Страница:
– А что вы сделаете для меня взамен?
– Чего ты требуешь?
Голос на том конце, пропущенный сквозь узкую полосу каузального канала, казался жестяным и далеким.
– За мной гонятся плохие. Они кидаются пирожками и превращают меня в такого же. Вы их остановите? Защитите меня от мимов?
– Рассказывай.
Феликс набрал воздуху в грудь. Посмотрел вверх и увидел, что над ним кружит Ворон. Он прыгнул в канаву, потом нырнул под изгородь и побежал по лесу, петляя. И на ходу рассказывал:
– Жил-был герцог, который прозябал во дворце, на берегах реки, и он правил единственным на планете городом. Он был не очень мудрым, но делал, как ему казалось, лучше для его народа. А потом как-то утром пошел телефонный дождь, и мир поменялся. Дальше будет сказка про герцога.
История оказалась длинная и бессвязная, и какое-то время тянулась. Как осадили дворец герцога анархо-террористы, спустившие с цепи на город хаос и пластиковую мебель. Все солдаты дезертировали, разграбив дворец и зоопарк, старый герцог сбежал через подземный ход под приемной Куратора и сумел скрыться с тремя верными солдатами. Пораженный горем, он не мог взять в толк, что случилось с его миром. Почему переменилось все? Из мусора темного переулка ему замяукал телефон. Он наклонился подобрать его, и это движение спасло его от выстрелов из винтовок двух солдат-предателей. Они убили Гражданина фон Бека, но сперва Гражданин пометил их своим медленным пистолетом – потому что Гражданам ведомства Куратора было позволено использовать при выполнении своего долга запретное оружие. (Пули из медленного пистолета летели на крыльях колибри, отыскивая свою жертву, куда бы она ни сбежала. Эти пули убивали, жаля своими стрекалами с нейротоксинами, как осы с тайной полицейской печатью. Это было оружие террора, чтобы продемонстрировать ужасы технологии без ограничений.)
Феликс съехал по переплетению корней на насыпи, перешел поляну, утыканную пнями, пускающими зеленые побеги, и продолжил рассказывать. Герцог в отчаянии заговорил с телефоном, и тот предложил ему три желания. Он попросил вернуть ему молодость, думая, что это горькая шутка, но тут же, к его удивлению, он стал опять молодым. Потом он попросил о спутниках, и ему дали друзей, чудесных друзей, которые для него были готовы на все, не прося ничего взамен. И даже третье желание, желание мальчишки в первом приливе возвращенной молодости, было удовлетворено. Все это было не то, чего он на самом деле хотел или стал бы просить, не будь он тогда так взволнован, но у него получилось удачнее, чем у людей, которых он потом встречал. (Например, тот кулак, который попросил гусыню, несущую золотые яйца. Это было чудесное животное, если его не поднести к дозиметру железнодорожника и не увидеть, что оно просто хлещет ионизирующим излучением от алхимического камня в яйцеводе. Только сделать это приходит в голову лишь тогда, когда даже табуретку поднять трудно, а волосы вылезают из головы клочьями.)
Обращенный в дитя герцог за месяц впроголодь прошел триста километров. Но друзья о нем заботились. Ворон, который мог озирать все вокруг и сверху, предупреждал его о ловушках, засадах и волчьих ямах. Господин Кролик прыгал у его ног и своим острым слухом, чутким на опасность носом и просто старым добрым здравым смыслом спасал от голода и холода. Госпожа Ежиха тоже помогала, рыская вокруг, готовя, убирая и охраняя лагерь, иногда прогоняя наглых нищих и бродяг острыми иглами и внушительными зубами. Пока ее не убило грозой.
Но где-то по пути маленький герцог начал восстанавливать чувство цели – а с ним вернулась глубокая пропасть отчаяния. Куда ни посмотри, гнили в полях посевы. Когда-то разумные крестьяне подняли ставки и возносили к небесам надутые сферы из алмазов и волокнистого стекла. Знахарки сбрасывали возраст и становились еще мудрее, ненатурально мудрыми, пока эта мудрость не вытекала из них, оживляя предметы силой их воли. И, наконец, самые мудрые вообще утрачивали человеческий облик и бежали из своей рассыпающейся человечьей скорлупы в выгруженную послежизнь Фестиваля. Интеллект и неограниченные знания, похоже, со стабильным человеческим существованием не вязались.
Маленький герцог говорил кое с кем из людей, пытаясь объяснить им, что это не будет тянуться вечно, рано или поздно Фестиваль кончится, и платить придется страшную цену. Но над ним смеялись, обзывали его всячески, когда узнавали, кем он был в прошлой жизни. А потом кто-то натравил на него мимов.
Хруст веток и тревожное карканье – Ворон слетел к нему на плечо, вцепился огромными когтями аж до крови.
– Мимы! – прошипела птица. – Невермор!
– Где? – оглянулся Феликс расширенными от страха глазами.
Что-то в подлеске за спиной затрещало, он обернулся, скинув с себя Ворона, и тот, тяжело хлопая крыльями, взлетел вверх, тревожно каркая. По ту сторону поляны показалась человеческая фигура. Мужчина, судя по размеру взрослый, белый с головы до ног как пудра. Двигался он рывками, как испорченная заводная игрушка, и нельзя было не узнать круглый желтоватый предмет у него в правой руке.
– Пир-рог! – каркнул Ворон. – Смер-р-рть!
Феликс повернулся и бросился бежать, пригнув голову, бежать, не разбирая дороги. Сучья хлестали по голове, по плечам, кусты и корни хватали за ноги. Вдали слышались крики и карканье Ворона, налетающего на мимов, уворачивающегося от смертельного пирога и клюющего врагов в глаза, в уши, в пальцы. Одна лишь липкая нить оранжевой слизи из блюда с пирогом может проесть кости насквозь. Разлагающая наноначинка строит карту и заново собирает на своем смертельном пути нервные связи, превращая остатки тела в свое орудие в реальном мире.
Мимы были результатом поломки – часть Края, которая слишком близко подлетела к вспышке на солнце и стала жертвой битового гниения несколько визитов Фестиваля тому назад. Они потеряли речевые пути до самого Ядра Хомского, но как-то сумели прицепиться к звездным парусникам Фестиваля. Может быть, насильственная ассимиляция или разделение собственного умственного пространства с другими существами было их способом общения. Если так, то это было в лучшем случае неверным решением – как решение младенца пообщаться с собакой путем ее битья. Но ничего не могло остановить эти их попытки.
Нечленораздельный крик за спиной сообщил Феликсу, что этого конкретно мима Ворон сумел отвлечь. Но мимы ходят стаями. Где остальные? И где господин Кролик с его верным двенадцатикалиберным и сушеными скальпами хуторян на поясе?
Шум впереди. Феликс покачнулся, останавливаясь. Телефон все еще был у него в руке.
– Помогите! – выдохнул он в трубку.
– Укажите параметры помощи.
Неясная белая тень двигалась среди деревьев. Когда-то это была женщина. Сейчас она была мертвенно-бледна, если не считать кроваво-красных губ и фальшивого носа. Слои белой одежды облекали ее разлагающиеся члены, скрепленные тонкой сетью металлических серебристых лиан, пульсирующих, сжимающихся при каждом движении. Она, шатаясь из стороны в строну, приближалась, кокетливо покачивая бедрами, как будто в основании позвоночника у нее был универсальный шарнир. Большое блюдо с пирогом она держала двумя руками. Пустые орбиты глаз, затянутые светочувствительной пленкой, усмехнулись ему, когда женщина наклонилась и протянула блюдо, как мать протягивает избалованному сыну любимое лакомство.
Феликс задохнулся – запах был неописуемый.
– Убей ее! Пусть она уйдет! – заскулил он, пятясь и упираясь спиной в дерево. – Пожалуйста!
– Подтверждено. – Голос Фестиваля остался далеким и тусклым, но что-то изменилось в интонации. – Служба безопасности Края к вашим услугам. Чем можем быть полезны?
Мимы приближались.
– Убейте их! – выдохнул Феликс. – Пусть они от меня отстанут!
– Наведение на цель. Включение рентгеновского лазерного орудия. Извещаем, что настоящее наклонение орбиты неблагоприятно для хирургического удаления. Закройте чем-нибудь глаза.
Феликс прикрыл глаза локтем. Полыхнули кости в красном силуэте, и тут же ударил гром и порыв жара, будто кто-то открыл дверь в ад прямо у него перед носом. Кожу закололо, будто госпожа Ежиха обняла его всем телом. В лесу падали деревья, хлопали крылья вспугнутых птиц. Вспышка и взрыв повторились еще раз, на этот раз позади, потом еще три или четыре раза, дальше и дальше.
– Служба Инцидентов работу окончила. Угроза устранена. Извещаем, что вы получили дозу ионизирующего излучения в размере около четырех греев, что без срочного лечения представляет угрозу жизни. Отправлен пакет медицинской помощи. Оставайтесь на месте, и он будет у вас через двадцать две минуты. Благодарим за ваше предание и желаем всего наилучшего.
Феликс лежал, тяжело дыша, у корня дерева. Голова кружилась, слегка тошнило, образ собственных костей перед глазами плавал в лиловом тумане.
– Пусть придет господин Кролик, – выговорил он в телефон, но тот молчал.
Он заплакал слезами досады и одиночества, потом закрыл глаза и заснул. И спал, когда с небес спустился паук и обмотал его коконом серебристой не-шелковой нити, заново начиная процесс разложения и переформирования пораженного радиацией тела. Это случилось в третий раз, и это была расплата за третье желание. Молодость, истинные друзья… и то, что каждый мальчишка желает в своем сердце, не очень понимая, что полная приключений жизнь – совсем не так радостна, если это тебе надо ее прожить.
Флот уже был в шести днях от последнего прыжка к планете Рохард. Перед этим, наверное, примут припасы с оставшихся судов снабжения и загрузят на них всех лишних – срочников, сошедших с ума, вышедших из строя по болезни или каким-либо иным образом оказавшихся непригодными. Может быть, и его переместят и отправят с больными и сумасшедшими обратно в Новую Республику, чтобы отдать под суд по обвинению в шпионаже на верфи, за что полагается смертная казнь. Почему-то он сомневался, что ему поможет его защитник или спасет тот факт, что верфь в нем нуждается: этот сопляк из конторы Куратора совершенно явно против него заимеет зуб и не успокоится, пока Мартин не будет повешен.
Это один вариант. Второй – что его будут держать на губе до самого прибытия. Когда уже будет понятно, что аккумулирующееся запаздывание, которое он подключил к четырехмерной навигационной системе «Полководца», раздолбало их дурацкий план подобраться незаметно к Фестивалю по пространственноподобной траектории. В каковом случае будет заподозрен саботаж, а саботажник уже за решеткой, готовый к употреблению, как индейка в День благодарения.
Почему-то осознание того, что все получилось, что задание выполнено и угроза широкого нарушения принципа причинности устранена, не наполняло Мартина счастьем. Наверное, полагал он, существуют герои, которые пошли бы к воздушному шлюзу пружинным шагом, но он не из них. Он бы предпочел открыть дверь в спальню Рашели, чем наружный люк, и с большим удовольствием вдыхал ее запах, чем лопнул в вакууме. Мартин мрачно подумал, что это очень на него похоже: влюбиться до одержимости именно перед тем, как безнадежно вляпаться в дерьмо. Он достаточно давно жил на свете и справедливо полагал, что иллюзий у него осталось немного: у Рашели столько шероховатостей, что ее можно использовать как напильник, и в некоторых отношениях у них имелось мало общего. Но стучаться о стены тесной клетки было очень одиноко, и тем более одиноко, когда знаешь, что возлюбленная от тебя не дальше тридцати метров – и совершенно бессильна тебе помочь. Может быть, сама под подозрением. И как бы сильно она ни была ему нужна, он, если быть до конца честным, не хотел, чтобы она здесь находилась. Он хотел жить с ней снаружи – лучше всего во многих световых годах от Новой Республики, и чтобы долго-долго в прошлом никаких дел с этой Новой Республикой не было.
Он лег на спину, перевернулся на живот и закрыл глаза. И с ним едва слышным жужжащим голосом заговорил унитаз:
– Если слышишь меня, Мартин, стукни пальцем по палубе рядом с унитазом. Один раз.
«Вот и все, подумал он. И казнить меня не надо будет; выставят меня в зоопарке психов, и детишки будут в меня шкурками от бананов кидать».
Но он протянул руку и стукнул по основанию металлического унитаза, выпиравшего из стены.
– Это… – Он резко сел, и голос сразу пропал.
Мартин заморгал и огляделся. Голосов нет. Ничего в камере не переменилось – было все так же жарко, душно и держался запах плохой канализации и застарелой капустной похлебки. (Капустный запах – это было необъяснимо. Давным-давно питание состояло из солонины и флотских сухарей – рецептура, которой упрямо придерживался флот Новой Республики, несмотря на то, что под рукой был глубокий вакуум и экстремальный холод – сразу за пределами прочного корпуса.) Мартин снова лег на спину.
– …один раз. Если слышишь…
Он закрыл глаза и, как на спиритическом сеансе, один раз сильно стукнул по основанию унитаза.
– Принято. Теперь стукни… – голос замолчал, потом продолжил, – стукни столько раз, сколько дней ты здесь провел.
Мартин заморгал, потом отстучал ответ.
– Азбуку Морзе знаешь?
Мартин пошарил у себя в мозгах – на это ушло много времени.
– Да, – отстучал он.
Совершенно вышедшее из употребления знание – узкополосный последовательный код, но Мартин его знал по очень простой причине: Герман настоял, что это необходимо. Код Морзе доступен человеку, и программа, вынюхивающая изощренный протокол, может просто пропустить вещь столь обыденную, как постукивание пальцами на фоне общения по видеоканалу.
– Если ляжешь, приложив голову к унитазу сбоку, то лучше будешь меня слышать.
Мартин заморгал. Костная проводимость звука? Нет, что-то иное. Индукционные провода вокруг слуховых нервов – какой-то высокочастотный источник закорачивается о металл унитаза, используя его как антенну! Неэффективно, но на близком расстоянии…
– Назовите себя, – попросил он.
Ответ пришел морзянкой:
– Она же Людмила. Кто наблюдал за нами за ужином?
– Чудо-мальчик, – отстучал Мартин и опустился на пол, дрожа от облегчения. Можно было предположить наличие только двоих на том конце связи, а молодец из конторы Куратора вряд ли так бы себя назвал. – Какой у тебя передатчик?
– Жучок в канализации, заклиненный в выпускном клапане. Один из партии, случайно освобожденной этим идиотом-подкуратором. Велела им тебя найти. Батарейки в жучке почти сели, истощенные телефоном. Предпочитаю морзянку. Мартин, я пытаюсь тебя вытащить. Пока толку нет.
– Сколько до прибытия? – быстро простучал он.
– Десять дней до перехода на низкую орбиту. Если раньше тебя не освободят, ожидай выручки в день прибытия. Пытаюсь добиться для тебя дипломатического иммунитета.
Десять дней. Выручка – это если его не засунут на грузовоз под конвоем и не отправят на казнь, и если Рашель не делает хорошую мину при плохой игре.
– Что за выручка?
– Дипломатическая спасательная лодка, достаточная для двоих. Питание садится, попытаюсь послать другой жучок. Люблю. Конец связи.
– Я тебя тоже люблю, – простучал он с надеждой, но ответа уже не было.
В дверь постучали.
– Войдите! – крикнул он.
Дверь открылась. Он моргнул, встал на ноги.
– А, прокуратор! Чем могу служить?
– М-можно минутку вашего времени, господин лейтенант?
– Ради бога. Всегда рад быть полезным Василиску. Присядете?
Василий уселся за стол, явно чувствуя себя неуютно. На стене играли свет и тени, тонкий синий дымок лениво сворачивался кольцами в красно-желтой подсветке.
– Это, гм, наш вектор состояния?
На миг лейтенант Зауэр подумал, не навешать ли мальчишке лапши на уши, но неохотно отказался от этой идеи.
– Да. Он вам мало чего скажет, если вы не интересуетесь топологией пятимерных многообразий. И это значение останется теоретическим, пока мы не прилетим и релятивисты не дадут карту пульсара, его подтверждающую. Я стараюсь в этом разобраться – когда это дело кончится, может, мне повышение выйдет.
– Ага, – кивнул Василий. Не только Зауэр ожидал повышения после этой кампании. – Мы уже почти весь путь проделали, теперь недолго.
Зауэр поджал губы, поднес трубку ко рту и затянулся.
– Не говори гоп, малыш. Не хвались, пока твой враг не будет убит и закопан на перекрестке трех дорог, с пастью, набитой чесноком.
– Ну понятно. Но это ваши парни сделают, я уверен. А наши потом должны будут прийти и все подчистить, чтобы никогда такого снова не случилось.
Зауэр посмотрел на молодого полицейского, сохраняя вежливое лицо вопреки легкому раздражению.
– И я чем-нибудь могу помочь?
– Ну, в общем, да. – Гость откинулся в кресле, полез в карман кителя и достал портсигар. – Не возражаете, если я закурю?
Зауэр пожал плечами.
– Курите.
– Спасибо!
Минуту они оба молчали: вспыхнули зажигалки, серовато-синие клубы дыма поплыли к отдушине вентиляции. Василий, еще не привычный к этому занятию взрослых, попытался сдержать кашель.
– Я насчет инженера на губе.
– Ну понятно.
– Ага…– Пуф-ф. – Меня почему-то интересует, что с ним будет. Я, гм, так понимаю, что последние корабли снабжения сбросят груз и домой пойдут через пару дней, и вот я думаю: что, если?..
Зауэр сел прямо. Трубку он отложил. Она погасла, и хотя до чашечки было трудно дотронуться, в ней ничего не было, кроме подернутых пеплом черных остатков.
– Вы хотите знать, могу ли я его передать вам и посадить вас обоих на галошу, идущую домой.
Василий полуулыбнулся, несколько смущенный.
– Совершенно точно. Этот тип кругом виноват, сразу видно, и его надо отправить домой, чтобы судить и расстрелять. Как по-вашему?
Зауэр снова откинулся на спинку кресла, разглядывая аналитическую машину.
– Смысл есть, – признал он. – Но с моей колокольни все это не так просто выглядит.
Он зажег трубку.
– Отличный табак, господин лейтенант, – заметил Василий. – Немножко вкус странноватый только. Зато очень расслабляет.
– Это опиум, – пояснил Зауэр. – Отличное зелье, если не перебарщивать. – Минуту он сосредоточенно раскуривал трубку. – Во-первых, с чего вы решили, что Спрингфилд на губе?
Василий сделал недоуменное лицо.
– Но это же очевидно? Он нарушил законы Империи. Честно говоря, я это и расследовал.
– Его казнь не упростит Адмиралтейству привлечение к нам иностранных инженеров; или вы другого мнения? – Зауэр затянулся. – Будь он космонавтом, молодой человек, мы бы его уже выкинули из шлюза. Я вам вот что скажу, по дружбе: если вы потребуете, чтобы вам его передали на основании того, что у вас на него есть, добьетесь только одного: Адмиралтейство задержит дело на несколько месяцев, назначит свое расследование, заключит, что реального ущерба не было, отдаст его под военно-полевой суд за какую-нибудь ерунду и приговорит к сроку, который он уже к тому времени отсидит – такой принцип, чтобы никто не сидел зря, – а вы останетесь в дураках. Ей-богу, вам это не надо, уж поверьте мне. Ставить такое пятно на послужной список в самом начале карьеры – это неудачный ход.
– А что же вы предлагаете, господин лейтенант?
– А вот что. – Зауэр погасил трубку и посмотрел на нее с сожалением. – Я думаю, вам придется решать, хлестать по лошадке или нет.
– По лошадке, господин лейтенант?
– Ага. Игровой термин, господин Мюллер. Удвоить ставку или свалить. Вы уже точно решили, что ваш инженер работает на эту юбку с Земли? По мне, вполне оправданное подозрение, но четких улик не хватает – кроме ее бесстыжего с ним поведения. Что – давайте не будем дурить себе голову – может быть вполне невинным – непристойным, но невинным в смысле преступных намерений против Республики. В любом случае, она ничем себя не скомпрометировала, кроме наличия запрещенного прибора в ее дипломатическом багаже, да еще тем, что понятия не имеет о морали и добродетели. У нас нет оснований для цензуры, тем более для объявления ее персоной нон грата. Понимаю, она вас раздражает, но ее присутствие в этом походе предписано его превосходительством великим князем. Так что вам решать: либо срать, либо слазить с горшка. Либо примите, что господин Спрингфилд, вероятно, вылетит из тюрьмы, как птичка, либо поставьте себе цель побольше, и тогда надейтесь, что удастся накопать на нее достаточно, чтобы мы могли не посчитаться с ее иммунитетом.
Василий побледнел. Вероятно, до сих пор до него все это просто не доходило – он превысил свои полномочия, обыскивая каюту Рашели, и если он не найдет этому оправдания, его будущее под угрозой.
– Я удвою ставку, господин лейтенант. Только… вы не хотите мне что-нибудь порекомендовать? Шаг очень серьезный, я не хотел бы ошибиться.
Зауэр улыбнулся – не так чтобы неприятно.
– Не волнуйтесь, не ошибетесь. Есть многие другие, кто хотят убрать ее с дороги, и они согласятся чуток помочь. Вот как будем разбивать ее прикрытие…
ПРИГЛАШЕНИЕ НА КАЗНЬ
– Чего ты требуешь?
Голос на том конце, пропущенный сквозь узкую полосу каузального канала, казался жестяным и далеким.
– За мной гонятся плохие. Они кидаются пирожками и превращают меня в такого же. Вы их остановите? Защитите меня от мимов?
– Рассказывай.
Феликс набрал воздуху в грудь. Посмотрел вверх и увидел, что над ним кружит Ворон. Он прыгнул в канаву, потом нырнул под изгородь и побежал по лесу, петляя. И на ходу рассказывал:
– Жил-был герцог, который прозябал во дворце, на берегах реки, и он правил единственным на планете городом. Он был не очень мудрым, но делал, как ему казалось, лучше для его народа. А потом как-то утром пошел телефонный дождь, и мир поменялся. Дальше будет сказка про герцога.
История оказалась длинная и бессвязная, и какое-то время тянулась. Как осадили дворец герцога анархо-террористы, спустившие с цепи на город хаос и пластиковую мебель. Все солдаты дезертировали, разграбив дворец и зоопарк, старый герцог сбежал через подземный ход под приемной Куратора и сумел скрыться с тремя верными солдатами. Пораженный горем, он не мог взять в толк, что случилось с его миром. Почему переменилось все? Из мусора темного переулка ему замяукал телефон. Он наклонился подобрать его, и это движение спасло его от выстрелов из винтовок двух солдат-предателей. Они убили Гражданина фон Бека, но сперва Гражданин пометил их своим медленным пистолетом – потому что Гражданам ведомства Куратора было позволено использовать при выполнении своего долга запретное оружие. (Пули из медленного пистолета летели на крыльях колибри, отыскивая свою жертву, куда бы она ни сбежала. Эти пули убивали, жаля своими стрекалами с нейротоксинами, как осы с тайной полицейской печатью. Это было оружие террора, чтобы продемонстрировать ужасы технологии без ограничений.)
Феликс съехал по переплетению корней на насыпи, перешел поляну, утыканную пнями, пускающими зеленые побеги, и продолжил рассказывать. Герцог в отчаянии заговорил с телефоном, и тот предложил ему три желания. Он попросил вернуть ему молодость, думая, что это горькая шутка, но тут же, к его удивлению, он стал опять молодым. Потом он попросил о спутниках, и ему дали друзей, чудесных друзей, которые для него были готовы на все, не прося ничего взамен. И даже третье желание, желание мальчишки в первом приливе возвращенной молодости, было удовлетворено. Все это было не то, чего он на самом деле хотел или стал бы просить, не будь он тогда так взволнован, но у него получилось удачнее, чем у людей, которых он потом встречал. (Например, тот кулак, который попросил гусыню, несущую золотые яйца. Это было чудесное животное, если его не поднести к дозиметру железнодорожника и не увидеть, что оно просто хлещет ионизирующим излучением от алхимического камня в яйцеводе. Только сделать это приходит в голову лишь тогда, когда даже табуретку поднять трудно, а волосы вылезают из головы клочьями.)
Обращенный в дитя герцог за месяц впроголодь прошел триста километров. Но друзья о нем заботились. Ворон, который мог озирать все вокруг и сверху, предупреждал его о ловушках, засадах и волчьих ямах. Господин Кролик прыгал у его ног и своим острым слухом, чутким на опасность носом и просто старым добрым здравым смыслом спасал от голода и холода. Госпожа Ежиха тоже помогала, рыская вокруг, готовя, убирая и охраняя лагерь, иногда прогоняя наглых нищих и бродяг острыми иглами и внушительными зубами. Пока ее не убило грозой.
Но где-то по пути маленький герцог начал восстанавливать чувство цели – а с ним вернулась глубокая пропасть отчаяния. Куда ни посмотри, гнили в полях посевы. Когда-то разумные крестьяне подняли ставки и возносили к небесам надутые сферы из алмазов и волокнистого стекла. Знахарки сбрасывали возраст и становились еще мудрее, ненатурально мудрыми, пока эта мудрость не вытекала из них, оживляя предметы силой их воли. И, наконец, самые мудрые вообще утрачивали человеческий облик и бежали из своей рассыпающейся человечьей скорлупы в выгруженную послежизнь Фестиваля. Интеллект и неограниченные знания, похоже, со стабильным человеческим существованием не вязались.
Маленький герцог говорил кое с кем из людей, пытаясь объяснить им, что это не будет тянуться вечно, рано или поздно Фестиваль кончится, и платить придется страшную цену. Но над ним смеялись, обзывали его всячески, когда узнавали, кем он был в прошлой жизни. А потом кто-то натравил на него мимов.
Хруст веток и тревожное карканье – Ворон слетел к нему на плечо, вцепился огромными когтями аж до крови.
– Мимы! – прошипела птица. – Невермор!
– Где? – оглянулся Феликс расширенными от страха глазами.
Что-то в подлеске за спиной затрещало, он обернулся, скинув с себя Ворона, и тот, тяжело хлопая крыльями, взлетел вверх, тревожно каркая. По ту сторону поляны показалась человеческая фигура. Мужчина, судя по размеру взрослый, белый с головы до ног как пудра. Двигался он рывками, как испорченная заводная игрушка, и нельзя было не узнать круглый желтоватый предмет у него в правой руке.
– Пир-рог! – каркнул Ворон. – Смер-р-рть!
Феликс повернулся и бросился бежать, пригнув голову, бежать, не разбирая дороги. Сучья хлестали по голове, по плечам, кусты и корни хватали за ноги. Вдали слышались крики и карканье Ворона, налетающего на мимов, уворачивающегося от смертельного пирога и клюющего врагов в глаза, в уши, в пальцы. Одна лишь липкая нить оранжевой слизи из блюда с пирогом может проесть кости насквозь. Разлагающая наноначинка строит карту и заново собирает на своем смертельном пути нервные связи, превращая остатки тела в свое орудие в реальном мире.
Мимы были результатом поломки – часть Края, которая слишком близко подлетела к вспышке на солнце и стала жертвой битового гниения несколько визитов Фестиваля тому назад. Они потеряли речевые пути до самого Ядра Хомского, но как-то сумели прицепиться к звездным парусникам Фестиваля. Может быть, насильственная ассимиляция или разделение собственного умственного пространства с другими существами было их способом общения. Если так, то это было в лучшем случае неверным решением – как решение младенца пообщаться с собакой путем ее битья. Но ничего не могло остановить эти их попытки.
Нечленораздельный крик за спиной сообщил Феликсу, что этого конкретно мима Ворон сумел отвлечь. Но мимы ходят стаями. Где остальные? И где господин Кролик с его верным двенадцатикалиберным и сушеными скальпами хуторян на поясе?
Шум впереди. Феликс покачнулся, останавливаясь. Телефон все еще был у него в руке.
– Помогите! – выдохнул он в трубку.
– Укажите параметры помощи.
Неясная белая тень двигалась среди деревьев. Когда-то это была женщина. Сейчас она была мертвенно-бледна, если не считать кроваво-красных губ и фальшивого носа. Слои белой одежды облекали ее разлагающиеся члены, скрепленные тонкой сетью металлических серебристых лиан, пульсирующих, сжимающихся при каждом движении. Она, шатаясь из стороны в строну, приближалась, кокетливо покачивая бедрами, как будто в основании позвоночника у нее был универсальный шарнир. Большое блюдо с пирогом она держала двумя руками. Пустые орбиты глаз, затянутые светочувствительной пленкой, усмехнулись ему, когда женщина наклонилась и протянула блюдо, как мать протягивает избалованному сыну любимое лакомство.
Феликс задохнулся – запах был неописуемый.
– Убей ее! Пусть она уйдет! – заскулил он, пятясь и упираясь спиной в дерево. – Пожалуйста!
– Подтверждено. – Голос Фестиваля остался далеким и тусклым, но что-то изменилось в интонации. – Служба безопасности Края к вашим услугам. Чем можем быть полезны?
Мимы приближались.
– Убейте их! – выдохнул Феликс. – Пусть они от меня отстанут!
– Наведение на цель. Включение рентгеновского лазерного орудия. Извещаем, что настоящее наклонение орбиты неблагоприятно для хирургического удаления. Закройте чем-нибудь глаза.
Феликс прикрыл глаза локтем. Полыхнули кости в красном силуэте, и тут же ударил гром и порыв жара, будто кто-то открыл дверь в ад прямо у него перед носом. Кожу закололо, будто госпожа Ежиха обняла его всем телом. В лесу падали деревья, хлопали крылья вспугнутых птиц. Вспышка и взрыв повторились еще раз, на этот раз позади, потом еще три или четыре раза, дальше и дальше.
– Служба Инцидентов работу окончила. Угроза устранена. Извещаем, что вы получили дозу ионизирующего излучения в размере около четырех греев, что без срочного лечения представляет угрозу жизни. Отправлен пакет медицинской помощи. Оставайтесь на месте, и он будет у вас через двадцать две минуты. Благодарим за ваше предание и желаем всего наилучшего.
Феликс лежал, тяжело дыша, у корня дерева. Голова кружилась, слегка тошнило, образ собственных костей перед глазами плавал в лиловом тумане.
– Пусть придет господин Кролик, – выговорил он в телефон, но тот молчал.
Он заплакал слезами досады и одиночества, потом закрыл глаза и заснул. И спал, когда с небес спустился паук и обмотал его коконом серебристой не-шелковой нити, заново начиная процесс разложения и переформирования пораженного радиацией тела. Это случилось в третий раз, и это была расплата за третье желание. Молодость, истинные друзья… и то, что каждый мальчишка желает в своем сердце, не очень понимая, что полная приключений жизнь – совсем не так радостна, если это тебе надо ее прожить.
* * *
Мартин сидел в камере на матрасе, и пытался посчитать, сколько дней остается до его казни.Флот уже был в шести днях от последнего прыжка к планете Рохард. Перед этим, наверное, примут припасы с оставшихся судов снабжения и загрузят на них всех лишних – срочников, сошедших с ума, вышедших из строя по болезни или каким-либо иным образом оказавшихся непригодными. Может быть, и его переместят и отправят с больными и сумасшедшими обратно в Новую Республику, чтобы отдать под суд по обвинению в шпионаже на верфи, за что полагается смертная казнь. Почему-то он сомневался, что ему поможет его защитник или спасет тот факт, что верфь в нем нуждается: этот сопляк из конторы Куратора совершенно явно против него заимеет зуб и не успокоится, пока Мартин не будет повешен.
Это один вариант. Второй – что его будут держать на губе до самого прибытия. Когда уже будет понятно, что аккумулирующееся запаздывание, которое он подключил к четырехмерной навигационной системе «Полководца», раздолбало их дурацкий план подобраться незаметно к Фестивалю по пространственноподобной траектории. В каковом случае будет заподозрен саботаж, а саботажник уже за решеткой, готовый к употреблению, как индейка в День благодарения.
Почему-то осознание того, что все получилось, что задание выполнено и угроза широкого нарушения принципа причинности устранена, не наполняло Мартина счастьем. Наверное, полагал он, существуют герои, которые пошли бы к воздушному шлюзу пружинным шагом, но он не из них. Он бы предпочел открыть дверь в спальню Рашели, чем наружный люк, и с большим удовольствием вдыхал ее запах, чем лопнул в вакууме. Мартин мрачно подумал, что это очень на него похоже: влюбиться до одержимости именно перед тем, как безнадежно вляпаться в дерьмо. Он достаточно давно жил на свете и справедливо полагал, что иллюзий у него осталось немного: у Рашели столько шероховатостей, что ее можно использовать как напильник, и в некоторых отношениях у них имелось мало общего. Но стучаться о стены тесной клетки было очень одиноко, и тем более одиноко, когда знаешь, что возлюбленная от тебя не дальше тридцати метров – и совершенно бессильна тебе помочь. Может быть, сама под подозрением. И как бы сильно она ни была ему нужна, он, если быть до конца честным, не хотел, чтобы она здесь находилась. Он хотел жить с ней снаружи – лучше всего во многих световых годах от Новой Республики, и чтобы долго-долго в прошлом никаких дел с этой Новой Республикой не было.
Он лег на спину, перевернулся на живот и закрыл глаза. И с ним едва слышным жужжащим голосом заговорил унитаз:
– Если слышишь меня, Мартин, стукни пальцем по палубе рядом с унитазом. Один раз.
«Вот и все, подумал он. И казнить меня не надо будет; выставят меня в зоопарке психов, и детишки будут в меня шкурками от бананов кидать».
Но он протянул руку и стукнул по основанию металлического унитаза, выпиравшего из стены.
– Это… – Он резко сел, и голос сразу пропал.
Мартин заморгал и огляделся. Голосов нет. Ничего в камере не переменилось – было все так же жарко, душно и держался запах плохой канализации и застарелой капустной похлебки. (Капустный запах – это было необъяснимо. Давным-давно питание состояло из солонины и флотских сухарей – рецептура, которой упрямо придерживался флот Новой Республики, несмотря на то, что под рукой был глубокий вакуум и экстремальный холод – сразу за пределами прочного корпуса.) Мартин снова лег на спину.
– …один раз. Если слышишь…
Он закрыл глаза и, как на спиритическом сеансе, один раз сильно стукнул по основанию унитаза.
– Принято. Теперь стукни… – голос замолчал, потом продолжил, – стукни столько раз, сколько дней ты здесь провел.
Мартин заморгал, потом отстучал ответ.
– Азбуку Морзе знаешь?
Мартин пошарил у себя в мозгах – на это ушло много времени.
– Да, – отстучал он.
Совершенно вышедшее из употребления знание – узкополосный последовательный код, но Мартин его знал по очень простой причине: Герман настоял, что это необходимо. Код Морзе доступен человеку, и программа, вынюхивающая изощренный протокол, может просто пропустить вещь столь обыденную, как постукивание пальцами на фоне общения по видеоканалу.
– Если ляжешь, приложив голову к унитазу сбоку, то лучше будешь меня слышать.
Мартин заморгал. Костная проводимость звука? Нет, что-то иное. Индукционные провода вокруг слуховых нервов – какой-то высокочастотный источник закорачивается о металл унитаза, используя его как антенну! Неэффективно, но на близком расстоянии…
– Назовите себя, – попросил он.
Ответ пришел морзянкой:
– Она же Людмила. Кто наблюдал за нами за ужином?
– Чудо-мальчик, – отстучал Мартин и опустился на пол, дрожа от облегчения. Можно было предположить наличие только двоих на том конце связи, а молодец из конторы Куратора вряд ли так бы себя назвал. – Какой у тебя передатчик?
– Жучок в канализации, заклиненный в выпускном клапане. Один из партии, случайно освобожденной этим идиотом-подкуратором. Велела им тебя найти. Батарейки в жучке почти сели, истощенные телефоном. Предпочитаю морзянку. Мартин, я пытаюсь тебя вытащить. Пока толку нет.
– Сколько до прибытия? – быстро простучал он.
– Десять дней до перехода на низкую орбиту. Если раньше тебя не освободят, ожидай выручки в день прибытия. Пытаюсь добиться для тебя дипломатического иммунитета.
Десять дней. Выручка – это если его не засунут на грузовоз под конвоем и не отправят на казнь, и если Рашель не делает хорошую мину при плохой игре.
– Что за выручка?
– Дипломатическая спасательная лодка, достаточная для двоих. Питание садится, попытаюсь послать другой жучок. Люблю. Конец связи.
– Я тебя тоже люблю, – простучал он с надеждой, но ответа уже не было.
* * *
Жужжали, клацали и гудели мириады мельчайших колесиков на фоне серого шума под рабочей станцией. Лучи оптических преобразователей танцевали на противоположной стене цветами волшебного фонаря. Оператор с расстегнутым воротничком с вышитыми золотыми листьями откинулся в кресле и выпустил струйку дыма из ноздрей: трубка была свободно зажата у него между пальцами, а он уставился на экран.В дверь постучали.
– Войдите! – крикнул он.
Дверь открылась. Он моргнул, встал на ноги.
– А, прокуратор! Чем могу служить?
– М-можно минутку вашего времени, господин лейтенант?
– Ради бога. Всегда рад быть полезным Василиску. Присядете?
Василий уселся за стол, явно чувствуя себя неуютно. На стене играли свет и тени, тонкий синий дымок лениво сворачивался кольцами в красно-желтой подсветке.
– Это, гм, наш вектор состояния?
На миг лейтенант Зауэр подумал, не навешать ли мальчишке лапши на уши, но неохотно отказался от этой идеи.
– Да. Он вам мало чего скажет, если вы не интересуетесь топологией пятимерных многообразий. И это значение останется теоретическим, пока мы не прилетим и релятивисты не дадут карту пульсара, его подтверждающую. Я стараюсь в этом разобраться – когда это дело кончится, может, мне повышение выйдет.
– Ага, – кивнул Василий. Не только Зауэр ожидал повышения после этой кампании. – Мы уже почти весь путь проделали, теперь недолго.
Зауэр поджал губы, поднес трубку ко рту и затянулся.
– Не говори гоп, малыш. Не хвались, пока твой враг не будет убит и закопан на перекрестке трех дорог, с пастью, набитой чесноком.
– Ну понятно. Но это ваши парни сделают, я уверен. А наши потом должны будут прийти и все подчистить, чтобы никогда такого снова не случилось.
Зауэр посмотрел на молодого полицейского, сохраняя вежливое лицо вопреки легкому раздражению.
– И я чем-нибудь могу помочь?
– Ну, в общем, да. – Гость откинулся в кресле, полез в карман кителя и достал портсигар. – Не возражаете, если я закурю?
Зауэр пожал плечами.
– Курите.
– Спасибо!
Минуту они оба молчали: вспыхнули зажигалки, серовато-синие клубы дыма поплыли к отдушине вентиляции. Василий, еще не привычный к этому занятию взрослых, попытался сдержать кашель.
– Я насчет инженера на губе.
– Ну понятно.
– Ага…– Пуф-ф. – Меня почему-то интересует, что с ним будет. Я, гм, так понимаю, что последние корабли снабжения сбросят груз и домой пойдут через пару дней, и вот я думаю: что, если?..
Зауэр сел прямо. Трубку он отложил. Она погасла, и хотя до чашечки было трудно дотронуться, в ней ничего не было, кроме подернутых пеплом черных остатков.
– Вы хотите знать, могу ли я его передать вам и посадить вас обоих на галошу, идущую домой.
Василий полуулыбнулся, несколько смущенный.
– Совершенно точно. Этот тип кругом виноват, сразу видно, и его надо отправить домой, чтобы судить и расстрелять. Как по-вашему?
Зауэр снова откинулся на спинку кресла, разглядывая аналитическую машину.
– Смысл есть, – признал он. – Но с моей колокольни все это не так просто выглядит.
Он зажег трубку.
– Отличный табак, господин лейтенант, – заметил Василий. – Немножко вкус странноватый только. Зато очень расслабляет.
– Это опиум, – пояснил Зауэр. – Отличное зелье, если не перебарщивать. – Минуту он сосредоточенно раскуривал трубку. – Во-первых, с чего вы решили, что Спрингфилд на губе?
Василий сделал недоуменное лицо.
– Но это же очевидно? Он нарушил законы Империи. Честно говоря, я это и расследовал.
– Его казнь не упростит Адмиралтейству привлечение к нам иностранных инженеров; или вы другого мнения? – Зауэр затянулся. – Будь он космонавтом, молодой человек, мы бы его уже выкинули из шлюза. Я вам вот что скажу, по дружбе: если вы потребуете, чтобы вам его передали на основании того, что у вас на него есть, добьетесь только одного: Адмиралтейство задержит дело на несколько месяцев, назначит свое расследование, заключит, что реального ущерба не было, отдаст его под военно-полевой суд за какую-нибудь ерунду и приговорит к сроку, который он уже к тому времени отсидит – такой принцип, чтобы никто не сидел зря, – а вы останетесь в дураках. Ей-богу, вам это не надо, уж поверьте мне. Ставить такое пятно на послужной список в самом начале карьеры – это неудачный ход.
– А что же вы предлагаете, господин лейтенант?
– А вот что. – Зауэр погасил трубку и посмотрел на нее с сожалением. – Я думаю, вам придется решать, хлестать по лошадке или нет.
– По лошадке, господин лейтенант?
– Ага. Игровой термин, господин Мюллер. Удвоить ставку или свалить. Вы уже точно решили, что ваш инженер работает на эту юбку с Земли? По мне, вполне оправданное подозрение, но четких улик не хватает – кроме ее бесстыжего с ним поведения. Что – давайте не будем дурить себе голову – может быть вполне невинным – непристойным, но невинным в смысле преступных намерений против Республики. В любом случае, она ничем себя не скомпрометировала, кроме наличия запрещенного прибора в ее дипломатическом багаже, да еще тем, что понятия не имеет о морали и добродетели. У нас нет оснований для цензуры, тем более для объявления ее персоной нон грата. Понимаю, она вас раздражает, но ее присутствие в этом походе предписано его превосходительством великим князем. Так что вам решать: либо срать, либо слазить с горшка. Либо примите, что господин Спрингфилд, вероятно, вылетит из тюрьмы, как птичка, либо поставьте себе цель побольше, и тогда надейтесь, что удастся накопать на нее достаточно, чтобы мы могли не посчитаться с ее иммунитетом.
Василий побледнел. Вероятно, до сих пор до него все это просто не доходило – он превысил свои полномочия, обыскивая каюту Рашели, и если он не найдет этому оправдания, его будущее под угрозой.
– Я удвою ставку, господин лейтенант. Только… вы не хотите мне что-нибудь порекомендовать? Шаг очень серьезный, я не хотел бы ошибиться.
Зауэр улыбнулся – не так чтобы неприятно.
– Не волнуйтесь, не ошибетесь. Есть многие другие, кто хотят убрать ее с дороги, и они согласятся чуток помочь. Вот как будем разбивать ее прикрытие…
ПРИГЛАШЕНИЕ НА КАЗНЬ
На вершине холма, откуда открывалась дорога на Плоцк, тянулся неровный ряд крестов. Они были повернуты лицом к узкой речке, бежавшей по долине, к водяному колесу Бориса-Мельника. Висящий на них человеческий груз в коричневых рясах таращился пустыми глазами на выгоревшую коробку монастыря Святого Духа на том берегу. Аббат нашел свой путь раньше своих монахов, насаженный на кол, как птица на вертел.
– Убивайте всех, Бог узнает своих, – насмешливо прокомментировала Сестра Седьмая, поворачиваясь к двери, выходящей на раскисшую дорогу. – Не это ли говорила их гнездовая папа-мама в давно прошедшие времена.
Буря Рубинштейн трясся от холода в избушке на курьих ножках, шагающей по дороге прочь от Нового Петрограда. Утро выдалось холодноватым, и свежий воздух отдавал мучительно знакомым запахом: чем-то средним между серой от сгоревшего пороха и пряно-сладкой пыльцой тропических цветов. Но не запахом жареной свинины: монастырь сожгли, когда уже убили монахов, а не до того.
– Кто это сделал? – спросил Рубинштейн с куда большим спокойствием, чем сейчас испытывал.
– Сам-знаешь-кто, – ответила Критикесса. – Не задерживайся вниманием на сем, но следующее учти: действующие лица Края в близкой окрестности более вырождены, нежели цивилизованы. Мимы и огнеходящие лемуры. Очень опасные.
– Так это… – Буря сглотнул слюну, не в силах оторвать взгляда от бахромы на холме. Попов он не любил, но это празднество излишеств превосходило все, что он мог бы счесть приемлемым. – Это работа Края?
Сестра Седьмая склонила голову набок и щелкнула в воздухе моржовыми бивнями.
– Нет! – объявила она. – Это работа людей. Но запускатели голов уже поработали здесь, осеменяя трупы дальнейшею жизнию. И неминуемо ожидать воскресения, хоть и не всеобщего.
– Запускатели голов?
– Краежители с фейерверками. Осеменяют черепную коробку, каннибализируют тело, выгружают и запускают карту, содержащую семена ума для включения в состав Фестиваля на орбите.
Буря вперился в ряд крестов. У одного трупа не было черепа, и верх креста обгорел.
– Щас стошнит…
Он успел добраться до края избушки. Сестра Седьмая заставила ее присесть, пока он перевешивался через край, рыгая и содрогаясь в спазмах, изливаясь на грязные наружные стенки.
– Готов продолжать? Необходима еда?
– Нет. Выпить чего-нибудь. Покрепче.
В углу избушки валялась пирамида консервных банок и бутылок. Сестра Седьмая, не слишком хорошо знакомая с человеческими идиомами, выбрала жестянку попрочнее – это оказались консервированные ананасы, – небрежно пробила в ней дыру и налила в пустую банку, которую Буря вчера использовал в качестве чашки. Он молча ее принял и долил шнапса из карманной фляжки. Избушка покачнулась, останавливаясь. Буря прислонился к стенке и проглотил пойло одним глотком.
– Куда ты меня теперь? – спросил он, бледный и еще дрожащий от чего-то куда более сильного, чем простой холод.
– Критиковать подсудимых. Это — не искусство. – Сестра Седьмая гневно оскалилась в сторону холма. – Никакого правдоподобия! Никакой заботы о сохранности!
Рубинштейн сполз по стене избушки, свалился кучей напротив штабеля еды. Его заполнило безнадежное отчаяние. Когда Сестра Седьмая начинала вещать, она могла это делать часами, без особого смысла.
– На этот раз что-нибудь конкретное? Или ты хочешь заговорить меня до смерти?
Здоровенная кротовая башка резко обернулась к нему. Дыхание со свистом вырывалось между зубами. На миг Рубинштейн сжался, увидев в ее глазах гневно ухмыляющуюся смерть. Потом огонь снова потускнел до ее обычного циничного интереса.
– Критики знают, кто это сотворил, – просипела она. – Иди судить, иди Критиковать.
Ходячая изба шагала дальше, унося их от места казни. Невидимая из сеней, начала дымиться ряса одного распятого монаха. Череп его взорвался, испустив клуб синего пламени и громкий звук, будто вылетело что-то размером с кулак, потянулся белый инверсионный след. Разум еще одного монаха – или то, что осталось от него после дня на кресте – направлялся к орбите, к пожирателям данных Фестиваля.
– Убивайте всех, Бог узнает своих, – насмешливо прокомментировала Сестра Седьмая, поворачиваясь к двери, выходящей на раскисшую дорогу. – Не это ли говорила их гнездовая папа-мама в давно прошедшие времена.
Буря Рубинштейн трясся от холода в избушке на курьих ножках, шагающей по дороге прочь от Нового Петрограда. Утро выдалось холодноватым, и свежий воздух отдавал мучительно знакомым запахом: чем-то средним между серой от сгоревшего пороха и пряно-сладкой пыльцой тропических цветов. Но не запахом жареной свинины: монастырь сожгли, когда уже убили монахов, а не до того.
– Кто это сделал? – спросил Рубинштейн с куда большим спокойствием, чем сейчас испытывал.
– Сам-знаешь-кто, – ответила Критикесса. – Не задерживайся вниманием на сем, но следующее учти: действующие лица Края в близкой окрестности более вырождены, нежели цивилизованы. Мимы и огнеходящие лемуры. Очень опасные.
– Так это… – Буря сглотнул слюну, не в силах оторвать взгляда от бахромы на холме. Попов он не любил, но это празднество излишеств превосходило все, что он мог бы счесть приемлемым. – Это работа Края?
Сестра Седьмая склонила голову набок и щелкнула в воздухе моржовыми бивнями.
– Нет! – объявила она. – Это работа людей. Но запускатели голов уже поработали здесь, осеменяя трупы дальнейшею жизнию. И неминуемо ожидать воскресения, хоть и не всеобщего.
– Запускатели голов?
– Краежители с фейерверками. Осеменяют черепную коробку, каннибализируют тело, выгружают и запускают карту, содержащую семена ума для включения в состав Фестиваля на орбите.
Буря вперился в ряд крестов. У одного трупа не было черепа, и верх креста обгорел.
– Щас стошнит…
Он успел добраться до края избушки. Сестра Седьмая заставила ее присесть, пока он перевешивался через край, рыгая и содрогаясь в спазмах, изливаясь на грязные наружные стенки.
– Готов продолжать? Необходима еда?
– Нет. Выпить чего-нибудь. Покрепче.
В углу избушки валялась пирамида консервных банок и бутылок. Сестра Седьмая, не слишком хорошо знакомая с человеческими идиомами, выбрала жестянку попрочнее – это оказались консервированные ананасы, – небрежно пробила в ней дыру и налила в пустую банку, которую Буря вчера использовал в качестве чашки. Он молча ее принял и долил шнапса из карманной фляжки. Избушка покачнулась, останавливаясь. Буря прислонился к стенке и проглотил пойло одним глотком.
– Куда ты меня теперь? – спросил он, бледный и еще дрожащий от чего-то куда более сильного, чем простой холод.
– Критиковать подсудимых. Это — не искусство. – Сестра Седьмая гневно оскалилась в сторону холма. – Никакого правдоподобия! Никакой заботы о сохранности!
Рубинштейн сполз по стене избушки, свалился кучей напротив штабеля еды. Его заполнило безнадежное отчаяние. Когда Сестра Седьмая начинала вещать, она могла это делать часами, без особого смысла.
– На этот раз что-нибудь конкретное? Или ты хочешь заговорить меня до смерти?
Здоровенная кротовая башка резко обернулась к нему. Дыхание со свистом вырывалось между зубами. На миг Рубинштейн сжался, увидев в ее глазах гневно ухмыляющуюся смерть. Потом огонь снова потускнел до ее обычного циничного интереса.
– Критики знают, кто это сотворил, – просипела она. – Иди судить, иди Критиковать.
Ходячая изба шагала дальше, унося их от места казни. Невидимая из сеней, начала дымиться ряса одного распятого монаха. Череп его взорвался, испустив клуб синего пламени и громкий звук, будто вылетело что-то размером с кулак, потянулся белый инверсионный след. Разум еще одного монаха – или то, что осталось от него после дня на кресте – направлялся к орбите, к пожирателям данных Фестиваля.