думал каждый из них, будто видя перед собой чертовски соблазнительный, но запретный плод.
— Чего глаза пялите? — гаркнул на них начальник тюрьмы. — В карцер её… И эту, — он указал на Варю.
Завидовой скрутили руки и выволокли в коридор. Та же участь постигла и Варю.
В тот же день в карцере Варя объявила голодовку.
По тюрьме поползли слухи, что Тузиха погибла от побоев, вся тюрьма возмущённо загудела. Начальник чувствовал, что назревают события, которые не сулили ему ничего хорошего. Чтобы сбить нарастающую волну возмущения среди заключённых, им сообщили о строгом наказании, которое якобы получила надзирательница за рукоприкладство.
Вскоре по распоряжению прокурора Варя была переведена в одиночку, а начальник тюрьмы, уже по собственной инициативе, поместил с ней Завидову.
8
На станцию Оредеж поезд отходил с Царскосельского вокзала. День был солнечный, сухой. В поезде стоял дымный запах горящих лесов и торфяных болот. В это засушливое и знойное лето такие пожары случались часто.
Домик, который Варя ежегодно снимала под дачу, располагался неподалёку от реки, был удобен и уютен. Звонарёвы намеревались провести здесь лето, отдохнуть, покупаться в прохладных водах Оредежа, но до июня дача почти всё время пустовала: они побывали здесь всего три раза. Затем обрушилось несчастье — арест Вари. Было уже не до дачи. Краснушкин находился на Волге, в Закатальском полку, и Катя решила выехать с детьми Вариными и своими — на Оредеж, чтобы прожить там до осени.
Одиннадцатого июля, получив три дня отпуска, Звонарёв поехал на дачу. В поезде он обратил внимание на обилие военных. Офицеры вели себя как-то нервозно, то и дело упоминая в разговорах Австрию, Белград, и определённо намекали на возможную мобилизацию.
На одной из промежуточных станций в вагон вошёл пожилой штабс-капитан, лицо которого показалось Звонарёву знакомым.
Увидев Сергея Владимировича, штабс-капитан протянул ему руку:
— Честь имею приветствовать Вас, господин Звонарёв, — и улыбнулся. Возможно, Вы забыли меня, но я-то хорошо запомнил Вас после того, как Вы изрядно потрепали мне нервы в кабинете Тихменёва.
— Это насчёт гаубиц? — вспомнил Звонарёв.
— Вот именно, — подтвердил штабс-капитан. — Вы никак не хотели принимать наш заказ, а я слёзно молил Вас смилостивиться.
— И я, кажется, внял Вашим мольбам.
— За что я и по сей день премногим обязан Вам.
Разговорились. Сергей Владимирович поинтересовался последними новостями, выразив при этом свои опасения по поводу возможного конфликта между Германией и Россией.
— По-моему, веских оснований для войны пока ещё нет, — ответил штабс-капитан. — Президент Пуанкаре не торопится с отъездом во Францию, хотя, правда, с очень уж подозрительной любознательностью присматривается ко всему, что творится в вотчине гостеприимного хозяина.
— Это-то как раз и разжигает страсти, — заметил Звонарёв. — Насколько мне известно, французы не только присматриваются, но и диктуют нам, что и как следует делать.
— Дружеские советы, не больше, — сказал штабс-капитан. — Между прочим, перерыв лагерного сбора на три дня был объявлен по их указанию, сообщил он. — Поверьте мне, если бы существовала реальная угроза близкой войны, такого перерыва никто не делал бы.
— И тем не менее Пуанкаре вместе с царём объезжает войска во время ночных манёвров.
— Что из этого? Ведь Россия и Франция — союзники, — продолжал в том же оптимистическом духе штабс-капитан. — Я, например, только вчера беседовал с некоторыми лицами из свиты президента. Они заверили меня, что немцы перед лицом столь внушительного противника, каким является франко-русский союз, не рискнут развязывать войну из-за того, что какой-то сербский террорист убил австрийского наследного принца.
— Простите меня за откровенность, но я не совсем доверяю подобным заверениям, — сказал Звонарёв. — Зачем, спрашивается, юнкера всех военных училищ досрочно произведены в офицеры? Зачем их лишили полагающегося им месячного отпуска и обязали сразу же отправиться в свои части.
Штабс-капитан пожал плечами.
— Не могу знать. Видимо, начальство не всё договаривает.
«Или ты сам боишься выболтать лишнее», — подумал Звонарёв.
— Взять хотя бы меня, — продолжал штабс-капитан. — Еду на три дня к семье на дачу. Значит, надо полагать, в ближайшие три дня объявления войны не будет! — заключил он в шутливом тоне.
— Поживём — увидим! — невесело отозвался Звонарёв.
По началу русско-японской войны он знал истинную цену таким бодряческим прогнозам и даже официальным правительственным разъяснениям.
Поздно вечером, на даче, когда дети уже уснули, Катя тоже заговорила о войне.
— Мне, пожалуй, надо съездить к Ване, — сказала она. — Вдруг да действительно начнётся… Я с ума сойду без него.
— Ехать туда — безумие, — заметил Звонарёв. — С кем останутся дети?
— Варя присмотрит.
— Но Варя-то ещё в тюрьме, — вырвалось с горечью у Сергея Владимировича. — Завтра суббота. Все судейские крючки разъедутся на дачи, и никто из них не вспомнит о Варе до понедельника.
— Ах, боже мой, как всё складывается ужасно! — воскликнула Катя. Вдруг я не увижу моего Ваню!
Чувствуя, что с ней сейчас вот-вот начнётся истерика, Звонарёв строго сказал:
— Не один Ваня в армии. Уж если вспыхнет война, то и мне придётся идти на фронт.
— Тебя не возьмут… Ты работаешь на военном заводе, а вот Ваня уже в армии, — всхлипнула Катя.
…Вечером 14 июля Звонарёв вернулся в Питер. На Литейном проспекте он увидел идущие в походном порядке батареи Первой артиллерийской бригады. Судя по всему, они возвращались из лагерей на зимние квартиры. И это теперь, в разгар лета! Было похоже на то, что лагерный сбор почему-то прерван.
Звонарёв купил газету в надежде разузнать последние новости, но ничего экстраординарного и тревожного в газете не нашёл. Немало удивило его и то обстоятельство, что, несмотря на воскресный день и позднее время, окна Главного артиллерийского управления, выходившие на Литейный проспект, были ярко освещены. Очевидно, там происходило какое-то экстренное совещание. Звонарёв решил зайти в управление, но его не пустили, хотя раньше он проходил сюда беспрепятственно. На этот раз от него потребовали особый пропуск.
На заводе по случаю воскресенья никого не оказалось. Зато Выборгская сторона кишела народом. То там, то здесь вспыхивали летучие митинги. Одни ораторы, охваченные шовинистическим азартом, поносили на все лады Германию и призывали верой и правдой служить царю и отечеству. Другие заявляли, что народу не нужна война, и призывали к забастовкам, выдвигая политические лозунги. Полиция относилась покровительственно к выступлениям шовинистов, но как только начинали говорить рабочие ораторы, митинги сейчас же разгонялись.
«Война, — подумал Звонарёв. — Не сегодня-завтра начнётся мобилизация».
Не встретив никого из знакомых, Сергей Владимирович отправился к себе, на Петербургскую сторону. Чувство тревоги за Варю разрасталось всё сильней.
Он понимал: достаточно было одного подозрения охранки, что Варя принадлежит к партии социал-демократов, чтобы выслать её за тридевять земель от Петербурга. Главное, чтобы её освободили сейчас, сегодня, завтра… Пока не началась война. А что она начнётся, Звонарёв уже не сомневался. «Зачем это новое испытание для России? Сколько горя, крови, сколько сирот… И из-за чего?…» — с отчаянием думал инженер.
На следующее утро в газетах было объявлено о срочном отъезде из России на французском броненосце президента Пуанкаре.
«Чего доброго, немцы подорвут в море этот броненосец вместе с президентом!» — подумал с опаской Сергей Владимирович. Случись такое, и французы, конечно, тотчас начнут военные действия.
На заводе от Тихменёва Звонарёв узнал, что Германия уже начала мобилизацию своей армии.
— Наше правительство тоже в срочном порядке отозвало войска из лагерей и готовится к мобилизации, — сказал Тихменёв, сумрачно поглядывая на Звонарёва. — Так что пушки могут заговорить с минуты на минуту…
Помолчав, добавил:
— Начальник управления дал указание руководителям всех подведомственных ему предприятий переводить производство на военные рельсы и сугубо конфиденциально сообщил о начале мобилизации в пограничных с Австро-Венгрией округах, Киевском и Одесском.
— Почему же всё это держится в секрете? — удивился Звонарёв.
— Во избежании лишней паники, — ответил Тихменёв. — И потом у нас в России вообще принято держать народ в счастливом неведении. А вот немцы, головой ручаюсь, наверняка знают, что происходит у нас. Фактически мобилизация уже идёт полным ходом и в Варшавском и в Виленском округах. В качестве резерва мобилизуются Казанский и Московский. Что же до нашего завода, то нам надлежит чуть ли не вдвое увеличить число рабочих.
— Из расчёта, что добрую половину из них заберут в армию? — спросил Звонарёв.
— Нет, с тем чтобы резко увеличить производство, — объяснил Тихменёв. — Рабочих нашего завода брать в армию не будут, за исключением тех, кого жандармы представят к мобилизации по политическим мотивам. Думаю, что и Ваша супруга будет выпущена теперь без всякого залога. Её, как хирурга, направят в какой-нибудь военный госпиталь.
«Дай-то бог»! — с тоской подумал Звонарёв.
В конце дня Звонарёв позвонил Добужинскому. Тот ответил в исключительно любезном тоне:
— Ах, это Вы, господин Звонарёв? Здравствуйте, дорогой. Рад сообщить Вам, что Ваша супруга освобождена сегодня в два часа пополудни. Санкция прокурора и согласие министра внутренних дел. Залог, который Вы внесли, возвращён Вашей половине при освобождении.
Звонарёв почувствовал, как от радостного волнения перехватило дыхание. Повесив телефонную трубку на рычаг, он с минуту сидел в кресле, закрыв глаза рукою.
«Варенька, милая, родная, наконец-то…».
Сунув чертежи, бумаги, распоряжения начальника завода, только что принесённые секретарём для ознакомления, в верхний ящик стола и закрыв его на ключ, Звонарёв бегом спустился с лестницы. Взяв первого попавшегося извозчика, поспешил домой.
Вари дома не оказалось. На письменном столе в его кабинете лежала коротенькая записка:
«Родной! Была у Кати. Узнала, где она и дети. Выехала к ним. Жду. Целую».
Почерк Вари. Казалось, весь кабинет был ещё наполнен тёплом её дыхания. Если утром, всего несколько часов назад, квартира выглядела мрачной, неприветливой, сиротливой, то теперь, когда Варя побыла здесь, всё преобразилось, ожило, вернуло свою прежнюю прелесть. Забыв о том, что он не ел с утра, Сергей Владимирович выбежал на улицу, окликнул извозчика и отправился на Царскосельский вокзал.
Варя и Катя сидели на веранде за вечерним чаем. Тут же щебетали дети. Надюшка стояла за спиной матери и, обхватив её руками за плечи, прижавшись щекой к её голове, что-то говорила, ласковое и нежное, отчего лицо Вари сияло улыбкой, той, которая озаряет лица счастливых, растроганных дочерней любовью матерей.
— Варенька, — тихо позвал Звонарёв.
Он видел, как дрогнули Варины ресницы, широко распахнулись любимые глаза, и Варя, протянув вперёд руки, стремительно кинулась ему навстречу. Забыв всё на свете, он целовал её мокрые от слёз сияющие глаза, пушистые, ещё не просохшие от мытья волосы, улыбающиеся, ищущие его губы.
— Если бы ты знала, Варенька, как было страшно, как холодно без тебя! — потеряв голос от волнения и счастья, прошептал Звонарёв.
Ранним утром Звонарёва разбудил лёгкий стук в окно. Стараясь не тревожить Варю, он осторожно приподнял голову и облокотился на подушку. Сквозь лёгкие тюлевые занавески увидел нежное утреннее небо и густую зелень шиповника, на котором рдели не успевшие ещё осыпаться цветы. Стук повторился. Звонарёв провёл похолодевшими пальцами по лицу, как бы отгоняя поднявшееся в душе чувство нестерпимой тоски.
«Кто это, — мелькнула было мысль, — охранка?» Но тут же успокоила другая: «Жандармы не привыкли стучать так тихо».
Поднявшись с кровати, Звонарёв подошёл к окну и увидел в предутренних сумерках бледное лицо Блохина.
— Я к Вам, Сергей Владимирович, — говорил Блохин, сидя на кухне, куда привёл его Звонарёв. — Не обессудьте, что так рано. Дошёл до дачи — никого не встретил. Самое удобное времечко.
И Блохин рассказал, что на днях, а скорей всего завтра, будет общая мобилизация и что ему, Блохину, не миновать этой напасти. У начальства давно заготовлены списки нежелательных для администрации лиц. Товарищи доподлинно узнали, что и он состоит в этих списках. А кому хочется пропадать? У него трое ребят, их надо до ума довести.
— Вспомнил я про моего боевого командира Бориса Дмитриевича Борейко, — ведь всю артурскую осаду вместях прошли, в плену вместях были, горюшка немало хлебнули, — и подумал: неплохо бы было и сейчас, если уж придётся воевать, то податься к нему. Был я, если Сергей Владимирович помнит, неплохим артиллеристом. Думаю, примет меня.
Звонарёв, понурившись, слушал собеседника. Чувство тоски и ожидания какого-то неизбежного несчастья все эти дни не покидало его. Казалось, что вот сейчас, или минутой позже, или завтра, но неотвратимо должно рухнуть все, чем он жил последние годы, что было его счастьем: Варя, дети, дом, семья. Война… Он знал, что она будет, но надеялся, что она обойдёт стороной, не разрушит его жизни, не лишит его близких и любимых, не отнимет тепла Вариных рук. Но вот она уже постучалась к нему в окно. Завтра уйдёт Филя, а послезавтра, может быть, и он…
— Что ж! — сказал он, подняв на Блохина уставшие, сразу будто выцветшие глаза. — Ты не тревожься. Я всё сделаю. Ты прав. Если воевать, то уж лучше рядом со своими. И о Шуре не волнуйся — поможем. — Тихо добавил: — Конечно, пока я здесь…
— Спасибо, Сергей Владимирович. Я, по правде сказать, другого и не ожидал от Вас услышать. Ещё раз, спасибо. А что касается Шуры с ребятами, то ничего не надо. Я их в деревню отправлю, к тещё. Им там будет легче около земли. Да и мать старая уже стала.
Дверь тихо отворилась, и в кухню вошла Варя, завязывая на ходу полы синего халатика. Не удивившись внезапному приезду Блохина, молча протянула ему руку, села на табурет к столу. Она поправила тугой узел волос и, посмотрев на притихших Блохина и мужа, улыбнулась.
— А мне что-нибудь скажешь, Филипп Иванович? — спросила она, будто продолжая прерванный разговор.
— Вот женщина! — восхищённо крякнул Блохин. — Сколько живу на свете такой не видывал!
И оттого, что слова эти были сказаны с такой искренностью и теплотой, с такой непосредственностью и удалью, Звонарёв от души рассмеялся, а Варя порозовела от удовольствия.
— Может, я нескладно сказал, только это истинная правда. Гляжу на Вас, Варвара Васильевна, и не перестаю удивляться. Ничем Вас бог не обидел: ни красотой, ни умом, ни характером. Вот сейчас пришла, ничего не спросила, а вроде всё поняла.
Домик, который Варя ежегодно снимала под дачу, располагался неподалёку от реки, был удобен и уютен. Звонарёвы намеревались провести здесь лето, отдохнуть, покупаться в прохладных водах Оредежа, но до июня дача почти всё время пустовала: они побывали здесь всего три раза. Затем обрушилось несчастье — арест Вари. Было уже не до дачи. Краснушкин находился на Волге, в Закатальском полку, и Катя решила выехать с детьми Вариными и своими — на Оредеж, чтобы прожить там до осени.
Одиннадцатого июля, получив три дня отпуска, Звонарёв поехал на дачу. В поезде он обратил внимание на обилие военных. Офицеры вели себя как-то нервозно, то и дело упоминая в разговорах Австрию, Белград, и определённо намекали на возможную мобилизацию.
На одной из промежуточных станций в вагон вошёл пожилой штабс-капитан, лицо которого показалось Звонарёву знакомым.
Увидев Сергея Владимировича, штабс-капитан протянул ему руку:
— Честь имею приветствовать Вас, господин Звонарёв, — и улыбнулся. Возможно, Вы забыли меня, но я-то хорошо запомнил Вас после того, как Вы изрядно потрепали мне нервы в кабинете Тихменёва.
— Это насчёт гаубиц? — вспомнил Звонарёв.
— Вот именно, — подтвердил штабс-капитан. — Вы никак не хотели принимать наш заказ, а я слёзно молил Вас смилостивиться.
— И я, кажется, внял Вашим мольбам.
— За что я и по сей день премногим обязан Вам.
Разговорились. Сергей Владимирович поинтересовался последними новостями, выразив при этом свои опасения по поводу возможного конфликта между Германией и Россией.
— По-моему, веских оснований для войны пока ещё нет, — ответил штабс-капитан. — Президент Пуанкаре не торопится с отъездом во Францию, хотя, правда, с очень уж подозрительной любознательностью присматривается ко всему, что творится в вотчине гостеприимного хозяина.
— Это-то как раз и разжигает страсти, — заметил Звонарёв. — Насколько мне известно, французы не только присматриваются, но и диктуют нам, что и как следует делать.
— Дружеские советы, не больше, — сказал штабс-капитан. — Между прочим, перерыв лагерного сбора на три дня был объявлен по их указанию, сообщил он. — Поверьте мне, если бы существовала реальная угроза близкой войны, такого перерыва никто не делал бы.
— И тем не менее Пуанкаре вместе с царём объезжает войска во время ночных манёвров.
— Что из этого? Ведь Россия и Франция — союзники, — продолжал в том же оптимистическом духе штабс-капитан. — Я, например, только вчера беседовал с некоторыми лицами из свиты президента. Они заверили меня, что немцы перед лицом столь внушительного противника, каким является франко-русский союз, не рискнут развязывать войну из-за того, что какой-то сербский террорист убил австрийского наследного принца.
— Простите меня за откровенность, но я не совсем доверяю подобным заверениям, — сказал Звонарёв. — Зачем, спрашивается, юнкера всех военных училищ досрочно произведены в офицеры? Зачем их лишили полагающегося им месячного отпуска и обязали сразу же отправиться в свои части.
Штабс-капитан пожал плечами.
— Не могу знать. Видимо, начальство не всё договаривает.
«Или ты сам боишься выболтать лишнее», — подумал Звонарёв.
— Взять хотя бы меня, — продолжал штабс-капитан. — Еду на три дня к семье на дачу. Значит, надо полагать, в ближайшие три дня объявления войны не будет! — заключил он в шутливом тоне.
— Поживём — увидим! — невесело отозвался Звонарёв.
По началу русско-японской войны он знал истинную цену таким бодряческим прогнозам и даже официальным правительственным разъяснениям.
Поздно вечером, на даче, когда дети уже уснули, Катя тоже заговорила о войне.
— Мне, пожалуй, надо съездить к Ване, — сказала она. — Вдруг да действительно начнётся… Я с ума сойду без него.
— Ехать туда — безумие, — заметил Звонарёв. — С кем останутся дети?
— Варя присмотрит.
— Но Варя-то ещё в тюрьме, — вырвалось с горечью у Сергея Владимировича. — Завтра суббота. Все судейские крючки разъедутся на дачи, и никто из них не вспомнит о Варе до понедельника.
— Ах, боже мой, как всё складывается ужасно! — воскликнула Катя. Вдруг я не увижу моего Ваню!
Чувствуя, что с ней сейчас вот-вот начнётся истерика, Звонарёв строго сказал:
— Не один Ваня в армии. Уж если вспыхнет война, то и мне придётся идти на фронт.
— Тебя не возьмут… Ты работаешь на военном заводе, а вот Ваня уже в армии, — всхлипнула Катя.
…Вечером 14 июля Звонарёв вернулся в Питер. На Литейном проспекте он увидел идущие в походном порядке батареи Первой артиллерийской бригады. Судя по всему, они возвращались из лагерей на зимние квартиры. И это теперь, в разгар лета! Было похоже на то, что лагерный сбор почему-то прерван.
Звонарёв купил газету в надежде разузнать последние новости, но ничего экстраординарного и тревожного в газете не нашёл. Немало удивило его и то обстоятельство, что, несмотря на воскресный день и позднее время, окна Главного артиллерийского управления, выходившие на Литейный проспект, были ярко освещены. Очевидно, там происходило какое-то экстренное совещание. Звонарёв решил зайти в управление, но его не пустили, хотя раньше он проходил сюда беспрепятственно. На этот раз от него потребовали особый пропуск.
На заводе по случаю воскресенья никого не оказалось. Зато Выборгская сторона кишела народом. То там, то здесь вспыхивали летучие митинги. Одни ораторы, охваченные шовинистическим азартом, поносили на все лады Германию и призывали верой и правдой служить царю и отечеству. Другие заявляли, что народу не нужна война, и призывали к забастовкам, выдвигая политические лозунги. Полиция относилась покровительственно к выступлениям шовинистов, но как только начинали говорить рабочие ораторы, митинги сейчас же разгонялись.
«Война, — подумал Звонарёв. — Не сегодня-завтра начнётся мобилизация».
Не встретив никого из знакомых, Сергей Владимирович отправился к себе, на Петербургскую сторону. Чувство тревоги за Варю разрасталось всё сильней.
Он понимал: достаточно было одного подозрения охранки, что Варя принадлежит к партии социал-демократов, чтобы выслать её за тридевять земель от Петербурга. Главное, чтобы её освободили сейчас, сегодня, завтра… Пока не началась война. А что она начнётся, Звонарёв уже не сомневался. «Зачем это новое испытание для России? Сколько горя, крови, сколько сирот… И из-за чего?…» — с отчаянием думал инженер.
На следующее утро в газетах было объявлено о срочном отъезде из России на французском броненосце президента Пуанкаре.
«Чего доброго, немцы подорвут в море этот броненосец вместе с президентом!» — подумал с опаской Сергей Владимирович. Случись такое, и французы, конечно, тотчас начнут военные действия.
На заводе от Тихменёва Звонарёв узнал, что Германия уже начала мобилизацию своей армии.
— Наше правительство тоже в срочном порядке отозвало войска из лагерей и готовится к мобилизации, — сказал Тихменёв, сумрачно поглядывая на Звонарёва. — Так что пушки могут заговорить с минуты на минуту…
Помолчав, добавил:
— Начальник управления дал указание руководителям всех подведомственных ему предприятий переводить производство на военные рельсы и сугубо конфиденциально сообщил о начале мобилизации в пограничных с Австро-Венгрией округах, Киевском и Одесском.
— Почему же всё это держится в секрете? — удивился Звонарёв.
— Во избежании лишней паники, — ответил Тихменёв. — И потом у нас в России вообще принято держать народ в счастливом неведении. А вот немцы, головой ручаюсь, наверняка знают, что происходит у нас. Фактически мобилизация уже идёт полным ходом и в Варшавском и в Виленском округах. В качестве резерва мобилизуются Казанский и Московский. Что же до нашего завода, то нам надлежит чуть ли не вдвое увеличить число рабочих.
— Из расчёта, что добрую половину из них заберут в армию? — спросил Звонарёв.
— Нет, с тем чтобы резко увеличить производство, — объяснил Тихменёв. — Рабочих нашего завода брать в армию не будут, за исключением тех, кого жандармы представят к мобилизации по политическим мотивам. Думаю, что и Ваша супруга будет выпущена теперь без всякого залога. Её, как хирурга, направят в какой-нибудь военный госпиталь.
«Дай-то бог»! — с тоской подумал Звонарёв.
В конце дня Звонарёв позвонил Добужинскому. Тот ответил в исключительно любезном тоне:
— Ах, это Вы, господин Звонарёв? Здравствуйте, дорогой. Рад сообщить Вам, что Ваша супруга освобождена сегодня в два часа пополудни. Санкция прокурора и согласие министра внутренних дел. Залог, который Вы внесли, возвращён Вашей половине при освобождении.
Звонарёв почувствовал, как от радостного волнения перехватило дыхание. Повесив телефонную трубку на рычаг, он с минуту сидел в кресле, закрыв глаза рукою.
«Варенька, милая, родная, наконец-то…».
Сунув чертежи, бумаги, распоряжения начальника завода, только что принесённые секретарём для ознакомления, в верхний ящик стола и закрыв его на ключ, Звонарёв бегом спустился с лестницы. Взяв первого попавшегося извозчика, поспешил домой.
Вари дома не оказалось. На письменном столе в его кабинете лежала коротенькая записка:
«Родной! Была у Кати. Узнала, где она и дети. Выехала к ним. Жду. Целую».
Почерк Вари. Казалось, весь кабинет был ещё наполнен тёплом её дыхания. Если утром, всего несколько часов назад, квартира выглядела мрачной, неприветливой, сиротливой, то теперь, когда Варя побыла здесь, всё преобразилось, ожило, вернуло свою прежнюю прелесть. Забыв о том, что он не ел с утра, Сергей Владимирович выбежал на улицу, окликнул извозчика и отправился на Царскосельский вокзал.
Варя и Катя сидели на веранде за вечерним чаем. Тут же щебетали дети. Надюшка стояла за спиной матери и, обхватив её руками за плечи, прижавшись щекой к её голове, что-то говорила, ласковое и нежное, отчего лицо Вари сияло улыбкой, той, которая озаряет лица счастливых, растроганных дочерней любовью матерей.
— Варенька, — тихо позвал Звонарёв.
Он видел, как дрогнули Варины ресницы, широко распахнулись любимые глаза, и Варя, протянув вперёд руки, стремительно кинулась ему навстречу. Забыв всё на свете, он целовал её мокрые от слёз сияющие глаза, пушистые, ещё не просохшие от мытья волосы, улыбающиеся, ищущие его губы.
— Если бы ты знала, Варенька, как было страшно, как холодно без тебя! — потеряв голос от волнения и счастья, прошептал Звонарёв.
Ранним утром Звонарёва разбудил лёгкий стук в окно. Стараясь не тревожить Варю, он осторожно приподнял голову и облокотился на подушку. Сквозь лёгкие тюлевые занавески увидел нежное утреннее небо и густую зелень шиповника, на котором рдели не успевшие ещё осыпаться цветы. Стук повторился. Звонарёв провёл похолодевшими пальцами по лицу, как бы отгоняя поднявшееся в душе чувство нестерпимой тоски.
«Кто это, — мелькнула было мысль, — охранка?» Но тут же успокоила другая: «Жандармы не привыкли стучать так тихо».
Поднявшись с кровати, Звонарёв подошёл к окну и увидел в предутренних сумерках бледное лицо Блохина.
— Я к Вам, Сергей Владимирович, — говорил Блохин, сидя на кухне, куда привёл его Звонарёв. — Не обессудьте, что так рано. Дошёл до дачи — никого не встретил. Самое удобное времечко.
И Блохин рассказал, что на днях, а скорей всего завтра, будет общая мобилизация и что ему, Блохину, не миновать этой напасти. У начальства давно заготовлены списки нежелательных для администрации лиц. Товарищи доподлинно узнали, что и он состоит в этих списках. А кому хочется пропадать? У него трое ребят, их надо до ума довести.
— Вспомнил я про моего боевого командира Бориса Дмитриевича Борейко, — ведь всю артурскую осаду вместях прошли, в плену вместях были, горюшка немало хлебнули, — и подумал: неплохо бы было и сейчас, если уж придётся воевать, то податься к нему. Был я, если Сергей Владимирович помнит, неплохим артиллеристом. Думаю, примет меня.
Звонарёв, понурившись, слушал собеседника. Чувство тоски и ожидания какого-то неизбежного несчастья все эти дни не покидало его. Казалось, что вот сейчас, или минутой позже, или завтра, но неотвратимо должно рухнуть все, чем он жил последние годы, что было его счастьем: Варя, дети, дом, семья. Война… Он знал, что она будет, но надеялся, что она обойдёт стороной, не разрушит его жизни, не лишит его близких и любимых, не отнимет тепла Вариных рук. Но вот она уже постучалась к нему в окно. Завтра уйдёт Филя, а послезавтра, может быть, и он…
— Что ж! — сказал он, подняв на Блохина уставшие, сразу будто выцветшие глаза. — Ты не тревожься. Я всё сделаю. Ты прав. Если воевать, то уж лучше рядом со своими. И о Шуре не волнуйся — поможем. — Тихо добавил: — Конечно, пока я здесь…
— Спасибо, Сергей Владимирович. Я, по правде сказать, другого и не ожидал от Вас услышать. Ещё раз, спасибо. А что касается Шуры с ребятами, то ничего не надо. Я их в деревню отправлю, к тещё. Им там будет легче около земли. Да и мать старая уже стала.
Дверь тихо отворилась, и в кухню вошла Варя, завязывая на ходу полы синего халатика. Не удивившись внезапному приезду Блохина, молча протянула ему руку, села на табурет к столу. Она поправила тугой узел волос и, посмотрев на притихших Блохина и мужа, улыбнулась.
— А мне что-нибудь скажешь, Филипп Иванович? — спросила она, будто продолжая прерванный разговор.
— Вот женщина! — восхищённо крякнул Блохин. — Сколько живу на свете такой не видывал!
И оттого, что слова эти были сказаны с такой искренностью и теплотой, с такой непосредственностью и удалью, Звонарёв от души рассмеялся, а Варя порозовела от удовольствия.
— Может, я нескладно сказал, только это истинная правда. Гляжу на Вас, Варвара Васильевна, и не перестаю удивляться. Ничем Вас бог не обидел: ни красотой, ни умом, ни характером. Вот сейчас пришла, ничего не спросила, а вроде всё поняла.