Страница:
– Очень похоже на Виетти, – сказал Новак. – Сначала предвидеть кражу одного парика, а затем удвоить ставку в игре, прислав другой, куда более красивый.
Парик можно было перепрограммировать на три разные прически в стиле двадцатых годов. Так предусмотрительно Виетти хотел добиться желанной цели – фотосессии. Отвергнуть этот парик мог только полный идиот, а Майе парик был очень нужен. Однако Новака рассердила эта маленькая бестактность его старого работодателя. И раздражение стимулировало его изобретательность.
– Вот чего я хочу от тебя, дорогая, – пробормотал Новак, – позволь мне сказать, что случится сегодня вечером. Привкус обмана придает этой нелепости особую пикантность. Ты помнишь, какой была жизнь в двадцатых годах? Ну конечно, ты этого не помнишь... Ты и не можешь помнить, но должна делать вид, будто знаешь это... хотя бы для меня. Джанкарло и я были молоды тогда, в двадцатых, и все казалось возможным. А сейчас девяностые годы, и все действительно стало возможным, но если ты молод, то связан по рукам и ногам. Ты меня понимаешь?
Она с каменным лицом кивнула ему, стараясь не испортить свою прическу:
– Да, Йозеф, я понимаю. Я прекрасно понимаю.
– Обман – это красота macchiato, дорогая, чуть-чуть подпорченная красота – чувством вины или чем-нибудь менее невинным. Вот что на самом деле увидел в тебе Виетти, сказав о твоем стиле. Знаешь ли, моя дорогая, сделав этот мир совершенно безопасным для стариков, мы изменили его и превратили жизнь молодых в сущий ад.
– Справедливо ли это, Йозеф? Что-то ты очень резок.
– Не перебивай меня. Виетти не способен признать эту истину, не признав своих собственных заблуждений. Вот почему он был заинтригован. – Новак взмахнул единственной рукой. – Сегодня вечером ты станешь воспоминанием о давно минувшей юности геронтократов, напоминанием о погубленной юности нынешней молодежи. Символом опасного заговора, нарушением всех правил, похожим на сон. Чем-то, вызывающим глубокие, нежные чувства и ностальгию, в сущности, угрожающим и слегка порочным. И я намерен втянуть старика в это дело. Он не увидит всего задуманного мной, но у него хватит ума все разглядеть и непременно полюбить. Заставит себя полюбить это.
Они приступили к работе. Майа, незаметно соскользнувшая в зыбкий сумрак с помощью полузаглохшего старинного устройства. Майа, передающая чучело шиншиллы и конверт угрюмому полуодетому мальчику на побегушках (его роль сыграл один из римских приятелей Бретт). Майа, примеряющая несколько пар старинных огромных очков с прорезями для глаз вроде карнавальных масок и протянувшая здоровенному охраннику Хорнаков руку для поцелуя. (Очарованный ею охранник сыграл свою роль просто блестяще.) Майа, отталкивающая ногой пакет с наркотиками и делающая вид, что закуривает сигарету. Меланхоличная Майа, сидящая при свечах. Вот она положила ногу на ногу в туфлях на высоких каблуках и наклонилась над маленьким карточным домиком, составленным из проездных билетов римских автобусов.
На сетевом сайте виллы появилось сперва около десятка, а потом целая толпа парней с камерами. Новак заснял их раз десять, не меньше. Лица подползших к ее ногам мальчишек скрыты в темноте, на крупном плане только их смешные фотоаппараты.
Когда Майа увидела еще не обработанные фотографии на экране ноутбука Новака, то обрадовалась и одновременно пришла в ужас. Обрадовалась, потому что Новак сумел сделать ее невероятно привлекательной. И пришла в ужас оттого, что фантазия Новака стала для нее настоящим откровением. Он превратил ее в какую-то сказочную злую королеву, в порочную владычицу испорченных детей. В неотразимом обаянии работ Новака скрывалась ложь, говорящая правду.
Новак вернулся в отель, добравшись в машине в половине второго ночи. Старик уже долгое время не мог как следует отдохнуть. Он почувствовал, как усталость буквально навалилась на него. Подобное ощущение было естественно для человека, дожившего до ста двадцати лет.
После отъезда Новака братья Хорнаки, выведенные из себя шумными ребятами Бретт, вышвырнули всех с виллы вместе с оборудованием.
Молодежь разбежалась, попрощавшись с Майей, кто-то на велосипедах, кто-то набился в машину. Когда Бретт и Майа сделали ревизию взятым напрокат вещам, то обнаружили, что несколько приборов и костюмов пропали, как и несколько мелких, но ценных предметов. Из-за этого печального происшествия Бретт принялась плакать.
– Вот так всегда, – всхлипывала она. – Ты даешь людям шанс, настоящий шанс, раз в жизни, и что они делают?! Просто бьют тебя по физиономии.
– Они взяли себе сувениры, Бретт. Мы отняли у них время и ничего им не заплатили. Так что я их понимаю. Да и какой прок от чучела шиншиллы.
– Но я обещала в магазине, что все верну в целости и сохранности. Я этим придуркам доверилась, а они меня ограбили. – Бретт покачала головой и высморкалась. – Этих римских мальчишек нельзя было приводить сюда, Майа. Они же не такие, как мы. Мне кажется, что они настоящие истуканы. Ничего не делают, и даже не пытаются. Сидят целыми днями на ступеньках площади Испании, пьют прохладительное и читают. Боже правый, эти римляне читают. Если вы дадите им какую-нибудь книжку в обложке, они будут часами читать, не отрываясь.
– Римляне читают? – воодушевилась Майа, перебиравшая туфли. – В этом есть что-то классическое.
– Не классическое, а ужасное, это жуткая привычка! В виртуальности, по крайней мере, вы вступаете в зрительный контакт. Даже смотря телевизор, вы все же используете ваши визуальные рецептивные центры и слушаете своими ушами настоящий диалог. А от чтения лишь один вред – зрение слабеет, осанка портится, к тому же вы толстеете.
– А ты не думаешь, что чтение порой бывает полезно?
– Вот и они говорят то же самое. Ты приходишь к этим ребятам, они пьют свои лексические растворы и могут у тебя на глазах прочесть тысячу слов в минуту! Но главное, они ничего не делают! Они просто читают о том, как надо что-то делать. А это болезнь.
Майа неохотно поднялась. От долгого стояния и примерок у нее устали ноги, отекли ступни. Принимать позы и удерживать их оказалось куда утомительнее, чем она себе представляла.
– Что же, сейчас слишком поздно, и сейчас, ночью, мы не можем вернуть вещи. Ты знаешь какое-нибудь безопасное место, где можно оставить на ночь всю эту рухлядь? Где ты живешь?
– Вряд ли у меня можно что-то спрятать.
– Значит, ты по-прежнему живешь на дереве?
Бретт обиделась.
– Нет, просто я не думаю, что мой дом подходит для этого, вот и все.
– Но я тоже не могу перевезти это ужасное хламье в свой дорогой отель. Меня там ни одна собака не пропустит. – Майа поправила свои локоны. Ей нравился ее новый темный парик. Он был намного лучше настоящих волос. – Куда же нам податься с этим чертовым оборудованием в два часа ночи?
– Я знаю одно отличное место, – проговорила Бретт. – Но наверное, туда вас не возьму.
Друзья Бретт проснулись в три часа ночи, потому что привыкли много пить крепких растворов. Их было шестеро, они жили в сыром подвале на Трастевере, загаженном так, будто в нем обитало тридцать поколений наркоманов.
В 2090-х годах у наркоманов появились совершенно новые пути в сверкающие лабиринты искусственного рая. Общество запрещало любые продающиеся на рынке или незаконные наркотики, но с помощью умело смешанных растворов и правильно подобранных биохимических рецептов вы могли изготовить какие угодно наркотики в количествах, достаточных для того, чтобы вы и ваши друзья, явившиеся к вам на вечерок, отправились на тот свет. Общество научилось скрывать производство наркотиков и их потребление от полиции. И удовлетворилось тем, что медицинские услуги не оказывались людям, которые добровольно вгоняли себя в могилу.
Эта ситуация, как и другие запутанные общественные установления, была разработана до мельчайших подробностей. Вредные и ядовитые смеси, которые губили вашу печень или разрывали ваше сердце, наносили несомненный ущерб человечеству и надеждам на будущее, поэтому их потребление каралось суровыми медицинскими штрафами. К микроскопическим дозам наркотиков, лишь слегка искажавшим взгляд на мир и в очень малой степени влиявшим на обмен веществ, не причинявшим особого вреда здоровью, в общем-то относились вполне терпимо. Государства сами производили наркотики, то есть представляли собой общество, пропитанное наркотиками. Государственные чины не верили в сказки о естественном и свободном существовании наркотиков. В нейрохимической битве со старческим слабоумием большие и важные сегменты общественной жизни отводились населению, способному жить и голосовать в постоянно меняющихся государственных структурах.
Майа, или, скорее, Миа, сталкивалась с наркоманами и прежде. Ее всегда поражала их вежливость. Наркоманы обладали прирожденным и каким-то нездешним благородством, связанным с их полным безразличием к повседневным нуждам и стремлениям. Она еще не встречала наркомана, который отказался бы представить своих друзей. Кроме того, стиль их жизни был характерен удивительной открытостью. Наркоманы все делили поровну: шприцы, таблетки, кровати, вилки, расчески, зубные щетки, еду и, конечно, свои наркотики. Наркоманы во всем мире носили одинаковые, крупной вязки джемперы – это был интернациональный признак масонов от наркомании.
Поскольку им разрешали снабжать всех желающих любыми дозами, которые только можно было изготовить, современные наркоманы совсем не отличались жестокостью. Им не хотелось, чтобы их жалели, да они этого и не позволяли. Однако каждый из них хоть раз да покушался на самоубийство.
Многие наркоманы с редким поэтическим красноречием рассуждали об удовольствии, которое доставляли химические процессы. Самые независимые и образованные наркоманы, как правило, быстрее прочих губили себя, подходя к опасной черте. Наркоманы были единственными людьми в современном мире, кто по-настоящему выглядел больным. Воспаленная кожа, кариес, выпадение волос, грибковые и венерические заболевания, вследствие чего постоянный зуд, насморк, кашель, налитые кровью глаза. В мире насчитывался не один миллион престарелых людей со всеми типичными болезнями преклонного возраста, но только наркоманы вернулись назад, в двадцатый век с его пренебрежением к нормам личной гигиены.
Наркоманы – мужчина и две женщины – поздоровались с Бретт и Майей. В подвале было еще двое мужчин, но они давно отключились и мирно спали в гамаках. Наркоманы равнодушно отнеслись к принесенной Бретт груде вещей и, проявив трогательное внимание, отыскали потрепанное одеяло, чтобы прикрыть им всю эту рухлядь. Затем один из них вернулся к своему привычному, беспокоящему других занятию – стал читать вслух отрывки из Тибетской Книги Мертвых в английском переводе. Он уже дошел до двухсот двенадцатой страницы. Две женщины небольшого роста разразились громогласным одобрительным хохотом и задумчиво почесывали пальцы на ногах.
Майа и Бретт уселись вместе в одном гамаке. Кое-где он был испачкан кровью, от него дурно пахло, но когда-то это был крепко сработанный гамак, да и сейчас он был чище, чем пол в этом притоне.
– Бретт, как ты познакомилась с этими людьми?
– Майа, я могу вас кое о чем попросить? Сделайте мне одолжение. Меня зовут не Бретт, а Натали.
– Извини.
– Знаете, есть два способа жить, – проговорила Натали, вытянувшись в покачивающемся гамаке. – Или вы стремитесь к покою и благополучию, или действительно пытаетесь что-то осмыслить.
– Для меня это не ново. Я же из Сан-Франциско. Итак, скажи мне, какие рычаги ты используешь у входа в это высшее сознание.
– Что же, лично мне нравится лакримоген.
– Ну нет. Неужели нельзя потреблять что-нибудь безвредное вроде героина?
– Героин воздействует на кровь. На волосы. Они портятся и выдают вас с головой. Но лакримоген содержится в мозгу каждого человека. Лакримоген – естественное нейрохимическое вещество. Это взбадривающий и энергетический препарат, это доказано на опыте. Ну, конечно, если вы приняли большую дозу лакримогена, у вас возникнут серьезные проблемы. У вас начнется клиническая депрессия. Но если вы пользуетесь правильной дозой, лакримоген только обострит ваше сознание.
– Неужели?
– Посмотрите, я совсем еще девчонка, не так ли? – заявила Бретт. – Я имею в виду, что мы обе очень молоды, я это хорошо понимаю. Мне известно, как это плохо. Вы знаете, почему молодым людям сегодня так тяжело? Да потому, что нас меньшинство, мы – малюсенькая группа. Суть проблемы в том, что у молодых слишком много гормонов, поэтому они живут в фантастическом мире. Но мне от этого плохо, я не могу жить пустыми надеждами. Мне нужна ясная оценка своего положения.
– Бретт, я хочу сказать, Натали, для того чтобы жить абсолютно без иллюзий, нужна настоящая зрелость.
– Ладно, я согласна жить в искусственном мире без иллюзий. И знаю, что мне там станет много лучше.
– Не знаю, правильно ли это?
– Тогда я покажу вам, почему это правильно. Могу поспорить, – объявила Натали. – Мы обе примем по сто граммов лакримогена, идет? И если вы не обнаружите хоть одну ужасную ложь в вашей жизни, то обещаю вам навсегда покончить с лакримогеном.
– Неужели? С трудом верю, что ты сдержишь свое обещание.
– Лакримоген, да будет вам известно, не вызывает зависимости. Вы не потеете, не уходите в астрал, в общем, тут нет этих дурацких глюков. Так что, разумеется, я бы с ним покончила, если бы не знала, как он мне помогает.
– Послушай, многие принимавшие лакримоген закончили самоубийством. Старики потребляют лакримоген, чтобы набраться храбрости и покончить с собой.
– Нет, неправда, они принимают лакримоген, чтобы вспомнить прошлое и выстроить линию своей жизни. И не стоит винить в этом наркотики. Если вам нужно набраться храбрости и покончить с собой, то, скорее всего, вы и без того сделаете это. В наши дни людям нужно кончать жизнь самоубийством, это социальная необходимость. И если лакримоген позволяет вам увидеть правду, освободиться от страха и растерянности, то, значит, он сильно действует.
– Лакримоген опасен.
– Я ненавижу безопасность. Я ненавижу все, связанное с безопасностью. Безопасность – это убийство духа. Уж лучше смерть, чем безопасность.
– Но ты действительно хочешь с ним покончить? А если бы я отняла у тебя, а потом сказала, что тебе пора с этим кончать?
Натали уверенно кивнула головой:
– Вот и я то же говорю. Если вы боитесь со мной это сделать, то отлично. Тут мне все понятно. Но вы не вправе читать мне лекции о наркотиках. Потому что сами не знаете, о чем ведете речь.
Майа оглядела подвал. Она поняла, что ей грозит настоящая опасность, и от этой угрозы помещение приобрело предельно реальные черты. Облупленные стены, растрескавшиеся потолки и огромный, давно устаревший аппарат для приготовления растворов. Разбросанные книжки, склянки с растворами, подушки в мокрых пятнах. Сломанный велосипед, чьи-то трусы, подтекающий кран, большой, сильно пахнущий открытый тюбик с незнакомым наркотиком. Опущенные шторы, скрежет и грохот проезжающих мимо римских троллейбусов. Жилище Бретт. Она последовала сюда за Бретт, она добровольно оказалась в такой ситуации. Она все время следовала за Бретт.
– Ладно. Я это сделаю.
– Эй, – окликнула чтеца Бретт, – Антонио!
Антонио осекся на полуслове, не дочитав до точки, и вежливо оглянулся.
– У меня лакримоген на исходе. Осталось всего две дозы. Ты не знаешь, где бы достать еще?
– Конечно, – отозвался Антонио, – я могу приготовить. Ты хочешь, чтобы я приготовил? Для твоей красивой подружки? Я сделаю. – Он отложил книгу в сторону и быстро заговорил по-итальянски с двумя тетками. Похоже, их всех порадовала перспектива чем-то заняться. Естественно, что первым делом нужно было приготовить какие-то стимуляторы.
– Пожалуйста, не кричите так громко, – попросила одна из женщин, та, что выглядела изможденной, и закатала рукава, – а не то вы разбудите Курта. Он очень рассердится.
Бретт сняла со стеклянного патрончика металлический наконечник, вытряхнула из него малюсенькие крошечки. Приложила две эти точки к своему запястью, а две другие отдала Майе.
Ничего не случилось.
– Не ждите какого-то прилива вдохновения, – предупредила Бретт. – Лакримоген не влияет на настроение. Он сам и есть настроение.
– Что же, он на меня, конечно, не подействует, – с облегчением проговорила Майа. – Я чувствую лишь усталость, мне спать хочется. Ванну бы принять.
– Здесь нет ванны. У них тут только туалет. Вот здесь, за дверью. Вам не трудно заплатить за это, Майа? Пять марок. Просто чтобы пополнить запасы.
Продажа наркотиков считалась незаконной операцией. Их можно было обменивать, их можно было передавать другому, вы могли принимать их, но продавать не разрешалось.
– Конечно, я заплачу.
Бретт с облегчением улыбнулась.
– Не знаю, с чего это Новаку захотелось придать вам дерзкий и бесстыдный вид. Вы же очень милая, да, очень.
– Ну, у меня есть желания, не совпадающие с общепринятыми. – Она говорила так уже много раз, но теперь впервые почувствовала истинное значение этих слов. Почему живые, энергичные люди так часто их произносят, говорят эту явную глупость на полном серьезе? Тайного не бывает без явного. А страсти всегда необъяснимы, притягательны, сокрушительны. Признать страсть и сдаться ей на милость. Исследовать страсть, изведать ее. Страсть – полная противоположность мудрости и осторожности.
И в этом состояла суть наркотической романтики. Удовлетворенность, абсолютная, как геометрия, – эвклидовы радости центральной нервной системы, чисто материальная, плотская форма для серого мозгового вещества. Предельная форма желания – не любовь, не алчность, не стремление к власти, а всего лишь очищенные, крохотные, молекулярные дозы яда, творящие чудеса с клетками живой человеческой субстанции. Вдохновение омыло ее, будто поднявшаяся волна. Прежде она не знала истинной жизни наркоманов, потому что была слишком занята и презирала их. Но сейчас у нее была возможность понять их и пожалеть. Правда и печаль были глубоко и неразрывно связаны. И эта правда недостижима, если ты сам не страдал и не переживал потрясений.
Антонио и две его подружки не отрываясь возились с аппаратом для растворов. Правильное использование аппарата с растворами было чем-то вроде настоящего искусства, требовало ловкости, точности, умения просчитывать и внимания к деталям. Наркоманы не обладали ни одним из перечисленных качеств. Они были довольно неловки и на редкость решительны. Все трое были под сильным кайфом. И потому постоянно ошибались, прерывали свою работу, спорили, начинали все сначала. Майа и Бретт наблюдали за ними, как за тремя маленькими пауками, которые осторожно готовились схватить и съесть попавшую в ловушку муху.
Майю прямо затрясло, но Бретт ласково похлопала ее по руке:
– Не бойтесь.
Она и не боялась, до тех пор пока слово не сорвалось с языка Бретт. Вот тут она, конечно, испугалась. Холодная волна отвратительного страха хлынула, словно огромный черный океан. Почему же ей стало страшно? Отчего она вдруг запаниковала? Здесь нечего было бояться. Конечно, нечего, дело в том, что она капитулировала перед страстью. Страсть прорастала в ее старческом мозгу, в сером веществе новой, нежной плоти. Ее молодой восторг перед жизнью был столь же искусственным, как лабиринты наркоманов с их ариадниной нитью дозы. Она мечтала об искусственном рае, но сама стала этим искусственным раем.
Она бесцельно блуждала по Европе, словно никто не мог узнать правды, неужели никто не заметил или ошибался в предположениях? Она без зазрения совести прожила три месяца как нелегалка, и ничто не защищало ее, кроме безумного, полнейшего счастья и уверенности в себе. Этого шитого белыми нитками, сумасшедшего, откровенного, ловкого трюка. Она все время шла по шаткому мосту среди недоверия других людей. Лишь человек одержимый мог считать, что так будет продолжаться долго.
Конечно, ее должны были поймать. Конечно, рано или поздно она окажется в ловушке. Суровая реальность в любой момент могла показать свои клыки, пробить броню ее фантазий. Обвинения, предательство, возврат к прошлому подстерегали ее на каждом шагу, при каждом дрожании магнитной стрелки. Ее мог выдать Поль, который слишком много знал. Или Йозеф, если ему вдруг взбредет в голову. Или Бенедетта, способная жестоко отомстить, узнай она неприглядную правду. А что, если потерявший ее Эмиль вдруг обратится за помощью в полицию?
Одной этой страшной мысли было достаточно, чтобы опрометью выбежать из подвала, но ее сковала свинцовая сила наркотика. Допустим, ей удастся убежать. Допустим, она прыгнет на подножку поезда до Владивостока, или Улан-Батора, или Йоханнесбурга, но что случится, если она заболеет? Если проявятся побочные эффекты лечения? Как могла она, профессиональный медицинский экономист, совершить подобную глупость? Конечно, у столь радикального медицинского препарата, как NTDCD, должны обнаружиться побочные эффекты. Вот почему врачи вели себя столь мудро и сразу установили за ней наблюдение. Тогда они могли бы предотвратить непредвиденные реакции. Особенно это касалось быстрорастущих тканей, например волос и ногтей.
Майа посмотрела на свои неровные ногти с заусенцами, и пронзивший было ее страх мгновенно исчез. Как могла она сделать с собой все это? Она была чудовищем. Она была чудовищем, сбежавшим из клетки, и в интересах общества, в интересах всех ее близких нужно вновь запереть ее туда. Ее снова затрясло от охватившего ужаса.
– Наверное, мне надо было дать вам меньшую дозу, – задумчиво проговорила Бретт. – Но мне не хотелось давать вам жалкую капельку лакримогена, чтобы все у вас прошло гладко, а мне пришлось бы с этим завязать.
– Я – чудовище, – сказала Майа, и у нее задрожали губы.
Бретт обняла ее за плечи.
– Все в порядке, дорогая, – пробормотала она. – Вы не чудовище. Всем известно, что вы очень красивая. Поплачьте. Слезы всегда помогают, когда принимаешь лакримоген.
– Я чудовище, – твердила Майа и послушно заплакала.
– Никогда не видела, чтобы красивая женщина была такой беззащитной, – сказала Бретт.
Антонио повернулся и посмотрел в их сторону.
– С ней все в порядке? Ее колбасит?
– Она не на высоте, – отозвалась Бретт. – А чем это запахло?
– Мы перемудрили с дозой, – ответил Антонио. – Нам нужно подправить и начать все сначала.
– Что подправить? – не без иронии спросила Бретт.
Антонио жестом указал на дверь ванной комнаты. Бретт уселась в гамаке и начала в нем раскачиваться.
– Знаешь, ты же не можешь подправить плохой раствор в холодильнике. Ты что, спятил? Тебе надо вновь перелить этот раствор в аппарат. У них там есть мониторы в системе водоснабжения, парень. Им же можно отравиться! От него и монитор сойдет с ума!
– Мы и раньше подправляли неудачные дозы, – терпеливо пояснил Антонио. – Мы всегда так делаем.
– И плохой лакримоген исчезал?
– Нет, это психоделики. Но все равно, никаких проблем.
– Ты безответственный, не понимаешь, что ли, что такое невинные люди, – зло и безапелляционно закричала Бретт.
Антонио, видимо, рассердился, но благодаря своим вежливым манерам совсем незаметно.
– Ты всегда бываешь такой противной, когда речь идет о лакримогенах, Натали. Если не хочешь быть противной и занудой, то заведи себе бойфренда. Любовь сделает тебя терпимее.
Одна из теток обернулась и встала. Она была не итальянкой, скорее всего, швейцаркой.
– Натали, это не Сан-Франциско, – проговорила она. – Это римские водопроводы, старейшие водопроводы в мире. Там катакомбы и погребенные виллы, храмы весталок, затопленные мозаики, кости христианские... – Она подмигнула и немного покачнулась. – От плохого лакримогена старые римские призраки не воскреснут.
Бретт покачала головой:
– Вам нужно очистить аппарат, разобраться что к чему, а потом делать по новой. Так будет правильнее, вот и все!
– Мы слишком устали, – ответил Антонио. – Ты хочешь еще немного или ты не хочешь?
– Я не хочу из этого аппарата, – заявила Бретт. – Ты думаешь, что у меня совсем крыша поехала? От этого я могу отравиться! – И она зарыдала.
Один из наркоманов, проснувшись в гамаке, внезапно заговорил. Он был крупный, грузный, с густыми мохнатыми бровями, отросшей за четыре дня щетиной.
– Вы не против? – спросил он по-английски с характерным ирландским акцентом. – Не возражаете? Почитайте вслух, мои дорогие, переключитесь, доставьте себе удовольствие. Не смейтесь, не ругайтесь. И прошу вас, не плачьте.
– Извини, Курт, извини, пожалуйста, – сказал Антонио. Он принес из ванной маленький, закрытый пластиковой крышкой стаканчик. Звякнула цепочка, вода забулькала.
Курт сел.
– О, наша новая гостья очень хорошенькая!
– Она под лакримогеном, – предостерегающе сказала Бретт.
– Когда женщины под лакримогеном, им нужен мужчина, – пробасил Курт. – Иди ко мне, дорогая, расслабься. Поплачь и попробуй уснуть.
– Я никогда не спала с таким немытым типом, – машинально ответила Майа.
– К тому же женщины под лакримогеном очень бестактные, – заметил Курт. Он повернулся, гамак заскрипел под тяжестью его тела.
Парик можно было перепрограммировать на три разные прически в стиле двадцатых годов. Так предусмотрительно Виетти хотел добиться желанной цели – фотосессии. Отвергнуть этот парик мог только полный идиот, а Майе парик был очень нужен. Однако Новака рассердила эта маленькая бестактность его старого работодателя. И раздражение стимулировало его изобретательность.
– Вот чего я хочу от тебя, дорогая, – пробормотал Новак, – позволь мне сказать, что случится сегодня вечером. Привкус обмана придает этой нелепости особую пикантность. Ты помнишь, какой была жизнь в двадцатых годах? Ну конечно, ты этого не помнишь... Ты и не можешь помнить, но должна делать вид, будто знаешь это... хотя бы для меня. Джанкарло и я были молоды тогда, в двадцатых, и все казалось возможным. А сейчас девяностые годы, и все действительно стало возможным, но если ты молод, то связан по рукам и ногам. Ты меня понимаешь?
Она с каменным лицом кивнула ему, стараясь не испортить свою прическу:
– Да, Йозеф, я понимаю. Я прекрасно понимаю.
– Обман – это красота macchiato, дорогая, чуть-чуть подпорченная красота – чувством вины или чем-нибудь менее невинным. Вот что на самом деле увидел в тебе Виетти, сказав о твоем стиле. Знаешь ли, моя дорогая, сделав этот мир совершенно безопасным для стариков, мы изменили его и превратили жизнь молодых в сущий ад.
– Справедливо ли это, Йозеф? Что-то ты очень резок.
– Не перебивай меня. Виетти не способен признать эту истину, не признав своих собственных заблуждений. Вот почему он был заинтригован. – Новак взмахнул единственной рукой. – Сегодня вечером ты станешь воспоминанием о давно минувшей юности геронтократов, напоминанием о погубленной юности нынешней молодежи. Символом опасного заговора, нарушением всех правил, похожим на сон. Чем-то, вызывающим глубокие, нежные чувства и ностальгию, в сущности, угрожающим и слегка порочным. И я намерен втянуть старика в это дело. Он не увидит всего задуманного мной, но у него хватит ума все разглядеть и непременно полюбить. Заставит себя полюбить это.
Они приступили к работе. Майа, незаметно соскользнувшая в зыбкий сумрак с помощью полузаглохшего старинного устройства. Майа, передающая чучело шиншиллы и конверт угрюмому полуодетому мальчику на побегушках (его роль сыграл один из римских приятелей Бретт). Майа, примеряющая несколько пар старинных огромных очков с прорезями для глаз вроде карнавальных масок и протянувшая здоровенному охраннику Хорнаков руку для поцелуя. (Очарованный ею охранник сыграл свою роль просто блестяще.) Майа, отталкивающая ногой пакет с наркотиками и делающая вид, что закуривает сигарету. Меланхоличная Майа, сидящая при свечах. Вот она положила ногу на ногу в туфлях на высоких каблуках и наклонилась над маленьким карточным домиком, составленным из проездных билетов римских автобусов.
На сетевом сайте виллы появилось сперва около десятка, а потом целая толпа парней с камерами. Новак заснял их раз десять, не меньше. Лица подползших к ее ногам мальчишек скрыты в темноте, на крупном плане только их смешные фотоаппараты.
Когда Майа увидела еще не обработанные фотографии на экране ноутбука Новака, то обрадовалась и одновременно пришла в ужас. Обрадовалась, потому что Новак сумел сделать ее невероятно привлекательной. И пришла в ужас оттого, что фантазия Новака стала для нее настоящим откровением. Он превратил ее в какую-то сказочную злую королеву, в порочную владычицу испорченных детей. В неотразимом обаянии работ Новака скрывалась ложь, говорящая правду.
Новак вернулся в отель, добравшись в машине в половине второго ночи. Старик уже долгое время не мог как следует отдохнуть. Он почувствовал, как усталость буквально навалилась на него. Подобное ощущение было естественно для человека, дожившего до ста двадцати лет.
После отъезда Новака братья Хорнаки, выведенные из себя шумными ребятами Бретт, вышвырнули всех с виллы вместе с оборудованием.
Молодежь разбежалась, попрощавшись с Майей, кто-то на велосипедах, кто-то набился в машину. Когда Бретт и Майа сделали ревизию взятым напрокат вещам, то обнаружили, что несколько приборов и костюмов пропали, как и несколько мелких, но ценных предметов. Из-за этого печального происшествия Бретт принялась плакать.
– Вот так всегда, – всхлипывала она. – Ты даешь людям шанс, настоящий шанс, раз в жизни, и что они делают?! Просто бьют тебя по физиономии.
– Они взяли себе сувениры, Бретт. Мы отняли у них время и ничего им не заплатили. Так что я их понимаю. Да и какой прок от чучела шиншиллы.
– Но я обещала в магазине, что все верну в целости и сохранности. Я этим придуркам доверилась, а они меня ограбили. – Бретт покачала головой и высморкалась. – Этих римских мальчишек нельзя было приводить сюда, Майа. Они же не такие, как мы. Мне кажется, что они настоящие истуканы. Ничего не делают, и даже не пытаются. Сидят целыми днями на ступеньках площади Испании, пьют прохладительное и читают. Боже правый, эти римляне читают. Если вы дадите им какую-нибудь книжку в обложке, они будут часами читать, не отрываясь.
– Римляне читают? – воодушевилась Майа, перебиравшая туфли. – В этом есть что-то классическое.
– Не классическое, а ужасное, это жуткая привычка! В виртуальности, по крайней мере, вы вступаете в зрительный контакт. Даже смотря телевизор, вы все же используете ваши визуальные рецептивные центры и слушаете своими ушами настоящий диалог. А от чтения лишь один вред – зрение слабеет, осанка портится, к тому же вы толстеете.
– А ты не думаешь, что чтение порой бывает полезно?
– Вот и они говорят то же самое. Ты приходишь к этим ребятам, они пьют свои лексические растворы и могут у тебя на глазах прочесть тысячу слов в минуту! Но главное, они ничего не делают! Они просто читают о том, как надо что-то делать. А это болезнь.
Майа неохотно поднялась. От долгого стояния и примерок у нее устали ноги, отекли ступни. Принимать позы и удерживать их оказалось куда утомительнее, чем она себе представляла.
– Что же, сейчас слишком поздно, и сейчас, ночью, мы не можем вернуть вещи. Ты знаешь какое-нибудь безопасное место, где можно оставить на ночь всю эту рухлядь? Где ты живешь?
– Вряд ли у меня можно что-то спрятать.
– Значит, ты по-прежнему живешь на дереве?
Бретт обиделась.
– Нет, просто я не думаю, что мой дом подходит для этого, вот и все.
– Но я тоже не могу перевезти это ужасное хламье в свой дорогой отель. Меня там ни одна собака не пропустит. – Майа поправила свои локоны. Ей нравился ее новый темный парик. Он был намного лучше настоящих волос. – Куда же нам податься с этим чертовым оборудованием в два часа ночи?
– Я знаю одно отличное место, – проговорила Бретт. – Но наверное, туда вас не возьму.
Друзья Бретт проснулись в три часа ночи, потому что привыкли много пить крепких растворов. Их было шестеро, они жили в сыром подвале на Трастевере, загаженном так, будто в нем обитало тридцать поколений наркоманов.
В 2090-х годах у наркоманов появились совершенно новые пути в сверкающие лабиринты искусственного рая. Общество запрещало любые продающиеся на рынке или незаконные наркотики, но с помощью умело смешанных растворов и правильно подобранных биохимических рецептов вы могли изготовить какие угодно наркотики в количествах, достаточных для того, чтобы вы и ваши друзья, явившиеся к вам на вечерок, отправились на тот свет. Общество научилось скрывать производство наркотиков и их потребление от полиции. И удовлетворилось тем, что медицинские услуги не оказывались людям, которые добровольно вгоняли себя в могилу.
Эта ситуация, как и другие запутанные общественные установления, была разработана до мельчайших подробностей. Вредные и ядовитые смеси, которые губили вашу печень или разрывали ваше сердце, наносили несомненный ущерб человечеству и надеждам на будущее, поэтому их потребление каралось суровыми медицинскими штрафами. К микроскопическим дозам наркотиков, лишь слегка искажавшим взгляд на мир и в очень малой степени влиявшим на обмен веществ, не причинявшим особого вреда здоровью, в общем-то относились вполне терпимо. Государства сами производили наркотики, то есть представляли собой общество, пропитанное наркотиками. Государственные чины не верили в сказки о естественном и свободном существовании наркотиков. В нейрохимической битве со старческим слабоумием большие и важные сегменты общественной жизни отводились населению, способному жить и голосовать в постоянно меняющихся государственных структурах.
Майа, или, скорее, Миа, сталкивалась с наркоманами и прежде. Ее всегда поражала их вежливость. Наркоманы обладали прирожденным и каким-то нездешним благородством, связанным с их полным безразличием к повседневным нуждам и стремлениям. Она еще не встречала наркомана, который отказался бы представить своих друзей. Кроме того, стиль их жизни был характерен удивительной открытостью. Наркоманы все делили поровну: шприцы, таблетки, кровати, вилки, расчески, зубные щетки, еду и, конечно, свои наркотики. Наркоманы во всем мире носили одинаковые, крупной вязки джемперы – это был интернациональный признак масонов от наркомании.
Поскольку им разрешали снабжать всех желающих любыми дозами, которые только можно было изготовить, современные наркоманы совсем не отличались жестокостью. Им не хотелось, чтобы их жалели, да они этого и не позволяли. Однако каждый из них хоть раз да покушался на самоубийство.
Многие наркоманы с редким поэтическим красноречием рассуждали об удовольствии, которое доставляли химические процессы. Самые независимые и образованные наркоманы, как правило, быстрее прочих губили себя, подходя к опасной черте. Наркоманы были единственными людьми в современном мире, кто по-настоящему выглядел больным. Воспаленная кожа, кариес, выпадение волос, грибковые и венерические заболевания, вследствие чего постоянный зуд, насморк, кашель, налитые кровью глаза. В мире насчитывался не один миллион престарелых людей со всеми типичными болезнями преклонного возраста, но только наркоманы вернулись назад, в двадцатый век с его пренебрежением к нормам личной гигиены.
Наркоманы – мужчина и две женщины – поздоровались с Бретт и Майей. В подвале было еще двое мужчин, но они давно отключились и мирно спали в гамаках. Наркоманы равнодушно отнеслись к принесенной Бретт груде вещей и, проявив трогательное внимание, отыскали потрепанное одеяло, чтобы прикрыть им всю эту рухлядь. Затем один из них вернулся к своему привычному, беспокоящему других занятию – стал читать вслух отрывки из Тибетской Книги Мертвых в английском переводе. Он уже дошел до двухсот двенадцатой страницы. Две женщины небольшого роста разразились громогласным одобрительным хохотом и задумчиво почесывали пальцы на ногах.
Майа и Бретт уселись вместе в одном гамаке. Кое-где он был испачкан кровью, от него дурно пахло, но когда-то это был крепко сработанный гамак, да и сейчас он был чище, чем пол в этом притоне.
– Бретт, как ты познакомилась с этими людьми?
– Майа, я могу вас кое о чем попросить? Сделайте мне одолжение. Меня зовут не Бретт, а Натали.
– Извини.
– Знаете, есть два способа жить, – проговорила Натали, вытянувшись в покачивающемся гамаке. – Или вы стремитесь к покою и благополучию, или действительно пытаетесь что-то осмыслить.
– Для меня это не ново. Я же из Сан-Франциско. Итак, скажи мне, какие рычаги ты используешь у входа в это высшее сознание.
– Что же, лично мне нравится лакримоген.
– Ну нет. Неужели нельзя потреблять что-нибудь безвредное вроде героина?
– Героин воздействует на кровь. На волосы. Они портятся и выдают вас с головой. Но лакримоген содержится в мозгу каждого человека. Лакримоген – естественное нейрохимическое вещество. Это взбадривающий и энергетический препарат, это доказано на опыте. Ну, конечно, если вы приняли большую дозу лакримогена, у вас возникнут серьезные проблемы. У вас начнется клиническая депрессия. Но если вы пользуетесь правильной дозой, лакримоген только обострит ваше сознание.
– Неужели?
– Посмотрите, я совсем еще девчонка, не так ли? – заявила Бретт. – Я имею в виду, что мы обе очень молоды, я это хорошо понимаю. Мне известно, как это плохо. Вы знаете, почему молодым людям сегодня так тяжело? Да потому, что нас меньшинство, мы – малюсенькая группа. Суть проблемы в том, что у молодых слишком много гормонов, поэтому они живут в фантастическом мире. Но мне от этого плохо, я не могу жить пустыми надеждами. Мне нужна ясная оценка своего положения.
– Бретт, я хочу сказать, Натали, для того чтобы жить абсолютно без иллюзий, нужна настоящая зрелость.
– Ладно, я согласна жить в искусственном мире без иллюзий. И знаю, что мне там станет много лучше.
– Не знаю, правильно ли это?
– Тогда я покажу вам, почему это правильно. Могу поспорить, – объявила Натали. – Мы обе примем по сто граммов лакримогена, идет? И если вы не обнаружите хоть одну ужасную ложь в вашей жизни, то обещаю вам навсегда покончить с лакримогеном.
– Неужели? С трудом верю, что ты сдержишь свое обещание.
– Лакримоген, да будет вам известно, не вызывает зависимости. Вы не потеете, не уходите в астрал, в общем, тут нет этих дурацких глюков. Так что, разумеется, я бы с ним покончила, если бы не знала, как он мне помогает.
– Послушай, многие принимавшие лакримоген закончили самоубийством. Старики потребляют лакримоген, чтобы набраться храбрости и покончить с собой.
– Нет, неправда, они принимают лакримоген, чтобы вспомнить прошлое и выстроить линию своей жизни. И не стоит винить в этом наркотики. Если вам нужно набраться храбрости и покончить с собой, то, скорее всего, вы и без того сделаете это. В наши дни людям нужно кончать жизнь самоубийством, это социальная необходимость. И если лакримоген позволяет вам увидеть правду, освободиться от страха и растерянности, то, значит, он сильно действует.
– Лакримоген опасен.
– Я ненавижу безопасность. Я ненавижу все, связанное с безопасностью. Безопасность – это убийство духа. Уж лучше смерть, чем безопасность.
– Но ты действительно хочешь с ним покончить? А если бы я отняла у тебя, а потом сказала, что тебе пора с этим кончать?
Натали уверенно кивнула головой:
– Вот и я то же говорю. Если вы боитесь со мной это сделать, то отлично. Тут мне все понятно. Но вы не вправе читать мне лекции о наркотиках. Потому что сами не знаете, о чем ведете речь.
Майа оглядела подвал. Она поняла, что ей грозит настоящая опасность, и от этой угрозы помещение приобрело предельно реальные черты. Облупленные стены, растрескавшиеся потолки и огромный, давно устаревший аппарат для приготовления растворов. Разбросанные книжки, склянки с растворами, подушки в мокрых пятнах. Сломанный велосипед, чьи-то трусы, подтекающий кран, большой, сильно пахнущий открытый тюбик с незнакомым наркотиком. Опущенные шторы, скрежет и грохот проезжающих мимо римских троллейбусов. Жилище Бретт. Она последовала сюда за Бретт, она добровольно оказалась в такой ситуации. Она все время следовала за Бретт.
– Ладно. Я это сделаю.
– Эй, – окликнула чтеца Бретт, – Антонио!
Антонио осекся на полуслове, не дочитав до точки, и вежливо оглянулся.
– У меня лакримоген на исходе. Осталось всего две дозы. Ты не знаешь, где бы достать еще?
– Конечно, – отозвался Антонио, – я могу приготовить. Ты хочешь, чтобы я приготовил? Для твоей красивой подружки? Я сделаю. – Он отложил книгу в сторону и быстро заговорил по-итальянски с двумя тетками. Похоже, их всех порадовала перспектива чем-то заняться. Естественно, что первым делом нужно было приготовить какие-то стимуляторы.
– Пожалуйста, не кричите так громко, – попросила одна из женщин, та, что выглядела изможденной, и закатала рукава, – а не то вы разбудите Курта. Он очень рассердится.
Бретт сняла со стеклянного патрончика металлический наконечник, вытряхнула из него малюсенькие крошечки. Приложила две эти точки к своему запястью, а две другие отдала Майе.
Ничего не случилось.
– Не ждите какого-то прилива вдохновения, – предупредила Бретт. – Лакримоген не влияет на настроение. Он сам и есть настроение.
– Что же, он на меня, конечно, не подействует, – с облегчением проговорила Майа. – Я чувствую лишь усталость, мне спать хочется. Ванну бы принять.
– Здесь нет ванны. У них тут только туалет. Вот здесь, за дверью. Вам не трудно заплатить за это, Майа? Пять марок. Просто чтобы пополнить запасы.
Продажа наркотиков считалась незаконной операцией. Их можно было обменивать, их можно было передавать другому, вы могли принимать их, но продавать не разрешалось.
– Конечно, я заплачу.
Бретт с облегчением улыбнулась.
– Не знаю, с чего это Новаку захотелось придать вам дерзкий и бесстыдный вид. Вы же очень милая, да, очень.
– Ну, у меня есть желания, не совпадающие с общепринятыми. – Она говорила так уже много раз, но теперь впервые почувствовала истинное значение этих слов. Почему живые, энергичные люди так часто их произносят, говорят эту явную глупость на полном серьезе? Тайного не бывает без явного. А страсти всегда необъяснимы, притягательны, сокрушительны. Признать страсть и сдаться ей на милость. Исследовать страсть, изведать ее. Страсть – полная противоположность мудрости и осторожности.
И в этом состояла суть наркотической романтики. Удовлетворенность, абсолютная, как геометрия, – эвклидовы радости центральной нервной системы, чисто материальная, плотская форма для серого мозгового вещества. Предельная форма желания – не любовь, не алчность, не стремление к власти, а всего лишь очищенные, крохотные, молекулярные дозы яда, творящие чудеса с клетками живой человеческой субстанции. Вдохновение омыло ее, будто поднявшаяся волна. Прежде она не знала истинной жизни наркоманов, потому что была слишком занята и презирала их. Но сейчас у нее была возможность понять их и пожалеть. Правда и печаль были глубоко и неразрывно связаны. И эта правда недостижима, если ты сам не страдал и не переживал потрясений.
Антонио и две его подружки не отрываясь возились с аппаратом для растворов. Правильное использование аппарата с растворами было чем-то вроде настоящего искусства, требовало ловкости, точности, умения просчитывать и внимания к деталям. Наркоманы не обладали ни одним из перечисленных качеств. Они были довольно неловки и на редкость решительны. Все трое были под сильным кайфом. И потому постоянно ошибались, прерывали свою работу, спорили, начинали все сначала. Майа и Бретт наблюдали за ними, как за тремя маленькими пауками, которые осторожно готовились схватить и съесть попавшую в ловушку муху.
Майю прямо затрясло, но Бретт ласково похлопала ее по руке:
– Не бойтесь.
Она и не боялась, до тех пор пока слово не сорвалось с языка Бретт. Вот тут она, конечно, испугалась. Холодная волна отвратительного страха хлынула, словно огромный черный океан. Почему же ей стало страшно? Отчего она вдруг запаниковала? Здесь нечего было бояться. Конечно, нечего, дело в том, что она капитулировала перед страстью. Страсть прорастала в ее старческом мозгу, в сером веществе новой, нежной плоти. Ее молодой восторг перед жизнью был столь же искусственным, как лабиринты наркоманов с их ариадниной нитью дозы. Она мечтала об искусственном рае, но сама стала этим искусственным раем.
Она бесцельно блуждала по Европе, словно никто не мог узнать правды, неужели никто не заметил или ошибался в предположениях? Она без зазрения совести прожила три месяца как нелегалка, и ничто не защищало ее, кроме безумного, полнейшего счастья и уверенности в себе. Этого шитого белыми нитками, сумасшедшего, откровенного, ловкого трюка. Она все время шла по шаткому мосту среди недоверия других людей. Лишь человек одержимый мог считать, что так будет продолжаться долго.
Конечно, ее должны были поймать. Конечно, рано или поздно она окажется в ловушке. Суровая реальность в любой момент могла показать свои клыки, пробить броню ее фантазий. Обвинения, предательство, возврат к прошлому подстерегали ее на каждом шагу, при каждом дрожании магнитной стрелки. Ее мог выдать Поль, который слишком много знал. Или Йозеф, если ему вдруг взбредет в голову. Или Бенедетта, способная жестоко отомстить, узнай она неприглядную правду. А что, если потерявший ее Эмиль вдруг обратится за помощью в полицию?
Одной этой страшной мысли было достаточно, чтобы опрометью выбежать из подвала, но ее сковала свинцовая сила наркотика. Допустим, ей удастся убежать. Допустим, она прыгнет на подножку поезда до Владивостока, или Улан-Батора, или Йоханнесбурга, но что случится, если она заболеет? Если проявятся побочные эффекты лечения? Как могла она, профессиональный медицинский экономист, совершить подобную глупость? Конечно, у столь радикального медицинского препарата, как NTDCD, должны обнаружиться побочные эффекты. Вот почему врачи вели себя столь мудро и сразу установили за ней наблюдение. Тогда они могли бы предотвратить непредвиденные реакции. Особенно это касалось быстрорастущих тканей, например волос и ногтей.
Майа посмотрела на свои неровные ногти с заусенцами, и пронзивший было ее страх мгновенно исчез. Как могла она сделать с собой все это? Она была чудовищем. Она была чудовищем, сбежавшим из клетки, и в интересах общества, в интересах всех ее близких нужно вновь запереть ее туда. Ее снова затрясло от охватившего ужаса.
– Наверное, мне надо было дать вам меньшую дозу, – задумчиво проговорила Бретт. – Но мне не хотелось давать вам жалкую капельку лакримогена, чтобы все у вас прошло гладко, а мне пришлось бы с этим завязать.
– Я – чудовище, – сказала Майа, и у нее задрожали губы.
Бретт обняла ее за плечи.
– Все в порядке, дорогая, – пробормотала она. – Вы не чудовище. Всем известно, что вы очень красивая. Поплачьте. Слезы всегда помогают, когда принимаешь лакримоген.
– Я чудовище, – твердила Майа и послушно заплакала.
– Никогда не видела, чтобы красивая женщина была такой беззащитной, – сказала Бретт.
Антонио повернулся и посмотрел в их сторону.
– С ней все в порядке? Ее колбасит?
– Она не на высоте, – отозвалась Бретт. – А чем это запахло?
– Мы перемудрили с дозой, – ответил Антонио. – Нам нужно подправить и начать все сначала.
– Что подправить? – не без иронии спросила Бретт.
Антонио жестом указал на дверь ванной комнаты. Бретт уселась в гамаке и начала в нем раскачиваться.
– Знаешь, ты же не можешь подправить плохой раствор в холодильнике. Ты что, спятил? Тебе надо вновь перелить этот раствор в аппарат. У них там есть мониторы в системе водоснабжения, парень. Им же можно отравиться! От него и монитор сойдет с ума!
– Мы и раньше подправляли неудачные дозы, – терпеливо пояснил Антонио. – Мы всегда так делаем.
– И плохой лакримоген исчезал?
– Нет, это психоделики. Но все равно, никаких проблем.
– Ты безответственный, не понимаешь, что ли, что такое невинные люди, – зло и безапелляционно закричала Бретт.
Антонио, видимо, рассердился, но благодаря своим вежливым манерам совсем незаметно.
– Ты всегда бываешь такой противной, когда речь идет о лакримогенах, Натали. Если не хочешь быть противной и занудой, то заведи себе бойфренда. Любовь сделает тебя терпимее.
Одна из теток обернулась и встала. Она была не итальянкой, скорее всего, швейцаркой.
– Натали, это не Сан-Франциско, – проговорила она. – Это римские водопроводы, старейшие водопроводы в мире. Там катакомбы и погребенные виллы, храмы весталок, затопленные мозаики, кости христианские... – Она подмигнула и немного покачнулась. – От плохого лакримогена старые римские призраки не воскреснут.
Бретт покачала головой:
– Вам нужно очистить аппарат, разобраться что к чему, а потом делать по новой. Так будет правильнее, вот и все!
– Мы слишком устали, – ответил Антонио. – Ты хочешь еще немного или ты не хочешь?
– Я не хочу из этого аппарата, – заявила Бретт. – Ты думаешь, что у меня совсем крыша поехала? От этого я могу отравиться! – И она зарыдала.
Один из наркоманов, проснувшись в гамаке, внезапно заговорил. Он был крупный, грузный, с густыми мохнатыми бровями, отросшей за четыре дня щетиной.
– Вы не против? – спросил он по-английски с характерным ирландским акцентом. – Не возражаете? Почитайте вслух, мои дорогие, переключитесь, доставьте себе удовольствие. Не смейтесь, не ругайтесь. И прошу вас, не плачьте.
– Извини, Курт, извини, пожалуйста, – сказал Антонио. Он принес из ванной маленький, закрытый пластиковой крышкой стаканчик. Звякнула цепочка, вода забулькала.
Курт сел.
– О, наша новая гостья очень хорошенькая!
– Она под лакримогеном, – предостерегающе сказала Бретт.
– Когда женщины под лакримогеном, им нужен мужчина, – пробасил Курт. – Иди ко мне, дорогая, расслабься. Поплачь и попробуй уснуть.
– Я никогда не спала с таким немытым типом, – машинально ответила Майа.
– К тому же женщины под лакримогеном очень бестактные, – заметил Курт. Он повернулся, гамак заскрипел под тяжестью его тела.