Страница:
Прежде чем расстаться, я вытащил из бардачка коробок с золотой лодочкой и выдал девушке задание:
– С утра идешь в краеведческий музей, находишь профильного специалиста и выясняешь об этой штуковине все, что можно выяснить. Осилишь?
– Спрашиваете! – загорелась Лера. – Конечно. А что это?
– Я тебя зачем в музей посылаю?
– Узнать все про эту вот красоту.
– Так чего ты у меня спрашиваешь? Это я у тебя сам завтра спрошу, что это да зачем это.
– Блондинке стало стыдно, – созналась Лера. – Блондинка зарделась.
– То-то же, – усмехнулся я. – И вот что еще. Вне коробочки держи эту штуковину не больше минуты.
– Почему?
– Чтоб не окислилась.
– Но это же золото. Оно же…
– Умная?
– Не совсем, но на макушке уже появилось темное пятнышко.
– Гони сюда коробок, сам схожу.
– Но почему?!
– Потому что мне для этого дела не нужен умный помощник, мне нужен исполнительный.
– Все, шеф, поняла. Минуту так минуту.
Она зажала коробок в кулачке и выскочила из машины.
Оставшись в одиночестве, я пошел на круг по улице Декабрьских событий и, чтобы не тратить понапрасну время, запустил подготовленный Лерой диск с той дорожки, на которой прервался в офисе.
– Не спите, шеф! – раздался из колонок окрик Леры (при чтении собранного материала она не забывала вставлять в текст отсебятину). – Начинаю читать про тамошних служителей культа. Слушайте. Для отправления жертвоприношений у доваларов, как и у других коренных народов Сибири, существует особый класс шаманов, которых они называют кхамами. Кхамами бывают не только мужчины, но и женщины. Bay! Вперед, сестренки! Согласитесь, шеф, это справедливо. Я иногда вот думаю: почему у нас нет женщин-священнослужителей? Попадей. Нет, попадья – это жена попа. Поповниц… Попиц. Тьфу ты! Как будет правильно? Ладно, неважно. Почему такая дискриминация? А, шеф?
– Потому что, – буркнул я.
– Ладно, шеф, не ругайтесь, – предугадала мою реакцию Лера. – Читаю дальше. Дальше, дальше, дальше… Ага. Вот. По поверью, кхамы рождаются с непреодолимым стремлением камлать, то есть кудесничать. Звание это не наследственное, и сын кхама не всегда бывает кхамом, а также не всякий кхам имеет отцом кхама. Но все-таки расположение к кхамской деятельности до известной степени врожденное и если не в сыне, то во внуке или в правнуке обязательно отразится. Генетическая наследственность, однако. Так… Ага. Позыв к камланию у человека выявляется во время зрелища камлания. Даже при отдаленных звуках бубна у него начинаются конвульсии. Ох! Ах! Да у нас в любом ночном клубе, шеф, таких шаманов… Ладно, молчу, молчу, молчу. Где это я? Вот я где… Значит, эти самые конвульсии со временем усиливаются и становятся столь нестерпимыми, что поступление в кхамы для несчастного мученика становится неизбежным. Тогда он идет в ученики к одному из старых кхамов, изучает напевы и гимны, изготавливает собственными руками бубен и посвящается в кхамское звание. Все кхамы считают себя потомками одного древнего кхама. Имя его было, по одному преданию, Катылпаш, по другому – Достокош. Это древнейший кхам, родоначальник нынешних кхамов и основатель шаманства, первый человек на земле, который запрыгал под удары бубна. Он был гораздо искуснее и могущественнее нынешних. Хм… А как это проверить, шеф?
– Никак, – ответил я Лере заочно. – Читай дальше.
– Читаю дальше, – будто услышала меня девушка. – Нынешние кхамы не владеют и сотой долей силы и знания своего родоначальника, который был в состоянии перелетать с бубном в руках через большие реки, притягивать молнию с неба и тому подобное. Помимо всего, он властвовал и над самой смертью: не было ни одного умирающего, которого бы он не мог при желании возвратить к жизни. О нем существуют многочисленные легенды. В одной из них рассказывается, что некий хан, которому надоело вранье шаманов-шарлатанов, повелел всех их сжечь. «Если все сгорят – сказал он, – жалеть нечего. Значит, все они были обманщики. Если между ними есть истинные шаманы, то они не сгорят». Изверг какой-то! Правда, шеф?
– Не более других властителей мира, – успел вставить я. А она уже продолжала:
– Всех шаманов собрали в одну юрту, обложили сухим хворостом и подожгли. Юрта сгорела вместе с находившимися в ней шаманами. Спасся только один. Живой и невредимый он вылетел из огня с бубном в руках. Садизм какой-то! Читаю, шеф, и плачу.
После этих ее слов я вырубил проигрыватель и притормозил у обочины – опять прихватило сердце. Не так сильно, как с утра, но все же.
Что же это с ним там такое? – подумал я, скрипя зубами от боли. Может, что-то не так с тайником?
Едва отпустило, я тут же погнал на бывшую Луговую, ныне Марата. Решил на месте проверить, что там да как.
На фасаде дома № 32 по улице, с какого-то коммунистического перепугу названной в честь члена Наблюдательного Совета Коммуны и руководителя монтаньяров в Конвенте, висит памятная доска, на которой выбито: «В этом доме с 1956 по 1977 год жил и работал член Союза писателей СССР Кишмишов Аристарх Селуянович». Под этой доской в специальной нише, похожей на морозильную камеру холодильника, и хранится мое сердце. Раньше где его только ни доводилось прятать: и в глубине пещер, и на вершинах гор, и в проруби, и на дне колодца, и в леднике подвала – целое дело! Теперь, в век высоких технологий, все по-другому. Все теперь гораздо проще.
Подъехав на место, я вытащил из багажника раздвижную стремянку, фигурный торцовый ключ, фонарь и, приставив лестницу к стене, полез наверх. Минуты две откручивал болты. Когда управился, с силой надавил на букву «и» в слове «писателей». Тут же щелкнула пружина, и с легким потрескиванием пошли проворачиваться шестерни невидимого механизма.
Вскоре доска откинулась, повиснув на кронштейнах, и моему взору открылась вырубленная в стене потайная ниша.
Я подождал, пока рассеется пар, и посветил внутрь.
Широкогорлая стеклянная колба с трехгранной пирамидой из голубоватого льда стояла на своем месте – в специальном пазу, вырезанном на расстоянии вытянутой руки. Сквозь стекло и лед был хорошо виден малахитового (на самом деле – золотистого) цвета кристалл размером с три моих кулака. Этот кристалл, формой напоминающий миниатюрный противотанковый еж, и есть мое сердце. А если быть терминологически точным – сердце дракона, ипостасью которого я являюсь.
Зря я волновался: и сердце было на месте, и холодильный агрегат работал исправно – стены ниши покрывала изморозь, градусник показывал минус восемь по Цельсию, давление не превышало атмосферное. Все было в порядке. Все было в норме.
Наверное, чувствует, что где-то по городу бродит Охотник, вот и тревожится, подумал я и прислушался к его биению. Но в данную конкретную минуту оно стучало тихо и ритмично. Словно метроном.
А может, Альбина слепила из мякиша мое чучелко и, поминая недобрым словом, тыкает в него зубочисткой, родилась у меня еще одна версия. Вполне могло быть.
И тут, представив, как выгляжу со стороны, я невольно усмехнулся – «японец японцем».
Доводилось мне слышать, что в каждом традиционном японском доме обязательно есть «токонома» – неглубокая ниша в стене, в которой стоит ваза с икебаной или висит пейзаж тушью по шелку. Время от времени хозяева дома садятся напротив этой концептуальной дыры, внимают тишине и приводят свои мысли в порядок. Чем я в данном случае не японец? Только тем, пожалуй, что не человек, а дракон.
Вернув доску на место, я стал приводить все в исходное состояние. Когда подтягивал последний болт, внизу нарисовалась бдительная бабулька с черным пуделем на поводке.
– Чего там творишь, сынок? – поинтересовалась она озабоченным голосом. – Не в металл собрался сдать?
– Что такое говоришь, мать? – притворился я обиженным. – Не видишь, пыль протираю.
– Ась?
– Пыль, говорю, протираю, – повторил я громче, после чего вытащил носовой платок и действительно тщательно потер в ноздре члена писательского Союза.
Бабулька поверила. Пудель – нет. Высоко задрав ногу, он побрызгал на стремянку и для острастки тявкнул.
– Пасть закрой, – гавкнул я в ответ и стал спускаться.
Услышав родную речь, пес поначалу опешил, а потом зарычал. Бабка же – молодец: фукнула на сатанинское отродье и придержала стремянку, чтобы не завалилась набок.
А уже спустя сорок пять минут я, уставший и голодный, как шахтер-стахановец, проторчавший в забое три смены подряд, подходил к родному дому. Когда завернул за баскетбольную площадку, увидел дворника дядю Мишу по прозвищу Колун. Он был занят делом: мазюкал известью бордюрные плиты в районе автомобильного аппендикса.
Атас, подумал я. Надо проскочить, пока стоит в позе сборщика кокоса.
Но как ни торопился, незаметно войти в подъезд не сумел. Пес Кипеш, заприметив меня, обрадованно залаял и тем предал. Дядя Миша обернулся на шум, приложил ладонь козырьком ко лбу и, разглядев, что это я, окликнул:
– Егор Владимирович! – И когда я сделал вид, что не услышал, проорал на весь двор: – Егор Владимирович, твою дивизию!
Пришлось подойти и поручкаться.
– Добрый вечер, Михаил Кузьмич.
– Вечер добрый, Егор Владимирович. Как житье-бытье?
– Кручусь помаленьку.
– Это хорошо, движение – жизнь. Ну а как с сорняками?
Я не понял:
– О чем ты, Михаил Кузьмич?
– Как это о чем?! – в свой черед удивился дворник. И, присаживаясь на скамейку, напомнил: – О том самом. О воскресном нашем разговоре. Уже начал пропалывать?
Я сел рядом, попытался вспомнить, чем конкретно грузил Колун меня в тот раз, и не смог. В одно ухо влетело, в другое – вылетело. Впрочем, как и всегда. Сроду не вдавался в его проповеди. Чему человек может научить дракона? Ничему не может. И не научит ничему, и в веру свою не обратит.
Чтобы не обижать блаженного, я все-таки ответил, не мысля предмета, как можно туманнее:
– Пока, Михаил Кузьмич, не решил ничего. Пока мнусь-перетаптываюсь на границе опыта и осознания.
– Торопись, торопись с решением, Егор Владимирович. Как жить-то дальше будешь, если в Избавителя нашего не уверуешь?
И тут стало понятно, про какие такие сорняки говорит наш славный дворник. Он все о том же. О прополке души. О ее спасении.
Как четыреста пятьдесят восемь лет до этого дня жил, так и дальше буду, подумал я про себя, а вслух произнес с деланым сожалением:
– Христос уверял, что спастись можно только через любовь, а у меня, Михаил Кузьмич, с этим делом большая напряженка.
– Бывает, – посочувствовал мне дядя Миша. – Только жить без любви нельзя.
– Это смотря что под жизнью понимать.
Дядя Миша мигом зацепился за тему:
– А что ты, например, под этим делом понимаешь? Что такое, по-твоему, Егор Владимирович, жизнь?
– Жизнь – это… – Я задумался и после недолгой паузы сказал: – Я тебе, Михаил Кузьмич, вместо определения на этот счет лучше одну историю расскажу.
– Давай, – согласился он.
И я начал:
– Однажды, когда я был ребенком, мой наставник… – Я прервался и пояснил: – Был у меня такой, что-то вроде няньки, только мужик.
Дядя Миша кивнул – дескать, понимаю, бывает.
– Так вот, – продолжил я. – Однажды мой наставник привел меня на озеро. Купаться не разрешил, потому как вода была еще холодная, но немного побродить по воде вдоль берега позволил. Естественно, велел, чтобы далеко не отходил. Строго-настрого велел. Мол, ни-ни чтобы. Я пообещал. Я был очень послушным… мальчиком. Ну и вот. Стал я, значит, бродить по воде, яко посуху, мелочь всякую рыбью прутиком пугать. И ничего беды не предвещало. Абсолютно ничего. Но вдруг в одном месте ноги мои начали скользить по илу, и стал я сползать на глубину. Не сразу бултых, а потихоньку так, потихоньку. И все глубже и глубже. Кричать я почему-то не стал. Не помню почему. Кажется, подумал: люди на берегу загорают, наставник носом в книгу уткнулся, небо голубое, солнышко сияет, такая благость кругом, и тут вдруг я всю эту благость своим криком порушу. Так подумал. Или что-то навроде того. И не стал никого звать. Глупость, конечно, если рассудить, но что было, то было. Может, еще и то тут свою роль сыграло, что ничего-ничегошеньки не знал про смерть и оттого чувства самосохранения не ведал. Что взять? Ребенок. Глупый непуганый ребенок. И вот стал я, значит, тонуть. Вода сначала до рта дошла, потом до носа, почти утонул уже. Еще чуть-чуть, воздух бы в легких кончился и… Но тут мне под ноги попался камень. Небольшой такой, с футбольный мяч. И я как-то так на него пальцами, пальцами… Зацепился, в общем, за этот голыш. На носочки привстал, вытянулся весь в струнку, голову задрал, дышу носом… Живу. И стараюсь не двигаться. Камень-то скользкий, того и гляди соскользнешь. Соскользнешь, и сразу в бездну. Вот так-то оно все, Михаил Кузьмич.
Я замолчал и стал чесать за ухом подбежавшего Кипеша.
– Так это ты все о чем, Егор Владимирович? – прервал мое молчание дядя Миша.
– О жизни, Михаил Кузьмич. О жизни. Ты спрашивал – я ответил. Так получается, что для меня жизнь – это и есть нелегкое стояние на том подводном камне.
Дядя Миша озадаченно хмыкнул, вытащил пачку «Примы» и угостил меня цигаркой. Мы закурили. Курили чинно и без баловства. А главное – молча.
Не знаю, о чем думал дворник, а я ни о чем не думал, просто наблюдал за сценкой, которая разыгралась на детской площадке.
В песочнице копались двое ребятишек лет, наверное, четырех. Мальчик и девочка. Не знаю, что уж они там, какие куличики между собой не поделили, а только вдруг девчонка взяла да и ударила пластмассовым совком мальчишку по голове. И пока он соображал, заплакать ему или нет, она, по-девчачьи коряво размахнувшись, ударила его еще раз. Бабах – на тебе, дурак нехороший. От души приложилась красна девица. Ничего не скажешь – от души.
После этого парню уже, собственно, ничего другого и не оставалось, как только зареветь. Горькими слезами и без излишнего геройского выпендрежа. Что он срочно, не сходя с места, и предпринял.
Правда, поначалу, как это у них, у нынешних-то, водится, в один лишь глаз. Вторым стал напряженно зырить по сторонам. Желал лично отследить реакцию мировой общественности. Общественность, надо сказать, его не подвела: обе бабки, ослабившие за болтовней контроль над подопечными, тут же подорвались со скамейки. И ну к песочнице. Бодро, скачками, обгоняя друг друга. Туда, туда – к эпицентру «кровавой» трагедии.
Пацан, узрев, что миротворческие силы на подходе, перестал экономить ресурс жалости к самому себе, расслабился и припустил уже в оба-два глаза. Губы его задрожали. Носопырка соплями набухла. Началась у парня вульгарная истерика. Зашелся.
А юная феминистка, ошарашенная столь неожиданным результатом своей агрессии, вмиг сделалась испуганной, уронила безвольно совок на дно песочницы и, побледнев, на всякий случай тоже завыла. Причем мастерски – с ходу навзрыд. Дескать, жалейте, люди, коль на то дело пошло, тогда уж и меня – несчастную жертву темных страстей.
Колодец двора наполнился тревожной какофонией, вобравшей в себя нарастающий детский вой, шелестящие старушечьи причитания и лай рванувшего к месту разборки пса Кипеша.
Маленькие, а уже люди, усмехнулся я. После чего последний раз затянулся и загасил сигарету о каблук. Хотел бросить окурок на газон, но на излете движения передумал и сунул в карман. Похлопав дворника по коленке, стал прощаться:
– Пойду я, пожалуй, Михаил Кузьмич. Набегался за день. В люльку тянет.
– Ну что ж, коль так, иди, Егор Владимирович, иди, – разрешил дворник. – Иди с богом, но о том, о чем я тебе в то воскресенье говорил, подумай.
– Подумаю, Михаил Кузьмич. Обязательно. Как только в люльку заберусь, так и сразу думать начну.
– Вот оно и будет хорошо, – одобрительно покивал дворник и вдруг спросил: – Скажи, Егор Владимирович, а как ты тогда спасся?
– Когда? – не понял я.
– Когда тонул да на камень выбрался.
– А я не спасся, Михаил Кузьмич.
– Как так?
– Да вот так. До сих пор на том камне стою.
– Во как ты лихо завернул! – довольно крякнул дядя Миша.
Уже набрав код на замке двери, я обернулся и спросил:
– Михаил Кузьмич, скажи, у нас в подвале крысы водятся?
– Были, да прошлой весной всех толченым стеклом ухайдакал, – припомнил дворник.
– Увидишь новых, дай знать.
– А зачем они тебе, Егор Владимирович?
– Хочу, Михаил Кузьмич, посмотреть какой-нибудь из них в глаза. Говорят, если долго смотреть в глаза крысы, то можно увидеть свою смерть.
– Правда, что ли?
– Говорят.
Оставив дворника раздумывать над этой сенсационной мулькой, я нырнул в подъезд и, пока поднимался к себе на третий, подвывал за Гребенщикова:
ГЛАВА 13
– С утра идешь в краеведческий музей, находишь профильного специалиста и выясняешь об этой штуковине все, что можно выяснить. Осилишь?
– Спрашиваете! – загорелась Лера. – Конечно. А что это?
– Я тебя зачем в музей посылаю?
– Узнать все про эту вот красоту.
– Так чего ты у меня спрашиваешь? Это я у тебя сам завтра спрошу, что это да зачем это.
– Блондинке стало стыдно, – созналась Лера. – Блондинка зарделась.
– То-то же, – усмехнулся я. – И вот что еще. Вне коробочки держи эту штуковину не больше минуты.
– Почему?
– Чтоб не окислилась.
– Но это же золото. Оно же…
– Умная?
– Не совсем, но на макушке уже появилось темное пятнышко.
– Гони сюда коробок, сам схожу.
– Но почему?!
– Потому что мне для этого дела не нужен умный помощник, мне нужен исполнительный.
– Все, шеф, поняла. Минуту так минуту.
Она зажала коробок в кулачке и выскочила из машины.
Оставшись в одиночестве, я пошел на круг по улице Декабрьских событий и, чтобы не тратить понапрасну время, запустил подготовленный Лерой диск с той дорожки, на которой прервался в офисе.
– Не спите, шеф! – раздался из колонок окрик Леры (при чтении собранного материала она не забывала вставлять в текст отсебятину). – Начинаю читать про тамошних служителей культа. Слушайте. Для отправления жертвоприношений у доваларов, как и у других коренных народов Сибири, существует особый класс шаманов, которых они называют кхамами. Кхамами бывают не только мужчины, но и женщины. Bay! Вперед, сестренки! Согласитесь, шеф, это справедливо. Я иногда вот думаю: почему у нас нет женщин-священнослужителей? Попадей. Нет, попадья – это жена попа. Поповниц… Попиц. Тьфу ты! Как будет правильно? Ладно, неважно. Почему такая дискриминация? А, шеф?
– Потому что, – буркнул я.
– Ладно, шеф, не ругайтесь, – предугадала мою реакцию Лера. – Читаю дальше. Дальше, дальше, дальше… Ага. Вот. По поверью, кхамы рождаются с непреодолимым стремлением камлать, то есть кудесничать. Звание это не наследственное, и сын кхама не всегда бывает кхамом, а также не всякий кхам имеет отцом кхама. Но все-таки расположение к кхамской деятельности до известной степени врожденное и если не в сыне, то во внуке или в правнуке обязательно отразится. Генетическая наследственность, однако. Так… Ага. Позыв к камланию у человека выявляется во время зрелища камлания. Даже при отдаленных звуках бубна у него начинаются конвульсии. Ох! Ах! Да у нас в любом ночном клубе, шеф, таких шаманов… Ладно, молчу, молчу, молчу. Где это я? Вот я где… Значит, эти самые конвульсии со временем усиливаются и становятся столь нестерпимыми, что поступление в кхамы для несчастного мученика становится неизбежным. Тогда он идет в ученики к одному из старых кхамов, изучает напевы и гимны, изготавливает собственными руками бубен и посвящается в кхамское звание. Все кхамы считают себя потомками одного древнего кхама. Имя его было, по одному преданию, Катылпаш, по другому – Достокош. Это древнейший кхам, родоначальник нынешних кхамов и основатель шаманства, первый человек на земле, который запрыгал под удары бубна. Он был гораздо искуснее и могущественнее нынешних. Хм… А как это проверить, шеф?
– Никак, – ответил я Лере заочно. – Читай дальше.
– Читаю дальше, – будто услышала меня девушка. – Нынешние кхамы не владеют и сотой долей силы и знания своего родоначальника, который был в состоянии перелетать с бубном в руках через большие реки, притягивать молнию с неба и тому подобное. Помимо всего, он властвовал и над самой смертью: не было ни одного умирающего, которого бы он не мог при желании возвратить к жизни. О нем существуют многочисленные легенды. В одной из них рассказывается, что некий хан, которому надоело вранье шаманов-шарлатанов, повелел всех их сжечь. «Если все сгорят – сказал он, – жалеть нечего. Значит, все они были обманщики. Если между ними есть истинные шаманы, то они не сгорят». Изверг какой-то! Правда, шеф?
– Не более других властителей мира, – успел вставить я. А она уже продолжала:
– Всех шаманов собрали в одну юрту, обложили сухим хворостом и подожгли. Юрта сгорела вместе с находившимися в ней шаманами. Спасся только один. Живой и невредимый он вылетел из огня с бубном в руках. Садизм какой-то! Читаю, шеф, и плачу.
После этих ее слов я вырубил проигрыватель и притормозил у обочины – опять прихватило сердце. Не так сильно, как с утра, но все же.
Что же это с ним там такое? – подумал я, скрипя зубами от боли. Может, что-то не так с тайником?
Едва отпустило, я тут же погнал на бывшую Луговую, ныне Марата. Решил на месте проверить, что там да как.
На фасаде дома № 32 по улице, с какого-то коммунистического перепугу названной в честь члена Наблюдательного Совета Коммуны и руководителя монтаньяров в Конвенте, висит памятная доска, на которой выбито: «В этом доме с 1956 по 1977 год жил и работал член Союза писателей СССР Кишмишов Аристарх Селуянович». Под этой доской в специальной нише, похожей на морозильную камеру холодильника, и хранится мое сердце. Раньше где его только ни доводилось прятать: и в глубине пещер, и на вершинах гор, и в проруби, и на дне колодца, и в леднике подвала – целое дело! Теперь, в век высоких технологий, все по-другому. Все теперь гораздо проще.
Подъехав на место, я вытащил из багажника раздвижную стремянку, фигурный торцовый ключ, фонарь и, приставив лестницу к стене, полез наверх. Минуты две откручивал болты. Когда управился, с силой надавил на букву «и» в слове «писателей». Тут же щелкнула пружина, и с легким потрескиванием пошли проворачиваться шестерни невидимого механизма.
Вскоре доска откинулась, повиснув на кронштейнах, и моему взору открылась вырубленная в стене потайная ниша.
Я подождал, пока рассеется пар, и посветил внутрь.
Широкогорлая стеклянная колба с трехгранной пирамидой из голубоватого льда стояла на своем месте – в специальном пазу, вырезанном на расстоянии вытянутой руки. Сквозь стекло и лед был хорошо виден малахитового (на самом деле – золотистого) цвета кристалл размером с три моих кулака. Этот кристалл, формой напоминающий миниатюрный противотанковый еж, и есть мое сердце. А если быть терминологически точным – сердце дракона, ипостасью которого я являюсь.
Зря я волновался: и сердце было на месте, и холодильный агрегат работал исправно – стены ниши покрывала изморозь, градусник показывал минус восемь по Цельсию, давление не превышало атмосферное. Все было в порядке. Все было в норме.
Наверное, чувствует, что где-то по городу бродит Охотник, вот и тревожится, подумал я и прислушался к его биению. Но в данную конкретную минуту оно стучало тихо и ритмично. Словно метроном.
А может, Альбина слепила из мякиша мое чучелко и, поминая недобрым словом, тыкает в него зубочисткой, родилась у меня еще одна версия. Вполне могло быть.
И тут, представив, как выгляжу со стороны, я невольно усмехнулся – «японец японцем».
Доводилось мне слышать, что в каждом традиционном японском доме обязательно есть «токонома» – неглубокая ниша в стене, в которой стоит ваза с икебаной или висит пейзаж тушью по шелку. Время от времени хозяева дома садятся напротив этой концептуальной дыры, внимают тишине и приводят свои мысли в порядок. Чем я в данном случае не японец? Только тем, пожалуй, что не человек, а дракон.
Вернув доску на место, я стал приводить все в исходное состояние. Когда подтягивал последний болт, внизу нарисовалась бдительная бабулька с черным пуделем на поводке.
– Чего там творишь, сынок? – поинтересовалась она озабоченным голосом. – Не в металл собрался сдать?
– Что такое говоришь, мать? – притворился я обиженным. – Не видишь, пыль протираю.
– Ась?
– Пыль, говорю, протираю, – повторил я громче, после чего вытащил носовой платок и действительно тщательно потер в ноздре члена писательского Союза.
Бабулька поверила. Пудель – нет. Высоко задрав ногу, он побрызгал на стремянку и для острастки тявкнул.
– Пасть закрой, – гавкнул я в ответ и стал спускаться.
Услышав родную речь, пес поначалу опешил, а потом зарычал. Бабка же – молодец: фукнула на сатанинское отродье и придержала стремянку, чтобы не завалилась набок.
А уже спустя сорок пять минут я, уставший и голодный, как шахтер-стахановец, проторчавший в забое три смены подряд, подходил к родному дому. Когда завернул за баскетбольную площадку, увидел дворника дядю Мишу по прозвищу Колун. Он был занят делом: мазюкал известью бордюрные плиты в районе автомобильного аппендикса.
Атас, подумал я. Надо проскочить, пока стоит в позе сборщика кокоса.
Но как ни торопился, незаметно войти в подъезд не сумел. Пес Кипеш, заприметив меня, обрадованно залаял и тем предал. Дядя Миша обернулся на шум, приложил ладонь козырьком ко лбу и, разглядев, что это я, окликнул:
– Егор Владимирович! – И когда я сделал вид, что не услышал, проорал на весь двор: – Егор Владимирович, твою дивизию!
Пришлось подойти и поручкаться.
– Добрый вечер, Михаил Кузьмич.
– Вечер добрый, Егор Владимирович. Как житье-бытье?
– Кручусь помаленьку.
– Это хорошо, движение – жизнь. Ну а как с сорняками?
Я не понял:
– О чем ты, Михаил Кузьмич?
– Как это о чем?! – в свой черед удивился дворник. И, присаживаясь на скамейку, напомнил: – О том самом. О воскресном нашем разговоре. Уже начал пропалывать?
Я сел рядом, попытался вспомнить, чем конкретно грузил Колун меня в тот раз, и не смог. В одно ухо влетело, в другое – вылетело. Впрочем, как и всегда. Сроду не вдавался в его проповеди. Чему человек может научить дракона? Ничему не может. И не научит ничему, и в веру свою не обратит.
Чтобы не обижать блаженного, я все-таки ответил, не мысля предмета, как можно туманнее:
– Пока, Михаил Кузьмич, не решил ничего. Пока мнусь-перетаптываюсь на границе опыта и осознания.
– Торопись, торопись с решением, Егор Владимирович. Как жить-то дальше будешь, если в Избавителя нашего не уверуешь?
И тут стало понятно, про какие такие сорняки говорит наш славный дворник. Он все о том же. О прополке души. О ее спасении.
Как четыреста пятьдесят восемь лет до этого дня жил, так и дальше буду, подумал я про себя, а вслух произнес с деланым сожалением:
– Христос уверял, что спастись можно только через любовь, а у меня, Михаил Кузьмич, с этим делом большая напряженка.
– Бывает, – посочувствовал мне дядя Миша. – Только жить без любви нельзя.
– Это смотря что под жизнью понимать.
Дядя Миша мигом зацепился за тему:
– А что ты, например, под этим делом понимаешь? Что такое, по-твоему, Егор Владимирович, жизнь?
– Жизнь – это… – Я задумался и после недолгой паузы сказал: – Я тебе, Михаил Кузьмич, вместо определения на этот счет лучше одну историю расскажу.
– Давай, – согласился он.
И я начал:
– Однажды, когда я был ребенком, мой наставник… – Я прервался и пояснил: – Был у меня такой, что-то вроде няньки, только мужик.
Дядя Миша кивнул – дескать, понимаю, бывает.
– Так вот, – продолжил я. – Однажды мой наставник привел меня на озеро. Купаться не разрешил, потому как вода была еще холодная, но немного побродить по воде вдоль берега позволил. Естественно, велел, чтобы далеко не отходил. Строго-настрого велел. Мол, ни-ни чтобы. Я пообещал. Я был очень послушным… мальчиком. Ну и вот. Стал я, значит, бродить по воде, яко посуху, мелочь всякую рыбью прутиком пугать. И ничего беды не предвещало. Абсолютно ничего. Но вдруг в одном месте ноги мои начали скользить по илу, и стал я сползать на глубину. Не сразу бултых, а потихоньку так, потихоньку. И все глубже и глубже. Кричать я почему-то не стал. Не помню почему. Кажется, подумал: люди на берегу загорают, наставник носом в книгу уткнулся, небо голубое, солнышко сияет, такая благость кругом, и тут вдруг я всю эту благость своим криком порушу. Так подумал. Или что-то навроде того. И не стал никого звать. Глупость, конечно, если рассудить, но что было, то было. Может, еще и то тут свою роль сыграло, что ничего-ничегошеньки не знал про смерть и оттого чувства самосохранения не ведал. Что взять? Ребенок. Глупый непуганый ребенок. И вот стал я, значит, тонуть. Вода сначала до рта дошла, потом до носа, почти утонул уже. Еще чуть-чуть, воздух бы в легких кончился и… Но тут мне под ноги попался камень. Небольшой такой, с футбольный мяч. И я как-то так на него пальцами, пальцами… Зацепился, в общем, за этот голыш. На носочки привстал, вытянулся весь в струнку, голову задрал, дышу носом… Живу. И стараюсь не двигаться. Камень-то скользкий, того и гляди соскользнешь. Соскользнешь, и сразу в бездну. Вот так-то оно все, Михаил Кузьмич.
Я замолчал и стал чесать за ухом подбежавшего Кипеша.
– Так это ты все о чем, Егор Владимирович? – прервал мое молчание дядя Миша.
– О жизни, Михаил Кузьмич. О жизни. Ты спрашивал – я ответил. Так получается, что для меня жизнь – это и есть нелегкое стояние на том подводном камне.
Дядя Миша озадаченно хмыкнул, вытащил пачку «Примы» и угостил меня цигаркой. Мы закурили. Курили чинно и без баловства. А главное – молча.
Не знаю, о чем думал дворник, а я ни о чем не думал, просто наблюдал за сценкой, которая разыгралась на детской площадке.
В песочнице копались двое ребятишек лет, наверное, четырех. Мальчик и девочка. Не знаю, что уж они там, какие куличики между собой не поделили, а только вдруг девчонка взяла да и ударила пластмассовым совком мальчишку по голове. И пока он соображал, заплакать ему или нет, она, по-девчачьи коряво размахнувшись, ударила его еще раз. Бабах – на тебе, дурак нехороший. От души приложилась красна девица. Ничего не скажешь – от души.
После этого парню уже, собственно, ничего другого и не оставалось, как только зареветь. Горькими слезами и без излишнего геройского выпендрежа. Что он срочно, не сходя с места, и предпринял.
Правда, поначалу, как это у них, у нынешних-то, водится, в один лишь глаз. Вторым стал напряженно зырить по сторонам. Желал лично отследить реакцию мировой общественности. Общественность, надо сказать, его не подвела: обе бабки, ослабившие за болтовней контроль над подопечными, тут же подорвались со скамейки. И ну к песочнице. Бодро, скачками, обгоняя друг друга. Туда, туда – к эпицентру «кровавой» трагедии.
Пацан, узрев, что миротворческие силы на подходе, перестал экономить ресурс жалости к самому себе, расслабился и припустил уже в оба-два глаза. Губы его задрожали. Носопырка соплями набухла. Началась у парня вульгарная истерика. Зашелся.
А юная феминистка, ошарашенная столь неожиданным результатом своей агрессии, вмиг сделалась испуганной, уронила безвольно совок на дно песочницы и, побледнев, на всякий случай тоже завыла. Причем мастерски – с ходу навзрыд. Дескать, жалейте, люди, коль на то дело пошло, тогда уж и меня – несчастную жертву темных страстей.
Колодец двора наполнился тревожной какофонией, вобравшей в себя нарастающий детский вой, шелестящие старушечьи причитания и лай рванувшего к месту разборки пса Кипеша.
Маленькие, а уже люди, усмехнулся я. После чего последний раз затянулся и загасил сигарету о каблук. Хотел бросить окурок на газон, но на излете движения передумал и сунул в карман. Похлопав дворника по коленке, стал прощаться:
– Пойду я, пожалуй, Михаил Кузьмич. Набегался за день. В люльку тянет.
– Ну что ж, коль так, иди, Егор Владимирович, иди, – разрешил дворник. – Иди с богом, но о том, о чем я тебе в то воскресенье говорил, подумай.
– Подумаю, Михаил Кузьмич. Обязательно. Как только в люльку заберусь, так и сразу думать начну.
– Вот оно и будет хорошо, – одобрительно покивал дворник и вдруг спросил: – Скажи, Егор Владимирович, а как ты тогда спасся?
– Когда? – не понял я.
– Когда тонул да на камень выбрался.
– А я не спасся, Михаил Кузьмич.
– Как так?
– Да вот так. До сих пор на том камне стою.
– Во как ты лихо завернул! – довольно крякнул дядя Миша.
Уже набрав код на замке двери, я обернулся и спросил:
– Михаил Кузьмич, скажи, у нас в подвале крысы водятся?
– Были, да прошлой весной всех толченым стеклом ухайдакал, – припомнил дворник.
– Увидишь новых, дай знать.
– А зачем они тебе, Егор Владимирович?
– Хочу, Михаил Кузьмич, посмотреть какой-нибудь из них в глаза. Говорят, если долго смотреть в глаза крысы, то можно увидеть свою смерть.
– Правда, что ли?
– Говорят.
Оставив дворника раздумывать над этой сенсационной мулькой, я нырнул в подъезд и, пока поднимался к себе на третий, подвывал за Гребенщикова:
Нажать на пипку не успел: только потянулся, а дверь уже распахнулась – Ашгарр почувствовал, что я подхожу, и открыл, не дожидаясь звонка.
И все бы ничего,
Когда б не голубой дворник,
Который все подметет, который все объяснит,
Войдет ко мне в дверь
И, выйдя, не оставит следа.
ГЛАВА 13
Ничего удивительного в том, что Ашгарр меня почувствовал, не было. Он одна из трех ипостасей (на дарсе – нагон) дракона по имени Вуанг-Ашгарр-Хонгль. И я ипостась этого дракона – та, которая зовется Хонгль. А внутренняя связь между ипостасями одного и того же дракона – это не хухры-мухры. Это невидимая, но крепчайшая пуповина, которой мы соединены друг с другом навеки. И еще с третьим – с нагоном по имени Вуанг.
Глядя на нас со стороны, можно подумать, что мы близнецы. Но мы больше чем братья. Мы нагоны. Мы части одного и того же дракона. Дракон думает о себе: я – это они. Каждый из нас думает о драконе: я – это он. И думает о двух других нагонах: они – это я, а я – это они.
Нет сомнения, что у дракона больше, чем три «я», имя им на самом деле легион, но сила и самосознание остальных исчезающе малы и при трансформации распределяются между основными. Вот почему мы шагаем по дорогам человеческого мира втроем: Вуанг, Ашгарр и я, Хонгль. Сквозь бури и штили – воин, бард и маг.
Расскажи непосвященным – не поверят.
Но это так.
Когда-то мы, драконы, были самыми нормальными существами – цельными и неделимыми, но эволюция взяла то, что посчитала своим. Эволюция – это лом, а против лома нет приема. Никому еще не удавалось обойти закон: «Выживает только тот, кто способен приспособиться». И нам не удалось.
Чтобы выжить в мире, заточенном Создателем под людей, нам пришлось здорово измениться. Кардинально. До неузнаваемости. Ускорили процесс, между прочим, сами люди. Точнее сказать, храбрейшие и самые непримиримые из них – Охотники. И без того нас было в сотни тысяч раз меньше, чем людей, так еще и драконоборцы подвизались истреблять нас с энтузиазмом, достойным лучшего применения. Численность нашего гордого крылатого племени с каждым годом неумолимо сокращалась, и рано или поздно мы сгинули бы совсем. Все шло к тому. И стряслось бы, когда бы не сработал закон компенсации. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло: из-за того что крупицы магической Силы, которой обладали погибшие драконы, никуда не исчезали, а равномерно распределялись между оставшимися, однажды наступил такой день, когда каждый представитель драконьего народа стал обладать Силой полноценного мага.
Кто первым из нас научился обращаться в людей, скрыто во мраке веков. Но научился. И научил других. Впрочем, не так уж это и трудно: желание, сосредоточенность, три несложных заклинания плюс надежное место, где можно спрятать сердце – вот и все, собственно, что нужно для успешного изменения внешнего облика. Единственная проблема – одно человеческое тело не в состоянии вместить тело целого дракона, а мозг – три его базовых «я». Поэтому-то каждый из ныне живущих на свете драконов существует в трех ипостасях. В трех человеческих телах.
Нельзя сказать, что нам это очень нравится, но мы привыкли. Однако не смирились. Вот почему четыре раза в год – в Ночь Полета, в Ночь Любви и в две Ночи Знаний – нагоны вновь сливаются в единое существо, прекраснейшее из всех разумных. В Ночь Полета – чтобы обнулить Список и зарядиться магической Силой. В Ночь Знаний – чтобы прочесть Книгу и ничего из нее не запомнить. В Ночь Любви – чтобы делать новых драконов и продолжать древний крылатый род.
Порой я думаю, как было бы чудесно, если бы наша праматерь Лилит прожила бы вместе с отцом нашим Адамом всю жизнь и умерла бы с ним в один и тот же день. Он – на рассвете, она – на закате. Тогда бы мир вокруг был бы миром драконов. Полагаю, это был бы прекрасный и гармоничный мир. Мир, наполненный добром и справедливостью. Потому что не было бы в этом волшебном мире никаких людей.
Но случилось то, что случилось.
А случилась, как известно, дева по имени Ева. Людям на радость, нам на погибель. С ее приходом закончилась эпоха драконов, началась эпоха людей. Люди стали плодиться как кролики и, в соответствии с Замыслом, заняли лучшие земли. Драконы же стали изгоями и попрятались во тьму холодных и сырых пещер.
Впрочем, прозябание в пещерах – это уже в далеком прошлом. С некоторых пор мы при делах, и при делах серьезных. А все благодаря Вещи Без Названия.
Я не знаю, что это такое, знаю только, что это архиартефакт, или артефакт, созданный другими артефактами. Именно артефактами, а не магами. Пришло из ниоткуда. Возникло из ничего. Состоялось само по себе. А по свойствам – то ли абсолютное оружие, то ли абсолютная защита, то ли то и другое вместе. В общем, нечто могучее-премогучее. Говорят, что всякий, кто заполучит эту безымянную Вещь в личное и безраздельное пользование, в ту же секунду станет властелином мира. Ни много ни мало – властителем. Ни больше ни меньше – мира.
Когда входящие в Большой Совет белые и черные маги осознали мрачность наползающих перспектив, когда прониклись они тяжестью проблем, связанных с появлением Вещи, тогда втайне от рядовых чародеев разделили они этот архиартефакт на двести пятьдесят шесть частей и спрятали каждую в тайном месте. После чего заключили бессрочное Соглашение с драконами. Теперь мы, драконы, охраняем тайники, разбросанные по всему миру. Не потому что люди-маги друг другу не доверяют. А потому что они не доверяют друг другу со страшной силой.
Я, дракон Вуанг-Ашгарр-Хонгль, – Страж. Я – один из хранителей Вещи Без Названия. Не целой Вещи, разумеется, а только одной из двухсот пятидесяти шести ее частей, что хранится со времен Раздела в городе, который называется «Город». Когда-то этот фрагмент охранял достопочтенный Вахм-Пишрр-Экъхольг. После того как он сгинул (не сам по себе, конечно, а от копья Охотника), мой наставник вирм Акхт-Зуянц-Гожд направил меня на освободившиеся место. Древний берилловый дракон сказал: «Иди, сынок, ты сможешь». И я пошел.
Хотя мог бы и отказаться.
Запросто.
У нас, драконов, нет строгой иерархии и режима подвластности. Есть потерявшие крылья древние Мудрецы (мы называем их вирмами), есть выработанные ими Правила и есть Братство, узами которого мы все повязаны. А начальников нет. Хотя мы и верим, что над всеми нами стоит Высший Неизвестный, но, скорее всего, он продукт коллективного мифотворчества: на него ссылаются, его приводят в пример, его цитируют, но никто и никогда его лично не видел и не слышал. И я так думаю, что не увидит и не услышит. Никто и никогда.
Вместо строгой властной вертикали у нас существует система добровольного принятия долга. Принять на себя долг и нести его во имя Драконьего Братства – это очень почетно. Поэтому конечно же не отказался я от предложения Акхта-Зуянца-Гожда, счел за честь и отправился к черту на кулички – в Город.
– Как наше ничего? – спросил Ашгарр, заперев стальную дверь на засов.
– А то ты не знаешь, – хмыкнул я.
– Особо не вдавался, – признался Ашгарр, – но, судя по всему, денек выдался нелегким. Я прав?
– «Нелегким» – не то слово. – Я скинул пиджак, стянул кобуру и повесил ее на крюк. – Из дома выходил?
Ашгарр мотнул головой:
– Нет. Только на балкон. Сразу после дождя.
– Пялился на небо, мечтая о девственницах и сеновалах?
– Было дело. Потянуло ввысь. Почувствовал?
– Еще бы. Ты этого так мощно захотел, что я чуть на разбег не пошел.
– Это точно, – признался Ашгарр, – пробило на «хочу».
– До Ночи Полета больше не высовывайся, – предупредил я.
– Охотник в Городе?
– Иес ит из. С утра еще почуял, но не стал тебя будить.
– Мог бы, между прочим, и записку оставить.
– Пардон, тормознул.
– А где Шляпа Птицелова?
– У Альбины забыл.
– У Альбины? – Ашгарр недовольно поморщился. – Зря ты, Хонгль, с ней опять связался.
– А я и не развязывался.
Он хотел еще что-то по этому поводу сказать, но я опередил его:
– Во-первых, так было надо. А во-вторых, не твое дело.
– А чье?
– Мое.
– А разве ты – это не я?
Когда сам с собой спорит человек, это выглядит по меньшей мере странно. Тянет на шизофрению. Когда сам с собой спорит дракон, так не скажешь. Со стороны это похоже на беседу братьев-близнецов.
Мы с Ашгарром на самом деле очень похожи. И лицом и телосложением. Только он более худ и бледен. Да еще волосы у него не распущены, как у меня, патлами, а собраны в аккуратный хвост.
Что касается Вуанга, то лицом он от нас мало отличается, но при всей схожести оно у него напоминает маску – уж больно скуп наш воин на мимику. И череп он бреет наголо. А еще у него, в отличие от нас с Ашгарром, тело атлета. Впрочем, это как раз понятно: осуществляя непосредственную охрану сакрального объекта, он безвылазно торчит в бункере и только тем и занимается, что медитирует, машет мечами и качает мышцы на своих мудреных тренажерах. Воин, он и есть воин. Ему так положено.
Глядя на нас со стороны, можно подумать, что мы близнецы. Но мы больше чем братья. Мы нагоны. Мы части одного и того же дракона. Дракон думает о себе: я – это они. Каждый из нас думает о драконе: я – это он. И думает о двух других нагонах: они – это я, а я – это они.
Нет сомнения, что у дракона больше, чем три «я», имя им на самом деле легион, но сила и самосознание остальных исчезающе малы и при трансформации распределяются между основными. Вот почему мы шагаем по дорогам человеческого мира втроем: Вуанг, Ашгарр и я, Хонгль. Сквозь бури и штили – воин, бард и маг.
Расскажи непосвященным – не поверят.
Но это так.
Когда-то мы, драконы, были самыми нормальными существами – цельными и неделимыми, но эволюция взяла то, что посчитала своим. Эволюция – это лом, а против лома нет приема. Никому еще не удавалось обойти закон: «Выживает только тот, кто способен приспособиться». И нам не удалось.
Чтобы выжить в мире, заточенном Создателем под людей, нам пришлось здорово измениться. Кардинально. До неузнаваемости. Ускорили процесс, между прочим, сами люди. Точнее сказать, храбрейшие и самые непримиримые из них – Охотники. И без того нас было в сотни тысяч раз меньше, чем людей, так еще и драконоборцы подвизались истреблять нас с энтузиазмом, достойным лучшего применения. Численность нашего гордого крылатого племени с каждым годом неумолимо сокращалась, и рано или поздно мы сгинули бы совсем. Все шло к тому. И стряслось бы, когда бы не сработал закон компенсации. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло: из-за того что крупицы магической Силы, которой обладали погибшие драконы, никуда не исчезали, а равномерно распределялись между оставшимися, однажды наступил такой день, когда каждый представитель драконьего народа стал обладать Силой полноценного мага.
Кто первым из нас научился обращаться в людей, скрыто во мраке веков. Но научился. И научил других. Впрочем, не так уж это и трудно: желание, сосредоточенность, три несложных заклинания плюс надежное место, где можно спрятать сердце – вот и все, собственно, что нужно для успешного изменения внешнего облика. Единственная проблема – одно человеческое тело не в состоянии вместить тело целого дракона, а мозг – три его базовых «я». Поэтому-то каждый из ныне живущих на свете драконов существует в трех ипостасях. В трех человеческих телах.
Нельзя сказать, что нам это очень нравится, но мы привыкли. Однако не смирились. Вот почему четыре раза в год – в Ночь Полета, в Ночь Любви и в две Ночи Знаний – нагоны вновь сливаются в единое существо, прекраснейшее из всех разумных. В Ночь Полета – чтобы обнулить Список и зарядиться магической Силой. В Ночь Знаний – чтобы прочесть Книгу и ничего из нее не запомнить. В Ночь Любви – чтобы делать новых драконов и продолжать древний крылатый род.
Порой я думаю, как было бы чудесно, если бы наша праматерь Лилит прожила бы вместе с отцом нашим Адамом всю жизнь и умерла бы с ним в один и тот же день. Он – на рассвете, она – на закате. Тогда бы мир вокруг был бы миром драконов. Полагаю, это был бы прекрасный и гармоничный мир. Мир, наполненный добром и справедливостью. Потому что не было бы в этом волшебном мире никаких людей.
Но случилось то, что случилось.
А случилась, как известно, дева по имени Ева. Людям на радость, нам на погибель. С ее приходом закончилась эпоха драконов, началась эпоха людей. Люди стали плодиться как кролики и, в соответствии с Замыслом, заняли лучшие земли. Драконы же стали изгоями и попрятались во тьму холодных и сырых пещер.
Впрочем, прозябание в пещерах – это уже в далеком прошлом. С некоторых пор мы при делах, и при делах серьезных. А все благодаря Вещи Без Названия.
Я не знаю, что это такое, знаю только, что это архиартефакт, или артефакт, созданный другими артефактами. Именно артефактами, а не магами. Пришло из ниоткуда. Возникло из ничего. Состоялось само по себе. А по свойствам – то ли абсолютное оружие, то ли абсолютная защита, то ли то и другое вместе. В общем, нечто могучее-премогучее. Говорят, что всякий, кто заполучит эту безымянную Вещь в личное и безраздельное пользование, в ту же секунду станет властелином мира. Ни много ни мало – властителем. Ни больше ни меньше – мира.
Когда входящие в Большой Совет белые и черные маги осознали мрачность наползающих перспектив, когда прониклись они тяжестью проблем, связанных с появлением Вещи, тогда втайне от рядовых чародеев разделили они этот архиартефакт на двести пятьдесят шесть частей и спрятали каждую в тайном месте. После чего заключили бессрочное Соглашение с драконами. Теперь мы, драконы, охраняем тайники, разбросанные по всему миру. Не потому что люди-маги друг другу не доверяют. А потому что они не доверяют друг другу со страшной силой.
Я, дракон Вуанг-Ашгарр-Хонгль, – Страж. Я – один из хранителей Вещи Без Названия. Не целой Вещи, разумеется, а только одной из двухсот пятидесяти шести ее частей, что хранится со времен Раздела в городе, который называется «Город». Когда-то этот фрагмент охранял достопочтенный Вахм-Пишрр-Экъхольг. После того как он сгинул (не сам по себе, конечно, а от копья Охотника), мой наставник вирм Акхт-Зуянц-Гожд направил меня на освободившиеся место. Древний берилловый дракон сказал: «Иди, сынок, ты сможешь». И я пошел.
Хотя мог бы и отказаться.
Запросто.
У нас, драконов, нет строгой иерархии и режима подвластности. Есть потерявшие крылья древние Мудрецы (мы называем их вирмами), есть выработанные ими Правила и есть Братство, узами которого мы все повязаны. А начальников нет. Хотя мы и верим, что над всеми нами стоит Высший Неизвестный, но, скорее всего, он продукт коллективного мифотворчества: на него ссылаются, его приводят в пример, его цитируют, но никто и никогда его лично не видел и не слышал. И я так думаю, что не увидит и не услышит. Никто и никогда.
Вместо строгой властной вертикали у нас существует система добровольного принятия долга. Принять на себя долг и нести его во имя Драконьего Братства – это очень почетно. Поэтому конечно же не отказался я от предложения Акхта-Зуянца-Гожда, счел за честь и отправился к черту на кулички – в Город.
– Как наше ничего? – спросил Ашгарр, заперев стальную дверь на засов.
– А то ты не знаешь, – хмыкнул я.
– Особо не вдавался, – признался Ашгарр, – но, судя по всему, денек выдался нелегким. Я прав?
– «Нелегким» – не то слово. – Я скинул пиджак, стянул кобуру и повесил ее на крюк. – Из дома выходил?
Ашгарр мотнул головой:
– Нет. Только на балкон. Сразу после дождя.
– Пялился на небо, мечтая о девственницах и сеновалах?
– Было дело. Потянуло ввысь. Почувствовал?
– Еще бы. Ты этого так мощно захотел, что я чуть на разбег не пошел.
– Это точно, – признался Ашгарр, – пробило на «хочу».
– До Ночи Полета больше не высовывайся, – предупредил я.
– Охотник в Городе?
– Иес ит из. С утра еще почуял, но не стал тебя будить.
– Мог бы, между прочим, и записку оставить.
– Пардон, тормознул.
– А где Шляпа Птицелова?
– У Альбины забыл.
– У Альбины? – Ашгарр недовольно поморщился. – Зря ты, Хонгль, с ней опять связался.
– А я и не развязывался.
Он хотел еще что-то по этому поводу сказать, но я опередил его:
– Во-первых, так было надо. А во-вторых, не твое дело.
– А чье?
– Мое.
– А разве ты – это не я?
Когда сам с собой спорит человек, это выглядит по меньшей мере странно. Тянет на шизофрению. Когда сам с собой спорит дракон, так не скажешь. Со стороны это похоже на беседу братьев-близнецов.
Мы с Ашгарром на самом деле очень похожи. И лицом и телосложением. Только он более худ и бледен. Да еще волосы у него не распущены, как у меня, патлами, а собраны в аккуратный хвост.
Что касается Вуанга, то лицом он от нас мало отличается, но при всей схожести оно у него напоминает маску – уж больно скуп наш воин на мимику. И череп он бреет наголо. А еще у него, в отличие от нас с Ашгарром, тело атлета. Впрочем, это как раз понятно: осуществляя непосредственную охрану сакрального объекта, он безвылазно торчит в бункере и только тем и занимается, что медитирует, машет мечами и качает мышцы на своих мудреных тренажерах. Воин, он и есть воин. Ему так положено.