Страница:
– Вот что, – перешла в наступление Майа, – если вы не собираетесь помочь мне с Новаком, то так прямо и скажите.
– Я вам этого не говорила, – с вызовом сказала Божена.
– У меня есть другие контакты и другие способы решить свои проблемы.
– Я в этом уверена, мисс Америка, – с ухмылкой сказала Божена.
Майа потерла покрасневшие веки.
– Давайте сделаем что-нибудь простое и легкое для нас обеих, – предложила она. – Я только что пробилась сквозь плотную толпу ваших клиентов и немного поработала на этом старом чудном приборе. Не надо мне помогать, забудьте об этом. Но и мешать тоже не надо. Вы не станете меня трогать, а я не буду трогать вас. Мы сделаем вид, будто ничего особенного не произошло. Ладно?
Божена не ответила ей. Она вернулась к своему столу. От страха и адреналина в крови Майа стала отчаянной и неуязвимой. Она отыскала большие очки и перчатки. И решила, что никто не осмелится прервать человека, работающего в больших очках и перчатках. Очки и перчатки превратят ее в невидимку.
Майа настроила старую машину, заставив ее проделать ряд операций, и ввела пароль. Она принялась заклинать дворец памяти и, казалось, вызвала его к жизни лишь силой своей воли.
Знакомая архитектурная постройка окружала ее со всех сторон, появившись на экране, на расстоянии пальца от ее зрачка. Кто-то распределил надписи и изображения на доске. Рядом с кудрявым мальчишкой и зелеными, небрежно нацарапанными буквами: МАЙА БЫЛА ЗДЕСЬ – появилась аккуратно напечатанная фраза: МАЙА НАЖМИ ЗДЕСЬ – и кнопка, нарисованная цветным мелом.
Майа подумала и нажала кнопку на доске. В ее перчатках чувствовалась уверенность и спокойствие, но ничего не случилось.
Она оглядела виртуальный офис. Он буквально кишел тропическими ящерицами и насекомыми. Ящерицы встречались там на каждом шагу, некоторые из них после «починки» сделались большими, величиной с хороший кусок хлеба, а другие что-то деловито строили, как это делают муравьиные семейства. Сломанный стол кто-то убрал. Деревья в саду за домом теперь были прорисованы гораздо лучше и больше напоминали настоящие растения.
Одно из кресел внезапно утратило свои очертания и преобразилось в Бенедетту. Виртуальная Бенедетта была в черном, переливчато блестевшем платье для коктейлей и коротком розовом жакете-фигаро с черными оборками. Майа обратила внимание на ее неестественно длинные ноги, как на эскизе модельера, и невероятно высокие каблуки. Лицо этой Бенедетты ничем не отличалось от лица программистки из Болоньи, но виртуальные волосы никуда не годились. Виртуальные волосы почти всегда казались фальшивыми, словно сделанными из резины или похожими на вьющуюся гриву Медузы Горгоны. Бенедетта неосмотрительно подражала этой уродине, украсив себя этими непослушными локонами. Когда она слишком быстро двигалась, ее лакированная грива то нагло мельтешила перед глазами, то полностью скрывалась из виду.
Губы виртуальной модели беззвучно двигались.
– Чао, Майа.
Майа нашла лишний проводок в наглазниках и просунула его в ухо:
– Чао, Бенедетта.
Бенедетта чуть заметно поклонилась:
– Ты удивлена?
– Я немного разочарована, – сказала Майа. – Как меня слышишь?
– Да я тебя отлично слышу.
– Я даже вообразить не могла, что ты украдешь мой пароль и обманешь мое доверие. Правда, Бенедетта, в этом есть что-то детское.
– Ничего дурного я тебе не сделала, – виновато отозвалась Бенедетта. – Мне просто хотелось полюбоваться дворцовой архитектурой, разузнать подробности того времени. И все симпатичные старые коды.
– Ну конечно, ты это и сделала, дорогая. Отыскала там порнографию?
– Разумеется, я нашла порнографию. Но оставила для тебя кнопку вызова. – Бенедетта жестом указала на цветной мелок. – Потому что у нас здесь возникла небольшая проблема. Небольшая проблема во дворце.
– Ты говоришь «у нас». У нас?
– Тут что-то осталось. Что-то живое.
– И ты позволила ему остаться или нашла это оставшееся?
– Я не могу тебе сказать, потому что сама еще не знаю, – проговорила Бенедетта. – Я пыталась отыскать, но не сумела. Никто не сумел.
– Понимаю. И многих ты туда провела? Скажи правду.
– Майа, старый дворец очень большой. Невероятно большой. Здесь бездна пространства. Его никто не использовал, остается лишь удивляться, что тут нет сетевой полиции. Пожалуйста, не сердись. Поверь, ты бы нас никогда не заметила. Если бы не это небольшое осложнение.
– Новость не из приятных.
– Могу сообщить тебе и хорошие новости. Во дворце есть деньги. Ты об этом знала? Настоящие деньги. Деньги стариков, с банковской гарантией.
– Как здорово! Ты со своей бандой оставила мне хоть мелочь?
– Послушай, я так хочу с тобой поговорить, – призналась Бенедетта. – Обо всем. Но сейчас, если честно, время неподходящее. Я играю в карты с моим отцом. И мне не хочется беседовать об этом в отцовском доме. Не могла бы ты приехать в Болонью повидаться со мной? Я мечтала тебя пригласить. Подружиться с тобой.
– Возможно, мне удастся приехать. Сколько денег вы нашли? Хватит ли мне, чтобы расплатиться с этими чумными швейцарскими фирмачами за твое алмазное ожерелье?
– Не беспокойся об ожерелье, – откликнулась Бенедетта. – Компания Энтерпрайзерс обанкротилась. Они слишком задрали цены, им никто не платил. Просто отдай ожерелье какой-нибудь другой женщине. Она может им свободно пользоваться целый месяц, пока не кончатся деньги.
– Ты просто сокровище, дорогая.
– Я звякну тебе чуть позже, Майа. Извини, сейчас я занята. Ради тебя я готова на многое, если ты дашь мне шанс! И вот что, я могу улучшить твое изображение. Знаешь, пока что я вижу вместо тебя какое-то жуткое синее пятно. Где ты сейчас?
– Нигде. В общем, тебе не нужно об этом знать. Передай мне сообщение через Поля.
Виртуальный рот Бенедетты растянулся в удивленной гримасе:
– Надеюсь, ты не говорила Полю о нашем дворце?
– Почему я должна была ему об этом говорить?
– Дорогая, Поль всего-навсего теоретик. А я действую активно.
– Возможно, я тоже теоретик.
– Вряд ли, – возразила Бенедетта. – Не думаю, совсем непохоже. Но я могу ошибиться, как думаешь?
Майа немного поразмышляла.
– Ладно, если мы не скажем Полю, то оставь для меня сообщение в «Голове». Я бываю там почти каждый день. Я подружилась с Клаусом.
– Ладно. В «Голове». Хорошая идея. Клаус приятный человек, он очень осторожный. А теперь мне действительно пора.
Очертания Бенедетты растаяли. Кресло оказалось на прежнем месте, но тут же превратилось в плоское изображение.
Майа попыталась выпрямить кресло. Ее рука в перчатке несколько раз добиралась до него, ныряла внутрь, хотя Майа сознавала всю бесполезность нефункционального действия. Какое-то время она продолжала бороться с креслом, меняя положение своего тела под разными углами.
Наконец ей стало совершенно ясно, что в виртуальной комнате кто-то есть. Она осторожно огляделась, не двигаясь с места. Это виртуальное присутствие просочилось сквозь стену, она ощущала легкий холодок от дальней стены. Рассеянный пульсирующий взгляд пробирался через компьютерную передачу.
Майа тряхнула головой, сбросив наглазники и наушники. Она стянула перчатки с онемевших пальцев. Выключила машину. Потом проверила нагревшийся и запыленный механизм, пожалев об явной улике – следах человеческой ДНК, только что оставленных на чешском полицейском оборудовании. Легонько протерла наглазники рукавом, словно этот жест мог чему-нибудь помочь. ДНК была микроскопической, но следы обнаруживались повсюду. Вездесущая очевидность, истина, просочившаяся в сознание, точно множество бактерий.
Но преступление не могло стать преступлением, пока его не обнаружили и не раскрыли.
Она решила, что не станет красть карманный сенсорный экран.
Неимоверно усталая, она села в метро и проспала два часа, пока поезд кружил по городу. А после отправилась в пункт доступа к Сети на станции Малостранска и попросила Сеть отыскать ей Йозефа Новака. Сеть предоставила ей адрес в считанные секунды. Майа вновь села в поезд и доехала до Карлова Намести, откуда, еле волоча ноги, добралась до дома Йозефа Новака. Ни улица, ни само здание не внушали доверия. Она справилась по общественной карте города, дважды тщательно проверила и нажала на кнопку дверного звонка. Никто не откликнулся. Она надавила посильнее, и старая пластмассовая кнопка рассыпалась под ее пальцами. Майа ударила кулаком в окованную железом деревянную дверь. За дверью послышались приглушенные голоса, но никто не потрудился открыть. Она опять стукнула кулаком в дверь, на этот раз сильнее.
Ей открыла дверь пожилая чешка, сняв короткую медную цепочку. На голове у нее был шарф, она носила наглазники.
– Что вам угодно?
– Я хочу видеть Йозефа Новака. Мне нужно с ним поговорить.
– Я не говорю по-английски. А Йозеф не принимает посетителей. И особенно туристов. Ступайте отсюда.
Дверь захлопнулась.
Майа вышла на улицу и купила кнедлики и чутовки. Эти маленькие неудачи были очень полезны. Если она будет помнить, что нужно поесть, оказавшись взаперти или получив отказ войти в чей-нибудь дом, то останется живой и здоровой. Расправившись со вкусным йогуртом в картонном стаканчике, она вернулась к дому Новака и снова постучала в дверь.
К ней вышла та же самая женщина, но уже одетая в теплую ночную рубашку.
– Это опять вы! Девушка, от вас пахнет Штутгартом. Оставьте нас в покое, вы ничего не добьетесь своей настойчивостью.
Дверь захлопнулась.
Еще одно хорошее напоминание. Майа прошла квартал и поднялась в студию к Эмилю. Его там не было. Отсутствие Эмиля могло бы встревожить, но, зайдя на кухню, она поняла, что он отправился поесть. Она принялась мыть и чистить студию, опрыскала помещение аэрозолем, купленным в Штутгарте, в воздухе запахло спелыми бананами. Ощутимая победа над незримым миром микробов повысила ей настроение, и Майа впервые почувствовала удовлетворение. Она снова пошла к Новаку, было уже темно и холодно. Постучала в дверь.
Ей открыл сгорбленный седой старичок в черном пиджаке. Он был однорук.
– Что вам угодно?
– Вы говорите по-английски, пан Новак?
– По обстоятельствам.
– Я ваша новая ученица. Меня зовут Майа.
– Я не беру учеников, – любезно отозвался Новак. – Завтра я уезжаю в Рим.
– Тогда я тоже поеду завтра в Рим.
Новак уставился на нее через дверную цепочку.
– «Стеклянный лабиринт», – проговорила Майа. – «Скульптурные сады», «Душа воды», «Исчезнувшие статуи».
Новак вздохнул:
– Это плохо звучит по-английски... Что же, полагаю, вам лучше войти.
Стены нижнего этажа дома Новака напоминали пчелиные соты, только деревянные: фантасмагория шестиугольных полок. Деревянные куклы на шарнирах. Стеклянная посуда. Инструменты с нарезкой. Перья. Плетеные предметы. Почтовые марки. Каменные яйца. Детские игрушки из мрамора. Авторучки и канцелярские скрепки. Скульптурные маски. Компасы и песочные часы. Медали. Пряжки от ремней. Дешевые свистки и старые игрушки. Некоторые из этих сот были забиты доверху. Были и пустые полки. Что-то вроде деревянного улья, населенного умными, летящими во времени пчелами.
Стояли рабочие столы, но сесть было негде. Пол натерт до блеска. Сверху, откуда-то с лестничной площадки, послышался сонный женский голос:
– Кто это?
– У нас гостья, – откликнулся Новак. Он полез в карман широких брюк и достал оттуда эмалированную зажигалку.
– Это глупая американская девица с короткими волосами?
– Да, она самая. – Новак щелкнул указательным пальцем по кремню зажигалки, вспыхнувшей мутным, грязноватым пламенем, и зажег шесть восковых свечей в канделябре. Они ярко загорелись, помигивая. Комната окрасилась в золотистые тона. – Дорогая, спусти нам спальный мешок, будь добра.
– Сейчас поздно. Скажи ей, чтобы она поскорее уходила.
– Она очень хорошенькая, – отозвался Новак. – Иногда хочется воспользоваться встречей с такой хорошенькой девушкой.
В молчании они ждали. Наконец вниз, по озаренной светом свечей лестнице, были спущены два черных спальных мешка, колыхающихся от надутого воздуха.
Новак уселся на мешок и жестом своей единственной руки пригласил Майю последовать его примеру. Его правая рука была ампутирована по плечо. Но похоже, ее отсутствие ему нисколько не мешало, как будто одной руки было вполне достаточно, а у остальных людей имелась лишняя. Майа опустила рюкзак на натертый пол и села на указанное место.
– Я хочу научиться фотографировать.
– Фотографировать? – удивился Новак. – Это замечательно! Такое реальное искусство, такое похожее на жизнь. Будто ты Циклоп. Глядишь в одну точку. Целых пять тысячных долей секунды.
– Я знаю, что вы можете меня научить.
– Я учил фотографировать, – не без усилия признался Новак. – Я учил людей видеть через камеру. И какой блистательный итог! Посмотрите на мое жилище! Я был фотографом девяносто лет. Девяносто! И что мы нажили тяжелым трудом, моя старуха и я? Да ничего. Эти обвалы на рынке! Девальвация! Грабительские налоги! Беззаконие и разорение. Политические катаклизмы. Эпидемии! Лопнувшие банки! Никакой стабильности! Никакого покоя. – Новак посмотрел на нее испытующе, и вдруг стало видно, что он тот еще хитрец, – оттопыренные опухшие уши, мохнатые брови, большой стариковский нос картошкой. – У нас нет собственности, нет накоплений. Мы очень старые люди, и для вас, девочка, у нас нет ничего. Вам лучше уйти, чтоб проблем не было.
– Но вы же так знамениты!
– Я пережил свою славу. Все в прошлом. Живу по инерции.
Майа оглядела гостиную. Потрясающее сочетание хаоса и абсолютного порядка. Миниатюрные вещицы подлинного искусства и китч. Музей диковинок – следы прошедших времен. Нигде ни пылинки. Кладбище музейных экспонатов.
Догорали свечи, оголяли свои восковые фитильки. Седовласый Новак, видимо, успокоился, сказав то, что давно хотел сказать.
Майа, показывая на верхнюю полку его улья, спросила:
– Там хрустальная ваза? Вот этот графин, наверху.
– Старое богемское стекло, – пояснил Новак.
– Очень красивый.
Новак негромко присвистнул. Открылась незаметная дверь, видимо в кухню, и оттуда показалась рука.
Растопыренной пятерней она сильно шлепнулась на деревянный пол. У обнаженного плеча была перистая фактура, вроде извилистых щупальцев моллюска.
Рука сгибалась и подпрыгивала, сгибалась и подпрыгивала, глухо пошлепывая по освещенным слабым светом половицам. Она извивалась, подныривала и с неимоверной скоростью добралась до Новака, нащупала прорезь в пустом плече его пиджака.
Новак покосился, чуть заметно подмигнул Майе, приподнял свою искусственную руку и осторожно взмахнул ей.
Потом левым локтем он оперся о спальник, встал и прошелся по комнате. Правая рука вытянулась, ее гладкая кожа покрылась пупырышками, уменьшилась до размера птичьей косточки. Другая рука потянулась за графином. Он дернул ею, и рука вновь приобрела нормальный размер, внутри нее послышался легкий хруст.
Он подал Майе графин. Она стала рассматривать его при свете свечи.
– Я уже как будто видела его, – проговорила она. – И даже жила внутри него. Это была Вселенная.
Новак недоуменно пожал плечами. Теперь, с рукой, прикрепленной к плечу, он мог легко пожимать плечами.
– Поэты заявляют то же самое о любой земной песчинке.
Она взглянула:
– Этот графин сделан из песка, не так ли? И линзы камеры сделаны из песка. А значит, любое явление подобно песчинке.
Новак неторопливо улыбнулся.
– Хорошая новость, – произнес он. – Вы мне нравитесь.
– Какое чудо – сохранить стеклянный лабиринт, – заметила она, повертев в руках графин. – Он казался более реальным, когда был виртуальным. – Майа вернула ему графин.
Новак привычно посмотрел на него, погладив левой рукой, правая вроде как покрылась резиновой перчаткой.
– Что же, он очень старый. Маленький фрагмент прошлой культуры. Шедевры культуры! – И он процитировал на честине: – «Созданный из мраморных изваяний, из лесных сучьев и трав, истоптанных ногами. Ты, безмолвное творение! Наши умы теряют от тебя покой и равновесие, словно от вечности. Ты ледяной стих! Когда это поколение сойдет в могилу, на твою долю останутся трудности множества других людей. Друг человечества! Ты скажешь нам: “Красота – это правда, а правда – это красота”. Мы не знаем иного, и нам не нужно знать больше».
– Это стихи?
– Старое английское стихотворение.
– Тогда почему же вы не процитировали его по-английски?
– На английском больше нет поэзии. Когда он распространился по миру, то вся поэзия исчезла.
Майа задумалась. Это высказывание было лестным и, казалось, многое объясняло.
– В таком случае выходит, что стихотворения еще могут звучать на честине?
– Честина – устаревший язык, – ответил Новак. Он поднялся – рука вытянулась, как пластилиновая, – и поставил графин на место.
– Когда мы должны выехать в Рим? – спросила Майа.
– Утром. Рано.
– Тогда можно мне подождать вас здесь?
– Если вы обещаете погасить свечи, – отозвался Новак, не без труда поднимаясь по лестнице. Через десять минут его рука слетела вниз и молча исчезла в неизвестном направлении.
Они отправились в Рим рано утром. Пани Новакова собрала для мужа огромную сумку с ремнями через плечо. Новак не взял с собой протеза.
Майа вскинула на спину рюкзак. И вежливо предложила понести сумку Новака. Он с готовностью отдал ее. Сумка весила, наверное, полтонны. Новак недовольно вздохнул, открыл дверь и, сосредоточившись, сделал три коротких шага по старой мостовой к новенькому сверкающему лимузину.
Майа положила его сумку и свой рюкзак в багажник и забралась в лимузин, бесшумно и быстро тронувшийся в путь.
– Почему ваша жена не поехала с вами в Рим?
– О, эти деловые поездки, они очень утомляют, на них соглашаешься только по обязанности. Она от них устает.
– Вы давно женаты на Милене?
– Мы поженились в 1994 году, – пробурчал Новак. – Сейчас это лишь так называемый брак. Мы живем, как брат и сестра. – Он потрогал свой подбородок. – Нет, я неточно выразился. Мы пережили сексуальные страсти. Теперь существуем как драгоценные ископаемые друг для друга.
– Редко случается, чтобы люди были женаты почти сто лет. Вы должны этим гордиться.
– Возможно. Если вы прощаете друг другу вульгарность плотской страсти, – что же, тогда мы с Миленой – коллекционеры и терпеть не можем выбрасывать старые вещи. – Новак дотронулся единственной рукой до воротника и вынул свой нетлинк. Набрал номер в Сети.
–Хэлло, – зарычал он. – Голосовая почта? – Новак сердито перешел на честину. – Вы по-прежнему меня избегаете? Ладно, слушайте, жук вы этакий! Это немыслимо, невозможно, чтобы старик инвалид, без правой руки, забытый миром, не имеющий мало-мальски приличной студии и профессиональной помощи, мог платить годовой налог в тридцать тысяч марок! Это противоречит здравому смыслу! Особенно в 2095 году, когда у меня было плохо с заказами! И что за дурацкая болтовня об увеличении налоговой ставки с 92-го года! Вы еще требуете деньги задним числом? И грозитесь штрафами? После того как выпили из нас всю кровь? Заслуженный художник Чешской Республики! Пятикратный лауреат Пражской городской премии! Вот кто я! А вы давите меня своими безумными требованиями! Настоящий скандал! Будьте уверены: последнее слово за мной, вы, наглый мошенник! – Он кончил говорить и убрал аппарат.
– Всякий раз доказываешь им, – угрюмо пояснил он. – Приносишь горы документов, наград, почетных званий, приглашений, многолетней переписки. Но они бесчувственны. Как роботы у Чапека. – Он покачал головой, а потом мрачно усмехнулся. – Но меня это не волнует! Я очень терпелив и еще переживу их.
В пражском аэропорту их ждала персональная программа, оформленная с присущей авиалиниям элегантностью – в белых, серебряных и ярко-синих тонах.
– Посмотрите на это, – встревожился Новак у высокого перфорированного трапа, – Джанкарло должен был прислать мне бортпроводника. Он знает, что я настоящая развалина.
– Я же с вами, Йозеф. И буду вашим проводником. – Майа открыла багажник и достала оттуда вещи.
– Он создание di moda, этот Джанкарло. Вы бы видели его замок в Гштааде, просто кишит штутгартскими омарами. Знаете, если эти жуткие машины двинутся в беспорядке, они могут вас убить. Разорвать вам горло своими «усами»-пинцетами, пока вы спите. – Новак отступил в сторону, и Майа внесла тяжелые вещи в самолет. Затем он бодро проковылял вслед за ней по трапу.
В салоне не было спальных кресел. Майа помедлила и озадаченно огляделась по сторонам. Новак пригнулся, стоя на месте, и прямо под ним с ошеломляющей быстротой неслышно появилось кресло. Проход в салоне самолета был выложен вроде бы прекрасным итальянским мрамором, но под ногами пассажиров его чувствительная поверхность вздувалась и превращалась в прозрачные, тугие, наполненные воздухом кресла, смахивавшие на огромные волдыри. Майа села в такое кресло и мгновенно оказалась словно в ловушке.
– Какой замечательный, уютный самолет, – сказала она, опершись на выдвижные подлокотники.
– Благодарю вас, мадам, – произнес самолет. – Вы готовы к полету?
– Полагаю, что да, – проворчал Новак.
Продолговатые изящные крылья бесшумно и стремительно завибрировали. Самолет вертикально поднялся в воздух.
Новак молча и сосредоточенно глядел в окно, пока дорогая его сердцу Прага окончательно не скрылась из виду. Затем он повернулся к Майе.
– Вы, наверное, работаете моделью? Я почти не сомневаюсь в этом.
– Иногда.
– У вас есть агентство?
– Нет, я никогда не выступала как модель за деньги. – Она сделала паузу. – Я не хочу выступать за деньги. Но для вас я бы стала моделью, если вы пожелаете.
– Вы можете демонстрировать одежду? Вы умеете ходить по подиуму?
– Я видела, как ходят модели... Но нет, я не знаю, как надо.
– Тогда я вас научу, – сказал Новак. – Следите внимательно и смотрите, как я ставлю ногу.
Они поднялись, и их кресла-шары беззвучно лопнули. В салоне образовалось много места, где можно было отрабатывать походку.
В 2065 году Иннокентий XIV стал первым папой, добровольно подвергшимся операции по продлению жизни. Характер и подробности его лечения были окутаны тайной – редкое и весьма дипломатическое исключение в обычной практике полной медицинской открытости. Решение папы, то есть полное нарушение естественных, Богом данных сроков земного бытия и дерзкий вызов нормальному процессу смены пап на Святом престоле, привело к кризису церкви.
Конклав кардиналов созвал совет, чтобы дать оценку действиям папы. В качестве аргумента они пытались привести эпизоды с Божественной благодатью, чтобы удостовериться в правомерности содеянного. Духовная экзальтация кардиналов, их исступленные пляски, истерические выкрики скептики расценили как злоупотребление наркотиками. Однако непосредственные участники не сомневались в Божественном происхождении священного огня. Церковь всегда побеждала, опровергая безжалостные доводы скептиков.
После, как было сочтено, Божественного вмешательства церковь незамедлительно одобрила процессы постгуманизации и теперь рекомендовала собственные методики продления жизни. Одобрение медицинских процедур, наряду с современными энтеогенными растворами и различными духовными учениями, распространялось в качестве новых Страстей Христовых.
Смиренный и неутомимый святой отец с его отличным обменом веществ, длинной седой бородой, теперь наполовину почерневшей, стал центральной фигурой европейской модернизации и ее иконой. Многие на первых порах считали Иннокентия обычным карьеристом и подлинным виновником упадка старой веры. Но после нисхождения священного огня на папский синклит всем стало ясно, что возродившийся к жизни папа обладает поистине сверхчеловеческими способностями.
Поразительное красноречие папы, его искренность и заявленная им добрая воля подействовали даже на заядлых скептиков.
И когда его окрепшая модернистская церковь отвоевала утраченные было позиции старого христианства, наместник Бога начал творить чудеса, неведомые со времен апостолов. Папа исцелял калек и паралитиков словом и прикосновением. Он изгонял дьявола из помраченного рассудка психически больных. Более того, больные часто навсегда избавлялись от своих недугов.
Он также мог довольно точно, подробно предсказывать будущее. Многие верили, что папа способен читать мысли. Паранормальные явления стали признаваться не только верующими католиками, но и дипломатами, государственными деятелями, учеными и юристами. Его дар проникновения в души людей часто демонстрировался на политической сцене. Закаленные и ожесточившиеся в битвах воины или удачливые преступники, удостоившись аудиенции у понтифика, впадали в сомнение, исповедовались, каялись в грехах перед миром, сожалели о своих злодеяниях.
Папа Иннокентий помогал беднякам, давал приют бездомным и уговаривал строптивых политиков изменить свою политику, делая ее более гуманной. Он создал прекрасно оборудованные больницы и школы, библиотеки и сетевые сайты, музеи и университеты. По всей Европе он настроил приюты и ночлежки для бродяг. Он перестроил Ватикан и превратил старинные соборы и церкви во всем мире в центры экстатичной христианской духовности, поражающие прихожан непревзойденной святостью своей виртуальной мессы. Разумеется, он был самым великим папой двадцать первого века, вероятно, величайшим понтификом последних десяти столетий, а быть может, и всех времен. Его святость стала очевидной, даже если бы он нашел время и возможность умереть.
– Я вам этого не говорила, – с вызовом сказала Божена.
– У меня есть другие контакты и другие способы решить свои проблемы.
– Я в этом уверена, мисс Америка, – с ухмылкой сказала Божена.
Майа потерла покрасневшие веки.
– Давайте сделаем что-нибудь простое и легкое для нас обеих, – предложила она. – Я только что пробилась сквозь плотную толпу ваших клиентов и немного поработала на этом старом чудном приборе. Не надо мне помогать, забудьте об этом. Но и мешать тоже не надо. Вы не станете меня трогать, а я не буду трогать вас. Мы сделаем вид, будто ничего особенного не произошло. Ладно?
Божена не ответила ей. Она вернулась к своему столу. От страха и адреналина в крови Майа стала отчаянной и неуязвимой. Она отыскала большие очки и перчатки. И решила, что никто не осмелится прервать человека, работающего в больших очках и перчатках. Очки и перчатки превратят ее в невидимку.
Майа настроила старую машину, заставив ее проделать ряд операций, и ввела пароль. Она принялась заклинать дворец памяти и, казалось, вызвала его к жизни лишь силой своей воли.
Знакомая архитектурная постройка окружала ее со всех сторон, появившись на экране, на расстоянии пальца от ее зрачка. Кто-то распределил надписи и изображения на доске. Рядом с кудрявым мальчишкой и зелеными, небрежно нацарапанными буквами: МАЙА БЫЛА ЗДЕСЬ – появилась аккуратно напечатанная фраза: МАЙА НАЖМИ ЗДЕСЬ – и кнопка, нарисованная цветным мелом.
Майа подумала и нажала кнопку на доске. В ее перчатках чувствовалась уверенность и спокойствие, но ничего не случилось.
Она оглядела виртуальный офис. Он буквально кишел тропическими ящерицами и насекомыми. Ящерицы встречались там на каждом шагу, некоторые из них после «починки» сделались большими, величиной с хороший кусок хлеба, а другие что-то деловито строили, как это делают муравьиные семейства. Сломанный стол кто-то убрал. Деревья в саду за домом теперь были прорисованы гораздо лучше и больше напоминали настоящие растения.
Одно из кресел внезапно утратило свои очертания и преобразилось в Бенедетту. Виртуальная Бенедетта была в черном, переливчато блестевшем платье для коктейлей и коротком розовом жакете-фигаро с черными оборками. Майа обратила внимание на ее неестественно длинные ноги, как на эскизе модельера, и невероятно высокие каблуки. Лицо этой Бенедетты ничем не отличалось от лица программистки из Болоньи, но виртуальные волосы никуда не годились. Виртуальные волосы почти всегда казались фальшивыми, словно сделанными из резины или похожими на вьющуюся гриву Медузы Горгоны. Бенедетта неосмотрительно подражала этой уродине, украсив себя этими непослушными локонами. Когда она слишком быстро двигалась, ее лакированная грива то нагло мельтешила перед глазами, то полностью скрывалась из виду.
Губы виртуальной модели беззвучно двигались.
– Чао, Майа.
Майа нашла лишний проводок в наглазниках и просунула его в ухо:
– Чао, Бенедетта.
Бенедетта чуть заметно поклонилась:
– Ты удивлена?
– Я немного разочарована, – сказала Майа. – Как меня слышишь?
– Да я тебя отлично слышу.
– Я даже вообразить не могла, что ты украдешь мой пароль и обманешь мое доверие. Правда, Бенедетта, в этом есть что-то детское.
– Ничего дурного я тебе не сделала, – виновато отозвалась Бенедетта. – Мне просто хотелось полюбоваться дворцовой архитектурой, разузнать подробности того времени. И все симпатичные старые коды.
– Ну конечно, ты это и сделала, дорогая. Отыскала там порнографию?
– Разумеется, я нашла порнографию. Но оставила для тебя кнопку вызова. – Бенедетта жестом указала на цветной мелок. – Потому что у нас здесь возникла небольшая проблема. Небольшая проблема во дворце.
– Ты говоришь «у нас». У нас?
– Тут что-то осталось. Что-то живое.
– И ты позволила ему остаться или нашла это оставшееся?
– Я не могу тебе сказать, потому что сама еще не знаю, – проговорила Бенедетта. – Я пыталась отыскать, но не сумела. Никто не сумел.
– Понимаю. И многих ты туда провела? Скажи правду.
– Майа, старый дворец очень большой. Невероятно большой. Здесь бездна пространства. Его никто не использовал, остается лишь удивляться, что тут нет сетевой полиции. Пожалуйста, не сердись. Поверь, ты бы нас никогда не заметила. Если бы не это небольшое осложнение.
– Новость не из приятных.
– Могу сообщить тебе и хорошие новости. Во дворце есть деньги. Ты об этом знала? Настоящие деньги. Деньги стариков, с банковской гарантией.
– Как здорово! Ты со своей бандой оставила мне хоть мелочь?
– Послушай, я так хочу с тобой поговорить, – призналась Бенедетта. – Обо всем. Но сейчас, если честно, время неподходящее. Я играю в карты с моим отцом. И мне не хочется беседовать об этом в отцовском доме. Не могла бы ты приехать в Болонью повидаться со мной? Я мечтала тебя пригласить. Подружиться с тобой.
– Возможно, мне удастся приехать. Сколько денег вы нашли? Хватит ли мне, чтобы расплатиться с этими чумными швейцарскими фирмачами за твое алмазное ожерелье?
– Не беспокойся об ожерелье, – откликнулась Бенедетта. – Компания Энтерпрайзерс обанкротилась. Они слишком задрали цены, им никто не платил. Просто отдай ожерелье какой-нибудь другой женщине. Она может им свободно пользоваться целый месяц, пока не кончатся деньги.
– Ты просто сокровище, дорогая.
– Я звякну тебе чуть позже, Майа. Извини, сейчас я занята. Ради тебя я готова на многое, если ты дашь мне шанс! И вот что, я могу улучшить твое изображение. Знаешь, пока что я вижу вместо тебя какое-то жуткое синее пятно. Где ты сейчас?
– Нигде. В общем, тебе не нужно об этом знать. Передай мне сообщение через Поля.
Виртуальный рот Бенедетты растянулся в удивленной гримасе:
– Надеюсь, ты не говорила Полю о нашем дворце?
– Почему я должна была ему об этом говорить?
– Дорогая, Поль всего-навсего теоретик. А я действую активно.
– Возможно, я тоже теоретик.
– Вряд ли, – возразила Бенедетта. – Не думаю, совсем непохоже. Но я могу ошибиться, как думаешь?
Майа немного поразмышляла.
– Ладно, если мы не скажем Полю, то оставь для меня сообщение в «Голове». Я бываю там почти каждый день. Я подружилась с Клаусом.
– Ладно. В «Голове». Хорошая идея. Клаус приятный человек, он очень осторожный. А теперь мне действительно пора.
Очертания Бенедетты растаяли. Кресло оказалось на прежнем месте, но тут же превратилось в плоское изображение.
Майа попыталась выпрямить кресло. Ее рука в перчатке несколько раз добиралась до него, ныряла внутрь, хотя Майа сознавала всю бесполезность нефункционального действия. Какое-то время она продолжала бороться с креслом, меняя положение своего тела под разными углами.
Наконец ей стало совершенно ясно, что в виртуальной комнате кто-то есть. Она осторожно огляделась, не двигаясь с места. Это виртуальное присутствие просочилось сквозь стену, она ощущала легкий холодок от дальней стены. Рассеянный пульсирующий взгляд пробирался через компьютерную передачу.
Майа тряхнула головой, сбросив наглазники и наушники. Она стянула перчатки с онемевших пальцев. Выключила машину. Потом проверила нагревшийся и запыленный механизм, пожалев об явной улике – следах человеческой ДНК, только что оставленных на чешском полицейском оборудовании. Легонько протерла наглазники рукавом, словно этот жест мог чему-нибудь помочь. ДНК была микроскопической, но следы обнаруживались повсюду. Вездесущая очевидность, истина, просочившаяся в сознание, точно множество бактерий.
Но преступление не могло стать преступлением, пока его не обнаружили и не раскрыли.
Она решила, что не станет красть карманный сенсорный экран.
Неимоверно усталая, она села в метро и проспала два часа, пока поезд кружил по городу. А после отправилась в пункт доступа к Сети на станции Малостранска и попросила Сеть отыскать ей Йозефа Новака. Сеть предоставила ей адрес в считанные секунды. Майа вновь села в поезд и доехала до Карлова Намести, откуда, еле волоча ноги, добралась до дома Йозефа Новака. Ни улица, ни само здание не внушали доверия. Она справилась по общественной карте города, дважды тщательно проверила и нажала на кнопку дверного звонка. Никто не откликнулся. Она надавила посильнее, и старая пластмассовая кнопка рассыпалась под ее пальцами. Майа ударила кулаком в окованную железом деревянную дверь. За дверью послышались приглушенные голоса, но никто не потрудился открыть. Она опять стукнула кулаком в дверь, на этот раз сильнее.
Ей открыла дверь пожилая чешка, сняв короткую медную цепочку. На голове у нее был шарф, она носила наглазники.
– Что вам угодно?
– Я хочу видеть Йозефа Новака. Мне нужно с ним поговорить.
– Я не говорю по-английски. А Йозеф не принимает посетителей. И особенно туристов. Ступайте отсюда.
Дверь захлопнулась.
Майа вышла на улицу и купила кнедлики и чутовки. Эти маленькие неудачи были очень полезны. Если она будет помнить, что нужно поесть, оказавшись взаперти или получив отказ войти в чей-нибудь дом, то останется живой и здоровой. Расправившись со вкусным йогуртом в картонном стаканчике, она вернулась к дому Новака и снова постучала в дверь.
К ней вышла та же самая женщина, но уже одетая в теплую ночную рубашку.
– Это опять вы! Девушка, от вас пахнет Штутгартом. Оставьте нас в покое, вы ничего не добьетесь своей настойчивостью.
Дверь захлопнулась.
Еще одно хорошее напоминание. Майа прошла квартал и поднялась в студию к Эмилю. Его там не было. Отсутствие Эмиля могло бы встревожить, но, зайдя на кухню, она поняла, что он отправился поесть. Она принялась мыть и чистить студию, опрыскала помещение аэрозолем, купленным в Штутгарте, в воздухе запахло спелыми бананами. Ощутимая победа над незримым миром микробов повысила ей настроение, и Майа впервые почувствовала удовлетворение. Она снова пошла к Новаку, было уже темно и холодно. Постучала в дверь.
Ей открыл сгорбленный седой старичок в черном пиджаке. Он был однорук.
– Что вам угодно?
– Вы говорите по-английски, пан Новак?
– По обстоятельствам.
– Я ваша новая ученица. Меня зовут Майа.
– Я не беру учеников, – любезно отозвался Новак. – Завтра я уезжаю в Рим.
– Тогда я тоже поеду завтра в Рим.
Новак уставился на нее через дверную цепочку.
– «Стеклянный лабиринт», – проговорила Майа. – «Скульптурные сады», «Душа воды», «Исчезнувшие статуи».
Новак вздохнул:
– Это плохо звучит по-английски... Что же, полагаю, вам лучше войти.
Стены нижнего этажа дома Новака напоминали пчелиные соты, только деревянные: фантасмагория шестиугольных полок. Деревянные куклы на шарнирах. Стеклянная посуда. Инструменты с нарезкой. Перья. Плетеные предметы. Почтовые марки. Каменные яйца. Детские игрушки из мрамора. Авторучки и канцелярские скрепки. Скульптурные маски. Компасы и песочные часы. Медали. Пряжки от ремней. Дешевые свистки и старые игрушки. Некоторые из этих сот были забиты доверху. Были и пустые полки. Что-то вроде деревянного улья, населенного умными, летящими во времени пчелами.
Стояли рабочие столы, но сесть было негде. Пол натерт до блеска. Сверху, откуда-то с лестничной площадки, послышался сонный женский голос:
– Кто это?
– У нас гостья, – откликнулся Новак. Он полез в карман широких брюк и достал оттуда эмалированную зажигалку.
– Это глупая американская девица с короткими волосами?
– Да, она самая. – Новак щелкнул указательным пальцем по кремню зажигалки, вспыхнувшей мутным, грязноватым пламенем, и зажег шесть восковых свечей в канделябре. Они ярко загорелись, помигивая. Комната окрасилась в золотистые тона. – Дорогая, спусти нам спальный мешок, будь добра.
– Сейчас поздно. Скажи ей, чтобы она поскорее уходила.
– Она очень хорошенькая, – отозвался Новак. – Иногда хочется воспользоваться встречей с такой хорошенькой девушкой.
В молчании они ждали. Наконец вниз, по озаренной светом свечей лестнице, были спущены два черных спальных мешка, колыхающихся от надутого воздуха.
Новак уселся на мешок и жестом своей единственной руки пригласил Майю последовать его примеру. Его правая рука была ампутирована по плечо. Но похоже, ее отсутствие ему нисколько не мешало, как будто одной руки было вполне достаточно, а у остальных людей имелась лишняя. Майа опустила рюкзак на натертый пол и села на указанное место.
– Я хочу научиться фотографировать.
– Фотографировать? – удивился Новак. – Это замечательно! Такое реальное искусство, такое похожее на жизнь. Будто ты Циклоп. Глядишь в одну точку. Целых пять тысячных долей секунды.
– Я знаю, что вы можете меня научить.
– Я учил фотографировать, – не без усилия признался Новак. – Я учил людей видеть через камеру. И какой блистательный итог! Посмотрите на мое жилище! Я был фотографом девяносто лет. Девяносто! И что мы нажили тяжелым трудом, моя старуха и я? Да ничего. Эти обвалы на рынке! Девальвация! Грабительские налоги! Беззаконие и разорение. Политические катаклизмы. Эпидемии! Лопнувшие банки! Никакой стабильности! Никакого покоя. – Новак посмотрел на нее испытующе, и вдруг стало видно, что он тот еще хитрец, – оттопыренные опухшие уши, мохнатые брови, большой стариковский нос картошкой. – У нас нет собственности, нет накоплений. Мы очень старые люди, и для вас, девочка, у нас нет ничего. Вам лучше уйти, чтоб проблем не было.
– Но вы же так знамениты!
– Я пережил свою славу. Все в прошлом. Живу по инерции.
Майа оглядела гостиную. Потрясающее сочетание хаоса и абсолютного порядка. Миниатюрные вещицы подлинного искусства и китч. Музей диковинок – следы прошедших времен. Нигде ни пылинки. Кладбище музейных экспонатов.
Догорали свечи, оголяли свои восковые фитильки. Седовласый Новак, видимо, успокоился, сказав то, что давно хотел сказать.
Майа, показывая на верхнюю полку его улья, спросила:
– Там хрустальная ваза? Вот этот графин, наверху.
– Старое богемское стекло, – пояснил Новак.
– Очень красивый.
Новак негромко присвистнул. Открылась незаметная дверь, видимо в кухню, и оттуда показалась рука.
Растопыренной пятерней она сильно шлепнулась на деревянный пол. У обнаженного плеча была перистая фактура, вроде извилистых щупальцев моллюска.
Рука сгибалась и подпрыгивала, сгибалась и подпрыгивала, глухо пошлепывая по освещенным слабым светом половицам. Она извивалась, подныривала и с неимоверной скоростью добралась до Новака, нащупала прорезь в пустом плече его пиджака.
Новак покосился, чуть заметно подмигнул Майе, приподнял свою искусственную руку и осторожно взмахнул ей.
Потом левым локтем он оперся о спальник, встал и прошелся по комнате. Правая рука вытянулась, ее гладкая кожа покрылась пупырышками, уменьшилась до размера птичьей косточки. Другая рука потянулась за графином. Он дернул ею, и рука вновь приобрела нормальный размер, внутри нее послышался легкий хруст.
Он подал Майе графин. Она стала рассматривать его при свете свечи.
– Я уже как будто видела его, – проговорила она. – И даже жила внутри него. Это была Вселенная.
Новак недоуменно пожал плечами. Теперь, с рукой, прикрепленной к плечу, он мог легко пожимать плечами.
– Поэты заявляют то же самое о любой земной песчинке.
Она взглянула:
– Этот графин сделан из песка, не так ли? И линзы камеры сделаны из песка. А значит, любое явление подобно песчинке.
Новак неторопливо улыбнулся.
– Хорошая новость, – произнес он. – Вы мне нравитесь.
– Какое чудо – сохранить стеклянный лабиринт, – заметила она, повертев в руках графин. – Он казался более реальным, когда был виртуальным. – Майа вернула ему графин.
Новак привычно посмотрел на него, погладив левой рукой, правая вроде как покрылась резиновой перчаткой.
– Что же, он очень старый. Маленький фрагмент прошлой культуры. Шедевры культуры! – И он процитировал на честине: – «Созданный из мраморных изваяний, из лесных сучьев и трав, истоптанных ногами. Ты, безмолвное творение! Наши умы теряют от тебя покой и равновесие, словно от вечности. Ты ледяной стих! Когда это поколение сойдет в могилу, на твою долю останутся трудности множества других людей. Друг человечества! Ты скажешь нам: “Красота – это правда, а правда – это красота”. Мы не знаем иного, и нам не нужно знать больше».
– Это стихи?
– Старое английское стихотворение.
– Тогда почему же вы не процитировали его по-английски?
– На английском больше нет поэзии. Когда он распространился по миру, то вся поэзия исчезла.
Майа задумалась. Это высказывание было лестным и, казалось, многое объясняло.
– В таком случае выходит, что стихотворения еще могут звучать на честине?
– Честина – устаревший язык, – ответил Новак. Он поднялся – рука вытянулась, как пластилиновая, – и поставил графин на место.
– Когда мы должны выехать в Рим? – спросила Майа.
– Утром. Рано.
– Тогда можно мне подождать вас здесь?
– Если вы обещаете погасить свечи, – отозвался Новак, не без труда поднимаясь по лестнице. Через десять минут его рука слетела вниз и молча исчезла в неизвестном направлении.
Они отправились в Рим рано утром. Пани Новакова собрала для мужа огромную сумку с ремнями через плечо. Новак не взял с собой протеза.
Майа вскинула на спину рюкзак. И вежливо предложила понести сумку Новака. Он с готовностью отдал ее. Сумка весила, наверное, полтонны. Новак недовольно вздохнул, открыл дверь и, сосредоточившись, сделал три коротких шага по старой мостовой к новенькому сверкающему лимузину.
Майа положила его сумку и свой рюкзак в багажник и забралась в лимузин, бесшумно и быстро тронувшийся в путь.
– Почему ваша жена не поехала с вами в Рим?
– О, эти деловые поездки, они очень утомляют, на них соглашаешься только по обязанности. Она от них устает.
– Вы давно женаты на Милене?
– Мы поженились в 1994 году, – пробурчал Новак. – Сейчас это лишь так называемый брак. Мы живем, как брат и сестра. – Он потрогал свой подбородок. – Нет, я неточно выразился. Мы пережили сексуальные страсти. Теперь существуем как драгоценные ископаемые друг для друга.
– Редко случается, чтобы люди были женаты почти сто лет. Вы должны этим гордиться.
– Возможно. Если вы прощаете друг другу вульгарность плотской страсти, – что же, тогда мы с Миленой – коллекционеры и терпеть не можем выбрасывать старые вещи. – Новак дотронулся единственной рукой до воротника и вынул свой нетлинк. Набрал номер в Сети.
–Хэлло, – зарычал он. – Голосовая почта? – Новак сердито перешел на честину. – Вы по-прежнему меня избегаете? Ладно, слушайте, жук вы этакий! Это немыслимо, невозможно, чтобы старик инвалид, без правой руки, забытый миром, не имеющий мало-мальски приличной студии и профессиональной помощи, мог платить годовой налог в тридцать тысяч марок! Это противоречит здравому смыслу! Особенно в 2095 году, когда у меня было плохо с заказами! И что за дурацкая болтовня об увеличении налоговой ставки с 92-го года! Вы еще требуете деньги задним числом? И грозитесь штрафами? После того как выпили из нас всю кровь? Заслуженный художник Чешской Республики! Пятикратный лауреат Пражской городской премии! Вот кто я! А вы давите меня своими безумными требованиями! Настоящий скандал! Будьте уверены: последнее слово за мной, вы, наглый мошенник! – Он кончил говорить и убрал аппарат.
– Всякий раз доказываешь им, – угрюмо пояснил он. – Приносишь горы документов, наград, почетных званий, приглашений, многолетней переписки. Но они бесчувственны. Как роботы у Чапека. – Он покачал головой, а потом мрачно усмехнулся. – Но меня это не волнует! Я очень терпелив и еще переживу их.
В пражском аэропорту их ждала персональная программа, оформленная с присущей авиалиниям элегантностью – в белых, серебряных и ярко-синих тонах.
– Посмотрите на это, – встревожился Новак у высокого перфорированного трапа, – Джанкарло должен был прислать мне бортпроводника. Он знает, что я настоящая развалина.
– Я же с вами, Йозеф. И буду вашим проводником. – Майа открыла багажник и достала оттуда вещи.
– Он создание di moda, этот Джанкарло. Вы бы видели его замок в Гштааде, просто кишит штутгартскими омарами. Знаете, если эти жуткие машины двинутся в беспорядке, они могут вас убить. Разорвать вам горло своими «усами»-пинцетами, пока вы спите. – Новак отступил в сторону, и Майа внесла тяжелые вещи в самолет. Затем он бодро проковылял вслед за ней по трапу.
В салоне не было спальных кресел. Майа помедлила и озадаченно огляделась по сторонам. Новак пригнулся, стоя на месте, и прямо под ним с ошеломляющей быстротой неслышно появилось кресло. Проход в салоне самолета был выложен вроде бы прекрасным итальянским мрамором, но под ногами пассажиров его чувствительная поверхность вздувалась и превращалась в прозрачные, тугие, наполненные воздухом кресла, смахивавшие на огромные волдыри. Майа села в такое кресло и мгновенно оказалась словно в ловушке.
– Какой замечательный, уютный самолет, – сказала она, опершись на выдвижные подлокотники.
– Благодарю вас, мадам, – произнес самолет. – Вы готовы к полету?
– Полагаю, что да, – проворчал Новак.
Продолговатые изящные крылья бесшумно и стремительно завибрировали. Самолет вертикально поднялся в воздух.
Новак молча и сосредоточенно глядел в окно, пока дорогая его сердцу Прага окончательно не скрылась из виду. Затем он повернулся к Майе.
– Вы, наверное, работаете моделью? Я почти не сомневаюсь в этом.
– Иногда.
– У вас есть агентство?
– Нет, я никогда не выступала как модель за деньги. – Она сделала паузу. – Я не хочу выступать за деньги. Но для вас я бы стала моделью, если вы пожелаете.
– Вы можете демонстрировать одежду? Вы умеете ходить по подиуму?
– Я видела, как ходят модели... Но нет, я не знаю, как надо.
– Тогда я вас научу, – сказал Новак. – Следите внимательно и смотрите, как я ставлю ногу.
Они поднялись, и их кресла-шары беззвучно лопнули. В салоне образовалось много места, где можно было отрабатывать походку.
В 2065 году Иннокентий XIV стал первым папой, добровольно подвергшимся операции по продлению жизни. Характер и подробности его лечения были окутаны тайной – редкое и весьма дипломатическое исключение в обычной практике полной медицинской открытости. Решение папы, то есть полное нарушение естественных, Богом данных сроков земного бытия и дерзкий вызов нормальному процессу смены пап на Святом престоле, привело к кризису церкви.
Конклав кардиналов созвал совет, чтобы дать оценку действиям папы. В качестве аргумента они пытались привести эпизоды с Божественной благодатью, чтобы удостовериться в правомерности содеянного. Духовная экзальтация кардиналов, их исступленные пляски, истерические выкрики скептики расценили как злоупотребление наркотиками. Однако непосредственные участники не сомневались в Божественном происхождении священного огня. Церковь всегда побеждала, опровергая безжалостные доводы скептиков.
После, как было сочтено, Божественного вмешательства церковь незамедлительно одобрила процессы постгуманизации и теперь рекомендовала собственные методики продления жизни. Одобрение медицинских процедур, наряду с современными энтеогенными растворами и различными духовными учениями, распространялось в качестве новых Страстей Христовых.
Смиренный и неутомимый святой отец с его отличным обменом веществ, длинной седой бородой, теперь наполовину почерневшей, стал центральной фигурой европейской модернизации и ее иконой. Многие на первых порах считали Иннокентия обычным карьеристом и подлинным виновником упадка старой веры. Но после нисхождения священного огня на папский синклит всем стало ясно, что возродившийся к жизни папа обладает поистине сверхчеловеческими способностями.
Поразительное красноречие папы, его искренность и заявленная им добрая воля подействовали даже на заядлых скептиков.
И когда его окрепшая модернистская церковь отвоевала утраченные было позиции старого христианства, наместник Бога начал творить чудеса, неведомые со времен апостолов. Папа исцелял калек и паралитиков словом и прикосновением. Он изгонял дьявола из помраченного рассудка психически больных. Более того, больные часто навсегда избавлялись от своих недугов.
Он также мог довольно точно, подробно предсказывать будущее. Многие верили, что папа способен читать мысли. Паранормальные явления стали признаваться не только верующими католиками, но и дипломатами, государственными деятелями, учеными и юристами. Его дар проникновения в души людей часто демонстрировался на политической сцене. Закаленные и ожесточившиеся в битвах воины или удачливые преступники, удостоившись аудиенции у понтифика, впадали в сомнение, исповедовались, каялись в грехах перед миром, сожалели о своих злодеяниях.
Папа Иннокентий помогал беднякам, давал приют бездомным и уговаривал строптивых политиков изменить свою политику, делая ее более гуманной. Он создал прекрасно оборудованные больницы и школы, библиотеки и сетевые сайты, музеи и университеты. По всей Европе он настроил приюты и ночлежки для бродяг. Он перестроил Ватикан и превратил старинные соборы и церкви во всем мире в центры экстатичной христианской духовности, поражающие прихожан непревзойденной святостью своей виртуальной мессы. Разумеется, он был самым великим папой двадцать первого века, вероятно, величайшим понтификом последних десяти столетий, а быть может, и всех времен. Его святость стала очевидной, даже если бы он нашел время и возможность умереть.