Страница:
Они спустились по лестнице в метро. Поль предусмотрительно достал из внутреннего кармана пиджака тонкую билетную пластинку.
– С человеческими условиями покончено. Природа мертва. Искусство мертво. Сознание легко формируется. А наука – это бездонная пороховая бочка. Мы столкнулись с новой реальностью. Прежде ее затемняли неизвестные миры живой природы, все незримые барьеры, созданные приматами. Мы должны соорудить работающий механизм, способный поднять на поверхность эту новую реальность. И его, на первый взгляд, бесцельные действия в результате сформируют сознание постчеловечества. – Рассеянный взгляд Поля стал более сосредоточенным и напряженным. – Но при этом мы должны действовать как политики и не расшатывать хрупкую поверхность старой человеческой цивилизации. Она стремится к утопическому спокойствию, но сама втайне травмирована изнутри, несмотря на все попытки исцелиться. Нам надо прорваться сквозь отмирающую оболочку устаревшей гуманистической программы. Мы должны постоянно менять психологические основы познания и общее состояние культуры. Нам нужны наглядные доказательства – честные, объективные свидетельства достигнутых результатов. Без каких-либо прикрас. Такова суть программы создателей искусственных миров.
– Понимаю. Вы можете купить мне билет?
– Билет на местный, пражский, поезд или билет до Штутгарта?
– На самом деле мне нужны оба билета. Я не отказалась бы от международного билета.
– Почему бы вам не воспользоваться моим европейским пропуском? Он действует до мая.
– А можно? Вы так щедры.
Он протянул ей тоненькую карточку:
– Возьмите, я могу получить другую карточку в университете. В Европе разные виды кредитов, все зависит от ситуации.
Поль приблизился к автомату и проделал несколько операций.
Они вошли в вагон пражского поезда. Держась за поручень, Майа смотрела на него. Ей нравилось, как он зачесывал за уши волосы. Она восхищалась смелым разлетом его темных подвижных бровей и линией полуопущенных век. Ей было хорошо стоять с ним рядом, таким молодым и сильным.
– Скажите мне что-нибудь еще, Поль. Продолжайте.
– Нам нужно творчески овладеть наступающей эпохой, мы должны быть готовы к этому. Ее богатый творческий потенциал сулит такие безграничные победы и так ценит смысл, что лишь готовые окунуться в этот водоворот преодолеют бремя единственности. Когда-нибудь даже чудовищная ненависть станет бессильной. Мы добьемся этого и вынесем ей приговор. Содержимое фантастически превратится в ее вместилище, и это само по себе великолепно! Фантастика неизбежно проникает в мир заурядных вещей, дайте только время... Время – наш неисчерпаемый ресурс. В норме уже нет никакой силы, ничего, кроме привычного распорядка.
– Как прекрасны ваши последние слова.
Он улыбнулся:
– Мне бы тоже хотелось так думать.
– А мне бы хотелось быть такой же прекрасной.
– Полагаю, что вы сейчас спутали разные категории и сделали логическую ошибку, моя дорогая.
– Ну, все равно, я бы могла сделать что-нибудь прекрасное.
– Возможно, вы уже сделали. – Он немного помолчал. – Красота – действительно интересное понятие. Пересечение трех миров...
Поезд остановился на Станции Музеев, и в вагон ввалилась орда туристов. Беспорядочная груда рюкзаков, сумок, разноязычная речь. Майа и Поль стояли среди этой толпы, держась за поручни. Он пытался убедить ее, что может потрясти Вселенную. Сдавленные толпой равнодушных чужаков, они оказались словно в ловушке.
В вагоне стало очень жарко. Судороги эхом отдались в глубинах ее существа. Когда она почувствовала, что боль отступила, то поняла – сегодня ей ничего не стоит решиться на безумный поступок. Автоматически совершить что-то спонтанное, сумасшедшее. Воспарить в небо. Взять неимоверную высоту. Распластаться на животе и поцеловать ногу полицейскому. Полететь на Луну, зарыться в ее белую, меловую почву и стать ее владелицей.
Поль глядел на нее с нескрываемым интересом. И она ослепительно улыбнулась ему.
На центральной железнодорожной станции Майа неторопливо пошла в дамскую комнату. Воспользовалась гигиенической машиной, выпила две чашки воды, привела себя в порядок. Миловидное лицо в зеркале, чуть покрытое испариной от принятого лекарства, огромные глаза, казалось, пылали священным огнем.
Поль обо всем позаботился. Он достал спальные места в первом классе поезда и принес маленький складной столик.
– Мне нравятся европейские поезда, – пробормотала Майа. Она сдвинула берет на затылок, обнажив высокий лоб. – Даже самые скорые, те, что большую часть пути едут в тоннелях.
– Может быть, вам имеет смысл добраться до Владивостока, – предложил Поль.
– Думаете, мне следует это сделать?
– Такова традиция нашей группы. Владивосток – крайняя точка евразийского континента. Теперь у вас есть еврокарта, а вы сами сказали, что любите путешествовать. Отчего бы не съездить во Владивосток? В одиночестве спокойно все обдумаете. Доедете до края Азии и вернетесь назад через четыре дня.
– А что бы я делала, оказавшись на побережье Тихого океана?
– Ну, будь вы одной из нас, то отправились бы в этот туманный владивостокский птайдеп, простите, я имел в виду Публичный пункт телеприсутствия, и воспользовались бы бесплатной возможностью. Наша группа создала во владивостокском ППТ постоянный спан. Любой жест, любой поступок, способный привлечь внимание сканера, будет автоматически передан по электронной почте любому пользователю нашей Сети.
– А как я узнаю, полезен или бесполезен мой жест или поступок?
– Благодаря интуиции, Майа. Если вы посмотрите другие передачи, это вам поможет. Дело не просто в человеческих суждениях – наша программа передач меняется, у нее свои собственные эволюционные стандарты. Это красота внутри красоты. – Поль улыбнулся. – Откуда человеку знать, ординарно или незаурядно то или иное явление? Да и что такое ординарность? Почему банальность при всей ее шаткости столь вездесуща? Мембрана между причудливым и скучным изначально тонка и пластична.
– Догадываюсь, что я много потеряла, не включившись в вашу Сеть.
– Несомненно.
– А почему ваша группа встречается в Праге, если вы и так общаетесь через Сеть?
Поль задумался.
– У вас есть с собой переводчик? Он работает?
– Да. Бенедетта подарила мне переводчик в «Голове». – Майа показала Полю свое алмазное ожерелье.
– Молодец, Бенедетта, я всегда высоко ее ценил. У всех приборов Бенедетты есть французский переводчик. Наденьте-ка его. – Поль прикрепил гладкую маленькую прокладку к своему уху.
Майа перебрала алмазные бусины и вставила в ухо золотое птичье гнездо. Поль заговорил по-французски.
– Надеюсь, вы меня понимаете.
– Да, мой аппарат отлично работает.
– На свете миллионы действующих переводчиков с наушниками. Это обычно в современном мире. Вы говорите по-английски, я – по-французски, что я сейчас и делаю, а машина нам разъясняет. И если посторонних шумов немного, а наша речь не перегружена жаргоном, если не слишком много людей говорят одновременно, если мы не затрагиваем контекст за пределами восприятия процессов в аппарате с его небольшой шкалой... если мы не усложняем разговор внесловесными проявлениями, например жестикуляцией или мимикой, что ж, тогда мы должны понять друг друга. – Он широко развел руками. – Если можно так выразиться, вопреки всем странностям, мы усиливаем человеческое понимание с помощью вставленной в ухо маленькой передающей мембраны.
– Вы это точно определили! Именно так она и работает.
– Глядите мне в лицо, когда я говорю. Какие-то лицевые мускулы работают, напряжение удерживает лицо в состоянии готовности к словесным движениям с их четкой последовательностью. Речь идет о французских фразах. На уровне сознания я не стараюсь придать лицу какое-нибудь выражение. На уровне сознания вы этого не замечаете. Однако значительная часть человеческого мозга контролирует мимику, а также понимание языка. Исследования доказывают, что мы можем отличить одного иностранца от другого не из-за манер, привычек или костюма, а потому, что языки формируют наши лица. Это бессознательное человеческое восприятие. А переводчик этого не делает. И Сеть этого не передает. Сеть и переводчики не способны мыслить. Они лишь передающие устройства, процессоры.
– Да, и что же?
– Итак, теперь вы смотрите на меня и слышите французскую речь, получая автоматически точную информацию через аппарат в ухе. Что-то пропадает. Что-то избыточно. Какие-то стороны вашего «я», которые вы сами не понимаете, могут почувствовать, что все это беспорядочная смесь.
Он перегнулся через стол и взял ее за руку:
– Теперь я держу вашу руку и говорю с вами по-французски. Посмотрите. Сейчас я взял вашу руку обеими руками. Я легонько поглаживаю вашу руку. Что вы ощущаете?
– Приятное ощущение, Поль.
– А какое чувство у вас сейчас, когда я заговорил с вами по-английски?
Она удивленно отдернула руку. Он засмеялся.
– Вот. Вы видите – ваша реакция демонстрирует истину. То же самое и с Сетью. Мы встречаемся с глазу на глаз, потому что наши встречи дополняют работу Сети. Дело не в том, что Сеть лишена человеческих эмоций. Напротив, Сеть работает сугубо эмоционально, в очень узком канале. Мы встречаемся для того, чтобы подпитывать наше серое вещество.
– Очень разумно. Но скажите мне, что случилось бы, не убери я руку?
Он откликнулся на ее вопрос весьма осторожно:
– Тогда бы я подумал о вас хуже, чем вы оказались на самом деле. Вы далеко не глупы.
И на этом их разговор закончился.
Она впервые обратила внимание, что на указательном пальце его правой руки надето кольцо. Темная, словно гравированная полоска вовсе не была кольцом. Густые, коричневатые волоски образовывали на пальце круг.
Поезд на магнитной подушке скользил по рельсам с невероятной скоростью. Он несся сквозь алмазный свет сверкающих европейских тоннелей. Присутствие Поля было на редкость приятно Майе, но внезапно она поняла, что совершенно не желает с ним флиртовать. С таким же успехом она могла бы завести роман с камнем. Интимность заведомо исключалась и не могла быть им одобрена. От женщины требовалась огромная выдержка и терпение, чтобы ясно осознавать такое положение вещей и его причину. Если бы у Поля была подружка, она сидела бы поодаль от него, глядя на вилку в его руке, и ее каждый день пронзали бы четыре стальных зубца: его ум, проницательность, честолюбие и самодовольство.
Поль молча смотрел на Майю, явно догадываясь, что она насквозь его видит. Она чуть ли не слышала скрип быстро вращавшихся нейрохимических механизмов сознания во влажных глубинах его мозга, в его прекрасной львиной голове.
Майа уже собиралась ему во всем признаться и чуть было не совершила этого крайне опрометчивого поступка. Открыться ему означало бы совершить непростительную глупость, тем более что он узнал бы обо всем уже после Эмиля. Но сегодня она чувствовала себя готовой на все, на любое безрассудство, ей хотелось рискнуть, как глотнуть свежего воздуха. Вдобавок она чувствовала, что ей действительно этого хочется. У нее не было желания прикоснуться к Полю, взять его за руку, обнять или ласкать его, но ей не терпелось ему все рассказать. Принести себя в жертву, заставить его обратить на себя особое внимание.
И это было бы совсем непохоже на ее признание Эмилю. Бедный Эмиль жил в своем причудливом мирке, находился вне времени, не был им ранен и казался неподвластным разрушению. А Поль был очень активен. Поль рассуждал о космических прорывах, хотя сам не выходил за естественные пределы. Поль был молод, он был просто молодым человеком. А молодым людям вроде него не нужны ее проблемы.
Их взгляды встретились. Оба ощутили возникшую неловкость. Она приняла бы ее за нарождающийся интерес, будь на месте Поля кто-то другой. Но от Поля исходила иная аура, что-то вроде телепатии.
Он поглядел на нее. И не мог скрыть изумления. Его красивые брови удивленно поднялись, глаза расширились.
– О чем вы думаете, Поль?
– По-честному?
– Да. Конечно.
– Я думаю, как оказалась здесь эта нескромная молодая красотка. Здесь, за столом, напротив меня.
– А отчего бы мне здесь не быть? – отозвалась она.
– Потому что все это фасад. Не так ли? Вы не распутница. И я точно чувствую, что вы не молоды.
– Зачем вы это сказали?
– Вы очень красивы. Но это не красота молодой женщины. Вы потрясающе красивая. Но в вашем облике, в самом вашем присутствии есть нечто пугающее.
– Благодарю вас.
– Теперь, когда я это вижу, следует всерьез задуматься. Чего вы от нас хотите? Вы полицейская шпионка? Или вы из службы социальной помощи?
– Нет. Я не то и не другое. Уверяю вас.
– Когда-то я работал в службе социальной помощи, – спокойно проговорил Поль. – В ее молодежном отделении в Авиньоне. Тогда я горел на работе, узнал любопытные стороны жизни. Но я бросил эту службу, ушел оттуда. Потому что они хотели улучшить мир. А я понял, что не желаю улучшать мир. Я хотел, чтобы мир стал более интересным. Как по-вашему, Майа, это преступление?
– Я никогда прежде об этом не думала. Но по-моему, это не преступление.
– Я довольно хорошо знаю одну шпионку из полиции. Она очень напоминает вас, Майа. Такая же самоуверенная, такая же обаятельная и женственная. Вот я смотрю на вас, и вы мне напоминаете ту печальную вдову. И все мне вдруг стало ясно.
– Я не вдова.
– Она поразительная женщина. Безумно красивая, изысканная. Загадочная, как сфинкс. Как мифическое существо, к которому нельзя прикоснуться. Она очень интересуется виртуальными мирами. Наверное, вы когда-нибудь встретитесь с ней. Если останетесь в нашей компании.
– И она что же, шпионит в сфере виртуальных миров? Я даже не представляла себе, что полиция действует в этой области. Как ее зовут?
– Ее зовут Элен Вакселль-Серюзье.
– Элен Вакселль-Серюзье... Боже мой, какое у нее красивое имя!
– Если вы до сих пор не знакомы с Элен, то, наверное, не захотите с ней встречаться.
– Уверена, что не захочу встречаться. Я-то не стукачка. Не информатор. На самом деле я беженка и преступница.
– Информатор, преступница... – Он покачал головой. – Разница не столь велика, как можно подумать.
– Поль, вы, как всегда, совершенно правы. Что-то вроде призрачного различия между ужасом и красотой. Или между молодостью и старостью. Или между виртуальными мирами и преступлением.
Он удивленно уставился на нее.
– Хорошо сформулировано, – наконец проговорил Поль. – Точно так же сказала бы и Элен. Она обожает призрачные различия.
– Клянусь вам, я не агент полиции. И докажу вам это, если смогу.
– Возможно, и не агент. Не в том дело, что люди из службы социальной помощи не могут быть хороши собой, они обаяние и привлекательность считают подозрительными.
– Надеюсь, я не внушаю подозрений. Почему меня должны подозревать, с какой стати?
– Я подозреваю вас, потому что должен заботиться о своих друзьях, – ответил Поль. – Наши жизни – это наши жизни, а не теоретические исследования. Мы поколение, обязанное самим себе и никому больше. Мы дорожим нашей жизненной силой, потому что она постепенно иссякает. Другие поколения никогда не сталкивались с подобной проблемой. Их предки умирали, а сила и энергия передавались потомкам, но мы-то никогда не были обычным поколением. Мы первые настоящие постлюди.
– И у вас есть желания, не совпадающие с общепринятыми?
– Mais oui.
– И у меня то же самое. У меня масса желаний и стремлений.
– Никто не просит вас стать одной из нас.
Это было самое обидное из сказанного Полем. Он с вызовом посмотрел на нее, и внезапно Майа почувствовала такую усталость, что у нее отпало желание спорить с ним. Он был слишком молод и энергичен, а она слишком расстроена и слаба, чтобы загнать его в угол. Она заплакала.
– Что случилось? – спросила она. – Я должна просить у вас разрешения жить? Умолять, чтобы вы этого захотели. Скажите, это правда? Вы этого хотите?
Поль с тревогой оглядел вагон:
– Прошу вас, не устраивайте сцены.
– Я буду плакать! Я хочу плакать, я имею на это право! У меня все совсем не в порядке. У меня нет гордости, нет чувства собственного достоинства, у меня ничего нет. Вы даже не можете себе представить, через что я прошла и сколько страдала. Как же мне не плакать? Я оказалась у вас в ловушке. Я сдалась вам на милость. И теперь вы можете меня уничтожить.
– Это вы можете нас уничтожить. И быть может, вы этого хотите.
– Я этого не сделаю. Дайте мне шанс! Я могу быть деятельной. Я даже могу быть красивой. Дайте мне попробовать. Дайте мне попробовать, я могу стать для вас интересным объектом исследования, Поль.
– Я бы с удовольствием дал вам эту возможность, – сказал Поль. – Мне нравится входить в клетку с тиграми. Но надо ли играть в эти игры и рисковать безопасностью моих друзей? Ведь я о вас ничего не знаю, кроме того, что на вид вы очень хороши собой и очень постчеловечны. Почему я должен вам доверять? И почему бы вам просто не вернуться домой?
– Потому что я не могу уехать домой. Они снова превратят меня в старуху.
Глаза Поля расширились. Она задела его за живое, она прикоснулась к его болевой точке. Наконец он дал ей платок. Она посмотрела на платок, тщательно прощупала его и, убедившись, что он не компьютерный, вытерла глаза и высморкалась.
Поль прижал пуговицу к краю стола.
– Вы сообщили Эмилю и велели остаться с вашей группой, – предположила она, – а Эмиль хуже меня.
– Я отвечаю за Эмиля, – мрачно пояснил он.
– Что вы имеете в виду?
– Я разрешил ему принять амнезиак. Я разрешил.
– Это сделали вы? А остальные знают?
– Это была хорошая мысль. Вы не знали, каким Эмиль был прежде.
По потолку вагона полз огромный краб. Он был изготовлен из костей, роговицы, петушиных перьев, кишок и проволоки. У него было десять очень длинных клешней со множеством суставов и маленькие, словно каучуковые, упругие лапы с шишковатыми стальными коленями. К его плоскому чешуйчатому панцирю был привязан поднос.
Краб пробирался, цепляясь за еле видимые впадины на потолке, потом остановился и упал вниз, за их спальные кресла. Он понаблюдал за Полем и Майей своими голубыми, как у гигантского моллюска, детскими глазами и осведомился:
– Oui, monsieur?
– Мадемуазель хотела бы заказать бутылку минеральной воды и двести микрограммов альсионажа, – проговорил Поль. – А мне, пожалуйста, принесите лимонад и... еще полдюжины круассанов для нас обоих.
– Tres bien. – Краб отполз.
– Что это за существо? – спросила Майа.
– Официант.
– Об этом я догадалась, но кто он такой? Он живой? Или это робот? Или какая-то разновидность омара? Похоже, у него настоящий рот.
Поль раздраженно взглянул на нее.
– Вас это удивляет? Вы же знаете, что это штутгартский поезд.
– Да. Конечно. Простите.
Поль по-прежнему молча и задумчиво смотрел на нее.
– Бедный Эмиль, – произнес он наконец.
– Не говорите мне это! Вы не вправе мне это говорить! Я на него хорошо действовала. Мне известно, что я на него хорошо действовала. Вы ничего об этом не можете знать.
– Вы хорошо действовали на Эмиля?
– Ну что мне сделать, чтобы вы мне поверили? Вы же не можете меня выбросить из поезда. Вы утверждаете, что хотите изменений, хотите, чтобы мир стал другим. Ну вот я и правда странная. И я такая, какая есть.
Поль думал над ее словами, постукивая кончиками пальцев по краю стола.
– Позвольте мне сделать вам анализ крови, – предложил он.
– Ладно. Конечно. – Она закатала рукав своего свитера.
Он поднялся, снял с верхней полки рюкзак, открыл его, порылся и достал определитель крови с тонкой иглой, а затем приложил маленький прибор к ее локтю. Аппарат забулькал, задрожал и выкинул тонкий, словно волосок, игольчатый клюв. Она не почувствовала боли. Может быть, едва ощутимый укол.
Поль забрал определитель крови. Прибор опять дрогнул и раскрыл свои крылья, образовав экран дисплея шириной в два пальца. Поль наклонился поближе и всмотрелся.
– Итак, – наконец сказал он, – если вы желаете сохранить свою тайну, то больше не позволяйте никому делать вам анализ крови.
– Хорошо.
– У вас анемия. В сущности, ваша жидкость – это даже не кровь.
– Да, это, должно быть, клеточные очистители и катализированные носители кислорода.
– Понимаю. Но здесь более чем достаточно ДНК для удостоверения вашей личности. Тогда вас можно будет отправить в службу социальной помощи. Если это когда-нибудь станет необходимо.
– Знаете, Поль, вам незачем стараться и искать мои медицинские документы. Мы уже слишком далеко зашли, и я даже скажу вам, кто я.
Поль поймал «москита» полоской от хроматографа и аккуратно сложил запачканную бумагу.
– Нет, – ответил он, – в этом нет необходимости. В сущности, я даже считаю, что это не слишком умно. Я не хочу знать, кто вы такая. Я за это не отвечаю. И уж точно мне нужно от вас совсем другое.
– Что же вам от меня нужно?
Он посмотрел ей прямо в глаза.
– Докажите мне, что вы не человек и в то же время художник. Вот чего я хочу.
Штутгарт был большим шумным городом. Большим, шумным, жарким, зеленым. Городом тяжелых воздыханий, ворчаний, журчаний, хрипов и прочих сложных естественных звуков. В Штутгарте люди привыкли громко и оживленно разговаривать друг с другом на улице. Они выходили из сфинктеров дверей и переходов, образуя хаотичные пешеходные потоки.
Знаменитые башни были просто циклопическими постройками, но ритмичное дыхание превращало их в слабое подобие океана, а не в нагромождение горных вершин. Майа улавливала дыхание этих чудовищных башен, похожее на хрип больного. Это дыхание ураганом проносилось над меховыми улицами, в воздухе парило и пахло лимонами.
– Моя семья участвовала в строительстве этого города, – сообщил Поль, осторожно обойдя большую, влажную, непонятную мешанину, с виду напоминающую мюсли. – Мои родители были минерами и взрывали свалки.
– Были?
– Они перестали этим заниматься. А мусорные кучи ничем не отличаются от отходов любой добывающей промышленности. Лучшие и богатейшие свалки успели быстро разобрать. И теперь право разрабатывать свалки в основном предоставляют нефтяникам, газовикам, временным рабочим. Удач в этом деле уже не предвидится, на мусоре много не заработаешь.
– Я понимаю.
– Не стоит сожалеть, моя мама сделала отличную карьеру. И я, так сказать, дитя удачи. – Поль весело засмеялся. Он уже не был таким официальным, был рад возвращению домой.
– Ваши родители французы?
– Да, мы родом из Авиньона. Половину населения Штутгарта составляют французы.
– А почему так получилось?
– Потому что Париж превратился в музей.
Освещение на улице изменилось. С башни слетела огромная ребристая мембрана и закрыла собой окрестности. Под ней закружилась стая белых журавлей. Они спланировали на землю, похожие на паломников в белоснежных одеяниях. Птицы начали клевать на дороге мусор, но им было трудно расклевывать этот жесткий хлам.
– Лучше остатки мусора, – пояснил Поль. – Железо, алюминий, медь и все в этом роде – их рыночная цена резко упала после изобретения современных материалов. Конечно, дешевые алмазы побили все цены на свете. Но обогащенное стекло, оптические волокна, защитные средства и аэрогели... – Он жестом показал на окружавший их городской ландшафт. Маленький, предприимчивый, заинтересованный человек среди огромных небоскребов. – Материалы на углеродной основе вытеснили с рынка металлические конструкции. В Штутгарте живут прогрессивные люди, презирающие всякое старье.
– Этот город очень похож на Индианаполис.
– Нисколько! Ничего подобного! – запротестовал Поль. – Индианаполис – это политический акт, причуда азиатских реваншистов. А Штутгарт – серьезный город. Единственный по-настоящему современный город в Европе! Единственный город, строители которого верили в будущее, а не в бесконечное повторение прошлого.
– Я не уверена, что буду счастлива, если будущее станет так выглядеть.
– Оно будет выглядеть не так. Ведь весь мир не стал похож на Нью-Йорк сто лет тому назад. Для определенного периода было вполне достаточно, что мир захотел выглядеть, как Нью-Йорк. Штутгарт – такой же урбанистический центр притяжения. Он единственный город на свете, где современному обществу позволили говорить современным архитектурным языком.
– Я заметила, что вы употребили прошедшее время.
– Других Штутгартов и быть не могло. У геронтократического общества нет энергии и воли к радикальному обновлению. Ну если только большой город переживет катастрофу, как Штутгарт, и у выживших не останется выбора. – Поль пожал плечами. – Перспектива не из приятных! Может быть, какие-нибудь фанатики считают катастрофы приемлемой ценой перемен, но я изучал историю катастроф и знаю, что это зло. Перемены, которые мы наблюдаем, неизбежны. Мы можем много говорить о выживании. Достаточно прожить долгий срок, и реальность начнет уходить у вас из-под ног, навсегда исчезать. – Он сделал паузу и задумался. – Мне очень нравится Прага. Этот город способен преподать миру отличный урок, и Прага, как ни странно, близка Штутгарту. Прага продлила свой век, стала великолепным раритетом, сохранила очарование прошлого. Прага нашла новый шанс, обрела второе дыхание. Теперь Прага – драгоценное яйцо постчеловечества.
– С человеческими условиями покончено. Природа мертва. Искусство мертво. Сознание легко формируется. А наука – это бездонная пороховая бочка. Мы столкнулись с новой реальностью. Прежде ее затемняли неизвестные миры живой природы, все незримые барьеры, созданные приматами. Мы должны соорудить работающий механизм, способный поднять на поверхность эту новую реальность. И его, на первый взгляд, бесцельные действия в результате сформируют сознание постчеловечества. – Рассеянный взгляд Поля стал более сосредоточенным и напряженным. – Но при этом мы должны действовать как политики и не расшатывать хрупкую поверхность старой человеческой цивилизации. Она стремится к утопическому спокойствию, но сама втайне травмирована изнутри, несмотря на все попытки исцелиться. Нам надо прорваться сквозь отмирающую оболочку устаревшей гуманистической программы. Мы должны постоянно менять психологические основы познания и общее состояние культуры. Нам нужны наглядные доказательства – честные, объективные свидетельства достигнутых результатов. Без каких-либо прикрас. Такова суть программы создателей искусственных миров.
– Понимаю. Вы можете купить мне билет?
– Билет на местный, пражский, поезд или билет до Штутгарта?
– На самом деле мне нужны оба билета. Я не отказалась бы от международного билета.
– Почему бы вам не воспользоваться моим европейским пропуском? Он действует до мая.
– А можно? Вы так щедры.
Он протянул ей тоненькую карточку:
– Возьмите, я могу получить другую карточку в университете. В Европе разные виды кредитов, все зависит от ситуации.
Поль приблизился к автомату и проделал несколько операций.
Они вошли в вагон пражского поезда. Держась за поручень, Майа смотрела на него. Ей нравилось, как он зачесывал за уши волосы. Она восхищалась смелым разлетом его темных подвижных бровей и линией полуопущенных век. Ей было хорошо стоять с ним рядом, таким молодым и сильным.
– Скажите мне что-нибудь еще, Поль. Продолжайте.
– Нам нужно творчески овладеть наступающей эпохой, мы должны быть готовы к этому. Ее богатый творческий потенциал сулит такие безграничные победы и так ценит смысл, что лишь готовые окунуться в этот водоворот преодолеют бремя единственности. Когда-нибудь даже чудовищная ненависть станет бессильной. Мы добьемся этого и вынесем ей приговор. Содержимое фантастически превратится в ее вместилище, и это само по себе великолепно! Фантастика неизбежно проникает в мир заурядных вещей, дайте только время... Время – наш неисчерпаемый ресурс. В норме уже нет никакой силы, ничего, кроме привычного распорядка.
– Как прекрасны ваши последние слова.
Он улыбнулся:
– Мне бы тоже хотелось так думать.
– А мне бы хотелось быть такой же прекрасной.
– Полагаю, что вы сейчас спутали разные категории и сделали логическую ошибку, моя дорогая.
– Ну, все равно, я бы могла сделать что-нибудь прекрасное.
– Возможно, вы уже сделали. – Он немного помолчал. – Красота – действительно интересное понятие. Пересечение трех миров...
Поезд остановился на Станции Музеев, и в вагон ввалилась орда туристов. Беспорядочная груда рюкзаков, сумок, разноязычная речь. Майа и Поль стояли среди этой толпы, держась за поручни. Он пытался убедить ее, что может потрясти Вселенную. Сдавленные толпой равнодушных чужаков, они оказались словно в ловушке.
В вагоне стало очень жарко. Судороги эхом отдались в глубинах ее существа. Когда она почувствовала, что боль отступила, то поняла – сегодня ей ничего не стоит решиться на безумный поступок. Автоматически совершить что-то спонтанное, сумасшедшее. Воспарить в небо. Взять неимоверную высоту. Распластаться на животе и поцеловать ногу полицейскому. Полететь на Луну, зарыться в ее белую, меловую почву и стать ее владелицей.
Поль глядел на нее с нескрываемым интересом. И она ослепительно улыбнулась ему.
На центральной железнодорожной станции Майа неторопливо пошла в дамскую комнату. Воспользовалась гигиенической машиной, выпила две чашки воды, привела себя в порядок. Миловидное лицо в зеркале, чуть покрытое испариной от принятого лекарства, огромные глаза, казалось, пылали священным огнем.
Поль обо всем позаботился. Он достал спальные места в первом классе поезда и принес маленький складной столик.
– Мне нравятся европейские поезда, – пробормотала Майа. Она сдвинула берет на затылок, обнажив высокий лоб. – Даже самые скорые, те, что большую часть пути едут в тоннелях.
– Может быть, вам имеет смысл добраться до Владивостока, – предложил Поль.
– Думаете, мне следует это сделать?
– Такова традиция нашей группы. Владивосток – крайняя точка евразийского континента. Теперь у вас есть еврокарта, а вы сами сказали, что любите путешествовать. Отчего бы не съездить во Владивосток? В одиночестве спокойно все обдумаете. Доедете до края Азии и вернетесь назад через четыре дня.
– А что бы я делала, оказавшись на побережье Тихого океана?
– Ну, будь вы одной из нас, то отправились бы в этот туманный владивостокский птайдеп, простите, я имел в виду Публичный пункт телеприсутствия, и воспользовались бы бесплатной возможностью. Наша группа создала во владивостокском ППТ постоянный спан. Любой жест, любой поступок, способный привлечь внимание сканера, будет автоматически передан по электронной почте любому пользователю нашей Сети.
– А как я узнаю, полезен или бесполезен мой жест или поступок?
– Благодаря интуиции, Майа. Если вы посмотрите другие передачи, это вам поможет. Дело не просто в человеческих суждениях – наша программа передач меняется, у нее свои собственные эволюционные стандарты. Это красота внутри красоты. – Поль улыбнулся. – Откуда человеку знать, ординарно или незаурядно то или иное явление? Да и что такое ординарность? Почему банальность при всей ее шаткости столь вездесуща? Мембрана между причудливым и скучным изначально тонка и пластична.
– Догадываюсь, что я много потеряла, не включившись в вашу Сеть.
– Несомненно.
– А почему ваша группа встречается в Праге, если вы и так общаетесь через Сеть?
Поль задумался.
– У вас есть с собой переводчик? Он работает?
– Да. Бенедетта подарила мне переводчик в «Голове». – Майа показала Полю свое алмазное ожерелье.
– Молодец, Бенедетта, я всегда высоко ее ценил. У всех приборов Бенедетты есть французский переводчик. Наденьте-ка его. – Поль прикрепил гладкую маленькую прокладку к своему уху.
Майа перебрала алмазные бусины и вставила в ухо золотое птичье гнездо. Поль заговорил по-французски.
– Надеюсь, вы меня понимаете.
– Да, мой аппарат отлично работает.
– На свете миллионы действующих переводчиков с наушниками. Это обычно в современном мире. Вы говорите по-английски, я – по-французски, что я сейчас и делаю, а машина нам разъясняет. И если посторонних шумов немного, а наша речь не перегружена жаргоном, если не слишком много людей говорят одновременно, если мы не затрагиваем контекст за пределами восприятия процессов в аппарате с его небольшой шкалой... если мы не усложняем разговор внесловесными проявлениями, например жестикуляцией или мимикой, что ж, тогда мы должны понять друг друга. – Он широко развел руками. – Если можно так выразиться, вопреки всем странностям, мы усиливаем человеческое понимание с помощью вставленной в ухо маленькой передающей мембраны.
– Вы это точно определили! Именно так она и работает.
– Глядите мне в лицо, когда я говорю. Какие-то лицевые мускулы работают, напряжение удерживает лицо в состоянии готовности к словесным движениям с их четкой последовательностью. Речь идет о французских фразах. На уровне сознания я не стараюсь придать лицу какое-нибудь выражение. На уровне сознания вы этого не замечаете. Однако значительная часть человеческого мозга контролирует мимику, а также понимание языка. Исследования доказывают, что мы можем отличить одного иностранца от другого не из-за манер, привычек или костюма, а потому, что языки формируют наши лица. Это бессознательное человеческое восприятие. А переводчик этого не делает. И Сеть этого не передает. Сеть и переводчики не способны мыслить. Они лишь передающие устройства, процессоры.
– Да, и что же?
– Итак, теперь вы смотрите на меня и слышите французскую речь, получая автоматически точную информацию через аппарат в ухе. Что-то пропадает. Что-то избыточно. Какие-то стороны вашего «я», которые вы сами не понимаете, могут почувствовать, что все это беспорядочная смесь.
Он перегнулся через стол и взял ее за руку:
– Теперь я держу вашу руку и говорю с вами по-французски. Посмотрите. Сейчас я взял вашу руку обеими руками. Я легонько поглаживаю вашу руку. Что вы ощущаете?
– Приятное ощущение, Поль.
– А какое чувство у вас сейчас, когда я заговорил с вами по-английски?
Она удивленно отдернула руку. Он засмеялся.
– Вот. Вы видите – ваша реакция демонстрирует истину. То же самое и с Сетью. Мы встречаемся с глазу на глаз, потому что наши встречи дополняют работу Сети. Дело не в том, что Сеть лишена человеческих эмоций. Напротив, Сеть работает сугубо эмоционально, в очень узком канале. Мы встречаемся для того, чтобы подпитывать наше серое вещество.
– Очень разумно. Но скажите мне, что случилось бы, не убери я руку?
Он откликнулся на ее вопрос весьма осторожно:
– Тогда бы я подумал о вас хуже, чем вы оказались на самом деле. Вы далеко не глупы.
И на этом их разговор закончился.
Она впервые обратила внимание, что на указательном пальце его правой руки надето кольцо. Темная, словно гравированная полоска вовсе не была кольцом. Густые, коричневатые волоски образовывали на пальце круг.
Поезд на магнитной подушке скользил по рельсам с невероятной скоростью. Он несся сквозь алмазный свет сверкающих европейских тоннелей. Присутствие Поля было на редкость приятно Майе, но внезапно она поняла, что совершенно не желает с ним флиртовать. С таким же успехом она могла бы завести роман с камнем. Интимность заведомо исключалась и не могла быть им одобрена. От женщины требовалась огромная выдержка и терпение, чтобы ясно осознавать такое положение вещей и его причину. Если бы у Поля была подружка, она сидела бы поодаль от него, глядя на вилку в его руке, и ее каждый день пронзали бы четыре стальных зубца: его ум, проницательность, честолюбие и самодовольство.
Поль молча смотрел на Майю, явно догадываясь, что она насквозь его видит. Она чуть ли не слышала скрип быстро вращавшихся нейрохимических механизмов сознания во влажных глубинах его мозга, в его прекрасной львиной голове.
Майа уже собиралась ему во всем признаться и чуть было не совершила этого крайне опрометчивого поступка. Открыться ему означало бы совершить непростительную глупость, тем более что он узнал бы обо всем уже после Эмиля. Но сегодня она чувствовала себя готовой на все, на любое безрассудство, ей хотелось рискнуть, как глотнуть свежего воздуха. Вдобавок она чувствовала, что ей действительно этого хочется. У нее не было желания прикоснуться к Полю, взять его за руку, обнять или ласкать его, но ей не терпелось ему все рассказать. Принести себя в жертву, заставить его обратить на себя особое внимание.
И это было бы совсем непохоже на ее признание Эмилю. Бедный Эмиль жил в своем причудливом мирке, находился вне времени, не был им ранен и казался неподвластным разрушению. А Поль был очень активен. Поль рассуждал о космических прорывах, хотя сам не выходил за естественные пределы. Поль был молод, он был просто молодым человеком. А молодым людям вроде него не нужны ее проблемы.
Их взгляды встретились. Оба ощутили возникшую неловкость. Она приняла бы ее за нарождающийся интерес, будь на месте Поля кто-то другой. Но от Поля исходила иная аура, что-то вроде телепатии.
Он поглядел на нее. И не мог скрыть изумления. Его красивые брови удивленно поднялись, глаза расширились.
– О чем вы думаете, Поль?
– По-честному?
– Да. Конечно.
– Я думаю, как оказалась здесь эта нескромная молодая красотка. Здесь, за столом, напротив меня.
– А отчего бы мне здесь не быть? – отозвалась она.
– Потому что все это фасад. Не так ли? Вы не распутница. И я точно чувствую, что вы не молоды.
– Зачем вы это сказали?
– Вы очень красивы. Но это не красота молодой женщины. Вы потрясающе красивая. Но в вашем облике, в самом вашем присутствии есть нечто пугающее.
– Благодарю вас.
– Теперь, когда я это вижу, следует всерьез задуматься. Чего вы от нас хотите? Вы полицейская шпионка? Или вы из службы социальной помощи?
– Нет. Я не то и не другое. Уверяю вас.
– Когда-то я работал в службе социальной помощи, – спокойно проговорил Поль. – В ее молодежном отделении в Авиньоне. Тогда я горел на работе, узнал любопытные стороны жизни. Но я бросил эту службу, ушел оттуда. Потому что они хотели улучшить мир. А я понял, что не желаю улучшать мир. Я хотел, чтобы мир стал более интересным. Как по-вашему, Майа, это преступление?
– Я никогда прежде об этом не думала. Но по-моему, это не преступление.
– Я довольно хорошо знаю одну шпионку из полиции. Она очень напоминает вас, Майа. Такая же самоуверенная, такая же обаятельная и женственная. Вот я смотрю на вас, и вы мне напоминаете ту печальную вдову. И все мне вдруг стало ясно.
– Я не вдова.
– Она поразительная женщина. Безумно красивая, изысканная. Загадочная, как сфинкс. Как мифическое существо, к которому нельзя прикоснуться. Она очень интересуется виртуальными мирами. Наверное, вы когда-нибудь встретитесь с ней. Если останетесь в нашей компании.
– И она что же, шпионит в сфере виртуальных миров? Я даже не представляла себе, что полиция действует в этой области. Как ее зовут?
– Ее зовут Элен Вакселль-Серюзье.
– Элен Вакселль-Серюзье... Боже мой, какое у нее красивое имя!
– Если вы до сих пор не знакомы с Элен, то, наверное, не захотите с ней встречаться.
– Уверена, что не захочу встречаться. Я-то не стукачка. Не информатор. На самом деле я беженка и преступница.
– Информатор, преступница... – Он покачал головой. – Разница не столь велика, как можно подумать.
– Поль, вы, как всегда, совершенно правы. Что-то вроде призрачного различия между ужасом и красотой. Или между молодостью и старостью. Или между виртуальными мирами и преступлением.
Он удивленно уставился на нее.
– Хорошо сформулировано, – наконец проговорил Поль. – Точно так же сказала бы и Элен. Она обожает призрачные различия.
– Клянусь вам, я не агент полиции. И докажу вам это, если смогу.
– Возможно, и не агент. Не в том дело, что люди из службы социальной помощи не могут быть хороши собой, они обаяние и привлекательность считают подозрительными.
– Надеюсь, я не внушаю подозрений. Почему меня должны подозревать, с какой стати?
– Я подозреваю вас, потому что должен заботиться о своих друзьях, – ответил Поль. – Наши жизни – это наши жизни, а не теоретические исследования. Мы поколение, обязанное самим себе и никому больше. Мы дорожим нашей жизненной силой, потому что она постепенно иссякает. Другие поколения никогда не сталкивались с подобной проблемой. Их предки умирали, а сила и энергия передавались потомкам, но мы-то никогда не были обычным поколением. Мы первые настоящие постлюди.
– И у вас есть желания, не совпадающие с общепринятыми?
– Mais oui.
– И у меня то же самое. У меня масса желаний и стремлений.
– Никто не просит вас стать одной из нас.
Это было самое обидное из сказанного Полем. Он с вызовом посмотрел на нее, и внезапно Майа почувствовала такую усталость, что у нее отпало желание спорить с ним. Он был слишком молод и энергичен, а она слишком расстроена и слаба, чтобы загнать его в угол. Она заплакала.
– Что случилось? – спросила она. – Я должна просить у вас разрешения жить? Умолять, чтобы вы этого захотели. Скажите, это правда? Вы этого хотите?
Поль с тревогой оглядел вагон:
– Прошу вас, не устраивайте сцены.
– Я буду плакать! Я хочу плакать, я имею на это право! У меня все совсем не в порядке. У меня нет гордости, нет чувства собственного достоинства, у меня ничего нет. Вы даже не можете себе представить, через что я прошла и сколько страдала. Как же мне не плакать? Я оказалась у вас в ловушке. Я сдалась вам на милость. И теперь вы можете меня уничтожить.
– Это вы можете нас уничтожить. И быть может, вы этого хотите.
– Я этого не сделаю. Дайте мне шанс! Я могу быть деятельной. Я даже могу быть красивой. Дайте мне попробовать. Дайте мне попробовать, я могу стать для вас интересным объектом исследования, Поль.
– Я бы с удовольствием дал вам эту возможность, – сказал Поль. – Мне нравится входить в клетку с тиграми. Но надо ли играть в эти игры и рисковать безопасностью моих друзей? Ведь я о вас ничего не знаю, кроме того, что на вид вы очень хороши собой и очень постчеловечны. Почему я должен вам доверять? И почему бы вам просто не вернуться домой?
– Потому что я не могу уехать домой. Они снова превратят меня в старуху.
Глаза Поля расширились. Она задела его за живое, она прикоснулась к его болевой точке. Наконец он дал ей платок. Она посмотрела на платок, тщательно прощупала его и, убедившись, что он не компьютерный, вытерла глаза и высморкалась.
Поль прижал пуговицу к краю стола.
– Вы сообщили Эмилю и велели остаться с вашей группой, – предположила она, – а Эмиль хуже меня.
– Я отвечаю за Эмиля, – мрачно пояснил он.
– Что вы имеете в виду?
– Я разрешил ему принять амнезиак. Я разрешил.
– Это сделали вы? А остальные знают?
– Это была хорошая мысль. Вы не знали, каким Эмиль был прежде.
По потолку вагона полз огромный краб. Он был изготовлен из костей, роговицы, петушиных перьев, кишок и проволоки. У него было десять очень длинных клешней со множеством суставов и маленькие, словно каучуковые, упругие лапы с шишковатыми стальными коленями. К его плоскому чешуйчатому панцирю был привязан поднос.
Краб пробирался, цепляясь за еле видимые впадины на потолке, потом остановился и упал вниз, за их спальные кресла. Он понаблюдал за Полем и Майей своими голубыми, как у гигантского моллюска, детскими глазами и осведомился:
– Oui, monsieur?
– Мадемуазель хотела бы заказать бутылку минеральной воды и двести микрограммов альсионажа, – проговорил Поль. – А мне, пожалуйста, принесите лимонад и... еще полдюжины круассанов для нас обоих.
– Tres bien. – Краб отполз.
– Что это за существо? – спросила Майа.
– Официант.
– Об этом я догадалась, но кто он такой? Он живой? Или это робот? Или какая-то разновидность омара? Похоже, у него настоящий рот.
Поль раздраженно взглянул на нее.
– Вас это удивляет? Вы же знаете, что это штутгартский поезд.
– Да. Конечно. Простите.
Поль по-прежнему молча и задумчиво смотрел на нее.
– Бедный Эмиль, – произнес он наконец.
– Не говорите мне это! Вы не вправе мне это говорить! Я на него хорошо действовала. Мне известно, что я на него хорошо действовала. Вы ничего об этом не можете знать.
– Вы хорошо действовали на Эмиля?
– Ну что мне сделать, чтобы вы мне поверили? Вы же не можете меня выбросить из поезда. Вы утверждаете, что хотите изменений, хотите, чтобы мир стал другим. Ну вот я и правда странная. И я такая, какая есть.
Поль думал над ее словами, постукивая кончиками пальцев по краю стола.
– Позвольте мне сделать вам анализ крови, – предложил он.
– Ладно. Конечно. – Она закатала рукав своего свитера.
Он поднялся, снял с верхней полки рюкзак, открыл его, порылся и достал определитель крови с тонкой иглой, а затем приложил маленький прибор к ее локтю. Аппарат забулькал, задрожал и выкинул тонкий, словно волосок, игольчатый клюв. Она не почувствовала боли. Может быть, едва ощутимый укол.
Поль забрал определитель крови. Прибор опять дрогнул и раскрыл свои крылья, образовав экран дисплея шириной в два пальца. Поль наклонился поближе и всмотрелся.
– Итак, – наконец сказал он, – если вы желаете сохранить свою тайну, то больше не позволяйте никому делать вам анализ крови.
– Хорошо.
– У вас анемия. В сущности, ваша жидкость – это даже не кровь.
– Да, это, должно быть, клеточные очистители и катализированные носители кислорода.
– Понимаю. Но здесь более чем достаточно ДНК для удостоверения вашей личности. Тогда вас можно будет отправить в службу социальной помощи. Если это когда-нибудь станет необходимо.
– Знаете, Поль, вам незачем стараться и искать мои медицинские документы. Мы уже слишком далеко зашли, и я даже скажу вам, кто я.
Поль поймал «москита» полоской от хроматографа и аккуратно сложил запачканную бумагу.
– Нет, – ответил он, – в этом нет необходимости. В сущности, я даже считаю, что это не слишком умно. Я не хочу знать, кто вы такая. Я за это не отвечаю. И уж точно мне нужно от вас совсем другое.
– Что же вам от меня нужно?
Он посмотрел ей прямо в глаза.
– Докажите мне, что вы не человек и в то же время художник. Вот чего я хочу.
Штутгарт был большим шумным городом. Большим, шумным, жарким, зеленым. Городом тяжелых воздыханий, ворчаний, журчаний, хрипов и прочих сложных естественных звуков. В Штутгарте люди привыкли громко и оживленно разговаривать друг с другом на улице. Они выходили из сфинктеров дверей и переходов, образуя хаотичные пешеходные потоки.
Знаменитые башни были просто циклопическими постройками, но ритмичное дыхание превращало их в слабое подобие океана, а не в нагромождение горных вершин. Майа улавливала дыхание этих чудовищных башен, похожее на хрип больного. Это дыхание ураганом проносилось над меховыми улицами, в воздухе парило и пахло лимонами.
– Моя семья участвовала в строительстве этого города, – сообщил Поль, осторожно обойдя большую, влажную, непонятную мешанину, с виду напоминающую мюсли. – Мои родители были минерами и взрывали свалки.
– Были?
– Они перестали этим заниматься. А мусорные кучи ничем не отличаются от отходов любой добывающей промышленности. Лучшие и богатейшие свалки успели быстро разобрать. И теперь право разрабатывать свалки в основном предоставляют нефтяникам, газовикам, временным рабочим. Удач в этом деле уже не предвидится, на мусоре много не заработаешь.
– Я понимаю.
– Не стоит сожалеть, моя мама сделала отличную карьеру. И я, так сказать, дитя удачи. – Поль весело засмеялся. Он уже не был таким официальным, был рад возвращению домой.
– Ваши родители французы?
– Да, мы родом из Авиньона. Половину населения Штутгарта составляют французы.
– А почему так получилось?
– Потому что Париж превратился в музей.
Освещение на улице изменилось. С башни слетела огромная ребристая мембрана и закрыла собой окрестности. Под ней закружилась стая белых журавлей. Они спланировали на землю, похожие на паломников в белоснежных одеяниях. Птицы начали клевать на дороге мусор, но им было трудно расклевывать этот жесткий хлам.
– Лучше остатки мусора, – пояснил Поль. – Железо, алюминий, медь и все в этом роде – их рыночная цена резко упала после изобретения современных материалов. Конечно, дешевые алмазы побили все цены на свете. Но обогащенное стекло, оптические волокна, защитные средства и аэрогели... – Он жестом показал на окружавший их городской ландшафт. Маленький, предприимчивый, заинтересованный человек среди огромных небоскребов. – Материалы на углеродной основе вытеснили с рынка металлические конструкции. В Штутгарте живут прогрессивные люди, презирающие всякое старье.
– Этот город очень похож на Индианаполис.
– Нисколько! Ничего подобного! – запротестовал Поль. – Индианаполис – это политический акт, причуда азиатских реваншистов. А Штутгарт – серьезный город. Единственный по-настоящему современный город в Европе! Единственный город, строители которого верили в будущее, а не в бесконечное повторение прошлого.
– Я не уверена, что буду счастлива, если будущее станет так выглядеть.
– Оно будет выглядеть не так. Ведь весь мир не стал похож на Нью-Йорк сто лет тому назад. Для определенного периода было вполне достаточно, что мир захотел выглядеть, как Нью-Йорк. Штутгарт – такой же урбанистический центр притяжения. Он единственный город на свете, где современному обществу позволили говорить современным архитектурным языком.
– Я заметила, что вы употребили прошедшее время.
– Других Штутгартов и быть не могло. У геронтократического общества нет энергии и воли к радикальному обновлению. Ну если только большой город переживет катастрофу, как Штутгарт, и у выживших не останется выбора. – Поль пожал плечами. – Перспектива не из приятных! Может быть, какие-нибудь фанатики считают катастрофы приемлемой ценой перемен, но я изучал историю катастроф и знаю, что это зло. Перемены, которые мы наблюдаем, неизбежны. Мы можем много говорить о выживании. Достаточно прожить долгий срок, и реальность начнет уходить у вас из-под ног, навсегда исчезать. – Он сделал паузу и задумался. – Мне очень нравится Прага. Этот город способен преподать миру отличный урок, и Прага, как ни странно, близка Штутгарту. Прага продлила свой век, стала великолепным раритетом, сохранила очарование прошлого. Прага нашла новый шанс, обрела второе дыхание. Теперь Прага – драгоценное яйцо постчеловечества.