Страница:
Корабли флота ушли всего-то на двадцать световых лет от Новой Республики, но при этом прыгнули вперед на четыре тысячи лет, выписывая зигзаги между беспланетными составляющими системы двойной звезды в попытке удрать от любого долговременного наблюдения, которое мог установить за ними Фестиваль. Вскоре начнется пространственноподобный участок пути, с заходом к аналогичной системе неподалеку от планеты Рохард; там флот пойдет по причудливой траектории, замыкая путь во времени в своей мировой линии и не пересекая мировую линию собственной исходной точки.
По пути тендеры флота регулярно снабжали корабли провизией, водой и воздухом. Не менее восьми торговых кораблей пришлось раздеть и бросить между звездами навеки, а их команды влились в экипажи других кораблей. Рейд задал системе снабжения флота такую нагрузку, что она не могла где-то не дать сбоев, и целый годовой кораблестроительный бюджет ушел на обеспечение одной этой операции.
Крейсируя между прыжками, корабли не прекращали учений. Импульсы радара ощупывали глубокий вакуум за гелиопаузой, а офицеры рассчитывали траектории ракет и торпед, используя суда других эскадр как мишени. Результаты лазерной стрельбы вводились в неутомимую мельницу аналитических машин.
Отслеживание кораблей на дальней дистанции – задача сложная, потому что они очень мало излучают такого, что можно было бы обнаружить. Применять радары – дело безнадежное: чтобы закачать достаточно энергии для получения ответа, корабль должен был столько ее выработать, что экипаж сварился бы заживо. И только широкие радиаторные панели, распростертые к звездам, ныне светящиеся тускло-красным, позволяли пользоваться лидаром при высокой интенсивности краткими периодами. (Вакуум – наиболее эффективный теплоизолятор, и активные сенсоры, способные работать за миллиарды километров, раскалялись докрасна.)
Мартин Спрингфилд ничего этого не знал. Лежа у себя в камере, он провел последние два дня в унылой скуке, по очереди впадая то в отчаяние, то в сдержанный оптимизм. «Еще жив, – думал он. – Это ненадолго», – приходила следующая мысль. Если бы можно было хоть что-то сделать! Но на борту звездолета бежать некуда. Он достаточно был реалистом, чтобы понимать: если у них кончатся варианты, ему конец. Значит, надо было просто надеяться, что они не разберутся, что он сделал, и решат его выпустить, чтобы не ссориться с верфью.
Как-то вечером он сидел на койке, когда открылась дверь. Он тут же поднял взгляд, рассчитывая увидеть Зауэра или пацана этого из Кураторской конторы. И глаза у него полезли на лоб.
– Что ты тут делаешь?
– Зашла навестить. Можно я присяду?
Он напряженно кивнул. Рашель села на край койки. На ней был простой черный спортивный костюм, и волосы она собрала в строгий пучок на затылке, но вела себя свободно, почти раскованно. Он понял, что это не маскировка – она не играет сейчас даму легкого поведения, или дипломата в банановой республике, или что бы то ни было вообще. Она – она и есть, личность весьма замечательная.
– Я думал, они тебя тоже должны были запереть, – сказал он.
– А, да… – Она будто отвлеклась. – Секунду. – Рашель поглядела на карманные часы. – Ага. – Перегнувшись через него, она налепила в изголовье койки что-то небольшое и металлическое.
– Я уже заклинил жучков, – сообщил он. – Чтобы лишнего не подслушали.
Она посмотрела на него сердито.
– И на том спасибо.
– А что…
– Я хочу услышать правду. Ты мне лгал, – просто сказала она. – И я хочу знать, почему.
– А! – Он постарался не смутиться. А она тщательно сохраняла спокойное выражение лица – затишье перед бурей.
– У тебя будет только один шанс сказать правду, – заявила она совершенно непринужденным голосом, да только чувствовалась в нем сдерживаемая резкость. – Я думаю, они еще не знают, что ты врал, но когда мы вернемся… они не идиоты, а ты закапываешь себя в яму. Контора Куратора следит. Если ты будешь вести себя как виновный, то этот вундеркинд сделает единственно возможный вывод.
Он вздохнул.
– А что, если этот вывод правильный? Что если я действительно виноват?
– Я тебе верила. Как тебе, не как игроку. Я не люблю, когда мне врут, Мартин. Хоть в делах, хоть в личном – все равно.
– Ладно. – Он разглядывал сияющую заглушку, которую она прилепила над изголовьем. Это было проще, чем смотреть в ее сердитое обиженное лицо. – Если я тебе скажу, что они назвали себя работниками верфи, ты мне поверишь?
– Нет, – покачала она головой. – Ты не настолько туп, чтобы купиться на легенду прикрытия. – Она отвернулась. – Не люблю, когда мне врут, – добавила она желчно.
Он посмотрел на нее. Рашель – современнейший профессионал, в отличие от неуклюжих любителей из Новой Республики. У нее есть рефлексы анализа речи, детекторы лжи и куча других устройств, которые были бы нацелены на него, если бы речь шла о делах, но она их не использовала. Если так – то он вполне может понять, отчего она на него так злится. Он бы тоже злился на ее месте. И обиделся бы.
– А я не люблю врать, – заверил он, что было в достаточной степени правдой. – Если в этом нет абсолютной необходимости.
Она глубоко вдохнула, явно овладевая собой.
– Я – это самое близкое к понятию «адвокат», что у тебя здесь может быть, Мартин. Единственный на четыре тысячи лет времени и на двести световых лет расстояния представитель твоего правительства. У них легалистская система правления, при всех средневековых вывертах, и они разрешили мне как твоему адвокату тебя посетить. Я буду защищать тебя, если дело дойдет до военно-полевого суда, поскольку ты гражданский, и, быть может, я смогу сделать так, чтобы до этого не дошло. Но только если ты расскажешь мне все, чтобы я знала, кого защищаю.
– Не могу я об этом говорить, – сказал он, чувствуя себя неуютно. Взял книгу, пытаясь этим отчасти скрыть свою больную совесть. – Мне нельзя. Я думал, что уж кто-кто, но ты это поймешь.
– Слушай! – полыхнула она по нему взглядом. – Помнишь, что я говорила тебе о доверии? Так вот, я сильно разочарована. Потому что я верила тебе, и мне кажется, что ты это доверие обманул. При сложившихся обстоятельствах мне придется много говорить, если я буду пытаться снять тебя с крюка, на который ты сам подсел, или хотя бы вытащить тебя живым. И до того, как я этим займусь, мне надо знать, о чем ты мне врал. – Она встала. – Дура я. И трижды дура, что тебе поверила, и еще раз дура, что с тобой связалась. Черт, я непрофессиональна. Но я еще раз тебя спрошу, и на этот раз лучше ответь правдиво. Слишком много жизней от этого зависят, потому что это уже не игра. На кого ты, мать твою, работаешь?
Он минуту помолчал, чувствуя, что события выходят из-под его контроля. Не могу я ей сказать, не могу! Он поднял глаза, впервые за все это время встречаясь с ней взглядом. И это выражение обиды в ее глазах приняло за него решение: никакие рациональные доводы не дадут ему уснуть в эту ночь, если он оставит ее в таком состоянии. Ее предал единственный человек, которому она могла доверять в радиусе многих световых лет. На непрофессионализм будет отвечено непрофессионализмом. Во рту у него пересохло, язык перестал ворочаться.
– Я работаю на Эсхатона.
Рашель тяжело села на койку, глаза у нее полезли на лоб.
– Что?
Он пожал плечами.
– Ты думаешь, у Эсхатона единственный способ решения проблем – это сбросить на них камень?
– Ты шутишь?
– Нет. – Он ощущал во рту вкус желчи. – И я верю в то, что делаю. Иначе ведь меня бы здесь не было? Потому что альтернатива – действительно сбросить на планету здоровенную бомбу. Это для Эсхатона легче, и шуму соответственно больше. И люди боятся. Но на самом деле почти всегда Большой Э решает проблемы тихо, посредством таких людей, как я.
– И давно?
– Уже лет двадцать. – Он снова пожал плечами. – Это все.
– А зачем? – Она опустила сцепленные руки, зажала их меж колен, и глядела на Мартина с выражением жалобного недоумения.
– Затем… – Он попытался собрать рассыпающиеся мысли. – Поверь мне, Эсхатон предпочитает, чтобы сначала делали свою работу такие люди, как ты. Но если флот пустился в путь, и ты проиграла спор, то альтернативы уже нет. Ты же не думала, что они, создав все предпосылки для замкнутого времениподобного пути, не пройдут его до логического конца? – Он сделал глубокий вдох. – Вот тут и начинается моя работа. Я водопроводчик на те случаи, когда Эсхатон хочет заделать течь без шума.
– То есть ты агент?
– Да, – согласился он. – Как и ты.
– Как я. – Она издала хриплый звук, который мог быть задуман как смех. – Блин, знаешь, Мартин, я не это ожидала услышать.
– Мне жаль, что так вышло. Особенно… Ну, с нами. В середине.
– Мне тоже, с теми же прибамбасами, – откликнулась она дрогнувшим голосом. – Это все?
– Все… А, в смысле… Нет, больше я ничего от тебя не скрыл. Честно.
Долгая пауза.
– Ладно. Это было… ну, чисто профессиональное?
Он кивнул.
– Да. – И посмотрел на нее. – Не люблю я врать. И не врал и не скрывал правды больше ни о чем. Клянусь.
– Ладно, о’кей. – Она устало улыбнулась, одновременно и с насмешкой, и с облегчением.
– И это всерьез тебя грызло? – спросил он.
– Ну, можно и так сказать, – ответила она с едкой иронией.
– Э-гм… – Он протянул руку. – Мне жаль, что так вышло. Честно.
– Извинения приняты. Условно. – Она пожала его руку и тут же выпустила. – Так, теперь можешь мне сказать, что там для нас придумал Эсхатон?
Мартин вздохнул.
– Что знаю, расскажу. Но должен тебя предупредить: ничего приятного. Если мы не выберемся с корабля до прилета, то, вероятно, оба погибнем…
История – дочь случайности. Столько событий зависят от критического непонимания или неожиданных встреч, что даже апокрифическая бабочка может устроить бурю своим крылышком. Единственная неверно понятая телеграмма в июне 1917 года сделала возможной большевистскую революцию; один шпион в 1958 году затянул холодную войну на десять лет. А без обоих этих событий разве могла вообще возникнуть такая сущность, как Эсхатон?
Конечно, во вселенной, где допускаются путешествия во времени, сама история становится нестабильной – и равновесие можно восстановить, только когда этот дьявольский механизм вырежет сам себя из картины. Это, однако, хилое утешение для триллионов сущностей, безмолвно исчезающих и становящихся никогда не бывшими в кильватере разразившегося во времени урагана.
Не удивительно, что где бы во вселенной ни возникала разумная жизнь, она тут же ищет возможность использовать замкнутые времениподобные кривые для предотвращения собственной гибели. Будь возможны путешествия быстрее света, они были бы неотличимы от путешествий во времени, как учит общая теория относительности, и это сходство делает технологии полного уничтожения пугающе доступными. В малом масштабе глупые маленькие организации вроде Новой Республики стараются получить преимущество над своими современниками и соперниками. В большом – огромные хладнокровные разумы ищут способа стабилизировать свою вселенную в наиболее подходящей для них форме. Их вмешательство может быть и простым – не дать соперникам вычеркнуть их из записей стабильной истории, – и столь изощренным, как воздействие на ранний период Большого взрыва, до момента, когда поле Хиггса распалось на отдельные фундаментальные силы, связывающие воедино вселенную, с целью обеспечить оптимальное для поддержания жизни соотношение физических констант.
Это не единственная вселенная, далеко не. Это даже не единственная вселенная, в которой существует жизнь. Существование вселенных, как и живых организмов, балансирует на грани хаоса – пузырьки во взбаламученном пространстве, срывающиеся и всплывающие вовне, расширяющиеся и охлаждающиеся, вскоре порождающие следующие пузырьки концентрированного пространства-времени; многомерный сад кристаллов, полный странных деревьев, дающих странные плоды.
Но другие вселенные нам без пользы. Слишком много переменных там взаимодействуют. Когда изначальный взрыв энергии, означающий рождение вселенной, начинает ослабевать, пульсирующее силовое поле, что движет первичным расширением, испытывает напряжение и рассыпается, превращаясь в сложную смесь других сил. Константы, которые определяют их относительный вес, устанавливаются случайно, от фонаря.
Есть вселенные всего лишь с двумя силами, иные – с тысячами (в нашей – пять). Есть вселенные, где электрон массивен, и ядерный распад настолько легок, что эра формирования звезд заканчивается спустя всего миллион наших лет после Большого взрыва. Химические реакции затруднены, и задолго до того, как могла бы возникнуть жизнь, в такой вселенной остаются только остывающие пульсары и черные дыры – обломки творения, пришедшие к преждевременному концу.
Есть вселенные, где фотоны имеют массу, и другие, где слишком мало массы, чтобы она достигла замыкания и сколлапсировала в мощном кризисе в конце времен. На самом деле существует бесконечно много вселенных, и все они необитаемы. Есть и меньшая бесконечность вселенных, допускающих обитаемость, и в некоторых из них развивается разумная жизнь.
Но больше того, что сказано, нам, быть может, никогда и не узнать.
Переход из одной вселенной в другую почти невозможен – материалы, существующие в одной из них, могут оказаться в другой нестабильными.
Таким образом мы, заключенные в нашем маленьком аквариуме пространства, плывем сквозь кристаллический сад вселенных, и наши интеллекты – существа, подобные Эсхатону, – очень стараются, чтобы менее разумные обитатели не разбили стекло изнутри.
Человек в сером все это подробно объяснил Мартину восемнадцать лет назад.
– Эсхатон весьма заинтересован в поддержании целостности мировой линии, – говорил он. – Это и в ваших интересах тоже. Как только люди начинают возиться с непонятными парадоксами причинности, могут вылезти самые разнообразные летальные побочные эффекты. Эсхатон подвержен их действию не менее любого другого существа нашей вселенной – он, как вы знаете, не создавал ее, он только живет в ней, как и мы. Он может быть массивным сверхчеловеческим интеллектом или кластером интеллектов, он может обладать возможностями, которые нам и не охватить разумом, но его, вероятно, можно очень легко уничтожить – просто несколько термоядерных бомб в нужном месте до того, как он включился и обрел сознание, выйдя из досингулярных сетей двадцать первого столетия. Не будь Эсхатона, люди как вид уже, скорее всего, вымерли бы.
– Эпистемология по счетам не платит, – заметил сухо Мартин. – Если вы ожидаете от меня, что я буду делать что-нибудь рискованное…
– Мы это оценим, – кивнул человек в сером. – Нам нужно выполнение поручений, и не все из них полностью безопасны. Как правило, от вас не потребуется большего, чем заметить некоторые вещи и сообщить о них нам, но иногда, если угроза серьезна, вас могут попросить действовать. Обычно тонкими и необнаружимыми способами, но всегда – на ваш риск. Однако за это есть компенсации.
– Опишите, какие.
Мартин поставил на стол недопитый бокал.
– Мой спонсор, разумеется, готов вам хорошо платить. И часть этой платы – мы способны упростить путь, если вы подадите на пролонгацию и постоянный статус резидента.
Технология продления жизни, позволившая сдвинуть среднюю продолжительность полноценной жизни за сто шестьдесят лет, была на удивление действенна и доступна в большинстве развитых миров. И ее контролировали настолько тщательно, насколько вообще можно контролировать медицинскую процедуру. Контроль и лицензирование – это были реликты Перехлеста, краткого периода в двадцать первом веке, когда население Земли зашкалило ненадолго за отметку в десять миллиардов (до Сингулярности, когда Эсхатон выбрался за пределы обычного человеческого разума и быстренько переписал книгу правил). Эффекты перенаселения еще пугали планету, и ответом стало железное правило: если хочешь жить больше естественного срока, либо продемонстрируй какие-то выдающиеся заслуги, причину, по которой тебе следует разрешить остаться, либо проходи лечение и эмигрируй. Мало было правил, которым повиновались все раздробленные племена, все культуры и компании Земли, но это из-за общности интересов к ним принадлежало. И если тебе предлагают стать исключением благодаря скрытому вмешательству Эсхатона…
– Сколько у меня времени на обдумывание? – спросил Мартин.
– До завтра. – Человек в сером заглянул в свой блокнот. – Оклад – десять тысяч в год. Десять тысяч или больше – премии, если вас попросят что-нибудь сделать. И существенно исключительный статус в комитете по населению. А главное – вы поможете защитить человечество как целое от действий некоторых его неумеренных – не будем говорить «глупых» – представителей. Еще выпить хотите?
– Да, неплохо бы.
Они хотят мне платить? За то, что я вызвался бы делать добровольно?
Мартин встал.
– Мне не надо думать до завтра. Считайте, что я с вами.
Человек в сером улыбнулся без малейшего оттенка юмора.
– Мне сказали, что вы так ответите.
– Капитан второго ранга Муромец, докладывайте!
– Господин капитан первого ранга, время до перехода в прыжок – триста секунд. График местоположения подтвержден, в рабочем состоянии. Все системы работают нормально, уровень готовности согласно плану «Б». Люди готовы занять боевые посты по команде.
Мирский кивнул.
– Продолжайте, господа.
Контр-адмирал тоже кивнул и тихо приказал своему адъютанту записывать. По всему кораблю заревели сирены. Топот людей, разбегающихся по своим местам, слышен не был, но в воздухе повисло напряжение. В рубке послышался шепот – офицеры у своих рабочих станций тихо переговаривались.
– Готовность к прыжку через двести секунд, – доложил релятивист.
Рашель Мансур – в мундире инспектора по разоружению – сидела неуютно близко к стене, изучая набитую приборами консоль из-за плеча какого-то старшины. Медные рукоятки и барочно-красные светодиоды ей подмигивали, оловянная собачья голова безмолвно лаяла с какого-то выключателя. Кто-то половину жизни проводил, надраивая гравировку, чтобы она сияла как масло. Горькой иронией казалось видеть такое искусство на войне. Ситуация, как подумала Рашель, более чем отвратительна, и когда в ней оказывается что-то хоть отдаленно красивое, это только все усугубляет.
Фестиваль. Из самых глупых целей, которые могла выбрать Новая Республика, эта была самой глупой. Рашель говорила об этом Мартину, сама собирая доступные кусочки информации. Вместе они выложили совершенно пугающую гипотезу.
– Герман выражался об этом необычно туманно, – признал Мартин. – Обычно он дает кучу всяких деталей обстановки. И каждое слово что-то значит. Но здесь он как будто не хочет говорить о Фестивале слишком много. Он их назвал, гм, «фабриками планерных пушек». Я не знаю, что тебе известно о Жизни…
– Сотовые автоматы, игра?
– Именно она. Планерные пушки – это мобильные сотовые автоматы. Есть сложные живые структуры, которые себя воспроизводят, и сотовые структуры попроще. Фабрика же планерных пушек – жутковатая конструкция. Она периодически себя пакует в очень плотные мобильные системы, мигрирующие по сетке на пару сотен клеток, потом распаковывает себя в двух экземплярах, а те пакуются снова и разлетаются в противоположных направлениях. Герман говорил, что они – аналог реального пространства, и называл их роботами Бойса–Типлера. Самовоспроизводящиеся субсветовые межзвездные зонды, которые рассылаются для сбора информации о Вселенной и передачи ее в центр. Только Фестиваль – это не флот лишенных интеллекта роботов. Он несет с собой процессоры выгрузки и тысячи умов, работающих быстрее реального времени, когда есть ресурсы для их поддержки, а при перелетах помещаемых в долговременные носители.
Рашель при этих словах слегка вздрогнула, и он ее обнял, неправильно поняв источник ее огорчения. Она не возразила, не желая дать ему понять, что он ее расстроил. С выгрузками ей приходилось иметь дело. Выгрузки первого поколения, только что из вселенной мясных марионеток, проблемой не были, а вот их детки до нее добрались. Рожденные – если это можно так назвать – в виртуальной среде, они быстро уходили от любых норм человечества. Что серьезнее, их представление о реальном мире было неадекватно. Что было совершенно без разницы, пока им не приходилось иметь с этим миром дело, но когда контакты начались, они стали использовать в качестве конечностей развитые наносистемы и время от времени ломали что-нибудь – например, планеты.
Это нельзя было назвать злонамеренностью – они просто созрели в среде, где информация не пропадала, если только кто-нибудь этого сознательно не хотел, где смерть и разрушение были обратимы, где волшебная палочка действовала, а галлюцинации жили своей жизнью и были опасны. Реальная вселенная играла по другим правилам – по тем, от которых в ужасе удрали их предки, как только был создан процесс миграции разумов в распределенные компьютерные сети.
Фестиваль – это, кажется, настоящий «геморрой». С одной стороны, выгруженная цивилизация, привыкшая к всемогуществу в собственной карманной вселенной, решила без всякой видимой причины выйти на свет и поиграть в галактического туриста. С другой стороны, в каждом порту захода к ее услугам были физические машины огромного разума и мощи. Например, кустовые роботы. В их основе – ветвящееся дерево крон. Каждый сук разделяется на конце на две ветви, соединяемые гибким сочленением. Процесс повторяется до молекулярного уровня, и каждая конечная ветвь снабжается наноманипулятором. Результат – серебряный туман с гантелевидной сердцевиной, излучающий когерентные световые волны, способный изменять форму, собирать и разбирать физические предметы по желанию – и могущий построить практически что угодно в желаемой физической форме, начиная с атомных масштабов. Кустовые роботы были идеалом пехоты: стреляй в них – и они сожрут пули, рассекай их на дополнительные ветки – и спасибо тебе за лишний металл.
– Тревожит меня, что будет, когда мы прилетим, – сознался Мартин. Он жестикулировал, бессознательно подчеркивая главное в разговоре. – Кажется, Новая Республика не может на самом деле понять, что происходит. Они видят нападение, и я могу их понять – Фестиваль уничтожил политическую и экономическую систему на одной из их колоний так же тщательно, как бомбардировка с орбиты, – но я не вижу, какой здесь может быть путь к урегулированию. Общей почвы не будет никакой. Чего хочет Фестиваль? Что может заставить его уйти и оставить Новую Республику в покое?
– А мне казалось, ты не в восторге от Новой Республики, – поддела его Рашель.
Он поморщился.
– А ты? Мне не по душе их общественный строй, и они это знают. Вот почему я сижу в этой камере, а не в своей каюте или машинном отделении. Но… – Он пожал плечами. – Одно дело – их общественное устройство, но люди всюду люди, и как-то пытаются сжиться с этой сумасшедшей вселенной. Они мне не нравятся как личности, но это еще не значит, что я хочу их смерти. Они не чудовища, и не заслуживают того, что на них надвигаются, но жизнь вообще несправедлива.
– В том, что она такова, есть и твой вклад.
– Да. – Он опустил взгляд, будто рассматривал что-то, для нее невидимое. – Жаль, что альтернативы нет. Но Герман не может им этого спустить с рук. Либо закон причинности нерушим, либо – полный распад. Будет куда лучше, если их маневр просто не удастся, и тогда весь рейс окажется ляпом неумехи, чем если они добьются успеха и тем поощрят будущих авантюристов добираться до своих врагов по времениподобным путям.
– А если тебя привяжут к мачте, когда корабль направится в Мальстрем?
– Я же не говорил никогда, что я всеведущий. Герман сказал, что попытается меня вытащить, если у меня получится. Хотелось бы мне знать, что он имел в виду. А какие у тебя варианты?
Она скривила губы.
– Может быть, он надул моего начальника, который учил меня никогда не выходить в море без спасательной лодки.
Мартин фыркнул, очевидным образом не поняв.
– Ага, говорят, что капитан всегда тонет со своим судном – да только никто никогда не вспоминает черную команду, тонущую в машинном отделении!
Объявление с мостика вернуло Рашель к настоящему.
– Прыжок через сто секунд.
– Состояние? – запросил Муромец. Все посты по очереди ответили, все шло по плану. – Время до перехода?
– Сорок секунд. Замедление вращения ядра продолжается, идет отрицательный выброс массы.
Глубоко под ногами массивная сингулярность ядра системы привода крутилась все медленнее, высвобождая момент импульса в энергетический вакуум пространства-времени. Вибрации не было, не было ощущения движения, да и не могло быть. Момент импульса – в контексте космического двигателя – был свойством искривленных участков пространства и ничего общего не имел с материей в том смысле, в каком понимает ее большинство людей.
По пути тендеры флота регулярно снабжали корабли провизией, водой и воздухом. Не менее восьми торговых кораблей пришлось раздеть и бросить между звездами навеки, а их команды влились в экипажи других кораблей. Рейд задал системе снабжения флота такую нагрузку, что она не могла где-то не дать сбоев, и целый годовой кораблестроительный бюджет ушел на обеспечение одной этой операции.
Крейсируя между прыжками, корабли не прекращали учений. Импульсы радара ощупывали глубокий вакуум за гелиопаузой, а офицеры рассчитывали траектории ракет и торпед, используя суда других эскадр как мишени. Результаты лазерной стрельбы вводились в неутомимую мельницу аналитических машин.
Отслеживание кораблей на дальней дистанции – задача сложная, потому что они очень мало излучают такого, что можно было бы обнаружить. Применять радары – дело безнадежное: чтобы закачать достаточно энергии для получения ответа, корабль должен был столько ее выработать, что экипаж сварился бы заживо. И только широкие радиаторные панели, распростертые к звездам, ныне светящиеся тускло-красным, позволяли пользоваться лидаром при высокой интенсивности краткими периодами. (Вакуум – наиболее эффективный теплоизолятор, и активные сенсоры, способные работать за миллиарды километров, раскалялись докрасна.)
Мартин Спрингфилд ничего этого не знал. Лежа у себя в камере, он провел последние два дня в унылой скуке, по очереди впадая то в отчаяние, то в сдержанный оптимизм. «Еще жив, – думал он. – Это ненадолго», – приходила следующая мысль. Если бы можно было хоть что-то сделать! Но на борту звездолета бежать некуда. Он достаточно был реалистом, чтобы понимать: если у них кончатся варианты, ему конец. Значит, надо было просто надеяться, что они не разберутся, что он сделал, и решат его выпустить, чтобы не ссориться с верфью.
Как-то вечером он сидел на койке, когда открылась дверь. Он тут же поднял взгляд, рассчитывая увидеть Зауэра или пацана этого из Кураторской конторы. И глаза у него полезли на лоб.
– Что ты тут делаешь?
– Зашла навестить. Можно я присяду?
Он напряженно кивнул. Рашель села на край койки. На ней был простой черный спортивный костюм, и волосы она собрала в строгий пучок на затылке, но вела себя свободно, почти раскованно. Он понял, что это не маскировка – она не играет сейчас даму легкого поведения, или дипломата в банановой республике, или что бы то ни было вообще. Она – она и есть, личность весьма замечательная.
– Я думал, они тебя тоже должны были запереть, – сказал он.
– А, да… – Она будто отвлеклась. – Секунду. – Рашель поглядела на карманные часы. – Ага. – Перегнувшись через него, она налепила в изголовье койки что-то небольшое и металлическое.
– Я уже заклинил жучков, – сообщил он. – Чтобы лишнего не подслушали.
Она посмотрела на него сердито.
– И на том спасибо.
– А что…
– Я хочу услышать правду. Ты мне лгал, – просто сказала она. – И я хочу знать, почему.
– А! – Он постарался не смутиться. А она тщательно сохраняла спокойное выражение лица – затишье перед бурей.
– У тебя будет только один шанс сказать правду, – заявила она совершенно непринужденным голосом, да только чувствовалась в нем сдерживаемая резкость. – Я думаю, они еще не знают, что ты врал, но когда мы вернемся… они не идиоты, а ты закапываешь себя в яму. Контора Куратора следит. Если ты будешь вести себя как виновный, то этот вундеркинд сделает единственно возможный вывод.
Он вздохнул.
– А что, если этот вывод правильный? Что если я действительно виноват?
– Я тебе верила. Как тебе, не как игроку. Я не люблю, когда мне врут, Мартин. Хоть в делах, хоть в личном – все равно.
– Ладно. – Он разглядывал сияющую заглушку, которую она прилепила над изголовьем. Это было проще, чем смотреть в ее сердитое обиженное лицо. – Если я тебе скажу, что они назвали себя работниками верфи, ты мне поверишь?
– Нет, – покачала она головой. – Ты не настолько туп, чтобы купиться на легенду прикрытия. – Она отвернулась. – Не люблю, когда мне врут, – добавила она желчно.
Он посмотрел на нее. Рашель – современнейший профессионал, в отличие от неуклюжих любителей из Новой Республики. У нее есть рефлексы анализа речи, детекторы лжи и куча других устройств, которые были бы нацелены на него, если бы речь шла о делах, но она их не использовала. Если так – то он вполне может понять, отчего она на него так злится. Он бы тоже злился на ее месте. И обиделся бы.
– А я не люблю врать, – заверил он, что было в достаточной степени правдой. – Если в этом нет абсолютной необходимости.
Она глубоко вдохнула, явно овладевая собой.
– Я – это самое близкое к понятию «адвокат», что у тебя здесь может быть, Мартин. Единственный на четыре тысячи лет времени и на двести световых лет расстояния представитель твоего правительства. У них легалистская система правления, при всех средневековых вывертах, и они разрешили мне как твоему адвокату тебя посетить. Я буду защищать тебя, если дело дойдет до военно-полевого суда, поскольку ты гражданский, и, быть может, я смогу сделать так, чтобы до этого не дошло. Но только если ты расскажешь мне все, чтобы я знала, кого защищаю.
– Не могу я об этом говорить, – сказал он, чувствуя себя неуютно. Взял книгу, пытаясь этим отчасти скрыть свою больную совесть. – Мне нельзя. Я думал, что уж кто-кто, но ты это поймешь.
– Слушай! – полыхнула она по нему взглядом. – Помнишь, что я говорила тебе о доверии? Так вот, я сильно разочарована. Потому что я верила тебе, и мне кажется, что ты это доверие обманул. При сложившихся обстоятельствах мне придется много говорить, если я буду пытаться снять тебя с крюка, на который ты сам подсел, или хотя бы вытащить тебя живым. И до того, как я этим займусь, мне надо знать, о чем ты мне врал. – Она встала. – Дура я. И трижды дура, что тебе поверила, и еще раз дура, что с тобой связалась. Черт, я непрофессиональна. Но я еще раз тебя спрошу, и на этот раз лучше ответь правдиво. Слишком много жизней от этого зависят, потому что это уже не игра. На кого ты, мать твою, работаешь?
Он минуту помолчал, чувствуя, что события выходят из-под его контроля. Не могу я ей сказать, не могу! Он поднял глаза, впервые за все это время встречаясь с ней взглядом. И это выражение обиды в ее глазах приняло за него решение: никакие рациональные доводы не дадут ему уснуть в эту ночь, если он оставит ее в таком состоянии. Ее предал единственный человек, которому она могла доверять в радиусе многих световых лет. На непрофессионализм будет отвечено непрофессионализмом. Во рту у него пересохло, язык перестал ворочаться.
– Я работаю на Эсхатона.
Рашель тяжело села на койку, глаза у нее полезли на лоб.
– Что?
Он пожал плечами.
– Ты думаешь, у Эсхатона единственный способ решения проблем – это сбросить на них камень?
– Ты шутишь?
– Нет. – Он ощущал во рту вкус желчи. – И я верю в то, что делаю. Иначе ведь меня бы здесь не было? Потому что альтернатива – действительно сбросить на планету здоровенную бомбу. Это для Эсхатона легче, и шуму соответственно больше. И люди боятся. Но на самом деле почти всегда Большой Э решает проблемы тихо, посредством таких людей, как я.
– И давно?
– Уже лет двадцать. – Он снова пожал плечами. – Это все.
– А зачем? – Она опустила сцепленные руки, зажала их меж колен, и глядела на Мартина с выражением жалобного недоумения.
– Затем… – Он попытался собрать рассыпающиеся мысли. – Поверь мне, Эсхатон предпочитает, чтобы сначала делали свою работу такие люди, как ты. Но если флот пустился в путь, и ты проиграла спор, то альтернативы уже нет. Ты же не думала, что они, создав все предпосылки для замкнутого времениподобного пути, не пройдут его до логического конца? – Он сделал глубокий вдох. – Вот тут и начинается моя работа. Я водопроводчик на те случаи, когда Эсхатон хочет заделать течь без шума.
– То есть ты агент?
– Да, – согласился он. – Как и ты.
– Как я. – Она издала хриплый звук, который мог быть задуман как смех. – Блин, знаешь, Мартин, я не это ожидала услышать.
– Мне жаль, что так вышло. Особенно… Ну, с нами. В середине.
– Мне тоже, с теми же прибамбасами, – откликнулась она дрогнувшим голосом. – Это все?
– Все… А, в смысле… Нет, больше я ничего от тебя не скрыл. Честно.
Долгая пауза.
– Ладно. Это было… ну, чисто профессиональное?
Он кивнул.
– Да. – И посмотрел на нее. – Не люблю я врать. И не врал и не скрывал правды больше ни о чем. Клянусь.
– Ладно, о’кей. – Она устало улыбнулась, одновременно и с насмешкой, и с облегчением.
– И это всерьез тебя грызло? – спросил он.
– Ну, можно и так сказать, – ответила она с едкой иронией.
– Э-гм… – Он протянул руку. – Мне жаль, что так вышло. Честно.
– Извинения приняты. Условно. – Она пожала его руку и тут же выпустила. – Так, теперь можешь мне сказать, что там для нас придумал Эсхатон?
Мартин вздохнул.
– Что знаю, расскажу. Но должен тебя предупредить: ничего приятного. Если мы не выберемся с корабля до прилета, то, вероятно, оба погибнем…
* * *
Путешествия во времени дестабилизируют историю.История – дочь случайности. Столько событий зависят от критического непонимания или неожиданных встреч, что даже апокрифическая бабочка может устроить бурю своим крылышком. Единственная неверно понятая телеграмма в июне 1917 года сделала возможной большевистскую революцию; один шпион в 1958 году затянул холодную войну на десять лет. А без обоих этих событий разве могла вообще возникнуть такая сущность, как Эсхатон?
Конечно, во вселенной, где допускаются путешествия во времени, сама история становится нестабильной – и равновесие можно восстановить, только когда этот дьявольский механизм вырежет сам себя из картины. Это, однако, хилое утешение для триллионов сущностей, безмолвно исчезающих и становящихся никогда не бывшими в кильватере разразившегося во времени урагана.
Не удивительно, что где бы во вселенной ни возникала разумная жизнь, она тут же ищет возможность использовать замкнутые времениподобные кривые для предотвращения собственной гибели. Будь возможны путешествия быстрее света, они были бы неотличимы от путешествий во времени, как учит общая теория относительности, и это сходство делает технологии полного уничтожения пугающе доступными. В малом масштабе глупые маленькие организации вроде Новой Республики стараются получить преимущество над своими современниками и соперниками. В большом – огромные хладнокровные разумы ищут способа стабилизировать свою вселенную в наиболее подходящей для них форме. Их вмешательство может быть и простым – не дать соперникам вычеркнуть их из записей стабильной истории, – и столь изощренным, как воздействие на ранний период Большого взрыва, до момента, когда поле Хиггса распалось на отдельные фундаментальные силы, связывающие воедино вселенную, с целью обеспечить оптимальное для поддержания жизни соотношение физических констант.
Это не единственная вселенная, далеко не. Это даже не единственная вселенная, в которой существует жизнь. Существование вселенных, как и живых организмов, балансирует на грани хаоса – пузырьки во взбаламученном пространстве, срывающиеся и всплывающие вовне, расширяющиеся и охлаждающиеся, вскоре порождающие следующие пузырьки концентрированного пространства-времени; многомерный сад кристаллов, полный странных деревьев, дающих странные плоды.
Но другие вселенные нам без пользы. Слишком много переменных там взаимодействуют. Когда изначальный взрыв энергии, означающий рождение вселенной, начинает ослабевать, пульсирующее силовое поле, что движет первичным расширением, испытывает напряжение и рассыпается, превращаясь в сложную смесь других сил. Константы, которые определяют их относительный вес, устанавливаются случайно, от фонаря.
Есть вселенные всего лишь с двумя силами, иные – с тысячами (в нашей – пять). Есть вселенные, где электрон массивен, и ядерный распад настолько легок, что эра формирования звезд заканчивается спустя всего миллион наших лет после Большого взрыва. Химические реакции затруднены, и задолго до того, как могла бы возникнуть жизнь, в такой вселенной остаются только остывающие пульсары и черные дыры – обломки творения, пришедшие к преждевременному концу.
Есть вселенные, где фотоны имеют массу, и другие, где слишком мало массы, чтобы она достигла замыкания и сколлапсировала в мощном кризисе в конце времен. На самом деле существует бесконечно много вселенных, и все они необитаемы. Есть и меньшая бесконечность вселенных, допускающих обитаемость, и в некоторых из них развивается разумная жизнь.
Но больше того, что сказано, нам, быть может, никогда и не узнать.
Переход из одной вселенной в другую почти невозможен – материалы, существующие в одной из них, могут оказаться в другой нестабильными.
Таким образом мы, заключенные в нашем маленьком аквариуме пространства, плывем сквозь кристаллический сад вселенных, и наши интеллекты – существа, подобные Эсхатону, – очень стараются, чтобы менее разумные обитатели не разбили стекло изнутри.
Человек в сером все это подробно объяснил Мартину восемнадцать лет назад.
– Эсхатон весьма заинтересован в поддержании целостности мировой линии, – говорил он. – Это и в ваших интересах тоже. Как только люди начинают возиться с непонятными парадоксами причинности, могут вылезти самые разнообразные летальные побочные эффекты. Эсхатон подвержен их действию не менее любого другого существа нашей вселенной – он, как вы знаете, не создавал ее, он только живет в ней, как и мы. Он может быть массивным сверхчеловеческим интеллектом или кластером интеллектов, он может обладать возможностями, которые нам и не охватить разумом, но его, вероятно, можно очень легко уничтожить – просто несколько термоядерных бомб в нужном месте до того, как он включился и обрел сознание, выйдя из досингулярных сетей двадцать первого столетия. Не будь Эсхатона, люди как вид уже, скорее всего, вымерли бы.
– Эпистемология по счетам не платит, – заметил сухо Мартин. – Если вы ожидаете от меня, что я буду делать что-нибудь рискованное…
– Мы это оценим, – кивнул человек в сером. – Нам нужно выполнение поручений, и не все из них полностью безопасны. Как правило, от вас не потребуется большего, чем заметить некоторые вещи и сообщить о них нам, но иногда, если угроза серьезна, вас могут попросить действовать. Обычно тонкими и необнаружимыми способами, но всегда – на ваш риск. Однако за это есть компенсации.
– Опишите, какие.
Мартин поставил на стол недопитый бокал.
– Мой спонсор, разумеется, готов вам хорошо платить. И часть этой платы – мы способны упростить путь, если вы подадите на пролонгацию и постоянный статус резидента.
Технология продления жизни, позволившая сдвинуть среднюю продолжительность полноценной жизни за сто шестьдесят лет, была на удивление действенна и доступна в большинстве развитых миров. И ее контролировали настолько тщательно, насколько вообще можно контролировать медицинскую процедуру. Контроль и лицензирование – это были реликты Перехлеста, краткого периода в двадцать первом веке, когда население Земли зашкалило ненадолго за отметку в десять миллиардов (до Сингулярности, когда Эсхатон выбрался за пределы обычного человеческого разума и быстренько переписал книгу правил). Эффекты перенаселения еще пугали планету, и ответом стало железное правило: если хочешь жить больше естественного срока, либо продемонстрируй какие-то выдающиеся заслуги, причину, по которой тебе следует разрешить остаться, либо проходи лечение и эмигрируй. Мало было правил, которым повиновались все раздробленные племена, все культуры и компании Земли, но это из-за общности интересов к ним принадлежало. И если тебе предлагают стать исключением благодаря скрытому вмешательству Эсхатона…
– Сколько у меня времени на обдумывание? – спросил Мартин.
– До завтра. – Человек в сером заглянул в свой блокнот. – Оклад – десять тысяч в год. Десять тысяч или больше – премии, если вас попросят что-нибудь сделать. И существенно исключительный статус в комитете по населению. А главное – вы поможете защитить человечество как целое от действий некоторых его неумеренных – не будем говорить «глупых» – представителей. Еще выпить хотите?
– Да, неплохо бы.
Они хотят мне платить? За то, что я вызвался бы делать добровольно?
Мартин встал.
– Мне не надо думать до завтра. Считайте, что я с вами.
Человек в сером улыбнулся без малейшего оттенка юмора.
– Мне сказали, что вы так ответите.
* * *
«Золотая команда» была по уши в работе. Ни одна голова не шелохнулась, когда открылась дверь и вошел капитан первого ранга Мирский в сопровождении контр-адмирала Бауэра и его свиты.– Капитан второго ранга Муромец, докладывайте!
– Господин капитан первого ранга, время до перехода в прыжок – триста секунд. График местоположения подтвержден, в рабочем состоянии. Все системы работают нормально, уровень готовности согласно плану «Б». Люди готовы занять боевые посты по команде.
Мирский кивнул.
– Продолжайте, господа.
Контр-адмирал тоже кивнул и тихо приказал своему адъютанту записывать. По всему кораблю заревели сирены. Топот людей, разбегающихся по своим местам, слышен не был, но в воздухе повисло напряжение. В рубке послышался шепот – офицеры у своих рабочих станций тихо переговаривались.
– Готовность к прыжку через двести секунд, – доложил релятивист.
Рашель Мансур – в мундире инспектора по разоружению – сидела неуютно близко к стене, изучая набитую приборами консоль из-за плеча какого-то старшины. Медные рукоятки и барочно-красные светодиоды ей подмигивали, оловянная собачья голова безмолвно лаяла с какого-то выключателя. Кто-то половину жизни проводил, надраивая гравировку, чтобы она сияла как масло. Горькой иронией казалось видеть такое искусство на войне. Ситуация, как подумала Рашель, более чем отвратительна, и когда в ней оказывается что-то хоть отдаленно красивое, это только все усугубляет.
Фестиваль. Из самых глупых целей, которые могла выбрать Новая Республика, эта была самой глупой. Рашель говорила об этом Мартину, сама собирая доступные кусочки информации. Вместе они выложили совершенно пугающую гипотезу.
– Герман выражался об этом необычно туманно, – признал Мартин. – Обычно он дает кучу всяких деталей обстановки. И каждое слово что-то значит. Но здесь он как будто не хочет говорить о Фестивале слишком много. Он их назвал, гм, «фабриками планерных пушек». Я не знаю, что тебе известно о Жизни…
– Сотовые автоматы, игра?
– Именно она. Планерные пушки – это мобильные сотовые автоматы. Есть сложные живые структуры, которые себя воспроизводят, и сотовые структуры попроще. Фабрика же планерных пушек – жутковатая конструкция. Она периодически себя пакует в очень плотные мобильные системы, мигрирующие по сетке на пару сотен клеток, потом распаковывает себя в двух экземплярах, а те пакуются снова и разлетаются в противоположных направлениях. Герман говорил, что они – аналог реального пространства, и называл их роботами Бойса–Типлера. Самовоспроизводящиеся субсветовые межзвездные зонды, которые рассылаются для сбора информации о Вселенной и передачи ее в центр. Только Фестиваль – это не флот лишенных интеллекта роботов. Он несет с собой процессоры выгрузки и тысячи умов, работающих быстрее реального времени, когда есть ресурсы для их поддержки, а при перелетах помещаемых в долговременные носители.
Рашель при этих словах слегка вздрогнула, и он ее обнял, неправильно поняв источник ее огорчения. Она не возразила, не желая дать ему понять, что он ее расстроил. С выгрузками ей приходилось иметь дело. Выгрузки первого поколения, только что из вселенной мясных марионеток, проблемой не были, а вот их детки до нее добрались. Рожденные – если это можно так назвать – в виртуальной среде, они быстро уходили от любых норм человечества. Что серьезнее, их представление о реальном мире было неадекватно. Что было совершенно без разницы, пока им не приходилось иметь с этим миром дело, но когда контакты начались, они стали использовать в качестве конечностей развитые наносистемы и время от времени ломали что-нибудь – например, планеты.
Это нельзя было назвать злонамеренностью – они просто созрели в среде, где информация не пропадала, если только кто-нибудь этого сознательно не хотел, где смерть и разрушение были обратимы, где волшебная палочка действовала, а галлюцинации жили своей жизнью и были опасны. Реальная вселенная играла по другим правилам – по тем, от которых в ужасе удрали их предки, как только был создан процесс миграции разумов в распределенные компьютерные сети.
Фестиваль – это, кажется, настоящий «геморрой». С одной стороны, выгруженная цивилизация, привыкшая к всемогуществу в собственной карманной вселенной, решила без всякой видимой причины выйти на свет и поиграть в галактического туриста. С другой стороны, в каждом порту захода к ее услугам были физические машины огромного разума и мощи. Например, кустовые роботы. В их основе – ветвящееся дерево крон. Каждый сук разделяется на конце на две ветви, соединяемые гибким сочленением. Процесс повторяется до молекулярного уровня, и каждая конечная ветвь снабжается наноманипулятором. Результат – серебряный туман с гантелевидной сердцевиной, излучающий когерентные световые волны, способный изменять форму, собирать и разбирать физические предметы по желанию – и могущий построить практически что угодно в желаемой физической форме, начиная с атомных масштабов. Кустовые роботы были идеалом пехоты: стреляй в них – и они сожрут пули, рассекай их на дополнительные ветки – и спасибо тебе за лишний металл.
– Тревожит меня, что будет, когда мы прилетим, – сознался Мартин. Он жестикулировал, бессознательно подчеркивая главное в разговоре. – Кажется, Новая Республика не может на самом деле понять, что происходит. Они видят нападение, и я могу их понять – Фестиваль уничтожил политическую и экономическую систему на одной из их колоний так же тщательно, как бомбардировка с орбиты, – но я не вижу, какой здесь может быть путь к урегулированию. Общей почвы не будет никакой. Чего хочет Фестиваль? Что может заставить его уйти и оставить Новую Республику в покое?
– А мне казалось, ты не в восторге от Новой Республики, – поддела его Рашель.
Он поморщился.
– А ты? Мне не по душе их общественный строй, и они это знают. Вот почему я сижу в этой камере, а не в своей каюте или машинном отделении. Но… – Он пожал плечами. – Одно дело – их общественное устройство, но люди всюду люди, и как-то пытаются сжиться с этой сумасшедшей вселенной. Они мне не нравятся как личности, но это еще не значит, что я хочу их смерти. Они не чудовища, и не заслуживают того, что на них надвигаются, но жизнь вообще несправедлива.
– В том, что она такова, есть и твой вклад.
– Да. – Он опустил взгляд, будто рассматривал что-то, для нее невидимое. – Жаль, что альтернативы нет. Но Герман не может им этого спустить с рук. Либо закон причинности нерушим, либо – полный распад. Будет куда лучше, если их маневр просто не удастся, и тогда весь рейс окажется ляпом неумехи, чем если они добьются успеха и тем поощрят будущих авантюристов добираться до своих врагов по времениподобным путям.
– А если тебя привяжут к мачте, когда корабль направится в Мальстрем?
– Я же не говорил никогда, что я всеведущий. Герман сказал, что попытается меня вытащить, если у меня получится. Хотелось бы мне знать, что он имел в виду. А какие у тебя варианты?
Она скривила губы.
– Может быть, он надул моего начальника, который учил меня никогда не выходить в море без спасательной лодки.
Мартин фыркнул, очевидным образом не поняв.
– Ага, говорят, что капитан всегда тонет со своим судном – да только никто никогда не вспоминает черную команду, тонущую в машинном отделении!
Объявление с мостика вернуло Рашель к настоящему.
– Прыжок через сто секунд.
– Состояние? – запросил Муромец. Все посты по очереди ответили, все шло по плану. – Время до перехода?
– Сорок секунд. Замедление вращения ядра продолжается, идет отрицательный выброс массы.
Глубоко под ногами массивная сингулярность ядра системы привода крутилась все медленнее, высвобождая момент импульса в энергетический вакуум пространства-времени. Вибрации не было, не было ощущения движения, да и не могло быть. Момент импульса – в контексте космического двигателя – был свойством искривленных участков пространства и ничего общего не имел с материей в том смысле, в каком понимает ее большинство людей.