Страница:
Стражницы — подходящая охрана для этого дворца женщин. О количестве жен короля я не имею ни малейшего представления, а о назначении имею лишь смутное. Сам он выказывает смущение, когда их называют его женами, именует их «моя семья» и объясняет, что они его «кусини» — кузины. Из всего множества мы выделяли только четырех: мать короля, его сестру, серьезную, энергичную, почти столь же умную, как брат, собственно королеву, ей (и только ей) моя жена была официально представлена, и фаворитку на час, красивую, грациозную девушку, она целыми днями сидела с королем и как-то (когда он лил слезы) утешала его ласками. Меня уверяли, что даже с ней отношения у него платонические. На заднем плане фигурировало множество женщин, худощавых, полных и слоноподобных, в широких свободных платьях и в крохотных риди; знатных и простолюдинок, рабынь и повелительниц; от королевы до судомоек, от фаворитки до тощих часовых у частокола. Не все они, разумеется, «моя семья» — многие просто служанки; однако занимало ответственные должности поразительное множество их. То были ключницы, казначейши, блюстительницы арсенала, бельевых и складов. Каждая знала и выполняла свои обязанности просто восхитительно. Если что-то требовалось — то или иное ружье, тот или иной рулон ткани — Тембинок вызывал нужную королеву; та приносила нужный ящик, открывала его перед королем и демонстрировала доверенное ей добро в полной сохранности — вычищенное и смазанное оружие, должным образом сложенные вещи. Все это громадное хозяйство работает без сбоев и спешки, с минимумом слов, четко, как часы. Нигде я не видел более полного и повсеместного порядка. Однако мне всегда вспоминались скандинавские сказки о троллях и великанах-людоедах, сердца которых ради безопасности зарывали в землю и должны были поверять эту тайну женам. Он не гонится за популярностью, но тиранически правит подданными с таким простодушием, которым нельзя не восхищаться и о котором трудно не сожалеть. Если одна из этого множества окажется вероломной, если арсенал будет тайком открыт, старые карги у частокола заснут и оружие попадет в деревню, почти наверняка произойдет революция, наиболее вероятным исходом ее будет смерть, и дух короля Апемамы вознесется к духам его предшественников с Марики и Тапитуеа. Однако те, кому он доверяет, все женщины и все соперницы.
Собственно говоря, существует нечто вроде мужского министерства или штаба: повар, стюард, плотник и суперкарго: иерархия та же, что и на шхуне. Шпики, «ежедневные газеты его величества», как мы их прозвали, каждое утро приходят с донесениями и уходят снова. Повар и стюард занимаются только столом. Суперкарго, чьей обязанностью является вести учет копры, получая за это в месяц три фунта плюс комиссионные, бывают во дворце редко; минимум двое из них находятся на других островах. Плотник, весьма искусный и общительный старик Рубам — очевидно, Рувим? — во время моего последнего визита возведенный в губернаторы, ежедневно что-нибудь меняет, расширяет, украшает, исполняя бесконечные королевские изобретения; его величество иногда проводит вторую половину дня, наблюдая за работой Рубама и беседуя с ним. Но все-таки мужчины во дворце посторонние; никто из них не вооружен, никому не доверен ни единый ключ; к сумеркам их обычно уже нет во дворце; бремя монархии и жизни монарха безраздельно лежит на женщинах.
Это семейство не похоже на европейское; еще меньше похоже оно на восточный гарем: пожилой бездетный мужчина, жизнь которого находится под угрозой, одиноко живет в окружении женщин всех возрастов, положений и степеней родства — матери, сестры, кузины, законной жены, наложниц и фавориток, старых и малых; среди них он единственный господин, единственный мужчина, единственный распорядитель почестей, одежд и предметов роскоши, единственная цель многочисленных желаний и устремлений. Сомневаюсь, что в Европе отыщется смельчак, способный опробовать подобный такт и образ правления. И в начале у Тембинока, похоже, были сложности. Я слышал, он застрелил одну из жен за легкомысленное поведение на борту шхуны. Другую за более серьезное преступление убил на месте, выставил ее труп в открытом гробу и (чтобы это предостережение лучше запомнилось) оставил гнить перед воротами дворца. Годы, вне всякого сомнения, благотворно подействовали на него; в таком громадном масштабе легче играть роль отца, чем мужа. И сейчас, по крайней мере на взгляд чужеземца, все как будто бы идет гладко, жены гордятся его доверием, своим положением и своим хитроумным повелителем.
Насколько я понимаю, они видят в нем полубога. Любимый учитель в женской школе, пожалуй, мог бы вызвать такое отношение к себе. Только учителю не приходится есть, спать, жить и стирать свое грязное белье среди поклонниц, он уходит из школы, у него есть свое жилье, своя личная жизнь, по крайней мере, у него есть выходные, а более невезучий Тембинок всегда на сцене и в напряжении.
Никогда я не слышал, чтобы король говорил грубо или выражал хотя бы малейшее неудовольствие. Поведению его была присуща полнейшая, несколько суровая доброта — доброта человека, уверенного, что ему будут повиноваться; и временами он напоминал мне Сэмюэла Ричардсона в кругу обожающих его женщин. Жены его говорили громко и без спросу высказывали свое мнение, как жены в Англии или, может быть, как слабоумные от старости, но уважаемые тетушки. В целом я нахожу, что он управлял своим сералем гораздо больше с помощью искусства, чем страха; и те, кто высказывает иное мнение (и кто не имел моих возможностей наблюдать), видимо, неспособны обнаружить разницу между уровнями занимаемого положения, между «моей семьей» и прихлебательницами, прачками и проститутками.
Примечательной чертой вечера является игра в карты; на насыпь выносят лампы и «я и моя семья» играют на табак в течение часа. Совершенно в духе Тембинока то, что он сам изобрел для себя игру, совершенно в духе обожающей его семьи, что ее члены клянутся этим нелепым изобретением. Игра основана на покере, ведется с онерами из нескольких колод и невообразимо скучна. Но я увлекаюсь всеми играми, изучил и эту — факт, за который жены (не находящие в моей персоне иных достоинств) громко выражали мне свое восхищение. Подделать его было невозможно, это было искреннее чувство: жены короля гордились своей особой игрой, были задеты за живое тем, что другие не проявляют к ней интереса, и расцвели, польщенные моим вниманием. Тембинок делает двойную ставку и за это получает две сдачи карт на выбор: мелкая уловка, в которой жены (за много лет) еще не разобрались. Он сам, разговаривая со мной наедине, сказал под большим секретом, что обеспечивает себе выигрыш, и этим объяснил свое недавнее великодушие на борту «Экватора». Он позволил женам купить себе табака, чем они тогда были очень довольны. Потом выиграл этот табак в карты и вновь стал, без дополнительных расходов, кем надлежало, — единственным источником всяческих поблажек. И подвел итог этой истории той фразой, которой почти всегда завершал любой рассказ о своей политике: «Много лучша».
Территория дворца выложена раздробленным кораллом, причиняющим боль глазам и босым ступням, но тщательно заровненным и прополотым. Десятка два или больше построек образуют внутри частокола что-то вроде улицы и разбросаны по краю насыпи; жилые дома для жен и служанок, склады для королевских редкостей и драгоценностей, просторные маниа-пы для пиршества и советов, некоторые на деревянных сваях, некоторые на сложенных из камней столбах. Один еще строился. Это новейшее изобретение короля: европейский каркасный дом, возведенный для прохлады внутри просторного маниапа, крыша его, похожая на палубу судна, должна служить высоким, затененным, однако частным променадом. Там-то король и проводит часы с Рубамом; там я иногда присоединялся к ним. Выглядит этот дом совершенно необычно, должен сказать, мне он весьма понравился, и я с удовольствием приходил на советы архитекторов.
Допустим, у нас были днем дела с его величеством, мы шли по песку мимо карликовых пальм, обменивались «Конамаори» с дежурными старухами и входили на огражденную территорию. Перед нами блестела широкая пустынная полоса коралла, все попрятались кто куда от жары. Я ходил взад-вперед по этому лабиринту в поисках короля и смог обнаружить лишь одно живое существо, когда заглянул под крышу одного из маниапов и увидел сильное тело одной из жен, распростертое на полу, голую, беззвучно спящую Амазонку. Если еще шел час «утренних газет», поиски оказывались легче, с полдюжины подобострастных пронырливых ищеек сидели на земле в узкой тени дома и обращали к королю ряд алчных лиц. Тембинок находился внутри, плетенные из пальмовых листьев стены были подняты, комнату продувал ветер, он выслушивал их донесения. Как и журналисты в Англии, когда дневные новости бывают скудными, шпики прибегали к вымыслу; я знаю случай, когда один из них за неимением никаких сведений передал королю воображаемый разговор двух собак. Король иногда соизволит смеяться, иногда расспрашивать их или шутить с ними, голос его пронзительно раздается из дома. Рядом с королем может сидеть его предполагаемый наследник Пол, племянник и приемный сын, совершенно голый, образец детской красоты. Там непременно будет фаворитка и, возможно, еще две бодрствующие жены; еще четверо лежат навзничь под циновками, погруженные в сон. Или мы приходили попозже, в более укромный час, и находили Тембинока уединившимся в доме с фавориткой, глиняной плевательницей, свинцовой чернильницей и гроссбухом. В нем он, лежа на животе, изо дня в день пишет небогатую событиями историю своего правления; во время этого занятия он выказывает легкое раздражение тем, что ему мешают, чему я вполне способен посочувствовать. Царственный летописец однажды прочел мне одну страницу, переводя по ходу чтения, но тот отрывок был генеалогическим, и автор был весьма неуверен в своей версии. Признаюсь, развлечение это было не из лучших. Прозой король не ограничивается, в часы досуга иногда берется за лиру и считается первым бардом в королевстве, где он, кроме того, единственный общественный деятель, главный архитектор и единственный торговец. Компетентность его, однако, не распространяется на музыку; и написанные стихи учит наизусть какой-нибудь профессиональный музыкант, потом кладет их на музыку и руководит хором. На вопрос, о чем его песни, Тембинок ответил: «О любви, деревьях и море. Там не все правда и не все ложь». С узкой точки зрения лирики (за исключением того, что он забыл о звездах и цветах) лучше сказать трудно. Эти разнообразные занятия свидетельствуют о необычайной живости ума у туземного владыки. Двор этого дворца в полдень вспоминается с благоговением, визитер карабкается туда по осыпающимся камням, в великолепном кошмаре света и зноя, но ветер избавляет двор от мух и москитов, а с заходом солнца он становится райским. Лучше всего он вспоминается мне в безлунной ночи. Воздух казался ванной из парного молока. В небе сияли бесчисленные звезды, лагуна была словно бы вымощена ими. Кучки жен, сидевших компаниями на корточках, негромко болтали. Тембинок снимал свой пиджак и сидел обнаженный, безмолвный, возможно, обдумывая песни; фаворитка сидела рядом, тоже безмолвная. Тем временем во дворе зажигали фонари и ставили на земле в ряд шесть или восемь квадратных ярдов фонарей; это зрелище наводило на странные мысли о численности «моей семьи»: такое зрелище можно увидеть в сумерках в углу какого-нибудь большого вокзала в Англии. Вскоре женщины расходились по всем углам, освещая последние труды дня и путь друг другу к ночлегу. Кое-кто оставался посреди двора для игры в карты, я видел, как их тасуют и сдают, как Тембинок выбирает одну из двух сдач, и королевы проигрывают свой табак. Потом эти тоже расходились, исчезали, и место их занимал большой костер, ночное освещение дворца. Когда он догорал, у ворот вспыхивали костры поменьше. За ними присматривали старухи, невидимые, неусыпные, не всегда неслышимые. Если в ночные часы кто-то приближался, вдоль всего частокола сдержанно поднималась тревога; каждая из часовых подавала камешком сигнал соседке; стук падающих камней замирал; и стражницы Тембинока сидели на своих местах, безмолвные, как и раньше.
Глава четвертая
Собственно говоря, существует нечто вроде мужского министерства или штаба: повар, стюард, плотник и суперкарго: иерархия та же, что и на шхуне. Шпики, «ежедневные газеты его величества», как мы их прозвали, каждое утро приходят с донесениями и уходят снова. Повар и стюард занимаются только столом. Суперкарго, чьей обязанностью является вести учет копры, получая за это в месяц три фунта плюс комиссионные, бывают во дворце редко; минимум двое из них находятся на других островах. Плотник, весьма искусный и общительный старик Рубам — очевидно, Рувим? — во время моего последнего визита возведенный в губернаторы, ежедневно что-нибудь меняет, расширяет, украшает, исполняя бесконечные королевские изобретения; его величество иногда проводит вторую половину дня, наблюдая за работой Рубама и беседуя с ним. Но все-таки мужчины во дворце посторонние; никто из них не вооружен, никому не доверен ни единый ключ; к сумеркам их обычно уже нет во дворце; бремя монархии и жизни монарха безраздельно лежит на женщинах.
Это семейство не похоже на европейское; еще меньше похоже оно на восточный гарем: пожилой бездетный мужчина, жизнь которого находится под угрозой, одиноко живет в окружении женщин всех возрастов, положений и степеней родства — матери, сестры, кузины, законной жены, наложниц и фавориток, старых и малых; среди них он единственный господин, единственный мужчина, единственный распорядитель почестей, одежд и предметов роскоши, единственная цель многочисленных желаний и устремлений. Сомневаюсь, что в Европе отыщется смельчак, способный опробовать подобный такт и образ правления. И в начале у Тембинока, похоже, были сложности. Я слышал, он застрелил одну из жен за легкомысленное поведение на борту шхуны. Другую за более серьезное преступление убил на месте, выставил ее труп в открытом гробу и (чтобы это предостережение лучше запомнилось) оставил гнить перед воротами дворца. Годы, вне всякого сомнения, благотворно подействовали на него; в таком громадном масштабе легче играть роль отца, чем мужа. И сейчас, по крайней мере на взгляд чужеземца, все как будто бы идет гладко, жены гордятся его доверием, своим положением и своим хитроумным повелителем.
Насколько я понимаю, они видят в нем полубога. Любимый учитель в женской школе, пожалуй, мог бы вызвать такое отношение к себе. Только учителю не приходится есть, спать, жить и стирать свое грязное белье среди поклонниц, он уходит из школы, у него есть свое жилье, своя личная жизнь, по крайней мере, у него есть выходные, а более невезучий Тембинок всегда на сцене и в напряжении.
Никогда я не слышал, чтобы король говорил грубо или выражал хотя бы малейшее неудовольствие. Поведению его была присуща полнейшая, несколько суровая доброта — доброта человека, уверенного, что ему будут повиноваться; и временами он напоминал мне Сэмюэла Ричардсона в кругу обожающих его женщин. Жены его говорили громко и без спросу высказывали свое мнение, как жены в Англии или, может быть, как слабоумные от старости, но уважаемые тетушки. В целом я нахожу, что он управлял своим сералем гораздо больше с помощью искусства, чем страха; и те, кто высказывает иное мнение (и кто не имел моих возможностей наблюдать), видимо, неспособны обнаружить разницу между уровнями занимаемого положения, между «моей семьей» и прихлебательницами, прачками и проститутками.
Примечательной чертой вечера является игра в карты; на насыпь выносят лампы и «я и моя семья» играют на табак в течение часа. Совершенно в духе Тембинока то, что он сам изобрел для себя игру, совершенно в духе обожающей его семьи, что ее члены клянутся этим нелепым изобретением. Игра основана на покере, ведется с онерами из нескольких колод и невообразимо скучна. Но я увлекаюсь всеми играми, изучил и эту — факт, за который жены (не находящие в моей персоне иных достоинств) громко выражали мне свое восхищение. Подделать его было невозможно, это было искреннее чувство: жены короля гордились своей особой игрой, были задеты за живое тем, что другие не проявляют к ней интереса, и расцвели, польщенные моим вниманием. Тембинок делает двойную ставку и за это получает две сдачи карт на выбор: мелкая уловка, в которой жены (за много лет) еще не разобрались. Он сам, разговаривая со мной наедине, сказал под большим секретом, что обеспечивает себе выигрыш, и этим объяснил свое недавнее великодушие на борту «Экватора». Он позволил женам купить себе табака, чем они тогда были очень довольны. Потом выиграл этот табак в карты и вновь стал, без дополнительных расходов, кем надлежало, — единственным источником всяческих поблажек. И подвел итог этой истории той фразой, которой почти всегда завершал любой рассказ о своей политике: «Много лучша».
Территория дворца выложена раздробленным кораллом, причиняющим боль глазам и босым ступням, но тщательно заровненным и прополотым. Десятка два или больше построек образуют внутри частокола что-то вроде улицы и разбросаны по краю насыпи; жилые дома для жен и служанок, склады для королевских редкостей и драгоценностей, просторные маниа-пы для пиршества и советов, некоторые на деревянных сваях, некоторые на сложенных из камней столбах. Один еще строился. Это новейшее изобретение короля: европейский каркасный дом, возведенный для прохлады внутри просторного маниапа, крыша его, похожая на палубу судна, должна служить высоким, затененным, однако частным променадом. Там-то король и проводит часы с Рубамом; там я иногда присоединялся к ним. Выглядит этот дом совершенно необычно, должен сказать, мне он весьма понравился, и я с удовольствием приходил на советы архитекторов.
Допустим, у нас были днем дела с его величеством, мы шли по песку мимо карликовых пальм, обменивались «Конамаори» с дежурными старухами и входили на огражденную территорию. Перед нами блестела широкая пустынная полоса коралла, все попрятались кто куда от жары. Я ходил взад-вперед по этому лабиринту в поисках короля и смог обнаружить лишь одно живое существо, когда заглянул под крышу одного из маниапов и увидел сильное тело одной из жен, распростертое на полу, голую, беззвучно спящую Амазонку. Если еще шел час «утренних газет», поиски оказывались легче, с полдюжины подобострастных пронырливых ищеек сидели на земле в узкой тени дома и обращали к королю ряд алчных лиц. Тембинок находился внутри, плетенные из пальмовых листьев стены были подняты, комнату продувал ветер, он выслушивал их донесения. Как и журналисты в Англии, когда дневные новости бывают скудными, шпики прибегали к вымыслу; я знаю случай, когда один из них за неимением никаких сведений передал королю воображаемый разговор двух собак. Король иногда соизволит смеяться, иногда расспрашивать их или шутить с ними, голос его пронзительно раздается из дома. Рядом с королем может сидеть его предполагаемый наследник Пол, племянник и приемный сын, совершенно голый, образец детской красоты. Там непременно будет фаворитка и, возможно, еще две бодрствующие жены; еще четверо лежат навзничь под циновками, погруженные в сон. Или мы приходили попозже, в более укромный час, и находили Тембинока уединившимся в доме с фавориткой, глиняной плевательницей, свинцовой чернильницей и гроссбухом. В нем он, лежа на животе, изо дня в день пишет небогатую событиями историю своего правления; во время этого занятия он выказывает легкое раздражение тем, что ему мешают, чему я вполне способен посочувствовать. Царственный летописец однажды прочел мне одну страницу, переводя по ходу чтения, но тот отрывок был генеалогическим, и автор был весьма неуверен в своей версии. Признаюсь, развлечение это было не из лучших. Прозой король не ограничивается, в часы досуга иногда берется за лиру и считается первым бардом в королевстве, где он, кроме того, единственный общественный деятель, главный архитектор и единственный торговец. Компетентность его, однако, не распространяется на музыку; и написанные стихи учит наизусть какой-нибудь профессиональный музыкант, потом кладет их на музыку и руководит хором. На вопрос, о чем его песни, Тембинок ответил: «О любви, деревьях и море. Там не все правда и не все ложь». С узкой точки зрения лирики (за исключением того, что он забыл о звездах и цветах) лучше сказать трудно. Эти разнообразные занятия свидетельствуют о необычайной живости ума у туземного владыки. Двор этого дворца в полдень вспоминается с благоговением, визитер карабкается туда по осыпающимся камням, в великолепном кошмаре света и зноя, но ветер избавляет двор от мух и москитов, а с заходом солнца он становится райским. Лучше всего он вспоминается мне в безлунной ночи. Воздух казался ванной из парного молока. В небе сияли бесчисленные звезды, лагуна была словно бы вымощена ими. Кучки жен, сидевших компаниями на корточках, негромко болтали. Тембинок снимал свой пиджак и сидел обнаженный, безмолвный, возможно, обдумывая песни; фаворитка сидела рядом, тоже безмолвная. Тем временем во дворе зажигали фонари и ставили на земле в ряд шесть или восемь квадратных ярдов фонарей; это зрелище наводило на странные мысли о численности «моей семьи»: такое зрелище можно увидеть в сумерках в углу какого-нибудь большого вокзала в Англии. Вскоре женщины расходились по всем углам, освещая последние труды дня и путь друг другу к ночлегу. Кое-кто оставался посреди двора для игры в карты, я видел, как их тасуют и сдают, как Тембинок выбирает одну из двух сдач, и королевы проигрывают свой табак. Потом эти тоже расходились, исчезали, и место их занимал большой костер, ночное освещение дворца. Когда он догорал, у ворот вспыхивали костры поменьше. За ними присматривали старухи, невидимые, неусыпные, не всегда неслышимые. Если в ночные часы кто-то приближался, вдоль всего частокола сдержанно поднималась тревога; каждая из часовых подавала камешком сигнал соседке; стук падающих камней замирал; и стражницы Тембинока сидели на своих местах, безмолвные, как и раньше.
Глава четвертая
КОРОЛЬ АПЕМАМЫ. ГОРОД ЭКВАТОР И ДВОРЕЦ
Для обслуживания нас были назначены пять человек. Дядюшка Паркер, приносивший нам пальмовый сок и зеленые орехи, был пожилым, почти стариком, с живостью, ловкостью и манерами десятилетнего мальчишки. Лицо его было страдальческим, шутовским, дьявольским, кожа плотно облегала тугие мышцы, как парус на гайдропе, улыбался он всеми мышцами лица. Орехи его требовалось считать каждый день, иначе бы он обманывал нас в количестве, их нужно было ежедневно осматривать, иначе бы многие оказались неочищенными, заставить его добросовестно выполнять свои обязанности могло бы разве что королевское имя. По окончании трудов он получал трубку, спички, табак и усаживался на пол маниапа покурить. Казалось, он не менял позы, и однако ежедневно, когда приходило время возврата вещей, прессованный табак исчезал, он приноровился прятать его в крыше, откуда с улыбкой доставал на другое утро. Хотя этот фокус проделывался регулярно под взглядами трех-четырех пар глаз, мы не могли поймать его с поличным. И хотя мы искали после его ухода, найти табак не могли. Вот такими были развлечения почти шестидесятилетнего дядюшки Паркера. Но он понес наказание по заслугам: миссис Стивенсон захотелось написать его портрет, и страдания натурщика были неописуемы.
Из дворца приходили три девицы стирать и мыть вместе с А Фу посуду. Они были самого низкого положения, прихлебательницами, которых держали для утехи шкиперов, возможно, плебейского происхождения, возможно, уроженками других островов, не блиставшими ни внешностью, ни манерами, но по-своему славными. Одну мы прозвали Беспризорницей, потому что копию ее можно найти в трущобах любого большого города: такое же худощавое, темноглазое, алчное, вульгарное лицо, тот же внезапный хриплый гогот, то же нахальное и вместе с тем опасливое, словно с оглядкой на полицейского, поведение — только полицейским здесь был король с винтовкой вместо дубинки. Сомневаюсь, чтобы где-то за пределами этих островов могли бы встретить подобие Толстушки, слоноподобной девицы, она, должно быть, весила столько же стоунов, сколько ей было лет, могла дать хорошее представление о лейб-гвардейце, обладала детским лицом и тратила немалую физическую силу почти исключительно на игры. Но все трое обладали веселым духом. Наша стирка проходила в какой-то шумной игре; девицы гонялись друг за другом, плескались, бросались чем попало, боролись, катаясь по песку, постоянно вскрикивали и хохотали, как веселящиеся дети. И в самом деле, какими бы странными ни были их обязанности в том суровом учреждении, разве они не вырвались на время из самой большой и самой строгой женской школы в Южных морях?
Пятым нашим слугой был сам королевский повар. С поразительно красивыми телом и лицом, ленивый, как раб, и наглый, как слуга мясника. Он спал и курил у нас во всевозможных грациозных позах, но отнюдь не помогал А Фу и даже старался приглядываться к его работе. О нем можно сказать, что он пришел учиться, а остался учить. На полпути от колодца он обнаружил мою жену, поливающую лук, поменялся с ней ведрами, оставил ей пустое, а с полным вернулся на кухню. В другом случае ему дали блюдо клецок для короля, сказали, что их нужно есть горячими и чтобы он нес блюдо как можно быстрее. Этот негодник отправился со скоростью около мили в час, задрав голову и выворачивая носки. При виде этого терпение мое после месячных испытаний лопнуло. Я догнал повара, схватил за широкие плечи и, толкая его перед собой, побежал вместе с ним вниз по склону холма и по аплодирующей деревне к Дому Совета, где король вел тогда шумное собрание. Повар имел наглость сделать вид, что я повредил ему внутренности, и выразить серьезные опасения за свою жизнь.
Все это мы терпели; суд у Тембинока скорый, а я еще не созрел для соучастия в убийстве. Но тем временем мой несчастный слуга-китаец работал за двоих и вскоре плохо себя почувствовал. Тогда я оказался в положении Лантенака из «Девяносто третьего года»: чтобы продолжать спасать виновного, я должен был принести в жертву неповинного. Как всегда, я попытался спасти обоих и, как всегда, не преуспел в этом. Основательно порепетировав, я отправился во дворец, нашел короля одного и наговорил ему вздора. Повар уже слишком стар, чтобы учиться, кажется, никаких успехов не делает, может, заменить его мальчиком? — дети более способны к учению. Все тщетно; король разглядел за моими уловками суть дела, понял, что повар вел себя отвратительно, и молча сидел с хмурым видом. «Думаю, он слишком много знает», — сказал наконец Тембинок с мрачной отрывистостью и тут же перевел разговор на другие темы. В тот же день вместо повара появился другой высокопоставленный чиновник, стюард, и, должен сказать, оказался вежливым и трудолюбивым.
Видимо, как только я ушел, король потребовал винчестер и вышел за частокол дожидаться провинившегося. В тот день на Тембиноке был женский халат; скорее всего наряд его довершали тропический шлем и синие очки. Представьте себе залитые солнцем песчаные холмы, карликовые пальмы с их полуденной тенью, линию частокола, часовых-старух (каждая у маленького бездымного костра), варящих на посту сироп, — и эту химеру, ждущую со своим смертоносным оружием. Наконец появился шедший вниз по склону холма из Экватора повар, спокойный, самодовольный, грациозный, совершенно не думающий об опасности. Как только он подошел на прицельное расстояние, разнаряженный монарх сделал шесть выстрелов — над его головой, под ноги, мимо туловища с обеих сторон: второе апемамское предупреждение, само по себе пугающее и предвещающее смерть, в следующий раз его величество будет целить не мимо. Мне говорили, что король меткий стрелок, что когда он прицеливается с намерением убить, могила обеспечена, а чтобы не попасть, он стреляет так, что пули проходят впритирку, и преступник шесть раз вкушает горечь смерти. Мы с женой, возвращаясь с морского берега, увидели, что кто-то полушагом-полубегом спешит нам навстречу. Когда расстояние между нами сократилось, разглядели, что это повар, вне себя от волнения, его смуглый цвет кожи сменился синеватой бледностью. Он разминулся с нами без слова, без жеста, глядя на нас с сатанинским выражением лица, и пустился через лес к безлюдной части острова и длинному пустынному пляжу, где мог вдали от людских глаз в бешенстве носиться по песку, изливая свой гнев, страх и унижение. Несомненно, в проклятиях, которые он выкрикивал бьющемуся прибою, тропическим птицам, часто повторялось имя Каупои — богатый человек. В истории с королевскими клецками я превратил его в посмешище всей деревни; последнее и, возможно, самое обидное — я застал его в минуту смятения.
Время шло, и мы больше его не видели. Наступил период полнолуния, когда человек считает, что стыдно спать; и я допоздна — до полуночи, а то и за полночь — гулял по светлому песку и качающимся теням пальм. При этом играл на флажолете, которому уделял много внимания; пальмовые листья трепетали вверху с металлическим стуком; и босые ноги почти беззвучно ступали по мягкой почве. Но когда я вернулся в Экватор, где все лампы были погашены, жена (она все еще не спала и выглядывала наружу) спросила, кто шел следом за мной. Я решил, что это шутка. «Вовсе нет, — сказала она. — Когда ты проходил, я дважды видела, что он шел почти вплотную за тобой. Оставил тебя только возле угла маниапа; и наверно, до сих пор за кухней». Тут я побежал туда — как дурак, без оружия — и столкнулся лицом к лицу с поваром. Он перешел линию моего талу, что само по себе каралось смертью, и в этот час мог находиться здесь лишь затем, чтобы украсть или убить, осознание вины сделало его пугливым, он повернулся и молча побежал от меня в ночь. Я догнал его, дал пинка в то место, откуда ноги растут, и он вскрикнул тонко, как ушибленная мышь. Думаю, решил в этот миг, что его коснулось смертоносное оружие.
Что ему было нужно? Моя музыка может скорее разогнать, чем собрать слушателей. Я любитель и не мог предположить, что ему интересна моя интерпретация «Венецианского карнавала» или что он пожертвует сном ради вариации на тему «Пахаря». Какие бы у него ни были намерения, позволять ему бродить ночью среди домов было нельзя. Одно слово королю, и этого человека не станет, то, что он совершил, непростительно. Но одно дело убить человека самому, совсем другое — наушничать за его спиной, чтобы его убил кто-то третий; и я решил разобраться с этим типом по-своему. Рассказал А Фу о случившемся и велел привести повара, как только его найдет. Я думал, это будет нелегко; ничего подобного, повар пришел по собственной воле: это был акт безрассудства, от моего молчания зависела его жизнь, и лучшее, на что он мог надеяться, — это то, что я забуду о нем. Однако он явился с уверенным видом, без извинений или объяснений, пожаловался на полученные ушибы и притворился, что не может сесть. Полагаю, я самый слабый мужчина на свете, я ударил его в наименее уязвимое место крупного тела, нога моя была босой, и я даже не ушиб ступню. А Фу не мог сдержать смеха. Я же, понимая, в чем причина его страха, нашел в этой наглости своего рода отвагу и втайне восхитился этим человеком. И пообещал, что ничего не скажу королю о ночном приключении, что позволяю ему, когда он будет выполнять поручения, пересекать мою линию тапу в дневное время, но если только увижу его здесь после захода солнца, пристрелю на месте, и в подтверждение своих слов показал револьвер. Повар, должно быть, испытал громадное облегчение, но ничем его не выказал, ушел с обычной щегольской небрежностью, и потом мы его почти не видели.
Итак, эти пятеро, из числа которых повар был заменен стюардом, приходили, уходили и были нашими единственными визитерами. Жителей деревни отпугивал круг тапу. Что касается «моей семьи», они жили за своей оградой монахинями. Одну я как-то встретил за пределами ограды, но то была сестра короля, и место, где она появилась (островной лазарет), скорее всего было привилегированным. Остается рассказать только о короле. Он приходил неспешным шагом, всегда один, незадолго до еды, усаживался, разговаривал и ел с нами, как старый друг семьи. Гилбертянский этикет, кажется, ущербен в отношении ухода из гостей. Вспомните наши затруднение с Караити, и было что-то детское, смущенное в отрывистой фразе Тембинока «Теперь хочу идти домой», которую сопровождало неуклюжее вставание и за которой следовал грубый уход. Это было единственным пятном на его манерах, во всем остальном простых, скромных, разумных и достойных. Он никогда подолгу не засиживался, много не пил и копировал наше поведение там, где оно отличалось от его собственного. Например, он быстро перестал есть с ножа. Было ясно, что он решил извлечь из нашего приезда всевозможную пользу, особенно в области этикета. Его беспокоила и ставила в тупик знатность белых визитеров; он называл имя за именем и спрашивал, является ли его обладатель «большим вождем» или хотя бы вообще «вождем», что, поскольку многие были моими добрыми друзьями и не являлись отпрысками королей, иногда становилось затруднительным. Ему трудно было поверить, что общественные классы у нас различаются по речи и что некоторые слова (например) являются тапу на шканцах военного корабля; поэтому он попросил, чтобы мы следили за его речью и где нужно поправляли. Нам удалось убедить его, что в этом нет нужды. Словарный запас у Тембинока поразительно богатый и выразительный. Бог весть, где он набирался слов, однако то ли случайно, то ли интуитивно избегал всяких грубостей и непристойностей. «Обязан», «заколотый», «глодать», «сторожка», «мощь», «компания», «стройный», «вкрадчиво» и «дивный» представляют собой многие неожиданные слова, обогащающие его диалект. Пожалуй, с наибольшим удовольствием он слушал о салюте на шканцах военных кораблей. Благодарность его за этот рассказ была чрезмерной. «Капитаны шхун не говорить мне, — воскликнул он, — видимо, не знать! Твоя знай очень много, знай океан, знай военный корабль. Я думай, твоя знай все на свете». Однако он часто перебивал меня бесконечными вопросами; и самозванец мистер Барлоу зачастую бывал беззащитен перед царственным Сэндфордом. Особенно запомнился один случай. Мы показывали волшебный фонарь, был вставлен диапозитив с Виндзорским дворцом, и я сказал ему, что это дом Виктории. «Сколько фатомов он в высоту?» — спросил король, и я онемел. Это говорил строитель, неустанный архитектор дворцов; хотя он и был собирателем, но ненужных сведений не собирал, все его вопросы имели цель. Главный интерес представляли для него этикет, правление, закон, полиция, деньги — вещи, жизненно важные для него как короля и отца своего народа. Моей задачей было не только сообщать новые сведения, но и уточнять старые. «Мой папа он говори мне» или «Белый человек он говори мне», — постоянно начинал король свои речи, — «Думаешь, он лгать?» Иногда я думал, что да. Однажды Тембинок поставил меня перед трудной задачей, над которой я долго ломал голову. Один капитан шхуны рассказал ему о капитане Куке, король очень заинтересовался этой историей и обратился за более полными сведениями не к словарю мистера Стивена, не к энциклопедии «Британника», а к Библии в версии для островов Гилберта (состоящей главным образом из Нового завета и псалмов). Искал он долго и тщательно; нашел Павла, Феста и Александра медника, но ни слова о Куке. Вывод, разумеется, был такой: этот исследователь был мифом. Вот так трудно, даже для столь одаренного человека, как Тембинок, понять идеи нового общества и культуры.
Из дворца приходили три девицы стирать и мыть вместе с А Фу посуду. Они были самого низкого положения, прихлебательницами, которых держали для утехи шкиперов, возможно, плебейского происхождения, возможно, уроженками других островов, не блиставшими ни внешностью, ни манерами, но по-своему славными. Одну мы прозвали Беспризорницей, потому что копию ее можно найти в трущобах любого большого города: такое же худощавое, темноглазое, алчное, вульгарное лицо, тот же внезапный хриплый гогот, то же нахальное и вместе с тем опасливое, словно с оглядкой на полицейского, поведение — только полицейским здесь был король с винтовкой вместо дубинки. Сомневаюсь, чтобы где-то за пределами этих островов могли бы встретить подобие Толстушки, слоноподобной девицы, она, должно быть, весила столько же стоунов, сколько ей было лет, могла дать хорошее представление о лейб-гвардейце, обладала детским лицом и тратила немалую физическую силу почти исключительно на игры. Но все трое обладали веселым духом. Наша стирка проходила в какой-то шумной игре; девицы гонялись друг за другом, плескались, бросались чем попало, боролись, катаясь по песку, постоянно вскрикивали и хохотали, как веселящиеся дети. И в самом деле, какими бы странными ни были их обязанности в том суровом учреждении, разве они не вырвались на время из самой большой и самой строгой женской школы в Южных морях?
Пятым нашим слугой был сам королевский повар. С поразительно красивыми телом и лицом, ленивый, как раб, и наглый, как слуга мясника. Он спал и курил у нас во всевозможных грациозных позах, но отнюдь не помогал А Фу и даже старался приглядываться к его работе. О нем можно сказать, что он пришел учиться, а остался учить. На полпути от колодца он обнаружил мою жену, поливающую лук, поменялся с ней ведрами, оставил ей пустое, а с полным вернулся на кухню. В другом случае ему дали блюдо клецок для короля, сказали, что их нужно есть горячими и чтобы он нес блюдо как можно быстрее. Этот негодник отправился со скоростью около мили в час, задрав голову и выворачивая носки. При виде этого терпение мое после месячных испытаний лопнуло. Я догнал повара, схватил за широкие плечи и, толкая его перед собой, побежал вместе с ним вниз по склону холма и по аплодирующей деревне к Дому Совета, где король вел тогда шумное собрание. Повар имел наглость сделать вид, что я повредил ему внутренности, и выразить серьезные опасения за свою жизнь.
Все это мы терпели; суд у Тембинока скорый, а я еще не созрел для соучастия в убийстве. Но тем временем мой несчастный слуга-китаец работал за двоих и вскоре плохо себя почувствовал. Тогда я оказался в положении Лантенака из «Девяносто третьего года»: чтобы продолжать спасать виновного, я должен был принести в жертву неповинного. Как всегда, я попытался спасти обоих и, как всегда, не преуспел в этом. Основательно порепетировав, я отправился во дворец, нашел короля одного и наговорил ему вздора. Повар уже слишком стар, чтобы учиться, кажется, никаких успехов не делает, может, заменить его мальчиком? — дети более способны к учению. Все тщетно; король разглядел за моими уловками суть дела, понял, что повар вел себя отвратительно, и молча сидел с хмурым видом. «Думаю, он слишком много знает», — сказал наконец Тембинок с мрачной отрывистостью и тут же перевел разговор на другие темы. В тот же день вместо повара появился другой высокопоставленный чиновник, стюард, и, должен сказать, оказался вежливым и трудолюбивым.
Видимо, как только я ушел, король потребовал винчестер и вышел за частокол дожидаться провинившегося. В тот день на Тембиноке был женский халат; скорее всего наряд его довершали тропический шлем и синие очки. Представьте себе залитые солнцем песчаные холмы, карликовые пальмы с их полуденной тенью, линию частокола, часовых-старух (каждая у маленького бездымного костра), варящих на посту сироп, — и эту химеру, ждущую со своим смертоносным оружием. Наконец появился шедший вниз по склону холма из Экватора повар, спокойный, самодовольный, грациозный, совершенно не думающий об опасности. Как только он подошел на прицельное расстояние, разнаряженный монарх сделал шесть выстрелов — над его головой, под ноги, мимо туловища с обеих сторон: второе апемамское предупреждение, само по себе пугающее и предвещающее смерть, в следующий раз его величество будет целить не мимо. Мне говорили, что король меткий стрелок, что когда он прицеливается с намерением убить, могила обеспечена, а чтобы не попасть, он стреляет так, что пули проходят впритирку, и преступник шесть раз вкушает горечь смерти. Мы с женой, возвращаясь с морского берега, увидели, что кто-то полушагом-полубегом спешит нам навстречу. Когда расстояние между нами сократилось, разглядели, что это повар, вне себя от волнения, его смуглый цвет кожи сменился синеватой бледностью. Он разминулся с нами без слова, без жеста, глядя на нас с сатанинским выражением лица, и пустился через лес к безлюдной части острова и длинному пустынному пляжу, где мог вдали от людских глаз в бешенстве носиться по песку, изливая свой гнев, страх и унижение. Несомненно, в проклятиях, которые он выкрикивал бьющемуся прибою, тропическим птицам, часто повторялось имя Каупои — богатый человек. В истории с королевскими клецками я превратил его в посмешище всей деревни; последнее и, возможно, самое обидное — я застал его в минуту смятения.
Время шло, и мы больше его не видели. Наступил период полнолуния, когда человек считает, что стыдно спать; и я допоздна — до полуночи, а то и за полночь — гулял по светлому песку и качающимся теням пальм. При этом играл на флажолете, которому уделял много внимания; пальмовые листья трепетали вверху с металлическим стуком; и босые ноги почти беззвучно ступали по мягкой почве. Но когда я вернулся в Экватор, где все лампы были погашены, жена (она все еще не спала и выглядывала наружу) спросила, кто шел следом за мной. Я решил, что это шутка. «Вовсе нет, — сказала она. — Когда ты проходил, я дважды видела, что он шел почти вплотную за тобой. Оставил тебя только возле угла маниапа; и наверно, до сих пор за кухней». Тут я побежал туда — как дурак, без оружия — и столкнулся лицом к лицу с поваром. Он перешел линию моего талу, что само по себе каралось смертью, и в этот час мог находиться здесь лишь затем, чтобы украсть или убить, осознание вины сделало его пугливым, он повернулся и молча побежал от меня в ночь. Я догнал его, дал пинка в то место, откуда ноги растут, и он вскрикнул тонко, как ушибленная мышь. Думаю, решил в этот миг, что его коснулось смертоносное оружие.
Что ему было нужно? Моя музыка может скорее разогнать, чем собрать слушателей. Я любитель и не мог предположить, что ему интересна моя интерпретация «Венецианского карнавала» или что он пожертвует сном ради вариации на тему «Пахаря». Какие бы у него ни были намерения, позволять ему бродить ночью среди домов было нельзя. Одно слово королю, и этого человека не станет, то, что он совершил, непростительно. Но одно дело убить человека самому, совсем другое — наушничать за его спиной, чтобы его убил кто-то третий; и я решил разобраться с этим типом по-своему. Рассказал А Фу о случившемся и велел привести повара, как только его найдет. Я думал, это будет нелегко; ничего подобного, повар пришел по собственной воле: это был акт безрассудства, от моего молчания зависела его жизнь, и лучшее, на что он мог надеяться, — это то, что я забуду о нем. Однако он явился с уверенным видом, без извинений или объяснений, пожаловался на полученные ушибы и притворился, что не может сесть. Полагаю, я самый слабый мужчина на свете, я ударил его в наименее уязвимое место крупного тела, нога моя была босой, и я даже не ушиб ступню. А Фу не мог сдержать смеха. Я же, понимая, в чем причина его страха, нашел в этой наглости своего рода отвагу и втайне восхитился этим человеком. И пообещал, что ничего не скажу королю о ночном приключении, что позволяю ему, когда он будет выполнять поручения, пересекать мою линию тапу в дневное время, но если только увижу его здесь после захода солнца, пристрелю на месте, и в подтверждение своих слов показал револьвер. Повар, должно быть, испытал громадное облегчение, но ничем его не выказал, ушел с обычной щегольской небрежностью, и потом мы его почти не видели.
Итак, эти пятеро, из числа которых повар был заменен стюардом, приходили, уходили и были нашими единственными визитерами. Жителей деревни отпугивал круг тапу. Что касается «моей семьи», они жили за своей оградой монахинями. Одну я как-то встретил за пределами ограды, но то была сестра короля, и место, где она появилась (островной лазарет), скорее всего было привилегированным. Остается рассказать только о короле. Он приходил неспешным шагом, всегда один, незадолго до еды, усаживался, разговаривал и ел с нами, как старый друг семьи. Гилбертянский этикет, кажется, ущербен в отношении ухода из гостей. Вспомните наши затруднение с Караити, и было что-то детское, смущенное в отрывистой фразе Тембинока «Теперь хочу идти домой», которую сопровождало неуклюжее вставание и за которой следовал грубый уход. Это было единственным пятном на его манерах, во всем остальном простых, скромных, разумных и достойных. Он никогда подолгу не засиживался, много не пил и копировал наше поведение там, где оно отличалось от его собственного. Например, он быстро перестал есть с ножа. Было ясно, что он решил извлечь из нашего приезда всевозможную пользу, особенно в области этикета. Его беспокоила и ставила в тупик знатность белых визитеров; он называл имя за именем и спрашивал, является ли его обладатель «большим вождем» или хотя бы вообще «вождем», что, поскольку многие были моими добрыми друзьями и не являлись отпрысками королей, иногда становилось затруднительным. Ему трудно было поверить, что общественные классы у нас различаются по речи и что некоторые слова (например) являются тапу на шканцах военного корабля; поэтому он попросил, чтобы мы следили за его речью и где нужно поправляли. Нам удалось убедить его, что в этом нет нужды. Словарный запас у Тембинока поразительно богатый и выразительный. Бог весть, где он набирался слов, однако то ли случайно, то ли интуитивно избегал всяких грубостей и непристойностей. «Обязан», «заколотый», «глодать», «сторожка», «мощь», «компания», «стройный», «вкрадчиво» и «дивный» представляют собой многие неожиданные слова, обогащающие его диалект. Пожалуй, с наибольшим удовольствием он слушал о салюте на шканцах военных кораблей. Благодарность его за этот рассказ была чрезмерной. «Капитаны шхун не говорить мне, — воскликнул он, — видимо, не знать! Твоя знай очень много, знай океан, знай военный корабль. Я думай, твоя знай все на свете». Однако он часто перебивал меня бесконечными вопросами; и самозванец мистер Барлоу зачастую бывал беззащитен перед царственным Сэндфордом. Особенно запомнился один случай. Мы показывали волшебный фонарь, был вставлен диапозитив с Виндзорским дворцом, и я сказал ему, что это дом Виктории. «Сколько фатомов он в высоту?» — спросил король, и я онемел. Это говорил строитель, неустанный архитектор дворцов; хотя он и был собирателем, но ненужных сведений не собирал, все его вопросы имели цель. Главный интерес представляли для него этикет, правление, закон, полиция, деньги — вещи, жизненно важные для него как короля и отца своего народа. Моей задачей было не только сообщать новые сведения, но и уточнять старые. «Мой папа он говори мне» или «Белый человек он говори мне», — постоянно начинал король свои речи, — «Думаешь, он лгать?» Иногда я думал, что да. Однажды Тембинок поставил меня перед трудной задачей, над которой я долго ломал голову. Один капитан шхуны рассказал ему о капитане Куке, король очень заинтересовался этой историей и обратился за более полными сведениями не к словарю мистера Стивена, не к энциклопедии «Британника», а к Библии в версии для островов Гилберта (состоящей главным образом из Нового завета и псалмов). Искал он долго и тщательно; нашел Павла, Феста и Александра медника, но ни слова о Куке. Вывод, разумеется, был такой: этот исследователь был мифом. Вот так трудно, даже для столь одаренного человека, как Тембинок, понять идеи нового общества и культуры.