Страница:
Я погладил ее по волосам.
— Но ты-то прервала эту традицию…
Она отвернулась и искоса взглянула на меня:
— О! Ощущение греха мы несем в себе постоянно… — Лежа на животе, она ткнула пальцем в книгу. — Смотри, тут список всех владелиц. Первая, Марта, написала, что она родилась в тысяча семьсот девяносто девятом и получила Библию, когда прошла конфирмацию, в восемьсот шестнадцатом. Она вышла замуж за Ханса Улавссона в тысяча восемьсот девятнадцатом, а в двадцать третьем родила дочь Марию.
— А сыновей не было?
— Были. Но они и Марию не вписали. Видишь, написано другим почерком. Это Мария сама сделала запись о себе и дочери, которую она назвала Кристина. Родилась девочка вне брака в феврале тысяча восемьсот сорокового. Но об отце все же кое-что есть, вот тут: М. А.
— Ну и что?
— Это тебе ни о чем не говорит?
— Пока нет.
— Например, Мадс Андерсен.
— Ты имеешь в виду…
— Да! Трудальский Мадс. Посмотри на дату рождения. Отсчитай девять месяцев назад, и получится май тридцать девятого. Трудальское убийство, согласно источникам, произошло девятнадцатого июня того же года.
— Но… Раз какая-то там твоя далекая бабушка родила ребенка от Трудальского Мадса…
— Она моя прапрапрабабушка.
— И раз она родила от него ребенка…
— …то я его прямой потомок, да. Правда, нам так и не пришло в голову, так сказать, поместить в «Фирде» объявление об этом.
— Но М. А. может означать и другого человека, правда?
— Разумеется. Однако семейное предание говорит, что это был именно он. Моя мать, когда передавала мне книгу, сказала, что ее мать рассказала ей эту унаследованную со страшно сказать каких времен легенду и даже поклялась, положив руку на семейную Библию: мол, пусть Бог накажет меня, если я вру… Так и сказала.
— И о чем же эта история?
Она легла рядом, обняла меня за шею, крепко прижала к себе, а потом, отстранившись, заглянула в глаза:
— Пообещай мне, Варг: то, что я тебе расскажу, ты не откроешь ни единой живой душе!
Я стойко выдержал ее взгляд.
— Я, конечно, не буду клясться на Библии и призывать наказание за вранье, но… — Я положил руку на сердце. — Я клянусь всем, что для меня свято, что никому не расскажу. Все, что ты откроешь мне здесь и сейчас, навсегда останется между нами.
Она долго смотрела на меня, словно пытаясь распознать в моем взгляде ложь и бесчестье.
— Но ты же рассказала об этом Туре? — спросил я у Грете.
— Пока нет. И долго еще не расскажу. То, что я открою тебе этой ночью, будут знать только три человека в мире: моя мать, я и ты.
— Но чем же я заслужил такой подарок? Неужто я был так хорош?
— Нет, такхорош ты не был… — поддразнила она меня, но тут же снова сделалась серьезной. — Я расскажу тебе нашу историю, потому что, возможно, именно она каким-то образом поможет понять, что же произошло два дня назад на той осыпи.
— Ну, тогда я весь превратился в слух.
36
37
38
— Но ты-то прервала эту традицию…
Она отвернулась и искоса взглянула на меня:
— О! Ощущение греха мы несем в себе постоянно… — Лежа на животе, она ткнула пальцем в книгу. — Смотри, тут список всех владелиц. Первая, Марта, написала, что она родилась в тысяча семьсот девяносто девятом и получила Библию, когда прошла конфирмацию, в восемьсот шестнадцатом. Она вышла замуж за Ханса Улавссона в тысяча восемьсот девятнадцатом, а в двадцать третьем родила дочь Марию.
— А сыновей не было?
— Были. Но они и Марию не вписали. Видишь, написано другим почерком. Это Мария сама сделала запись о себе и дочери, которую она назвала Кристина. Родилась девочка вне брака в феврале тысяча восемьсот сорокового. Но об отце все же кое-что есть, вот тут: М. А.
— Ну и что?
— Это тебе ни о чем не говорит?
— Пока нет.
— Например, Мадс Андерсен.
— Ты имеешь в виду…
— Да! Трудальский Мадс. Посмотри на дату рождения. Отсчитай девять месяцев назад, и получится май тридцать девятого. Трудальское убийство, согласно источникам, произошло девятнадцатого июня того же года.
— Но… Раз какая-то там твоя далекая бабушка родила ребенка от Трудальского Мадса…
— Она моя прапрапрабабушка.
— И раз она родила от него ребенка…
— …то я его прямой потомок, да. Правда, нам так и не пришло в голову, так сказать, поместить в «Фирде» объявление об этом.
— Но М. А. может означать и другого человека, правда?
— Разумеется. Однако семейное предание говорит, что это был именно он. Моя мать, когда передавала мне книгу, сказала, что ее мать рассказала ей эту унаследованную со страшно сказать каких времен легенду и даже поклялась, положив руку на семейную Библию: мол, пусть Бог накажет меня, если я вру… Так и сказала.
— И о чем же эта история?
Она легла рядом, обняла меня за шею, крепко прижала к себе, а потом, отстранившись, заглянула в глаза:
— Пообещай мне, Варг: то, что я тебе расскажу, ты не откроешь ни единой живой душе!
Я стойко выдержал ее взгляд.
— Я, конечно, не буду клясться на Библии и призывать наказание за вранье, но… — Я положил руку на сердце. — Я клянусь всем, что для меня свято, что никому не расскажу. Все, что ты откроешь мне здесь и сейчас, навсегда останется между нами.
Она долго смотрела на меня, словно пытаясь распознать в моем взгляде ложь и бесчестье.
— Но ты же рассказала об этом Туре? — спросил я у Грете.
— Пока нет. И долго еще не расскажу. То, что я открою тебе этой ночью, будут знать только три человека в мире: моя мать, я и ты.
— Но чем же я заслужил такой подарок? Неужто я был так хорош?
— Нет, такхорош ты не был… — поддразнила она меня, но тут же снова сделалась серьезной. — Я расскажу тебе нашу историю, потому что, возможно, именно она каким-то образом поможет понять, что же произошло два дня назад на той осыпи.
— Ну, тогда я весь превратился в слух.
36
Ее рассказ перенес меня в Трудален в тот беременный судьбой канун лета 1839 года. «Альтернативная версия истории о Трудальском Мадсе» — так назвала она его с легкой улыбкой. Она рассказывала так живо, что я будто видел все своими глазами, как в кино, перемотав пленку на сто пятьдесят лет тому назад.
В тот год Мадсу Андерсену из Трудальсстранда исполнился двадцать один год. Он был среднего роста, крепкого телосложения, темноволосый и склонный к меланхолии, что естественно для парня, который вырос на отдаленном хуторе в Трудалене, где все общество составляли только родители, сестра и пожилая служанка. Однажды у священника он познакомился с наследником хутора из Аньедалена, которого звали Йенс Хансен, а у того была сестра Мария, младше его на четыре года. Это была тихая девушка, работящая и выносливая, которая с раннего детства вместе с матерью все теплые месяцы пасла скот. К горам она привыкла и могла по воскресеньям оставаться там одна, не боясь никого, кто бы ей ни встретился. Познакомившись с Мадсом, она стала наведываться в Трудален; делала она это нечасто, может быть, раз в два месяца, и было непохоже, чтобы они так уж держались друг за друга. Да и как они могли бы? Весточки отправлять было не с кем, а в те несколько раз, когда в Трудальсстранд шла почта, она так и не решилась написать ему письмо.
Но потом, как передавали из поколения в поколение женщины в семье Грете, между Марией и Мадсом все же возникла любовь — зимой или весной 1839-го. А зима в тот год в Трудалене выдалась долгая: после того как в конце апреля прошел снегопад, даже в июне лежало много снега — на тех склонах гор, тянувшихся над темным зеркалом Трудальской бухты, куда не дотягивались солнечные лучи. Было что-то и притягивающее, и отталкивающее в глади этих вод, будто спрятавших чью-то тайну, дабы память о ней навечно осталась погребенной в их глубинах.
Мадс частенько бродил по горам: охотился на птиц, оленей или другую дичь, ставил силки, которые регулярно проверял. Иногда — и даже нередко — добирался он во время своих походов до самого хребта, где уже заканчивалась бухта и открывался вид на Аньедален. Там был тот самый хутор, где выросли Йенс и Мария. Он несколько раз встретился с Марией, а когда настал май и солнце начало пригревать, нежно обнялись они и поклялись друг другу в вечной верности…
— Так рассказывала мать, — произнесла Грете, все еще держа руку на Библии, сама как иллюстрация к собственному рассказу, сошедшая с тоненьких страниц, где перечислялся ее род.
— А она рассказала, что произошло в июне того года с Уле Ульсоном из Оттернэса?
— А это, дорогой, и есть суть истории. Так что слушай рассказ о драме в горах…
Сегодня нам известно о признании Трудальского Мадса, и мы думаем, что знаем всю правду о том, что произошло. Но есть, есть и другая версия событий: ее хранили в сердце шесть поколений женщин — как тайный стыд, угрызения совести, что целый род мучили за то, что произошло однажды.
Другая правда о Трудальском убийстве такова: Мария Хансдоттер [14]в ту среду убежала со двора. Может, она надеялась еще на одну встречу с Мадсом, потому что в такой прекрасный яркий день накануне лета солнечное тепло быстрее разгоняло кровь по жилам, да с такой силой, что она не решилась спуститься в поселок. Она стала искать его в горах, где, она думала, она скорее его найдет. К несчастью, добравшись до Трудалена и уже спускаясь к морю, она внезапно столкнулась с торговцем Уле Оттернэсом, который незадолго до этого расстался с Мадсом Андерсеном у Трудальсстранда. Они постояли, перекинулись парой слов, и она уже хотела было двинуться дальше. Однако торговец не уступил ей дорогу. Может, и ему в голову внезапно ударило летнее тепло, а может, дело в долгом воздержании — только он похотливо потянул к девушке свою пятерню. Он был силен и потащил ее в гору. Она сопротивлялась, звала на помощь, громко, как кричат гагары над своими гнездами на склонах скал. Но он не желал отступиться. Его грубые руки залезли ей под платье, и она застонала от тоски и боли. Тогда схватила она камень, лежавший рядом, и сильно ударила торговца по голове — один раз, два раза, три! Грубые руки, хватавшие ее тело, ослабли, и он стал заваливаться назад. В страхе и ярости она ударила еще раз, и Уле Ульсен Оттернэс растянулся перед ней мертвый.
И тогда охватила ее такая тоска, сильнее которой она никогда не испытывала. Поняла она, что отныне лежит на ней грех убийства и что, когда придет ее время, откроются врата ада и поглотят ее. Она была обречена на вечные муки, вечный огонь, и оттого тоска ее стала так сильна, что, казалось, сейчас она упадет замертво на скалу, на которой стояла, шатаясь. И была перед ней теперь одна дорога — вниз, к морю, где ждет верная смерть.
Но там встретился ей Мадс Андерсен. Он слушал гагачий крик и голос тот узнал. Тогда он взял ее на руки и крепко прижал к себе, пока ее рыдания то усиливались, то стихали, а потом пошел за ней к тому месту, где лежал Уле Ульсен, чтобы самому увидеть, правда ли, что он мертв.
Сама же она стояла неподалеку и смотрела, как Мадс склонился над бездыханным телом, а когда он снова подошел к ней, по одной только его походке поняла, что надежды больше нет.
Тогда он спас ее, взял на себя ее вину. Он сказал: «Я избавлю тебя от этого, Мария. Ступай домой. Я утоплю Уле Ульсона Оттернэса в глубине моря, и ты его больше никогда не увидишь!» Это был их последний разговор. Потом Мария увидит его, лишь когда пять дней спустя его приведут в селение мужики с соседнего хутора, а еще через день ленсман с помощником — в Фёрде.
— Он сознался в убийстве ради нее.
— Знакомая история? — Она взглянула мне в глаза.
— И что было потом?
— Конец истории всем известен. Для убедительности он взял у Уле Ульсена деньги и вещи, которые у него нашли. Сознался в убийстве и был наказан. А много лет спустя, в тысяча восемьсот восемьдесят первом году, его выпустили из тюрьмы Аркерсхюс. Но к тому времени Мария уже двадцать два года как умерла. Она скончалась в пятьдесят девятом, так и не выйдя замуж, и оставила после себя единственную дочь-безотцовщину, Кристину. У той тоже была дочь, которая родилась после того, как ее изнасиловали несколько человек в тысяча восемьсот шестьдесят третьем. Это была моя прабабушка Маргрете.
— А сама Мария так и не открыла того, что ей было известно о Трудальском убийстве?
— Нет. Она доверилась только этой книге. — И она легко дотронулась до открытой Библии. — А правда так и живет в нашем роду. Передается от женщины к женщине.
— А теперь и я знаю…
— Ты обещал!
— Да-да… Я никому не расскажу. Спустя столько лет о Мадсе Андерсене будут помнить ровно столько, сколько захочет… — Я протянул к ней руку. — Его единственный потомок.
— Но ты понял, Варг, зачем я тебе все это рассказала?
— Конечно. Никогда не полагайся только на слова, даже и на признания, — сделал я вывод. — Все может оказаться не так, как кажется.
— Значит, я достигла, чего хотела. — Она аккуратно закрыла книгу и положила ее на тумбочку. От ее тела пахло солнцем и скалами — так пахли матери в давние времена.
— Всё?…
Она легла рядом и повернула ко мне улыбающееся лицо.
— Я бы не отказалась повторить, — сказала она и привлекла меня к себе.
В тот год Мадсу Андерсену из Трудальсстранда исполнился двадцать один год. Он был среднего роста, крепкого телосложения, темноволосый и склонный к меланхолии, что естественно для парня, который вырос на отдаленном хуторе в Трудалене, где все общество составляли только родители, сестра и пожилая служанка. Однажды у священника он познакомился с наследником хутора из Аньедалена, которого звали Йенс Хансен, а у того была сестра Мария, младше его на четыре года. Это была тихая девушка, работящая и выносливая, которая с раннего детства вместе с матерью все теплые месяцы пасла скот. К горам она привыкла и могла по воскресеньям оставаться там одна, не боясь никого, кто бы ей ни встретился. Познакомившись с Мадсом, она стала наведываться в Трудален; делала она это нечасто, может быть, раз в два месяца, и было непохоже, чтобы они так уж держались друг за друга. Да и как они могли бы? Весточки отправлять было не с кем, а в те несколько раз, когда в Трудальсстранд шла почта, она так и не решилась написать ему письмо.
Но потом, как передавали из поколения в поколение женщины в семье Грете, между Марией и Мадсом все же возникла любовь — зимой или весной 1839-го. А зима в тот год в Трудалене выдалась долгая: после того как в конце апреля прошел снегопад, даже в июне лежало много снега — на тех склонах гор, тянувшихся над темным зеркалом Трудальской бухты, куда не дотягивались солнечные лучи. Было что-то и притягивающее, и отталкивающее в глади этих вод, будто спрятавших чью-то тайну, дабы память о ней навечно осталась погребенной в их глубинах.
Мадс частенько бродил по горам: охотился на птиц, оленей или другую дичь, ставил силки, которые регулярно проверял. Иногда — и даже нередко — добирался он во время своих походов до самого хребта, где уже заканчивалась бухта и открывался вид на Аньедален. Там был тот самый хутор, где выросли Йенс и Мария. Он несколько раз встретился с Марией, а когда настал май и солнце начало пригревать, нежно обнялись они и поклялись друг другу в вечной верности…
— Так рассказывала мать, — произнесла Грете, все еще держа руку на Библии, сама как иллюстрация к собственному рассказу, сошедшая с тоненьких страниц, где перечислялся ее род.
— А она рассказала, что произошло в июне того года с Уле Ульсоном из Оттернэса?
— А это, дорогой, и есть суть истории. Так что слушай рассказ о драме в горах…
Сегодня нам известно о признании Трудальского Мадса, и мы думаем, что знаем всю правду о том, что произошло. Но есть, есть и другая версия событий: ее хранили в сердце шесть поколений женщин — как тайный стыд, угрызения совести, что целый род мучили за то, что произошло однажды.
Другая правда о Трудальском убийстве такова: Мария Хансдоттер [14]в ту среду убежала со двора. Может, она надеялась еще на одну встречу с Мадсом, потому что в такой прекрасный яркий день накануне лета солнечное тепло быстрее разгоняло кровь по жилам, да с такой силой, что она не решилась спуститься в поселок. Она стала искать его в горах, где, она думала, она скорее его найдет. К несчастью, добравшись до Трудалена и уже спускаясь к морю, она внезапно столкнулась с торговцем Уле Оттернэсом, который незадолго до этого расстался с Мадсом Андерсеном у Трудальсстранда. Они постояли, перекинулись парой слов, и она уже хотела было двинуться дальше. Однако торговец не уступил ей дорогу. Может, и ему в голову внезапно ударило летнее тепло, а может, дело в долгом воздержании — только он похотливо потянул к девушке свою пятерню. Он был силен и потащил ее в гору. Она сопротивлялась, звала на помощь, громко, как кричат гагары над своими гнездами на склонах скал. Но он не желал отступиться. Его грубые руки залезли ей под платье, и она застонала от тоски и боли. Тогда схватила она камень, лежавший рядом, и сильно ударила торговца по голове — один раз, два раза, три! Грубые руки, хватавшие ее тело, ослабли, и он стал заваливаться назад. В страхе и ярости она ударила еще раз, и Уле Ульсен Оттернэс растянулся перед ней мертвый.
И тогда охватила ее такая тоска, сильнее которой она никогда не испытывала. Поняла она, что отныне лежит на ней грех убийства и что, когда придет ее время, откроются врата ада и поглотят ее. Она была обречена на вечные муки, вечный огонь, и оттого тоска ее стала так сильна, что, казалось, сейчас она упадет замертво на скалу, на которой стояла, шатаясь. И была перед ней теперь одна дорога — вниз, к морю, где ждет верная смерть.
Но там встретился ей Мадс Андерсен. Он слушал гагачий крик и голос тот узнал. Тогда он взял ее на руки и крепко прижал к себе, пока ее рыдания то усиливались, то стихали, а потом пошел за ней к тому месту, где лежал Уле Ульсен, чтобы самому увидеть, правда ли, что он мертв.
Сама же она стояла неподалеку и смотрела, как Мадс склонился над бездыханным телом, а когда он снова подошел к ней, по одной только его походке поняла, что надежды больше нет.
Тогда он спас ее, взял на себя ее вину. Он сказал: «Я избавлю тебя от этого, Мария. Ступай домой. Я утоплю Уле Ульсона Оттернэса в глубине моря, и ты его больше никогда не увидишь!» Это был их последний разговор. Потом Мария увидит его, лишь когда пять дней спустя его приведут в селение мужики с соседнего хутора, а еще через день ленсман с помощником — в Фёрде.
— Он сознался в убийстве ради нее.
— Знакомая история? — Она взглянула мне в глаза.
— И что было потом?
— Конец истории всем известен. Для убедительности он взял у Уле Ульсена деньги и вещи, которые у него нашли. Сознался в убийстве и был наказан. А много лет спустя, в тысяча восемьсот восемьдесят первом году, его выпустили из тюрьмы Аркерсхюс. Но к тому времени Мария уже двадцать два года как умерла. Она скончалась в пятьдесят девятом, так и не выйдя замуж, и оставила после себя единственную дочь-безотцовщину, Кристину. У той тоже была дочь, которая родилась после того, как ее изнасиловали несколько человек в тысяча восемьсот шестьдесят третьем. Это была моя прабабушка Маргрете.
— А сама Мария так и не открыла того, что ей было известно о Трудальском убийстве?
— Нет. Она доверилась только этой книге. — И она легко дотронулась до открытой Библии. — А правда так и живет в нашем роду. Передается от женщины к женщине.
— А теперь и я знаю…
— Ты обещал!
— Да-да… Я никому не расскажу. Спустя столько лет о Мадсе Андерсене будут помнить ровно столько, сколько захочет… — Я протянул к ней руку. — Его единственный потомок.
— Но ты понял, Варг, зачем я тебе все это рассказала?
— Конечно. Никогда не полагайся только на слова, даже и на признания, — сделал я вывод. — Все может оказаться не так, как кажется.
— Значит, я достигла, чего хотела. — Она аккуратно закрыла книгу и положила ее на тумбочку. От ее тела пахло солнцем и скалами — так пахли матери в давние времена.
— Всё?…
Она легла рядом и повернула ко мне улыбающееся лицо.
— Я бы не отказалась повторить, — сказала она и привлекла меня к себе.
37
Следующий день был удручающе непохож на предыдущий. После лихорадочного завтрака Грете на всех парах завезла меня в отель и помчалась дальше, едва успевая на утреннее совещание.
В гостинице царило чемоданное настроение. На двенадцать была назначена пресс-конференция, и те репортеры, что еще не уехали из Фёрде, выглядели так, будто им уже было известно все, что там скажут, а следующим номером программы станет суд, о котором сегодня и будет объявлено.
Это впечатление подтвердил мой разговор с Хельге Хаугеном из «Фирды». Последнее слово оставалось за результатами экспертизы, но Хауген сказал, что его личный источник в офисе ленсмана не сомневается, что в течение дня Яну Эгилю Скарнесу будет предъявлено обвинение в двойном убийстве. После этого его заключат до суда под стражу, причем в первые четыре недели письма и посещения будут запрещены.
Я поблагодарил Хаугена и взглянул на часы. До начала пресс-конференции оставалось полтора часа.
У Марии Хансдоттер был Трудальский Мадс, а у Силье — Ян Эгиль. Это была последняя ниточка, и я решил за нее «подергать». В телефонном справочнике я нашел адрес офиса Ойгунн Бротет. Она делила с другими организациями третий этаж торгового центра на южном берегу реки, к востоку от Лангебруа.
Сдержанная секретарша объяснила, что этим утром у адвоката Бротет плотный график. Я собрал последние остатки очарования и добился краткой беседы с Ойгунн Бротет прямо в приемной.
— Чем могу помочь? — сухо спросила она.
— Я все думаю о Силье. Ведь она ключевая фигура во всем этом деле.
— Уже нет.
— Почему?
— Она отказалась от своих показаний. Силье сказала, что наговорила на себя, чтобы помочь Яну Эгилю.
— А что заставило ее изменить намерения?
Она посмотрела на часы:
— Через час должна состояться пресс-конференция, Веум. Там все будет изложено. Сходите туда.
— И что теперь с Силье?
— Она дома, на хуторе. Но… не пытайтесь с ней встретиться. Она ни с кем не разговаривает.
— Да я скорее хотел перекинуться парой слов с ее приемными родителями.
— О чем же, смею спросить?
— Вообще-то… меня интересует, кто является наследником убитых. Насколько я понимаю, фру Альмелид — ближайшая наследница Либакков.
— А какое это имеет отношение к делу?
— Да есть тут кое-какие соображения по поводу истории с контрабандой спиртного в семьдесят третьем, например.
— А каким образом… — Она осеклась и взглянула на меня, качая головой. — Вы вообще-то чьи интересы представляете?
— В настоящий момент — вашего коллеги Йенса Лангеланда.
— Ах так! — Судя по кислому выражению лица, ей это не понравилось. — Что ж, разговаривать с Альмелидами вам придется в моем присутствии.
— Я согласен. Когда?
— Не раньше, чем закончится пресс-конференция.
— Вы собираетесь в ней участвовать?
— Да. А до этого мне надо еще кое-что успеть сделать…
— Ну что ж, там и встретимся.
— Условились.
Она кивнула и оставила меня с рыжей секретаршей, которой, кстати, ее показная сдержанность не помешала подслушать весь наш разговор с Ойгунн Бротет. Я шутливо отдал честь и ушел.
Ничего больше не оставалось, как только дождаться объявленной пресс-конференции. Я купил несколько газет и уселся пить кофе в кафе у Лангебруа.
Газеты снова вернулись к двойному убийству. «Мы все еще ждем раскрытия преступления»— сообщал один заголовок. «Двойное убийство раскрыто»— объявлял другой, причем без знака вопроса. Нигде не говорилось о связи этого дела с убийством Ансгара Твейтена. Только Хельге Хауген в «Фирде» намекнул на связь с «громким делом о контрабанде спиртного в этом районе в 1973 году», ничего, впрочем, об этой самой связи не написав.
Когда подошло время, большой конференц-зал в офисе ленсмана был полон. Были составлены вместе три стола. Я кивнул Хельге Хаугену, который отвоевал себе лучшее место и сидел там, уже раскрыв блокнот. Рядом со столом расположилась Ойгунн Бротет. Сам я протиснулся к окну и устроился там, подставив спину солнцу. Вошли ленсман Стандаль, какой-то полицейский чин и старший следователь из Крипос, их тут же штурмовали фотографы, вспышки засверкали, и все присутствующие уставились на новоприбывших.
Стандаль был почти смущен. Полицейский чин выглядел так, будто выиграл в спортлото. Это был молодой человек в простых очках и с аккуратно расчесанной бородкой — ни дать ни взять новоиспеченный юрист. Крепыш-следователь из Крипос отстраненно взирал на поднявшуюся суматоху.
Сразу за ними вошел Йенс Лангеланд. Он бросил быстрый взгляд на все происходящее, а потом тихо и скромно устроился возле двери. Меня он заметил, кивнул и сделал знак, что хочет переговорить после пресс-конференции.
Стандаль поднял руку, и в зале воцарилась тишина. Перед ним на столе лежал машинописный листок. Не повышая голоса, он зачитал решение о том, что против Яна Эгиля выдвинуто обвинение в убийстве его приемных родителей и попытке нападения на представителя власти. Далее были указаны соответствующие статьи Уголовного кодекса и отмечено, что мерой пресечения избрано заключение под стражу. Основанием для обвинения были названы результаты следственных мероприятий и имеющиеся заключения экспертов, в том числе и патологоанатомов. Эти результаты оказались столь однозначны, что полиция сочла необходимым выдвинуть обвинение. Стандаль заявил, что следствие продолжается с целью выявить и приобщить к делу новые материалы. Тут представитель Крипос согласно кивнул.
Когда предложили задавать вопросы, Хельге Хауген немедленно вскочил:
— Но ведь в Аньедалене был еще и захват заложника, не так ли?
Стандаль слегка помедлил, подбирая слова, и ответил:
— Обвинение в покушении на личную свободу более не выдвигается. Многое указывает на то, что эта девочка с соседнего хутора находилась с ним добровольно.
— А существует ли для нее угроза обвинения в соучастии?
— На сегодняшний день нет, — твердо сказал Стандаль. — Однако, как уже было сказано, следствие продолжается.
Полицейский уполномоченный добавил:
— На данный момент нет ни единого основания для выдвижения обвинения против девушки. По предварительным данным, когда она оказалась с ним в горах, она вообще ничего не знала о том, что произошло на хуторе Либакк.
Я посмотрел на Йенса Лангеланда. Его лицо ничего не выражало, но я догадывался, чего ему стоит эта сдержанность. Мне очень хотелось поднять руку, получить слово и спросить: «А правда, что эта девушка созналась в убийстве?» — и увидеть реакцию журналистов, да и высокопоставленных господ за столом. Но я быстро подавил в себе это желание. В этом зале было несколько человек, которые относились ко мне по-дружески, и такая выходка нашим отношениям здорово бы помешала.
Вопросы из зала быстро иссякли, и пресс-конференция закончилась. Пара репортеров с радио и телевидения задали полицейскому чину привычные дополнительные вопросы, после чего все разошлись.
Лангеланд ждал меня в вестибюле. Я отвел его в уголок.
— У меня есть новости для вас, Лангеланд.
— Отлично. Мне сейчас нужна любая информация, которую только можно раздобыть.
— Вчера из одного источника я узнал, что, судя по всему, Клаус Либакк располагал огромной суммой денег. Навар от контрабанды спиртного, который, естественно, никогда ни на одном банковском счете не светился.
Он скептически посмотрел на меня:
— Что, аж с тысяча девятьсот семьдесят третьего года? Как же ему удалось хранить их все это время? И сколько могло остаться к сегодняшнему дню, как вы считаете?
— Не знаю… Может быть, он держал их, думая, что ему придется бежать. Но это еще не все. Слушайте. Глава всего предприятия, занимавшегося контрабандой спиртного, по сообщениям того же источника, не кто иной, как Свейн Скарнес!
Он недоверчиво посмотрел на меня:
— БылСвейн Скарнес, если выражаться точнее?
— Да.
Я вкратце пересказал то, что накануне вечером мне поведал Харальд Дале, и следил, как брови адвоката поднимались все выше и выше. И уж конечно не от восхищения. А когда я перешел к роли, которую сыграл в этой истории Терье Хаммерстен, то наконец понял, почему он пришел в такое состояние.
— Черт возьми, Веум! Если все это правда, то Вибекке на самом деле не должна была попасть в тюрьму. Сама мысль об этом ужасна. Теперь в любом случае я просто обязан, вернувшись в Осло, серьезно с ней поговорить.
— Это обязательно. Но это только одна сторона дела. Теперь полиция будет обязана допросить Хаммерстена.
— Да, я им уже об этом сообщил, — раздраженно сказал Лангеланд, — но они слишком увлечены полученными результатами экспертиз.
— А вы сами их видели?
Он мрачно посмотрел на меня:
— Да. И даже после беглого ознакомления, должен сказать… выглядит все не слишком хорошо для нас.
— Что вы хотите этим сказать?
— Во-первых, отпечатки пальцев на оружии. Только его. И частицы порохового нагара у него на руках
— Конечно, мы же знаем, что он стрелял из винтовки, когда убегал от полиции.
— Да, и этот факт мы, конечно, используем. Разумеется. Но далее… Следы его обуви на месте преступления, прямо в лужах крови на полу. И остатки этой крови у него на обуви. И Кари, и Клаус убиты из этого оружия. Следов взлома нет. Мало того, даже запасной ключ, который висел у них в шкафу в прихожей, находится на своем месте. Ключ Яна Эгиля найден при нем. К тому же Силье отказалась от своих слов. Но! — Он поднял вверх указательный палец. — Ее показания по поводу того, что произошло в последние выходные — и особенно в понедельник — чрезвычайно расплывчаты.
— А информация о возможном изнасиловании ее Клаусом Либакком?
— Информация!.. Теперь она заявляет, что это она тоже выдумала, с той же целью, что и признание в убийстве. И ее медицинское освидетельствование говорит о том же, несмотря на то что она сама вовсе не… virgo intacta, как это принято называть у медиков.
— Да, я уже знаю, что ее сексуальный дебют давно состоялся.
— И честно говоря, я не уверен, что история о том, как ее изнасиловал дядя, пойдет на пользу Яну Эгилю. Поскольку они были влюблены друг в друга, это было бы для него четким мотивом для убийства.
— Тут вы совершенно правы. Что же нам делать?
— Я буду настаивать, чтобы полицейские вызвали и допросили Терье Хаммерстена. Я буду требовать подтверждения его алиби на вечер воскресенья, а полиция справится с этим лучше, чем я или вы, Веум. Так что с этого и начнем. Больше никаких идей у меня пока нет.
— Когда состоится заключение под стражу?
— Как мне сообщили, в половине четвертого.
— К процедуре будут допущены посторонние, я, например?
— Не было речи о том, что она будет совершена «при закрытых дверях». Но журналистам запрещено фотографировать. Так что, если хотите увидеть, чем все закончится, лучше явиться туда самому. — Он взглянул на часы. — Ну, мне пора к Яну Эгилю. Потом нам с ним тоже не разрешат видеться.
Мы расстались, и он быстро исчез во внутренних коридорах отделения полиции. Выйдя из здания, Я увидел Ойгунн Бротет, направлявшуюся к Лангебруа. Я двинулся следом и догнал ее на другом берегу реки. Заметив, что я с ней поровнялся, она кисло-сладко улыбнулась. Я же сразу перешел к делу:
— Уже уходите?
— Нет еще. — Она закатила глаза.
— Послушайте… У нас с вами два варианта действия, фрекен Бротет.
— Фру.
— Тем более. Я могу навестить Силье и ее приемных родителей самостоятельно или составить компанию вам. Что вы предпочтете?
— Или я устрою так, что вас арестует полиция.
— Помилуйте, за что?
Она не ответила, мы поднялись в Аньедален, туда, где стояли наши машины. Через некоторое время мы практически одновременно припарковались во дворе Альмелида и вышли из автомобилей.
В гостинице царило чемоданное настроение. На двенадцать была назначена пресс-конференция, и те репортеры, что еще не уехали из Фёрде, выглядели так, будто им уже было известно все, что там скажут, а следующим номером программы станет суд, о котором сегодня и будет объявлено.
Это впечатление подтвердил мой разговор с Хельге Хаугеном из «Фирды». Последнее слово оставалось за результатами экспертизы, но Хауген сказал, что его личный источник в офисе ленсмана не сомневается, что в течение дня Яну Эгилю Скарнесу будет предъявлено обвинение в двойном убийстве. После этого его заключат до суда под стражу, причем в первые четыре недели письма и посещения будут запрещены.
Я поблагодарил Хаугена и взглянул на часы. До начала пресс-конференции оставалось полтора часа.
У Марии Хансдоттер был Трудальский Мадс, а у Силье — Ян Эгиль. Это была последняя ниточка, и я решил за нее «подергать». В телефонном справочнике я нашел адрес офиса Ойгунн Бротет. Она делила с другими организациями третий этаж торгового центра на южном берегу реки, к востоку от Лангебруа.
Сдержанная секретарша объяснила, что этим утром у адвоката Бротет плотный график. Я собрал последние остатки очарования и добился краткой беседы с Ойгунн Бротет прямо в приемной.
— Чем могу помочь? — сухо спросила она.
— Я все думаю о Силье. Ведь она ключевая фигура во всем этом деле.
— Уже нет.
— Почему?
— Она отказалась от своих показаний. Силье сказала, что наговорила на себя, чтобы помочь Яну Эгилю.
— А что заставило ее изменить намерения?
Она посмотрела на часы:
— Через час должна состояться пресс-конференция, Веум. Там все будет изложено. Сходите туда.
— И что теперь с Силье?
— Она дома, на хуторе. Но… не пытайтесь с ней встретиться. Она ни с кем не разговаривает.
— Да я скорее хотел перекинуться парой слов с ее приемными родителями.
— О чем же, смею спросить?
— Вообще-то… меня интересует, кто является наследником убитых. Насколько я понимаю, фру Альмелид — ближайшая наследница Либакков.
— А какое это имеет отношение к делу?
— Да есть тут кое-какие соображения по поводу истории с контрабандой спиртного в семьдесят третьем, например.
— А каким образом… — Она осеклась и взглянула на меня, качая головой. — Вы вообще-то чьи интересы представляете?
— В настоящий момент — вашего коллеги Йенса Лангеланда.
— Ах так! — Судя по кислому выражению лица, ей это не понравилось. — Что ж, разговаривать с Альмелидами вам придется в моем присутствии.
— Я согласен. Когда?
— Не раньше, чем закончится пресс-конференция.
— Вы собираетесь в ней участвовать?
— Да. А до этого мне надо еще кое-что успеть сделать…
— Ну что ж, там и встретимся.
— Условились.
Она кивнула и оставила меня с рыжей секретаршей, которой, кстати, ее показная сдержанность не помешала подслушать весь наш разговор с Ойгунн Бротет. Я шутливо отдал честь и ушел.
Ничего больше не оставалось, как только дождаться объявленной пресс-конференции. Я купил несколько газет и уселся пить кофе в кафе у Лангебруа.
Газеты снова вернулись к двойному убийству. «Мы все еще ждем раскрытия преступления»— сообщал один заголовок. «Двойное убийство раскрыто»— объявлял другой, причем без знака вопроса. Нигде не говорилось о связи этого дела с убийством Ансгара Твейтена. Только Хельге Хауген в «Фирде» намекнул на связь с «громким делом о контрабанде спиртного в этом районе в 1973 году», ничего, впрочем, об этой самой связи не написав.
Когда подошло время, большой конференц-зал в офисе ленсмана был полон. Были составлены вместе три стола. Я кивнул Хельге Хаугену, который отвоевал себе лучшее место и сидел там, уже раскрыв блокнот. Рядом со столом расположилась Ойгунн Бротет. Сам я протиснулся к окну и устроился там, подставив спину солнцу. Вошли ленсман Стандаль, какой-то полицейский чин и старший следователь из Крипос, их тут же штурмовали фотографы, вспышки засверкали, и все присутствующие уставились на новоприбывших.
Стандаль был почти смущен. Полицейский чин выглядел так, будто выиграл в спортлото. Это был молодой человек в простых очках и с аккуратно расчесанной бородкой — ни дать ни взять новоиспеченный юрист. Крепыш-следователь из Крипос отстраненно взирал на поднявшуюся суматоху.
Сразу за ними вошел Йенс Лангеланд. Он бросил быстрый взгляд на все происходящее, а потом тихо и скромно устроился возле двери. Меня он заметил, кивнул и сделал знак, что хочет переговорить после пресс-конференции.
Стандаль поднял руку, и в зале воцарилась тишина. Перед ним на столе лежал машинописный листок. Не повышая голоса, он зачитал решение о том, что против Яна Эгиля выдвинуто обвинение в убийстве его приемных родителей и попытке нападения на представителя власти. Далее были указаны соответствующие статьи Уголовного кодекса и отмечено, что мерой пресечения избрано заключение под стражу. Основанием для обвинения были названы результаты следственных мероприятий и имеющиеся заключения экспертов, в том числе и патологоанатомов. Эти результаты оказались столь однозначны, что полиция сочла необходимым выдвинуть обвинение. Стандаль заявил, что следствие продолжается с целью выявить и приобщить к делу новые материалы. Тут представитель Крипос согласно кивнул.
Когда предложили задавать вопросы, Хельге Хауген немедленно вскочил:
— Но ведь в Аньедалене был еще и захват заложника, не так ли?
Стандаль слегка помедлил, подбирая слова, и ответил:
— Обвинение в покушении на личную свободу более не выдвигается. Многое указывает на то, что эта девочка с соседнего хутора находилась с ним добровольно.
— А существует ли для нее угроза обвинения в соучастии?
— На сегодняшний день нет, — твердо сказал Стандаль. — Однако, как уже было сказано, следствие продолжается.
Полицейский уполномоченный добавил:
— На данный момент нет ни единого основания для выдвижения обвинения против девушки. По предварительным данным, когда она оказалась с ним в горах, она вообще ничего не знала о том, что произошло на хуторе Либакк.
Я посмотрел на Йенса Лангеланда. Его лицо ничего не выражало, но я догадывался, чего ему стоит эта сдержанность. Мне очень хотелось поднять руку, получить слово и спросить: «А правда, что эта девушка созналась в убийстве?» — и увидеть реакцию журналистов, да и высокопоставленных господ за столом. Но я быстро подавил в себе это желание. В этом зале было несколько человек, которые относились ко мне по-дружески, и такая выходка нашим отношениям здорово бы помешала.
Вопросы из зала быстро иссякли, и пресс-конференция закончилась. Пара репортеров с радио и телевидения задали полицейскому чину привычные дополнительные вопросы, после чего все разошлись.
Лангеланд ждал меня в вестибюле. Я отвел его в уголок.
— У меня есть новости для вас, Лангеланд.
— Отлично. Мне сейчас нужна любая информация, которую только можно раздобыть.
— Вчера из одного источника я узнал, что, судя по всему, Клаус Либакк располагал огромной суммой денег. Навар от контрабанды спиртного, который, естественно, никогда ни на одном банковском счете не светился.
Он скептически посмотрел на меня:
— Что, аж с тысяча девятьсот семьдесят третьего года? Как же ему удалось хранить их все это время? И сколько могло остаться к сегодняшнему дню, как вы считаете?
— Не знаю… Может быть, он держал их, думая, что ему придется бежать. Но это еще не все. Слушайте. Глава всего предприятия, занимавшегося контрабандой спиртного, по сообщениям того же источника, не кто иной, как Свейн Скарнес!
Он недоверчиво посмотрел на меня:
— БылСвейн Скарнес, если выражаться точнее?
— Да.
Я вкратце пересказал то, что накануне вечером мне поведал Харальд Дале, и следил, как брови адвоката поднимались все выше и выше. И уж конечно не от восхищения. А когда я перешел к роли, которую сыграл в этой истории Терье Хаммерстен, то наконец понял, почему он пришел в такое состояние.
— Черт возьми, Веум! Если все это правда, то Вибекке на самом деле не должна была попасть в тюрьму. Сама мысль об этом ужасна. Теперь в любом случае я просто обязан, вернувшись в Осло, серьезно с ней поговорить.
— Это обязательно. Но это только одна сторона дела. Теперь полиция будет обязана допросить Хаммерстена.
— Да, я им уже об этом сообщил, — раздраженно сказал Лангеланд, — но они слишком увлечены полученными результатами экспертиз.
— А вы сами их видели?
Он мрачно посмотрел на меня:
— Да. И даже после беглого ознакомления, должен сказать… выглядит все не слишком хорошо для нас.
— Что вы хотите этим сказать?
— Во-первых, отпечатки пальцев на оружии. Только его. И частицы порохового нагара у него на руках
— Конечно, мы же знаем, что он стрелял из винтовки, когда убегал от полиции.
— Да, и этот факт мы, конечно, используем. Разумеется. Но далее… Следы его обуви на месте преступления, прямо в лужах крови на полу. И остатки этой крови у него на обуви. И Кари, и Клаус убиты из этого оружия. Следов взлома нет. Мало того, даже запасной ключ, который висел у них в шкафу в прихожей, находится на своем месте. Ключ Яна Эгиля найден при нем. К тому же Силье отказалась от своих слов. Но! — Он поднял вверх указательный палец. — Ее показания по поводу того, что произошло в последние выходные — и особенно в понедельник — чрезвычайно расплывчаты.
— А информация о возможном изнасиловании ее Клаусом Либакком?
— Информация!.. Теперь она заявляет, что это она тоже выдумала, с той же целью, что и признание в убийстве. И ее медицинское освидетельствование говорит о том же, несмотря на то что она сама вовсе не… virgo intacta, как это принято называть у медиков.
— Да, я уже знаю, что ее сексуальный дебют давно состоялся.
— И честно говоря, я не уверен, что история о том, как ее изнасиловал дядя, пойдет на пользу Яну Эгилю. Поскольку они были влюблены друг в друга, это было бы для него четким мотивом для убийства.
— Тут вы совершенно правы. Что же нам делать?
— Я буду настаивать, чтобы полицейские вызвали и допросили Терье Хаммерстена. Я буду требовать подтверждения его алиби на вечер воскресенья, а полиция справится с этим лучше, чем я или вы, Веум. Так что с этого и начнем. Больше никаких идей у меня пока нет.
— Когда состоится заключение под стражу?
— Как мне сообщили, в половине четвертого.
— К процедуре будут допущены посторонние, я, например?
— Не было речи о том, что она будет совершена «при закрытых дверях». Но журналистам запрещено фотографировать. Так что, если хотите увидеть, чем все закончится, лучше явиться туда самому. — Он взглянул на часы. — Ну, мне пора к Яну Эгилю. Потом нам с ним тоже не разрешат видеться.
Мы расстались, и он быстро исчез во внутренних коридорах отделения полиции. Выйдя из здания, Я увидел Ойгунн Бротет, направлявшуюся к Лангебруа. Я двинулся следом и догнал ее на другом берегу реки. Заметив, что я с ней поровнялся, она кисло-сладко улыбнулась. Я же сразу перешел к делу:
— Уже уходите?
— Нет еще. — Она закатила глаза.
— Послушайте… У нас с вами два варианта действия, фрекен Бротет.
— Фру.
— Тем более. Я могу навестить Силье и ее приемных родителей самостоятельно или составить компанию вам. Что вы предпочтете?
— Или я устрою так, что вас арестует полиция.
— Помилуйте, за что?
Она не ответила, мы поднялись в Аньедален, туда, где стояли наши машины. Через некоторое время мы практически одновременно припарковались во дворе Альмелида и вышли из автомобилей.
38
Хутор Альмелид был хорошо ухожен: тщательно убранный двор, аккуратный жилой дом. Стены гостиной, где мы расположились, были выбелены и украшены фотографиями — семейные снимки, вид на хутор с высоты птичьего полета и классический пейзаж: фьорд, освещенный низким солнцем, и сверкающая гладь моря.
В комнату я вошел первым — Силье мне кивнула, а потом принялась выискивать беспокойными глазами Ойгунн Бротет, как утопающий ищет, за что ухватиться.
Клара Альмелид поставила на стол белый кофейный сервиз: чашки и блюдца с розовыми цветочками и золотой полоской по краям. За десять минут она притащила кофе, вазочку с печеньем, нарезала солодовый хлебец с золотым домашним маслом и настоящий козий сыр. Она была маленькая, шустрая, старательная, в руках у нее все так и горело. Своими быстрыми глазками она успевала следить за всем — и в гостиной, и на кухне.
Силье молча сидела за маленьким столиком у окна. Ойгунн Бротет заняла место возле нее на скамеечке и тихим голосом рассказывала о том, что объявили на пресс-конференции.
У меня впервые появилась возможность без спешки разглядеть эту девочку. На ней были узкие потрепанные джинсы, темно-синий пуловер, а вокруг шеи — косынка в мелкий цветочек. Темно-русые волосы собраны в конский хвост. Я попытался сообразить, похожа ли она на Труде Твейтен, но не заметил особого сходства: может, что-то общее в посадке головы, вот, пожалуй, и все.
Снаружи распахнулась и с грохотом захлопнулась калитка. Клара Альмелид поспешила во двор, где объяснила супругу, что происходит. Он что-то пробубнил в ответ. Они пошли к дому, и вскоре дверь перед ними распахнулась.
Ларс Альмелид вошел и встал в дверях. Он уже успел снять верхнюю одежду и сменить брюки. На нем была домашняя обувь, фланелевая рубашка, расстегнутая у ворота. От него пахло мылом. Лицо у него было свежее и румяное, волосы жидкие, зато брови большие и кустистые. В голубых глазах, как и в выражении губ, читалась решимость.
Я встал, и мы пожали друг другу руки. Он изучающе взглянул на меня:
— И чего же вы, сударь, желаете?
— Мне хотелось бы поговорить с Силье, услышать ее версию.
Я бросил взгляд на Силье и ее адвоката. Ойгунн Бротет саркастически зыркнула в ответ глазами. Я понизил голос:
— Мы можем с вами выйти в кухню?
Он молча кивнул. Мы вышли, и я прикрыл дверь. Клара и Ларс Альмелид стояли у раковины на другой стороне кухни. Бок о бок, как на семейной фотографии.
Я посмотрел на Клару:
— Вы приходились погибшему Клаусу Либакку сестрой…
Она грустно кивнула:
— Да. Приходилась. — Она отвернулась к окну. — Мы выросли вместе на хуторе Либакк.
— У него были еще родственники?
— У нас был еще брат. Сигурд. Но он пропал в море, когда был еще молодым. Так что остались только мы с Клаусом.
— А может, у Кари есть семья?
— Да, какая-то родня у нее была. Но она не из здешних мест, откуда-то с севера. Насколько я знаю, родных братьев и сестер у нее не было.
— Так, значит, все перейдет к вам?
Клара взглянула на мужа:
В комнату я вошел первым — Силье мне кивнула, а потом принялась выискивать беспокойными глазами Ойгунн Бротет, как утопающий ищет, за что ухватиться.
Клара Альмелид поставила на стол белый кофейный сервиз: чашки и блюдца с розовыми цветочками и золотой полоской по краям. За десять минут она притащила кофе, вазочку с печеньем, нарезала солодовый хлебец с золотым домашним маслом и настоящий козий сыр. Она была маленькая, шустрая, старательная, в руках у нее все так и горело. Своими быстрыми глазками она успевала следить за всем — и в гостиной, и на кухне.
Силье молча сидела за маленьким столиком у окна. Ойгунн Бротет заняла место возле нее на скамеечке и тихим голосом рассказывала о том, что объявили на пресс-конференции.
У меня впервые появилась возможность без спешки разглядеть эту девочку. На ней были узкие потрепанные джинсы, темно-синий пуловер, а вокруг шеи — косынка в мелкий цветочек. Темно-русые волосы собраны в конский хвост. Я попытался сообразить, похожа ли она на Труде Твейтен, но не заметил особого сходства: может, что-то общее в посадке головы, вот, пожалуй, и все.
Снаружи распахнулась и с грохотом захлопнулась калитка. Клара Альмелид поспешила во двор, где объяснила супругу, что происходит. Он что-то пробубнил в ответ. Они пошли к дому, и вскоре дверь перед ними распахнулась.
Ларс Альмелид вошел и встал в дверях. Он уже успел снять верхнюю одежду и сменить брюки. На нем была домашняя обувь, фланелевая рубашка, расстегнутая у ворота. От него пахло мылом. Лицо у него было свежее и румяное, волосы жидкие, зато брови большие и кустистые. В голубых глазах, как и в выражении губ, читалась решимость.
Я встал, и мы пожали друг другу руки. Он изучающе взглянул на меня:
— И чего же вы, сударь, желаете?
— Мне хотелось бы поговорить с Силье, услышать ее версию.
Я бросил взгляд на Силье и ее адвоката. Ойгунн Бротет саркастически зыркнула в ответ глазами. Я понизил голос:
— Мы можем с вами выйти в кухню?
Он молча кивнул. Мы вышли, и я прикрыл дверь. Клара и Ларс Альмелид стояли у раковины на другой стороне кухни. Бок о бок, как на семейной фотографии.
Я посмотрел на Клару:
— Вы приходились погибшему Клаусу Либакку сестрой…
Она грустно кивнула:
— Да. Приходилась. — Она отвернулась к окну. — Мы выросли вместе на хуторе Либакк.
— У него были еще родственники?
— У нас был еще брат. Сигурд. Но он пропал в море, когда был еще молодым. Так что остались только мы с Клаусом.
— А может, у Кари есть семья?
— Да, какая-то родня у нее была. Но она не из здешних мест, откуда-то с севера. Насколько я знаю, родных братьев и сестер у нее не было.
— Так, значит, все перейдет к вам?
Клара взглянула на мужа: