Суси Валерий. Привет с того света

взывающим в пустыне" и прокладывающим дорогу сыну Божию - Иисусу Христу.


Тиберий задумчиво перебирал донесения, иногда, перечитывая некоторые
полностью, и задерживаясь ненадолго, на других. Дело двигалось, не стояло на
месте, но уже было видно, что все будет происходить не так гладко, как
предполагалось и, как уверяли, рассеянные по всей Галилее, Самарии и Иудеи,
агенты. Строго засекреченная агентурная сеть создавалась специально для
выполнения этого задания еще при Октавиане. Деньгами, шантажом, угрозами к
делу были привлечены сотни людей. Были отработаны сценарии "чудес",
подготовлены "очевидцы" и "свидетели". Обученные "калеки", "слепые" и
"прокаженные" заранее занимали оживленные места на площадях и подле синагог,
привлекая внимание своим безобразным видом. Особенно, эффектным было
положение в Галилее. В Кане и Капернауме удалось привлечь на свою сторону
целые семьи. Именно, там и намечено было провести первые операции.
Объявление Иоанна на берегу Иордана прошло успешно. Его сопровождала
"толпа", давно приготовившаяся выполнить свою миссию. С них он и начал обряд
крещения, проповедуя покаяние и прощение грехов. Любопытный народ стекался,
словно, на представление, но прислушивался к его словам с большой
настороженностью и недоверием. Иоанну пришлось приложить все свое уменье и
продемонстрировать навыки ораторского искусства, прежде, чем несколько
робких и запуганных селян сошли в воду. Большего он добился, когда приступил
цитировать пророка Исайю, как и предсказывал, когда-то, Николай. "Нельзя
отказываться от законов Моисея, - говорил он, - Надо изменить их дух,
наполнить новым содержанием". Да, Николай, знал свой народ, хоть и прожил,
почти, всю жизнь в Риме. Это то знание, которое передается с молоком матери.
Молва об Иоанне Крестителе разрасталась. Каждый день прибывали люди,
присматривались и прислушивались к его словам. Кое-кто пробовал вступить в
спор. Но десятилетия, затраченные на разработку нового учения не пропали
даром. Да и переспорить красноречивого Иоанна, потратившего годы на
овладение ораторским искусством, было для них, неграмотных и невежественных,
делом бенадежным.
"Я крещу вас в воде, но придет тот, кто могущественнее меня, я даже не
достоин развязать ремни Его сандалий. Он будет крестить вас Духом Святым и
огнем. Вилы, которыми Он просеивает зерно от соломы, уже у Него в руках,
зерно Он соберет в хранилище, а солому сожжет в неугасимом огне", -
предрекал Иоанн, приводя людей в трепет и нагоняя на них страх.
Тиберий вспомнил о том, как Октавиан рассказывал ему о своих беседах с
Николаем и о том, как ему приходилось переубеждать того, доказывая, что
страх, куда более надежное средство, чем любовь, на которой долго настаивал
иудей, но, в конце концов, был вынужден признать правоту императора.
У Тиберия на этот счет не было никаких терзаний. Страху он доверял
намного больше. Мысль о спасении, о вечной жизни, о Царстве Божъем для тех,
кто будет терпелив и безропотен в земной жизни, эта мысль, по замыслу
Тиберия, должна была упоминаться везде и всюду. Она должна была проникнуть в
сознание каждого и на нее, именно, на эту мысль, более всего, полагался
Тиберий.
Наконец, настал час испытаний для Иешу. Тиберий быстро пробежался
глазами по донесениям, где подробно описывалось его вступление в Галилею в
сопровождении двенадцати учеников, прибывших с ним из Рима и
присоединившихся уже на месте и ожидавших его, еще нескольких надежных
людей. Среди них были и женщины.
Неприятности начались сразу, как только Иешу побывал в Назарете и,
конечно, первым делом бросился в родительский дом. Это не противоречило
задуманному и составляло часть плана. С тех пор, как Иешу и Иоанн покинули
родные места, Мария с Иосифом, так же, как и Захария с Елизаветой упорно
разносили весть по округе, что их сыновьям уготована Божественная миссия и
Бог призвал их в пустыню, чтоб просветить и наставить на благие дела. Мария
клялась и божилась, что сын ее рожден непорочным зачатием и без устали
рассказывала историю о посещении ее Святым Духом. Соседи не очень то
доверяли услышанному, а некоторые посмеивались и подшучивали.
Следовало изменить представление жителей Назарета и заставить их
поверить в Иешу, как в Иисуса Христа, сына Божьего. Однако, прошла одна
неделя, потом другая, третья... Целыми днями Иешу в сопровождении учеников
бродил по улицам города, используя любую возможность для выступлений и
проповедей. Народ, впрочем, относился к нему, вполне, терпеливо, но люди все
чаще укоризненно покачивали головой, слушая его речи и проявляли
недовольство.
- Говорю вам истину, всякий, кто слышит Мое слово и верит тому, кто
послал Меня - имеет жизнь вечную и осужден не будет, он уже перешел из
смерти в жизнь, - повторял Иешу, вглядываясь в насмешливые лица. Его
самолюбие было уязвлено, и он с трудом переносил пренебрежение горожан.
- Те, кто не поверят - не возрадуются! Бросят их в огненную печь, туда,
где будет плачь и скрежет зубов! - восклицал он в гневе.
Постепенно недовольство назаретян перерастало во враждебность.
- Да, кто ты такой, чтоб учить нас? Кто дал тебе право запугивать нас?
- раздавались возмущенные голоса.
- Это же сын Марии! Эй, Иосиф, забери своего сына от греха подальше! -
кричали из толпы.
И Петр, и Павел уже не первый день убеждали товарища покинуть опасное
место и перебраться в Капернаум или Кану, где было все подготовлено для
исполнения "чудес".
- Потом мы вернемся сюда, но еще раньше нас прибежит слава о
чудотворных делах твоих! - увещевал Петр, - Увидишь, после чудес в Кане и
Капернауме, народ встретит тебя по-другому и здесь!
- Нет, - упрямо не соглашался Иешу, - Завтра я "исцелю" на площади
"слепого" и "прокаженного", и заставлю этих безмозглых баранов поверить в
меня! Иди, распорядись, чтоб все было готово!
- Иешу, не делай этого! Тебя засмеют, а обман раскроют! Разве ты не
видишь, что сейчас этих людей нельзя переубедить! Ты уже настроил всех
против нас! Если мы немедленно не уйдем из города, нас ожидает провал! Мы
загубим дело, не успев начать его! Вспомни, чему нас учили - при малейшей
опасности менять месторасположение, не доводить ситуацию до конфликтов,
избегать столкновений! Опомнись, Иешу!
Тиберий нервно передернул плечами и еще раз перечитал донесение, в
котором дословно приводился этот разговор. Готовил донесения Павел, которому
император доверял более, чем всем остальным и продолжал сожалеть, что ему не
удалось отстоять своего фаворита. Запоздалые и бесполезные теперь возражения
приходили в голову, вызывая, тем не менее, приступы ярости. Иешу оказался
слишком горд, упрям и эмоционален. Он не всегда способен владеть собою и
сохранять спокойствие духа. Впрочем, так же, как его дружок - Иоанн! Если к
этому прибавить его несомненный ум и незаурядные способности, то он
становится непредсказуемой и опасной фигурой. Будь на его месте Павел или,
хотя бы, Петр, то сегодня было бы куда меньше поводов для беспокойства.
Им удалось уйти из Назарета... Но дело было поставлено под угрозу
провала! Только из-за упрямства Иешу! В Кане и Капернауме все прошло гладко.
Особенно, удачной можно считать свадьбу в Кане, когда Иешу "превратил воду в
вино". Знали бы, во сколько талантов обошлась эта свадьба Тиберию! Но
эффект, кажется, получился потрясающий! После этого, во всяком случае, толпа
стала воспринимать его по-другому. Стало проще делать фокусы с
"исцелениями". В дело вступила - молва! Главное оружие! То, что по замыслу
Николая способно воспроизводить само себя! "Исцеления" больных в Кане и
Капернауме, "спасение" сына важного чиновника (он, как раз, нес
ответственность за сбор и отпраку всех донесений в Рим), крещение на Иордане
- все это шло по намеченному плану и не должно было создавать препятствий.
Их бы и не возникло, не сомневался Тиберий, если бы, опять, не проявился
гордый и упрямый характер Иешу и Иоанна. Последний, зачем-то, вмешался в
семейные дела Ирода, стал принародно позорить его. Зачем? Это вовсе не
входило в тщательно разработанный план и вступало с ним в противоречие.
Ирода следовало постепенно склонять на свою сторону. И член Иудейского
совета - Никодим уже приступил к выполнению этого задания и, даже, завоевал
расположение Ирода. Иоанн нарушил все инструкции и оказался под арестом.
Тиберий, правда, не стал слишком расстраиваться из-за этой неудачи. Свою
миссию Иоанн выполнил... А потому, взвесив все, Тиберий пришел к выводу, что
он больше не нужен. Он послал секретное сообщение Никодиму, в котором
приказывал использовать свое влияние на Ирода. Через несколько месяцев Иоанн
распрощался со своей головой...
Тиберий, одновременно, желал достигнуть и другой цели. Он надеялся
произвести впечатление на Иешу и удержать его от необдуманных поступков,
продиктованных упрямством. Однако, события развивались так, что император
все более убеждался в том, что выбор Иешу был ошибочным.
Сначала он не сдержался и, как следует из донесения - "вышел из себя",
когда устроил разгон торговцев в иерусалимском храме. Тиберий хмуро
перечитывал описание безобразной сцены, представляя Иешу, с воплями
переворачивающим столы, разбрасывающим монеты и размахивающим плеткой. Потом
он, несмотря на уговоры Павла, опять сунулся в Назарет. И, конечно, не
справился с ситуацией. Да и как он мог с ней справиться, когда к нему
пристали и требовали исполнить чудо, которого он, конечно, исполнить был не
в состоянии. И те, кто приставал, ничуть не заблуждались на его счет. Ему
нужно было призвать на помощь всю ловкость ума, смекалку, извернуться, но,
вместо всего этого, он, опять, отдался гордыне и упрямству. Дошло до того,
что обозленная толпа схватила его и потащила к краю огромной скалы. Пришлось
бросаться на помощь всем, кто там был. Филиппу и Нафанаилу изрядно досталось
в той потасовке. Только после этого, когда он побывал на шаг от смерти,
удалось, все-же, как-то, смирить его гордость и заставить, хоть на время,
скрыться и не волновать народ. Тиберий тогда, тут же, отправил гонца к
Понтию Пилату с приказом воздействовать на Иешу и запретить ему объявляться
в Назарете, делая упор на совершении "чудес" в Кане, Капернауме и
Десятиградии. Там дожидались своего выхода "на сцену" десятки "актеров",
готовых изображать глухих, слепых, увечных. Лишь бы, при этом - хорошо
платили!
Понтий Пилат прислал доверенного человека, который передал все
дословно, вместе с первым, но грозным предупреждением, исходящим от
императора. Иешу был подавлен.
Тиберий отложил в сторону стопку донесений, в которых подробно
излагались дальнейшие события. Опять "исцеления" в Капернауме, неплохая
история с пойманной рыбой, которой насытили пять тысяч человек.
Настораживало лишь то, что "очевидцами" чудес, почти, всегда выступали одни
и те же лица и это могло привести к нежелательным последствиям. Однако, с
этим приходилось мириться. Другого выхода просто не было. Кто еще мог
засвидетельствовать воскрешение девочки из мертвых, если только не свои,
надежные люди? И подтверждения Петра, Иакова и его брата, Иоанна в тот раз
сработали. Но лучше всего удавалось "изгонять дьявола"! Не требовалось,
даже, притворяться слепым или калекой. Достаточно, было изобразить
умопомрачение. Зато, это оказывало на простодушных людей неотразимое
впечатление! "Одержимые" падали на колени и восклицали: "Ты - Божий сын!"
Молва крепла!
В Наине повторили трюк с воскрешением мертвеца, ничего не меняя в
сценарии. Павел опасался провала. На удивление никто не стал обращать
внимания на совпадения. Начинал сказываться эффект толпы, когда разум, уже,
мало что значит. Люди все с большим интересом прислушивались к проповедям
Иешу. Тиберий удовлетворенно отметил те места в донесении, где приводились
многочисленные примеры воздействия страха на слушателей. Иешу и сам обратил
на это внимание и каждую свою речь обильно снабжал запугиваниями.
- Говорю Вам истину - легче будет Содому и Гоморре в день суда, чем
этому городу, - зажигался он, - Придут ангелы, отделят порочное от
праведного и кинут его в пылающую печь, где будет плач и скрежет зубов.
Тиберий был прав. Грешные и слабые люди, преследуемые страхом, а Иешу
все больше входил в роль и добивался, иногда, поразительных результатов, эти
люди охотно, гурьбой, шумно и бестолково потянулись к нему. К тому, кто
обещал вечную жизнь в Царствии Божием послушным и "пылающую печь" -
отступникам.
- Каждого, кто признает перед людьми, что он верит в Меня, признаю и Я
перед Моим небесным Отцом. Не думайте, что Я пришел принести мир на землю. Я
пришел, чтобы принести не мир, а меч.
Глаза его в эти минуты наполнялись такой непримиримостью, что многие не
выдерживали и падали на колени, испытывая необъяснимый ужас.
Наконец, была осуществлена та часть плана, которую разрабатывал еще
Николай, и которой он придавал огромное значение, считая, что при удаче,
результат должен будет превзойти все ожидания. Предполагалось, что в этой
операции примут участие все, причастные к делу. Тиберий настаивал на
выполнении этого условия, хорошо понимая, что, именно, теперь, как никогда,
важно иметь свидетельства "толпы", а не ограничиваться, как обычно,
примелькавшимися с избытком, одними и теми же, участниками.
Речь шла о "встрече" с пророками Моисеем и Илией на безлюдной горе, во
время которой все присутствующие должны были услышать голос с небес, голос
самого Бога.
Иешу все сделал наоборот. Так, как посчитал нужным. Толпа уже сделала
свое дело - вознесла его, вывела в герои, пресмыкалась перед ним, расшибая
лбы о каменистую почву! Иешу стал неуправляем!
"С ним творится, что-то, неладное, - докладывал Павел, - Он совершенно
перестал прислушиваться к нам, ни с кем не считается, обращается с нами, как
со своими рабами. После долгих уговоров позволил, наконец, и нам приступить
к "исцелениям", но при этом, приказал обращаться только к иудеям. Он
отступает от нашего плана и не хочет обращаться к язычникам. Вот что он нам
сказал, напутствуя: "Идите к погибшим овцам Израиля, но не заходите ни к
язычникам, ни в какой-либо самарийский город". Отношения между всеми нами
накалились до предела... Особенно, после того, когда он взял по обыкновению
на гору только Петра, Иакова и Иоанна. Я посмел напомнить ему, что было
приказано пойти нам всем, но в ответ получил одни оскорбления. Он не желает
слышать твоего имени, государь! "Никто не может мне приказывать!, - заявил
он, - И не напоминай мне больше никогда о Тиберии!"
- Не напоминай мне больше никогда о Тиберии, - повторил император
последнюю фразу. Лицо его не двигалось, казалось, застывшим. Но, точно, так
замирает хищник перед последним решающим броском.
Еще, около, часа он просидел в одиночестве, пытаясь вчитываться в
донесения и обнаруживая все больше подтверждений тому, что он просчитался.
Наконец, он смахнул их все, до единого, на пол. Они перестали интересовать
его. Тиберий углубился в воспоминания, которые потекли грязным и ядовитым
потоком. Он ненавидел Юлию, ненавидел Николая, ненавидел Октавиана. Он
наполнялся ненавистью и яростью, пока, не стал ощущать удушья и спазм в
горле. И, тогда, он закричал.
Вбежавший на крик Марон остановился в полной растерянности. Тиберий
стоял на коленях и исступленно рвал донесения, на клочки, на мельчайшие
частицы...
- Уничтожить всех! Всех до единого! Всех! Всех! - приговаривал он.
Прошло не менее получаса, прежде, чем он смог отдать Марону внятные
распоряжения.
- И Павла, то же? - решился, все-же, уточнить глава секретного
ведомства, сменивший на этом посту Кальпурия.
- Всех! - повторил император, приблизившись к Марону вплотную, так что
тот, втретив глаза Тиберия, отшатнулся в страхе.
Но уже было поздно! Все вращалось и крутилось независимо от чьей-либо
воли, по другим законам, повинуясь таинственной внутренней силе! Той самой,
о которой, с такой прозорливостью, догадывался, когда-то, Николай.

Четверо путников, устроившись под густой кроной смоковницы, глухо
спали.
- Вставайте! Вставайте! Пора! - расталкивал их маленький человечек, -
Ну, проснитесь же Вы, наконец!
Самый крупный из четверых мужчин зашевелился и ошалело открыл сразу два
глаза.
- Что? Что случилось? - тревожно спросил он.
- Извините, сэр, но уже утро. Ресторан давно закрыт.
Вишневский огляделся. Филимонов, Дрозд и Толик спали в неудобных
неестественных позах, в каких никогда не уснуть, если попробовать это
сделать умышленно. Ничего не выйдет.
- А где старик? - подозрительно спросил Вишневский. Ему, вдруг,
показалось, что никакого старика не было, что все это ему приснилось под
воздействием марихуаны.
- Старик ушел. Еще ночью, - ответил китаец.
Привести друзей в чувство, действительно, оказалось не просто. Если бы,
Вишневский попытался это сделать теми же средствами, что до того применял
китаец, а тот решился лишь на вежливые уговоры, то, вряд-ли, он добился
скорого результата. Потому Вишневский, расправившись во весь свой могучий
рост, словно, готовясь к схватке, принялся за дело решительно, не обременяя
себя мыслями о соблюдении приличий. Пару раз, ощутимо, он двинул по загривку
Толика, после чего официант предпочел немедленно скрыться. Телохранитель
предостерегающе зарычал, вскидывая кулаки вверх и складывая их, рефлекторно,
в подобие боксерской стойки. Только после этого он раскрыл глаза, выискивая
цель.
- Спокойно! Все свои! - на всякий случай скомандовал Вишневский и,
убедившись, что Толик не собирается наносить свой коронный удар, хлопнул по
одной и по другой щеке Дрозда, но уже не так чувствительно. До Филимонова
Вишневский добудился короткими тычками в лоб.
- Ну и сон мне приснился, господа! Это - нечто, доложу я Вам! - хриплым
от сна голосом произнес Дрозд.
Все трое изумленно взглянули на него, поражаясь эмоциональному сходству
и предчувствуя, что сейчас последует рассказ, известный им до каждой
подробности.
- Фантасмагория! - заключил Вишневский, когда Дрозд закончил описание
своего сна.
- Этого не может быть! - тряхнул головой Филимонов, думая, почему-то, о
Степан Степановиче и, оттого его слова прозвучали невесомо, словно, желая
подтвердить обратное.
Толик угрюмо молчал, но было заметно, что вся эта история на него
подействовала и подействовала отрицательно. Он, как-будто, был, даже,
напуган больше остальных, что никак не вязалось ни с его внешним видом, ни с
тем, что предполагалось может содержатся внутри этого отчаянного образа.
Такая его реакция обладала непонятной силой излучения беспокойства и
тревоги.

Парус рыбацкой шхуны был весь в заплатках, свидетельствуя о том, что
дела у капитана-таиландца шли не лучшим образом, и он был рад любому
заработку. Теперь, он с удовольствием исполнял роль гида и, приближаясь к
острову, на беглом английском, успел рассказать о нем все, что знал.
Солнце, казалось, занырнуло в глубь океана, перемешав все краски и не
давая никакой возможности сосредоточиться и, хоть, приблизительно,
определить цвет воды. Фантастическая одновременность множественности тонов!
Словно переливчатая россыпь драгоценных камней! Огненно-фиолетовый
коралловый обруч, опоясывающий остров, окончательно вводил в заблуждение и
заставлял отказаться от попыток уловить оттенки, предлагая вместо того,
просто восхищаться творческим даром природы.
На берегу виднелась трехэтажная гостиница, несколько пузырившихся
ангаров, ряд магазинов, многочиленные бунгало и, даже, крохотный аэродром
для вертолетов. От пристани, мимо гостиницы, вверх, в гору тянулось шоссе,
но короткий его отрезок скоро обрывался в гуще тропической растительности.
- Здесь очень мало туристов, - пояснил капитан, - Ди и что им тут
делать?
Он, еще раз, с любопытством оглядел четверку европейцев, от которых,
так и не удалось добиться вразумительного ответа на этот вопрос.
- Черт! А мы думали, что остров, почти, необитаем! - разочарованно
произнес Вишневский, - Хотелось почувствовать себя дикарями! Понимаешь?
- Я могу доставить Вас на другой остров, - обрадовался капитан, -
Совершенно необитаемый!
- Ладно... Может быть, потом...
Народ (в разноцветных шортах, многие без маек, с выпирающими ребрами,
смуглые) обступил иностранцев, жестикулируя тонкими, как дирежерские
палочки, ручками, предлагая коралловые бусы, акульи зубы, резьбу из дерева,
шелковое шитье, оловянные поделки.
Наконец, они продрались через толпу и оказались в холле гостиницы,
напоминающем выставочный зал для цветов. Кондиционеры неслышно перекачивали
воздух, создавая видимость среднеевропейского климата.
- Райское место! - облегченно вздохнул Филимонов, опускаясь на
прохладную кожу дивана.
Вишневский тяжело плюхнулся рядом, отчего по поверхности дивана
пробежала крупная рябь, как от свалившейся в воду глыбы.
Остров в длину имел, приблизительно, восемь километров и, около,
четырех - в ширину. Пологий, с удобным заходом судов, с одной стороны, и
скалистый - с противоположной. Все это подробнейшим образом разъяснялось в
приложении к карте и потому было не трудно соорентироваться и определить
расположение причала, гостиницы и всей этой обжитости. Они, как раз,
находились строго на другом конце острова от того места, к которому было
приковано внимание.
Вышли рано утром, как заправские туристы, навьюченные увесистыми
рюкзаками и рассчитывая добраться до цели раньше, чем запалит южное солнце.
Сначала шли вдоль шоссе, петляющего среди замысловатого кустарника, пальм и
хлебного дерева, привыкая к лесной разноголосице. Ласковое щебетанье пташек,
время от времени, прерывалось протяжными и безумными воплями, вынуждая
беспокойно оглядываться по сторонам. Иногда, с ветки, с треском срывалось
что-то и с пронзительным криком уносилось прочь. Филимонов замирал в
недобром предчувствии, сбавляя шаг.
- Птица какая-то, - не очень уверенно произносил Дрозд и легко
подталкивал приятеля, - Не обращай внимания!
Километров через пять шоссе привело в поселок, состоящий,
преимущественно, из тростниковых хижин. Возле единственного добротного
бунгало поблескивал росой серебристый "Форд". Поселок еще не проснулся.
Не заходя в деревню, они устроили привал. Вишневский разложил карту,
вытащил линейку, угольник, компас и приступил к вычислениям. Было заметно,
что в топографии он понимает.
- Поселок обойдем. Нечего лишний раз светиться! К тому же, нам, пора,
двигаться левее. Иначе, промахнемся и придется возвращаться, чтоб выйти к
этой лагуне, - он очертил карандашом полукружье на карте.
Скоро выяснилось, что шоссе проложено только до поселка. Бросили
последний взгляд на достижение цивилизации, впервые оценив его по
достоинству. Разве можно оценить заасфальтированную дорогу в городе?
Теперь, впереди шел Толик, следом за которым пристроился Вишневский, не
выпуская компас из рук и корректируя маршрут. Потом Филимонов и Дрозд.
- Толя, бери левее! Вот так!
"Нет, все-таки, я здорово ошибался в отношении Вишневского", - опять
подумал Филимонов, - "При всех его заморочках, мужик он - незаменимый! Надо
отдать ему должное. У кого нет амбиций? У кого их нет? Но, вот, собственные
амбиции, кажутся нам и не амбициями, вовсе. Нет, мы их за амбиции не
принимаем. Мы их принимаем за человеческое достоинство, оправданное со всех
сторон. За справедливое честолюбие, за принципиальность, за правдивость. А,
вокруг, завистливые и амбициозные, недостойные... Но попробуй, кто-нибудь,
задень нас за живое... Какое там справедливое честолюбие да
принципиальность? Одни амбиции... И ничего больше! Да, только, не каждый
готов признать это за собой".
Сквозь лесные звуки, как-будто, начал доноситься шум волн и,
действительно, скоро лес кончился. Впереди возвышались красные скалы,
скрывая горизонт и океан.
- Вот она - лагуна! - торжественно произнес Вишневский, вытянув руку,
когда они вскарабкались к скальным отвесам. Высота скал, однако, производила
жуткое впечатление. Понятно, что неприступный берег превратил эту часть
острова в заброшенное место.
И, все-же, несмотря на искусно составленную карту, весь остаток дня
ушел на поиск спуска. Ночь провели в палатке.
- Все предусмотрел твой однофамилец! Толковый, видать, был господин! -
искренне сказал Вишневский, когда, наутро, приступили к детальному изучению
скального отвеса, - Без веревочной лестницы, без альпинистского снаряжения,
тут и делать нечего. А спускаться придется, примерно, метров пятнадцать. Не
меньше!
Филимонов, преодолевая страх, приблизился к краю обрыва и осторожно
заглянул вниз, туда, откуда доносился мощный шум волн, разбивающихся о рифы.
- С ума сойти!
- Боишься? - усмехнулся Вишневский, - Так ведь все боятся! Толик, ты
ведь, то же, боишься?
- Да, уж, - неопределенно ответил тот, раскладывая веревки,
металлические колышки, крюки, зацепы и другой подсобный инструмент.
Красный крестик, помеченный на карте и служивший, собственно, целью для
путешественников, обозначал естественную пещеру, расположенную
труднодоступно, прямо на крутом склоне отвесной скалы.
Один конец веревочной лестницы Толик надежно прикрепил к толстому
стволу дерева. К нему же, привязал страховочный трос, другой конец которого