Страница:
Глубоко вдохнув, Буря наклонился к бруску не-янтаря.
«Кто ты?» – спросил он беззвучно, ощущая руками гладкую теплую поверхность.
Антенны у него под кожей передали информацию в пакете, который поплыл холодными волнами над лесом, ожидая ответа.
Мой идентификатор Феликс. Твой идентификатор?
«Выходи оттуда с поднятыми руками и сдавайся на милость авангарда революционного правосудия!»
Буря сглотнул слюну. Он собирался послать что-то вроде: «Можешь ли ты выйти оттуда, чтобы мы могли поговорить?» – но его революционные имплантаты, очевидно, включали семиотический каскад снижения почтительности и переводили то, что он говорит – с помощью этого нового киберпространственного носителя, – в звуковые байты Центрального Комитета. Разозлившись на эту внутреннюю цензуру, он решил в следующий раз ее отменить.
Очень поврежден. Нет связи прежнее воплощение. Хочу/нуждаюсь в помощи метаморфоза.
Буря повернулся и прислонился к булыжнику спиной.
– Ты, кролик! Ты что-нибудь из этого слышал?
Кролик сел и проглотил траву, которой была набита его пасть.
– Из чего?
– Я говорил с… с твоим хозяином. Ты нас слышишь?
Одно ухо дернулось.
– Нет.
– Хорошо.
Буря закрыл глаза, снова настроился на двойное зрение и попытался установить связь. Но имплантат влез снова: вместо слов «Как ты туда попал? Чего ты хочешь добиться? Я думал, ты в беде», – прозвучало: «Покайся перед трибуналом в своих контрреволюционных преступлениях! Чье задание пытаешься ты выполнять, борясь на стороне реакционной посредственности и буржуазного инкрементализма? Я думал, ты виновен в злостном хулиганстве!»
– Блин, – буркнул он вслух. – Должен быть обходной фильтр… Ага.
«Прошу прощения, мой интерфейс идеологически смещен. Как ты туда попал? Чего хочешь добиться? Я думал, ты в беде».
Ответ медленно забулькал из камня, включилось визуальное восприятие, и в течение нескольких минут Буря трясся в испуге мальчишки, убегающего от Края.
– А, вот что. Фестиваль мумифицировал твои приостановленные перемены. И ты теперь готов идти куда-то в другое место… В какое? Где?
Снова картинка. Звезды, бесконечные расстояния, крошечные плотные и очень горячие тела, летящие через световые годы во сне без сновидений, врывающиеся песчаной бурей листвы на какой-нибудь новый мир, расцветающие и умирающие, засыпающие до следующего раза.
– Давай назовем вещи своими именами. Ты был губернатором. Потом ты стал восьмилетним мальчишкой, вокруг тебя – говорящие дружелюбные звери и какое-то заклятье «вести интересную жизнь» и попадать в приключения. Теперь ты хочешь быть звездолетом? И ты хочешь, чтобы я, ближайший делегат Центрального Комитета, тебе в этом помог?
Не совсем так.
Новое видение, на этот раз долгое и сложное, нагруженное некоторым количеством политических предложений, которое имплантат Рубинштейна назойливо пытался преобразовать в диаграмму урожайности, указывающую ход выполнения какого-то сельскохозяйственного пятилетнего плана.
– Ты этого от меня хочешь? – Буря вздрогнул. – Ты за кого меня принимаешь, за свободного агента? Во-первых, ведомство Куратора меня пристрелит сразу, как только увидит, и уж точно не станет слушать то, что сочло бы предательством. Во-вторых, ты уже не губернатор, и даже если бы ты им был и предложил нечто подобное, эти ребята тебя скрутили бы быстрее, чем ты пальцами щелкнешь. На случай, если ты не заметил вчерашнего фейерверка: это был Императорский флот, точнее, его остатки, расстрелянные Фестивалем. В-третьих, Революционный комитет меня бы тоже расстрелял, предложи я что-нибудь подобное. Никогда нельзя недооценивать внутренний – в отличие от идеологического – консерватизм революции, когда она наберет какую-то инерцию. Нет, это практически неосуществимо. Я не вижу, зачем мы теряем время на подобные глупые предложения. Тем более…
Он замолчал. Что-то там, ниже по склону, сильно шумело, проламываясь через мертвую зону, оставленную батареей рентгеновских лазеров.
– Кто это? – спросил Рубинштейн, но господин Кролик уже исчез, мелькнув белым пятнышком хвоста.
Телеграфный столб дерева медленно наклонился, потом сломался, и странная конструкция на куриных ногах вылезла на свет. В дверях избушки сидела Сестра Седьмая, пристально глядя на Рубинштейна.
– Буря Рубинштейн! – закричала она. – Иди сюда! Достигнуто разрешение! Получен груз! К тебе посетители!
Деревья вокруг были мертвы, обуглены под воздействием какого-то мощного излучения. Мартин беспокойно смотрел, как Рашель роется в массивном чемодане.
– Что это? – спросил он.
– Семя корнукопии, – ответила она, бросая ему предмет величиной с кулак. Он его поймал и стал с любопытством разглядывать.
– Вся инженерия здесь содержится, – восхитился он. – В миниатюре.
Несколько миллионов миллиардов молекулярных ассемблеров, киловатт тонкопленочных солнечных фотоэлементов питания, мембраны термодинамической фильтрации для извлечения питательных веществ из среды, вычислительной мощности больше, чем в целом Интернете планеты досингулярностной эпохи. Мартин сунул семя в карман, потом посмотрел на Рашель.
– У тебя была причина?..
– Ага. Нам уже недолго хранить оригинал. Пацанчику не показывай, он может догадаться, что это, и у него крышу снесет. – Она продолжала идти вперед. Возле гребня лежал какой-то валун, к нему прислонился человек. Дом Критикессы подался вперед, проламываясь к валуну. – Если это тот, кого я хочу видеть…
Они стали взбираться на холм. Окружающие деревья тоже были мертвы. Мартин споткнулся о круглый камень и отбросил его ногой, ругаясь, но тут же замолчал, когда увидел, что это – человеческий череп, проросший металлическими волокнами.
– Тут было что-то плохое.
– Нетрудно догадаться. Помоги-ка мне эту штуку сюда направить.
Чемодан, теперь работающий на топливных элементах, оказался громоздким и плохо управляемым на травянистом склоне: почти все время приходилось его перетаскивать через препятствия.
– Ты какое-нибудь оружие припас втихаря?
Мартин пожал плечами.
– Я что, похож на солдата?
Она на секунду прищурилась.
– Во всяком случае, не так с тобой все просто. Ладно, если дело обернется плохо, я справлюсь.
– А вообще, кто этот человек, с которым тебе полагается увидеться?
– Буря Рубинштейн. Радикальный журналист из подполья, крупная шишка там. Руководил стачкомом во время большой забастовки рабочих несколько лет назад, за что заработал ссылку. Повезло, что его не шлепнули.
– И ты хочешь отдать… – Мартин остановился. – А, так вот что ты планировала! Вот как вы хотели начать здесь революцию, пока из-за Фестиваля все ваши планы не превратились в прошлогодний снег. – Он посмотрел через плечо, но Василия нигде видно не было.
– Не совсем так. Я хотела дать ему средства начать революцию, если бы они захотели. – Она вытерла лоб тыльной стороной ладони. – На самом деле, этот план существует уже много лет, но никогда не было достаточной причины его осуществить: применение силы первыми и прочие сложности. Ну а сейчас игра стала совсем иной. Насколько я могу судить, компания Рубинштейна пережила переход к постдефицитной экономике; возможно, это самое подполье и заменило, насколько могло, гражданские власти в этой двухбитной захолустной колонии. Когда Фестивалю здесь наскучит, и он двинется дальше, им без корнукопии не выжить. Если, конечно, они прямо не попросили ее у Фестиваля.
Чемодан дернулся, зацепившись за землю, и Рашель на время замолчала, сосредоточившись на том, чтобы направлять его вверх по склону.
– Так какой же у тебя план отхода по выполнению задачи? – спросил Мартин, шагая рядом с ней.
– План отхода? На фиг он нам нужен! Наше дело – доставить вот это и раствориться в хаосе. Найти место, где пересидеть, пока возобновится торговля. И мотать на первом же корабле. А ты как думаешь?
– Примерно так же. Герман найдет способ через какое-то время меня подобрать. А у тебя есть на примете берлога?
– Городок под названием Плоцк… – Она резко дернула головой. – Только давай не все сразу. Мне надо доставить багаж. Потом вот этого веселого мальчика куда-нибудь засунуть, чтобы он за нами не шлялся, и… А кроме этого, я думала, как дальше… мы с тобой.
Мартин взял ее за руку.
– Думала, не избавиться ли тебе от меня?
Она посмотрела на него.
– Гм… а что, надо будет?
Мартин набрал побольше воздуху.
– А ты хочешь от меня избавиться?
Она покачала головой.
Мартин нежно притянул ее к себе, она к нему прислонилась.
– И я не хочу, – шепнул он ей на ухо.
– В любом случае у нас двоих больше шансов, чем порознь, – рассудительно сказала она. – Можем прикрывать друг другу спину, если придется жарко. Кроме того, можем здесь тогда застрять на время. Даже на несколько лет.
– Рашель, перестань искать предлоги.
Она вздохнула.
– Я настолько прозрачна?
– Твое чувство долга оставляет желать…
Она чуть отодвинулась, и он замолчал, увидев предупреждающий блеск в ее глазах. Потом тихо засмеялась, и через секунду он засмеялся вместе с ней.
– Я могу придумать вариант куда хуже, чем застрять в захолустье, оправляющемся от революции, можешь не сомневаться, Мартин…
– О’кей, я не сомневаюсь, я тебе верю!
Она подалась вперед и поцеловала его крепко, потом отпустила и улыбнулась.
Чемодан теперь катился ровно: склон стал более гладким. Валун наверху светился желтым в свете угасающего дня. Человек, который к нему прислонился, был занят бурным разговором с Критикессой, сопровождая слова энергичными жестами. Когда Мартин и Рашель подошли, он обернулся к ним: жилистый коротышка с кустистыми волосами, бородкой, в старомодном пенсне. Судя по одежде, он давно уже был в дороге.
– Кто вы такие? – агрессивно спросил он.
– Буря Рубинштейн? – спросила Рашель усталым голосом.
– Да? – подозрительно глянул он на нее. – У вас есть активные средства?
– Пакет для Бури Рубинштейна, деятеля Демократической революционной партии, планета Рохард. Вы не поверите, если я расскажу, как далеко нам пришлось забираться и через сколько обручей прыгать, чтобы доставить его вам.
– А… – Он уставился на чемодан, потом снова на Рашель. – Как вы себя назвали?
– Друзья со Старой Земли, – хмыкнул Мартин. – Кроме того, голодные и грязные жертвы кораблекрушения.
– Ну, к сожалению, достойного гостеприимства предложить не можем. – Рубинштейн обвел рукой поляну. – Со Старой Земли, говорите? Да, это далекое расстояния для доставки пакета! Так что это такое?
– Корнукопия. Самовоспроизводящаяся фабрика, полностью программируемая – и она ваша. Дар с Земли. Средства производства в одном удобном самодвижущемся пакете. Мы надеялись, что вы собираетесь начать промышленную революцию. По крайней мере, надеялись до того, как узнали про Фестиваль. – Рашель заморгала, когда Рубинштейн откинул голову назад и бешено захохотал. – И что вы хотели этим сказать? – спросила она раздраженно. – Я пилила через сорок световых лет с невероятным риском, доставляя вам вещь, за которую вы еще полгода назад душу бы продали. Может быть, вы объясните, что это значит?
– Мадам, примите мои искренние извинения. Я действительно виноват. Если бы вы доставили эту штуку хотя бы четыре недели тому назад – вы бы изменили ход истории, заверяю вас. Но видите ли, – он выпрямился, взгляд его протрезвел, – такие устройства у нас появились с первого дня Фестиваля. И, учитывая, что они нам сделали, глаза бы мои лучше их не видели.
Она посмотрела на Рубинштейна.
– Да, я понимаю. Полагаю, у вас найдется время просветить меня насчет того, что здесь происходило, пока я занималась этим дурацким поручением.
– У нас тут была революция три недели назад. – Буря обходил чемодан вокруг, осматривая его. – События пошли не по плану, и я уверен, что наш друг Критик это сможет объяснить. – Он сел на чемодан. – Одному лишь Эсхатону ведомо, что вообще Критики здесь делают, как и Фестиваль. Мы не были – никто не был готов к тому, что случилось. Мои мечты стали руководством к действию для Комитета, понимаете? Эта революция исчерпала себя за две недели: именно за этот срок мы поняли, что никому не нужны. Возник кризис. Сестра, здесь присутствующая, показала мне его последствия – плохие последствия. – Он опустил голову. – Мне сообщили, что уцелевшие космонавты флота высадились в столице. Люди к ним собираются. Они хотят порядка и покоя, и кто их может обвинить?
– Тогда я прямо спрошу. – Рашель прислонилась к большому янтарному валуну. – Вы передумали менять систему?
– Ну нет! – вскочил Буря. – Правда, этой системы больше нет. Ее уничтожили не Комитеты, не Советы, не рабочие активисты, ее разрушило исполнение людских желаний. Но оставим это. У вас такой вид, будто вы только что из боя! Здесь повсюду беженцы. Когда я закончу здесь свои дела, вернусь в Плоцк и посмотрю, что можно сделать, чтобы восстановить стабильность. Вы не хотите со мной?
– Стабильность, – повторил Мартин. – А что за дело у вас тут? В смысле, зачем вы здесь? Тут, кажется, от цивилизации далековато.
Это была сильная недооценка, насколько могла судить Рашель. Она откинулась назад и удрученно оглядела лес. Пролететь такое расстояние и узнать, что на три недели опоздала изменить историю к лучшему, что Фестиваль бросил все общество планеты – как есть, целиком – в информационный блендер и включил лопасти на полную – все это не способствовало подъему духа. И еще, она просто устала, смертельно устала. Она сделала, что могла, и Мартин тоже. Три недели. Если бы у Мартина не вышло…
– Там человек, в этом валуне, – сказал Рубинштейн.
– Что?
Сложная трехмерная модель склона холма раскинулась перед глазами распределенных роботов-шпионов Рашели. Василий пробирался по дальней стороне склона. Вот Мартин. А в валуне…
– Кто-то там есть, – кивнул Рубинштейн. – Живой. На самом деле, он хочет лететь с Фестивалем как пассажир. Могу понять, почему: с его точки зрения это имеет смысл. Но, думаю, Чрезвычайный Комитет может не согласиться – эти люди предпочли бы видеть его мертвым. Реакционные силы в столице не согласились бы по другим причинам: они хотят его возвращения. Он, видите ли, был губернатором планеты, пока слишком буквально не исполнились его личные тайные желания. Пренебрежение долгом. – Рубинштейн моргнул. – Я бы этому не поверил, но вот…
– Ага. Так что ему мешает лететь с Фестивалем?
– То, что он уже привлек его внимание. Фестиваль предоставляет услуги в обмен на информацию. Он рассказал ему все, что знал. Я тоже. И что теперь делать?
– Это нелепо, – сказал Мартин. – Вы хотите сказать, что Фестиваль принимает только пассажиров, которые оплачивают дорогу?
– Как ни странно, именно так попали на борт Край и Критики. Критики до сих пор платят за проезд, давая высокоуровневый комментарий на все, что найдут. – Буря снова сел.
– Эй, Критик! – позвал Мартин.
Внизу, у подножия, Сестра Седьмая села и выпрямилась.
– Вопрос? – бухнула она.
– Как вы направитесь домой? – крикнул Мартин.
– Кончить Критику! В ответ – проезд.
– Можете взять пассажира?
– Хо! – Сестра Седьмая неспешно стала подниматься на холм. – Вопрос об идентичности?
– Тот, кто в этом янтаре находится. Как мне сказали, он был губернатором планеты.
Критикесса подошла ближе. Рашель попыталась не отпрянуть от этой неуклюжей фигуры с овощным запахом.
– Груз взять можем, – пророкотала Сестра Седьмая. – Укажите причину.
– Гм… – Мартин глянул на Рашель. – Фестиваль ассимилирует информацию? Мы прилетели с флотом. Я могу рассказать интересную историю.
Сестра Седьмая кивнула.
– Информация. Да, полезно. Малая энтропия. Этот пассажир…
– Заключен в янтаре, – перебил Буря. – Очевидно, Фестивалем. Пожалуйста, будьте благоразумны. Некоторые мои коллеги не одобрили бы, а реакционеры…
Шестое чувство заставило Рашель обернуться. Прокуратор зачем-то зашел с другой стороны, и сейчас было видно, что у него в руке зажата рукоятка ножа без лезвия. И выражение лица у него было дикое.
– Буря Рубинштейн? – спросил он с придыханием.
– Да, я. А вы кто такой? – повернулся к нему Рубинштейн.
Василий сделал два шага вперед, шатаясь, как марионетка у пьяного кукловода.
– Я твой сын, сволочь! Ты уже забыл мою мать? – Он занес лучевой нож.
О черт! Рашель вдруг заметила шум помех, который даже сейчас подавлял ее имплантаты, пытаясь им внушить, что ничего не происходит, что никого здесь нет. Все стало яснее, намного яснее. Не только у нее здесь, оказывается, есть имплантаты высокого уровня.
– Мой сын? – Рубинштейн глянул недоуменно, и тут же лицо его прояснилось. – Милле разрешили тебя оставить, когда меня сослали? – Он встал. – Мой сын…
Василий замахнулся на Рубинштейна, неумело, но изо всей силы, которую мог собрать. Но, когда нож опустился, Бури на его пути не было: Мартин дернул его сзади и бросил на землю.
С душераздирающим скрежетом нож врезался в крышку корнукопии, рассек миллионы тонких микросхем. Божественный мерцающий свет и запах свежего хлеба ударили наружу, когда Василий попытался вытащить оружие. Сверхпроводящее моноволокно, сохраняющее твердость в невероятно мощном магнитном поле, – этот нож мог прорезать практически все на свете. Мартин перевернулся на спину и поднял взгляд как раз в тот момент, когда Василий с бессмысленным лицом шагнул к нему и занес нож. Раздалось короткое гудение, и глаза юноши закатились. Потом он свалился на чемодан.
Чувствуя жжение в груди и руках, Рашель опустила парализатор и вернулась к нормальной скорости. Она тяжело дышала, сердце колотилось.
Часто такое делать – смерть.
— Блин, во всем этом уродском флоте был хоть один человек без скрытой цели? – спросила она.
– Не похоже. – Мартин пытался сесть.
– Что случилось? – недоуменно оглянулся Рубинштейн.
– Я думаю… – Рашель посмотрела на чемодан. Он зловеще сдувался: лучевой нож прорезал множество ячеек синтеза, и резервуары горючего опустошались быстрее, чем ремонтная программа успевала их чинить. – Вряд ли стоит здесь оставаться. Вы что-то говорили о дороге на Плоцк?
– Да. – Буря скатил Василия с чемодана и оттащил на несколько шагов. – Это действительно мой сын?
– Возможно. – Рашель судорожно зевнула, проветривая легкие. – Я немножко удивлялась, зачем он… Ошибкой быть не могло. А еще – как он на вас выходил. Думаю, запрограммированно. Ведомство Куратора знало, что если революция – вы главный. Незаконный сын, опозоренная мать, легко вербуется. Правдоподобно?
Сестра Седьмая поднялась на холм и обнюхивала оболочку, занятую почти покойным герцогом Феликсом Политовским.
– Я говорила Фестивалю, пассажир выгружается в него сейчас вскоре, – прогремела она. – Вы говорите историю? Чтите кредит?
– Позже, – ответил Мартин.
– О’кей! – Сестра Седьмая щелкнула клыками в воздухе. – У вас перебор из банка мифологии. Я исправлю. Идем в Плоцк, еще быстрее, чем сейчас?
– Пока чемодан не бабахнул, – согласился Мартин. Он встал, слегка не в себе; вздрогнул, наступив на травмированную ногу. – Рашель?
– Иду. – Темное пятно почти ушло из поля зрения. – О’кей, если мы его свяжем и поместим в эту вашу шагающую хижину, то промывкой мозгов займемся потом. Посмотрим, есть ли в нем что-то, кроме запрограммированного убийцы.
– Согласен. – Буря помолчал. – Я не ждал такого.
– Мы тоже, – бросила она. – Пошли. Уберемся отсюда до того, как эта штука взорвется.
Они пошли, хромая, прочь от дымящейся бомбы революционера и последнего неизменного реликта старого режима, вниз по холму, к дороге, ведущей в Плоцк.
ЭПИЛОГ
«Кто ты?» – спросил он беззвучно, ощущая руками гладкую теплую поверхность.
Антенны у него под кожей передали информацию в пакете, который поплыл холодными волнами над лесом, ожидая ответа.
Мой идентификатор Феликс. Твой идентификатор?
«Выходи оттуда с поднятыми руками и сдавайся на милость авангарда революционного правосудия!»
Буря сглотнул слюну. Он собирался послать что-то вроде: «Можешь ли ты выйти оттуда, чтобы мы могли поговорить?» – но его революционные имплантаты, очевидно, включали семиотический каскад снижения почтительности и переводили то, что он говорит – с помощью этого нового киберпространственного носителя, – в звуковые байты Центрального Комитета. Разозлившись на эту внутреннюю цензуру, он решил в следующий раз ее отменить.
Очень поврежден. Нет связи прежнее воплощение. Хочу/нуждаюсь в помощи метаморфоза.
Буря повернулся и прислонился к булыжнику спиной.
– Ты, кролик! Ты что-нибудь из этого слышал?
Кролик сел и проглотил траву, которой была набита его пасть.
– Из чего?
– Я говорил с… с твоим хозяином. Ты нас слышишь?
Одно ухо дернулось.
– Нет.
– Хорошо.
Буря закрыл глаза, снова настроился на двойное зрение и попытался установить связь. Но имплантат влез снова: вместо слов «Как ты туда попал? Чего ты хочешь добиться? Я думал, ты в беде», – прозвучало: «Покайся перед трибуналом в своих контрреволюционных преступлениях! Чье задание пытаешься ты выполнять, борясь на стороне реакционной посредственности и буржуазного инкрементализма? Я думал, ты виновен в злостном хулиганстве!»
– Блин, – буркнул он вслух. – Должен быть обходной фильтр… Ага.
«Прошу прощения, мой интерфейс идеологически смещен. Как ты туда попал? Чего хочешь добиться? Я думал, ты в беде».
Ответ медленно забулькал из камня, включилось визуальное восприятие, и в течение нескольких минут Буря трясся в испуге мальчишки, убегающего от Края.
– А, вот что. Фестиваль мумифицировал твои приостановленные перемены. И ты теперь готов идти куда-то в другое место… В какое? Где?
Снова картинка. Звезды, бесконечные расстояния, крошечные плотные и очень горячие тела, летящие через световые годы во сне без сновидений, врывающиеся песчаной бурей листвы на какой-нибудь новый мир, расцветающие и умирающие, засыпающие до следующего раза.
– Давай назовем вещи своими именами. Ты был губернатором. Потом ты стал восьмилетним мальчишкой, вокруг тебя – говорящие дружелюбные звери и какое-то заклятье «вести интересную жизнь» и попадать в приключения. Теперь ты хочешь быть звездолетом? И ты хочешь, чтобы я, ближайший делегат Центрального Комитета, тебе в этом помог?
Не совсем так.
Новое видение, на этот раз долгое и сложное, нагруженное некоторым количеством политических предложений, которое имплантат Рубинштейна назойливо пытался преобразовать в диаграмму урожайности, указывающую ход выполнения какого-то сельскохозяйственного пятилетнего плана.
– Ты этого от меня хочешь? – Буря вздрогнул. – Ты за кого меня принимаешь, за свободного агента? Во-первых, ведомство Куратора меня пристрелит сразу, как только увидит, и уж точно не станет слушать то, что сочло бы предательством. Во-вторых, ты уже не губернатор, и даже если бы ты им был и предложил нечто подобное, эти ребята тебя скрутили бы быстрее, чем ты пальцами щелкнешь. На случай, если ты не заметил вчерашнего фейерверка: это был Императорский флот, точнее, его остатки, расстрелянные Фестивалем. В-третьих, Революционный комитет меня бы тоже расстрелял, предложи я что-нибудь подобное. Никогда нельзя недооценивать внутренний – в отличие от идеологического – консерватизм революции, когда она наберет какую-то инерцию. Нет, это практически неосуществимо. Я не вижу, зачем мы теряем время на подобные глупые предложения. Тем более…
Он замолчал. Что-то там, ниже по склону, сильно шумело, проламываясь через мертвую зону, оставленную батареей рентгеновских лазеров.
– Кто это? – спросил Рубинштейн, но господин Кролик уже исчез, мелькнув белым пятнышком хвоста.
Телеграфный столб дерева медленно наклонился, потом сломался, и странная конструкция на куриных ногах вылезла на свет. В дверях избушки сидела Сестра Седьмая, пристально глядя на Рубинштейна.
– Буря Рубинштейн! – закричала она. – Иди сюда! Достигнуто разрешение! Получен груз! К тебе посетители!
* * *
Ожидая важной встречи, Рашель окинула холм взглядом дополнительных глаз: они поднялись в воздух и пролетели на насекомоподобных крыльях, высматривая угрозы.Деревья вокруг были мертвы, обуглены под воздействием какого-то мощного излучения. Мартин беспокойно смотрел, как Рашель роется в массивном чемодане.
– Что это? – спросил он.
– Семя корнукопии, – ответила она, бросая ему предмет величиной с кулак. Он его поймал и стал с любопытством разглядывать.
– Вся инженерия здесь содержится, – восхитился он. – В миниатюре.
Несколько миллионов миллиардов молекулярных ассемблеров, киловатт тонкопленочных солнечных фотоэлементов питания, мембраны термодинамической фильтрации для извлечения питательных веществ из среды, вычислительной мощности больше, чем в целом Интернете планеты досингулярностной эпохи. Мартин сунул семя в карман, потом посмотрел на Рашель.
– У тебя была причина?..
– Ага. Нам уже недолго хранить оригинал. Пацанчику не показывай, он может догадаться, что это, и у него крышу снесет. – Она продолжала идти вперед. Возле гребня лежал какой-то валун, к нему прислонился человек. Дом Критикессы подался вперед, проламываясь к валуну. – Если это тот, кого я хочу видеть…
Они стали взбираться на холм. Окружающие деревья тоже были мертвы. Мартин споткнулся о круглый камень и отбросил его ногой, ругаясь, но тут же замолчал, когда увидел, что это – человеческий череп, проросший металлическими волокнами.
– Тут было что-то плохое.
– Нетрудно догадаться. Помоги-ка мне эту штуку сюда направить.
Чемодан, теперь работающий на топливных элементах, оказался громоздким и плохо управляемым на травянистом склоне: почти все время приходилось его перетаскивать через препятствия.
– Ты какое-нибудь оружие припас втихаря?
Мартин пожал плечами.
– Я что, похож на солдата?
Она на секунду прищурилась.
– Во всяком случае, не так с тобой все просто. Ладно, если дело обернется плохо, я справлюсь.
– А вообще, кто этот человек, с которым тебе полагается увидеться?
– Буря Рубинштейн. Радикальный журналист из подполья, крупная шишка там. Руководил стачкомом во время большой забастовки рабочих несколько лет назад, за что заработал ссылку. Повезло, что его не шлепнули.
– И ты хочешь отдать… – Мартин остановился. – А, так вот что ты планировала! Вот как вы хотели начать здесь революцию, пока из-за Фестиваля все ваши планы не превратились в прошлогодний снег. – Он посмотрел через плечо, но Василия нигде видно не было.
– Не совсем так. Я хотела дать ему средства начать революцию, если бы они захотели. – Она вытерла лоб тыльной стороной ладони. – На самом деле, этот план существует уже много лет, но никогда не было достаточной причины его осуществить: применение силы первыми и прочие сложности. Ну а сейчас игра стала совсем иной. Насколько я могу судить, компания Рубинштейна пережила переход к постдефицитной экономике; возможно, это самое подполье и заменило, насколько могло, гражданские власти в этой двухбитной захолустной колонии. Когда Фестивалю здесь наскучит, и он двинется дальше, им без корнукопии не выжить. Если, конечно, они прямо не попросили ее у Фестиваля.
Чемодан дернулся, зацепившись за землю, и Рашель на время замолчала, сосредоточившись на том, чтобы направлять его вверх по склону.
– Так какой же у тебя план отхода по выполнению задачи? – спросил Мартин, шагая рядом с ней.
– План отхода? На фиг он нам нужен! Наше дело – доставить вот это и раствориться в хаосе. Найти место, где пересидеть, пока возобновится торговля. И мотать на первом же корабле. А ты как думаешь?
– Примерно так же. Герман найдет способ через какое-то время меня подобрать. А у тебя есть на примете берлога?
– Городок под названием Плоцк… – Она резко дернула головой. – Только давай не все сразу. Мне надо доставить багаж. Потом вот этого веселого мальчика куда-нибудь засунуть, чтобы он за нами не шлялся, и… А кроме этого, я думала, как дальше… мы с тобой.
Мартин взял ее за руку.
– Думала, не избавиться ли тебе от меня?
Она посмотрела на него.
– Гм… а что, надо будет?
Мартин набрал побольше воздуху.
– А ты хочешь от меня избавиться?
Она покачала головой.
Мартин нежно притянул ее к себе, она к нему прислонилась.
– И я не хочу, – шепнул он ей на ухо.
– В любом случае у нас двоих больше шансов, чем порознь, – рассудительно сказала она. – Можем прикрывать друг другу спину, если придется жарко. Кроме того, можем здесь тогда застрять на время. Даже на несколько лет.
– Рашель, перестань искать предлоги.
Она вздохнула.
– Я настолько прозрачна?
– Твое чувство долга оставляет желать…
Она чуть отодвинулась, и он замолчал, увидев предупреждающий блеск в ее глазах. Потом тихо засмеялась, и через секунду он засмеялся вместе с ней.
– Я могу придумать вариант куда хуже, чем застрять в захолустье, оправляющемся от революции, можешь не сомневаться, Мартин…
– О’кей, я не сомневаюсь, я тебе верю!
Она подалась вперед и поцеловала его крепко, потом отпустила и улыбнулась.
Чемодан теперь катился ровно: склон стал более гладким. Валун наверху светился желтым в свете угасающего дня. Человек, который к нему прислонился, был занят бурным разговором с Критикессой, сопровождая слова энергичными жестами. Когда Мартин и Рашель подошли, он обернулся к ним: жилистый коротышка с кустистыми волосами, бородкой, в старомодном пенсне. Судя по одежде, он давно уже был в дороге.
– Кто вы такие? – агрессивно спросил он.
– Буря Рубинштейн? – спросила Рашель усталым голосом.
– Да? – подозрительно глянул он на нее. – У вас есть активные средства?
– Пакет для Бури Рубинштейна, деятеля Демократической революционной партии, планета Рохард. Вы не поверите, если я расскажу, как далеко нам пришлось забираться и через сколько обручей прыгать, чтобы доставить его вам.
– А… – Он уставился на чемодан, потом снова на Рашель. – Как вы себя назвали?
– Друзья со Старой Земли, – хмыкнул Мартин. – Кроме того, голодные и грязные жертвы кораблекрушения.
– Ну, к сожалению, достойного гостеприимства предложить не можем. – Рубинштейн обвел рукой поляну. – Со Старой Земли, говорите? Да, это далекое расстояния для доставки пакета! Так что это такое?
– Корнукопия. Самовоспроизводящаяся фабрика, полностью программируемая – и она ваша. Дар с Земли. Средства производства в одном удобном самодвижущемся пакете. Мы надеялись, что вы собираетесь начать промышленную революцию. По крайней мере, надеялись до того, как узнали про Фестиваль. – Рашель заморгала, когда Рубинштейн откинул голову назад и бешено захохотал. – И что вы хотели этим сказать? – спросила она раздраженно. – Я пилила через сорок световых лет с невероятным риском, доставляя вам вещь, за которую вы еще полгода назад душу бы продали. Может быть, вы объясните, что это значит?
– Мадам, примите мои искренние извинения. Я действительно виноват. Если бы вы доставили эту штуку хотя бы четыре недели тому назад – вы бы изменили ход истории, заверяю вас. Но видите ли, – он выпрямился, взгляд его протрезвел, – такие устройства у нас появились с первого дня Фестиваля. И, учитывая, что они нам сделали, глаза бы мои лучше их не видели.
Она посмотрела на Рубинштейна.
– Да, я понимаю. Полагаю, у вас найдется время просветить меня насчет того, что здесь происходило, пока я занималась этим дурацким поручением.
– У нас тут была революция три недели назад. – Буря обходил чемодан вокруг, осматривая его. – События пошли не по плану, и я уверен, что наш друг Критик это сможет объяснить. – Он сел на чемодан. – Одному лишь Эсхатону ведомо, что вообще Критики здесь делают, как и Фестиваль. Мы не были – никто не был готов к тому, что случилось. Мои мечты стали руководством к действию для Комитета, понимаете? Эта революция исчерпала себя за две недели: именно за этот срок мы поняли, что никому не нужны. Возник кризис. Сестра, здесь присутствующая, показала мне его последствия – плохие последствия. – Он опустил голову. – Мне сообщили, что уцелевшие космонавты флота высадились в столице. Люди к ним собираются. Они хотят порядка и покоя, и кто их может обвинить?
– Тогда я прямо спрошу. – Рашель прислонилась к большому янтарному валуну. – Вы передумали менять систему?
– Ну нет! – вскочил Буря. – Правда, этой системы больше нет. Ее уничтожили не Комитеты, не Советы, не рабочие активисты, ее разрушило исполнение людских желаний. Но оставим это. У вас такой вид, будто вы только что из боя! Здесь повсюду беженцы. Когда я закончу здесь свои дела, вернусь в Плоцк и посмотрю, что можно сделать, чтобы восстановить стабильность. Вы не хотите со мной?
– Стабильность, – повторил Мартин. – А что за дело у вас тут? В смысле, зачем вы здесь? Тут, кажется, от цивилизации далековато.
Это была сильная недооценка, насколько могла судить Рашель. Она откинулась назад и удрученно оглядела лес. Пролететь такое расстояние и узнать, что на три недели опоздала изменить историю к лучшему, что Фестиваль бросил все общество планеты – как есть, целиком – в информационный блендер и включил лопасти на полную – все это не способствовало подъему духа. И еще, она просто устала, смертельно устала. Она сделала, что могла, и Мартин тоже. Три недели. Если бы у Мартина не вышло…
– Там человек, в этом валуне, – сказал Рубинштейн.
– Что?
Сложная трехмерная модель склона холма раскинулась перед глазами распределенных роботов-шпионов Рашели. Василий пробирался по дальней стороне склона. Вот Мартин. А в валуне…
– Кто-то там есть, – кивнул Рубинштейн. – Живой. На самом деле, он хочет лететь с Фестивалем как пассажир. Могу понять, почему: с его точки зрения это имеет смысл. Но, думаю, Чрезвычайный Комитет может не согласиться – эти люди предпочли бы видеть его мертвым. Реакционные силы в столице не согласились бы по другим причинам: они хотят его возвращения. Он, видите ли, был губернатором планеты, пока слишком буквально не исполнились его личные тайные желания. Пренебрежение долгом. – Рубинштейн моргнул. – Я бы этому не поверил, но вот…
– Ага. Так что ему мешает лететь с Фестивалем?
– То, что он уже привлек его внимание. Фестиваль предоставляет услуги в обмен на информацию. Он рассказал ему все, что знал. Я тоже. И что теперь делать?
– Это нелепо, – сказал Мартин. – Вы хотите сказать, что Фестиваль принимает только пассажиров, которые оплачивают дорогу?
– Как ни странно, именно так попали на борт Край и Критики. Критики до сих пор платят за проезд, давая высокоуровневый комментарий на все, что найдут. – Буря снова сел.
– Эй, Критик! – позвал Мартин.
Внизу, у подножия, Сестра Седьмая села и выпрямилась.
– Вопрос? – бухнула она.
– Как вы направитесь домой? – крикнул Мартин.
– Кончить Критику! В ответ – проезд.
– Можете взять пассажира?
– Хо! – Сестра Седьмая неспешно стала подниматься на холм. – Вопрос об идентичности?
– Тот, кто в этом янтаре находится. Как мне сказали, он был губернатором планеты.
Критикесса подошла ближе. Рашель попыталась не отпрянуть от этой неуклюжей фигуры с овощным запахом.
– Груз взять можем, – пророкотала Сестра Седьмая. – Укажите причину.
– Гм… – Мартин глянул на Рашель. – Фестиваль ассимилирует информацию? Мы прилетели с флотом. Я могу рассказать интересную историю.
Сестра Седьмая кивнула.
– Информация. Да, полезно. Малая энтропия. Этот пассажир…
– Заключен в янтаре, – перебил Буря. – Очевидно, Фестивалем. Пожалуйста, будьте благоразумны. Некоторые мои коллеги не одобрили бы, а реакционеры…
Шестое чувство заставило Рашель обернуться. Прокуратор зачем-то зашел с другой стороны, и сейчас было видно, что у него в руке зажата рукоятка ножа без лезвия. И выражение лица у него было дикое.
– Буря Рубинштейн? – спросил он с придыханием.
– Да, я. А вы кто такой? – повернулся к нему Рубинштейн.
Василий сделал два шага вперед, шатаясь, как марионетка у пьяного кукловода.
– Я твой сын, сволочь! Ты уже забыл мою мать? – Он занес лучевой нож.
О черт! Рашель вдруг заметила шум помех, который даже сейчас подавлял ее имплантаты, пытаясь им внушить, что ничего не происходит, что никого здесь нет. Все стало яснее, намного яснее. Не только у нее здесь, оказывается, есть имплантаты высокого уровня.
– Мой сын? – Рубинштейн глянул недоуменно, и тут же лицо его прояснилось. – Милле разрешили тебя оставить, когда меня сослали? – Он встал. – Мой сын…
Василий замахнулся на Рубинштейна, неумело, но изо всей силы, которую мог собрать. Но, когда нож опустился, Бури на его пути не было: Мартин дернул его сзади и бросил на землю.
С душераздирающим скрежетом нож врезался в крышку корнукопии, рассек миллионы тонких микросхем. Божественный мерцающий свет и запах свежего хлеба ударили наружу, когда Василий попытался вытащить оружие. Сверхпроводящее моноволокно, сохраняющее твердость в невероятно мощном магнитном поле, – этот нож мог прорезать практически все на свете. Мартин перевернулся на спину и поднял взгляд как раз в тот момент, когда Василий с бессмысленным лицом шагнул к нему и занес нож. Раздалось короткое гудение, и глаза юноши закатились. Потом он свалился на чемодан.
Чувствуя жжение в груди и руках, Рашель опустила парализатор и вернулась к нормальной скорости. Она тяжело дышала, сердце колотилось.
Часто такое делать – смерть.
— Блин, во всем этом уродском флоте был хоть один человек без скрытой цели? – спросила она.
– Не похоже. – Мартин пытался сесть.
– Что случилось? – недоуменно оглянулся Рубинштейн.
– Я думаю… – Рашель посмотрела на чемодан. Он зловеще сдувался: лучевой нож прорезал множество ячеек синтеза, и резервуары горючего опустошались быстрее, чем ремонтная программа успевала их чинить. – Вряд ли стоит здесь оставаться. Вы что-то говорили о дороге на Плоцк?
– Да. – Буря скатил Василия с чемодана и оттащил на несколько шагов. – Это действительно мой сын?
– Возможно. – Рашель судорожно зевнула, проветривая легкие. – Я немножко удивлялась, зачем он… Ошибкой быть не могло. А еще – как он на вас выходил. Думаю, запрограммированно. Ведомство Куратора знало, что если революция – вы главный. Незаконный сын, опозоренная мать, легко вербуется. Правдоподобно?
Сестра Седьмая поднялась на холм и обнюхивала оболочку, занятую почти покойным герцогом Феликсом Политовским.
– Я говорила Фестивалю, пассажир выгружается в него сейчас вскоре, – прогремела она. – Вы говорите историю? Чтите кредит?
– Позже, – ответил Мартин.
– О’кей! – Сестра Седьмая щелкнула клыками в воздухе. – У вас перебор из банка мифологии. Я исправлю. Идем в Плоцк, еще быстрее, чем сейчас?
– Пока чемодан не бабахнул, – согласился Мартин. Он встал, слегка не в себе; вздрогнул, наступив на травмированную ногу. – Рашель?
– Иду. – Темное пятно почти ушло из поля зрения. – О’кей, если мы его свяжем и поместим в эту вашу шагающую хижину, то промывкой мозгов займемся потом. Посмотрим, есть ли в нем что-то, кроме запрограммированного убийцы.
– Согласен. – Буря помолчал. – Я не ждал такого.
– Мы тоже, – бросила она. – Пошли. Уберемся отсюда до того, как эта штука взорвется.
Они пошли, хромая, прочь от дымящейся бомбы революционера и последнего неизменного реликта старого режима, вниз по холму, к дороге, ведущей в Плоцк.
ЭПИЛОГ
Когда по городу разошлась весть о чудесном явлении в герцогском дворце адмирала Курца, бурная реальность стала подергиваться тонкой пленкой нормальности. Революционный комитет, разместившийся в Зерновой бирже, наблюдал за ситуацией с тревогой, но простой народ опасался куда меньше. Никто ничего не понимал, не знал, и все были в полном ошеломлении от странностей последнего времени. Теми, кто не был, почти все покинули город. Уцелевшие сбились в кучу в поисках утешения среди развалин всего, во что верили, ели манну из машин Фестиваля и молились.
Загадочное возвращение здоровья у Курца продолжалось: как ранее заметил Робард, среди переживших Фестиваль болезни старости встречались весьма редко, и по понятной причине. Действуя по совету Куратора, адмирал великодушно объявил амнистию всем прогрессивным элементам и провозгласил период восстановления и коллективного самоанализа. Многие оставшиеся революционеры воспользовались возможностью влиться в переполненные лагеря или покинуть город, иногда – прихватив с собой семечко корнукопии. Планета Рохард была населена слабо, и почти неисследованные дебри начинались всего в трехстах километрах от города. Те, кому было невыносимо наблюдать восстановление статус кво, отправились в путь.
Также по просьбе ведомства Куратора адмирал даже не пытался выслать за ними милицию. «С неверными будет время разобраться потом, – напомнил Робард. – И времени хватит, когда они наголодаются в грядущую зиму».
Еще несколько спасательных шлюпок опустились невредимыми, заполнив площадку за дворцом. Регулярные световые шоу освещали небо синими полосами – Фестиваль уходил. Бабули на улицах глядели вверх, делали жесты от дурного глаза и плевали в канаву. Некоторые из звездных парусников уносили закодированную суть старого герцога, но мало кто об этом знал, и еще меньше было тех, кому это было не безразлично. Постепенно орбитальные фабрики Фестиваля доживали до конца свой проектный срок и умолкали, постепенно переставали звонить телефоны. Теперь люди использовали их, чтобы найти друг друга. Они здорово годились для разговоров, семьи и друзья воссоединялись в ненаправленной среде телефонной сети. Куратор переживал, но потом решил, что ничего тут не сделаешь. По крайней мере, пока не восстановится контакт с метрополией.
Товарищ Рубинштейн из Центрального Комитета объявил о своем намерении осесть: сильно обжегши руки браздами правления, он решил издавать газету, а идеологические вопросы оставить более безжалостным душам. Он переехал в квартиру ростовщика Гавличека над разграбленной лавкой на Главной улице, поселился там с молодым человеком, который мало говорил и первую неделю на людях не показывался, давая тем обильный материал досужим языкам. На заднем дворе лавчонки булькали и пускали пар какие-то непонятные сооружения, и ходили слухи, что Рубинштейн возится с непонятными технологическими чудесами, которые так пошатнули государство некоторое время тому назад, но никто его не беспокоил, потому что местная полиция была на жалованье у правительства, у которого хватало ума не связываться с опасным колдуном и революционным идеологом.
Еще одна странная пара поселилась в квартире над старой скобяной лавкой Маркуса Вольфа. Эти много не говорили, но бородатый мужчина отлично умел обращаться с инструментами. Они отремонтировали лавку и открыли торговлю. У них был небольшой запас замков, часов, восстановленных телефонов и более экзотических устройств, наваленных в почерневшие от времени дубовые ящики лавки. Эти штуки они меняли на еду, одежду и уголь. Ходили домыслы об источнике этих чудесных игрушек, которые эти люди продавали так дешево, – игрушек, которые даже в столицах далеких миров стоили бы целое состояние, а уж тем более в захолустном колониальном городишке. Запас этот, казалось, у них не кончается, и вывеска, которую они повесили над входом, была опасно близка к подрывной: «ДОСТУП К ИНСТРУМЕНТАМ И ИДЕЯМ». Но даже это не вызывало столько комментариев, сколько поведение женщины, высокой и стройной, с короткими темными волосами. Она иногда ходила с непокрытой головой и без провожатых, зачастую командовала в лавке, когда мужа не было, и даже обслуживала незнакомых покупателей.
До Фестиваля такие манеры обязательно вызвали бы пересуды, даже, быть может, посещение полиции и приглашение в кабинет Куратора. Но в теперешние странные времена всем было будто все равно, и радикал Рубинштейн нередко в эту лавку захаживал, добывая интересующие его компоненты для своего печатного пресса. У них явно были опасные друзья, и этого было достаточно, чтобы соседи предпочитали не совать свой нос в их дела, кроме вдовы Лоренц, конечно, которая будто считала своим долгом затевать склоки с этой женщиной (она подозревала в ней еврейку, или невенчанную, или что-то столь же непристойное).
Загадочное возвращение здоровья у Курца продолжалось: как ранее заметил Робард, среди переживших Фестиваль болезни старости встречались весьма редко, и по понятной причине. Действуя по совету Куратора, адмирал великодушно объявил амнистию всем прогрессивным элементам и провозгласил период восстановления и коллективного самоанализа. Многие оставшиеся революционеры воспользовались возможностью влиться в переполненные лагеря или покинуть город, иногда – прихватив с собой семечко корнукопии. Планета Рохард была населена слабо, и почти неисследованные дебри начинались всего в трехстах километрах от города. Те, кому было невыносимо наблюдать восстановление статус кво, отправились в путь.
Также по просьбе ведомства Куратора адмирал даже не пытался выслать за ними милицию. «С неверными будет время разобраться потом, – напомнил Робард. – И времени хватит, когда они наголодаются в грядущую зиму».
Еще несколько спасательных шлюпок опустились невредимыми, заполнив площадку за дворцом. Регулярные световые шоу освещали небо синими полосами – Фестиваль уходил. Бабули на улицах глядели вверх, делали жесты от дурного глаза и плевали в канаву. Некоторые из звездных парусников уносили закодированную суть старого герцога, но мало кто об этом знал, и еще меньше было тех, кому это было не безразлично. Постепенно орбитальные фабрики Фестиваля доживали до конца свой проектный срок и умолкали, постепенно переставали звонить телефоны. Теперь люди использовали их, чтобы найти друг друга. Они здорово годились для разговоров, семьи и друзья воссоединялись в ненаправленной среде телефонной сети. Куратор переживал, но потом решил, что ничего тут не сделаешь. По крайней мере, пока не восстановится контакт с метрополией.
* * *
В Плоцке все пошло по-другому. Пригороды отрезало от центра оползнями и странными опасными строениями, из-за которых дороги стали непроходимы. Здесь Революционный комитет свертывался, пока не превратился в местный временный Совет, а потом в городское самоуправление. Крестьяне стали занимать брошенные хутора, вторые и третьи сыновья вдруг оказались одарены избытком земли. Приходили чужаки, из хаоса кристаллизовывались небольшие поселки, и места хватало всем.Товарищ Рубинштейн из Центрального Комитета объявил о своем намерении осесть: сильно обжегши руки браздами правления, он решил издавать газету, а идеологические вопросы оставить более безжалостным душам. Он переехал в квартиру ростовщика Гавличека над разграбленной лавкой на Главной улице, поселился там с молодым человеком, который мало говорил и первую неделю на людях не показывался, давая тем обильный материал досужим языкам. На заднем дворе лавчонки булькали и пускали пар какие-то непонятные сооружения, и ходили слухи, что Рубинштейн возится с непонятными технологическими чудесами, которые так пошатнули государство некоторое время тому назад, но никто его не беспокоил, потому что местная полиция была на жалованье у правительства, у которого хватало ума не связываться с опасным колдуном и революционным идеологом.
Еще одна странная пара поселилась в квартире над старой скобяной лавкой Маркуса Вольфа. Эти много не говорили, но бородатый мужчина отлично умел обращаться с инструментами. Они отремонтировали лавку и открыли торговлю. У них был небольшой запас замков, часов, восстановленных телефонов и более экзотических устройств, наваленных в почерневшие от времени дубовые ящики лавки. Эти штуки они меняли на еду, одежду и уголь. Ходили домыслы об источнике этих чудесных игрушек, которые эти люди продавали так дешево, – игрушек, которые даже в столицах далеких миров стоили бы целое состояние, а уж тем более в захолустном колониальном городишке. Запас этот, казалось, у них не кончается, и вывеска, которую они повесили над входом, была опасно близка к подрывной: «ДОСТУП К ИНСТРУМЕНТАМ И ИДЕЯМ». Но даже это не вызывало столько комментариев, сколько поведение женщины, высокой и стройной, с короткими темными волосами. Она иногда ходила с непокрытой головой и без провожатых, зачастую командовала в лавке, когда мужа не было, и даже обслуживала незнакомых покупателей.
До Фестиваля такие манеры обязательно вызвали бы пересуды, даже, быть может, посещение полиции и приглашение в кабинет Куратора. Но в теперешние странные времена всем было будто все равно, и радикал Рубинштейн нередко в эту лавку захаживал, добывая интересующие его компоненты для своего печатного пресса. У них явно были опасные друзья, и этого было достаточно, чтобы соседи предпочитали не совать свой нос в их дела, кроме вдовы Лоренц, конечно, которая будто считала своим долгом затевать склоки с этой женщиной (она подозревала в ней еврейку, или невенчанную, или что-то столь же непристойное).